CC BY
35
ополчившийся с патриотически-русофильских позиций на петербургскую онемечившуюся бюрократию, отступившуюся от русского национального духа и при этом не способную должным образом исполнить свое прямое предназначение - обеспечивать разумный порядок в стране. Широкое распространение в списках получило "его стихотворение "Когда наш Новгород великий...", повествующее о призвании варягов на Русь, что, по мнению автора, так и не оправдало возлагавшихся на ЭТО надежд: "'Все тот же Руси жребий странный: / И край богатый и пространный. / И немцев эка благодать, / А все порядка не видать". Иронические строки Дмитриева предопределили появление будущего шедевра либеральной поэтической сатиры - знаменитой "Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева" графа А.К. Толстого, варьирующей тот же мотив непорядка, неустройства на Руси: "Послушайте, ребяга, / Что вам расскажет дед. / Земля наша богата, / Порядка в ней лишь нет. / А эту правду, детки, / За тысячу уж лет / Смекнули наши предки: / Порядка-де, вишь, нет". Прямые инвективы по адресу представителей правящих сфер, утративших связь с национальной почвой, сформулированы в послании Дмитриева И.С. Аксакову "...своротя с дороги правой / И отрекаясь от добра, / Они прщсрылися лукаво / Великим именем Петра. / И стал им чужд народ, им данный, / Они ему закрыли слух, / Ни русский в них, ни иностранный, / Ни новый, ни старинный дух". В этом патриотическом негодовании проявился все тот же основной постулат уваровской триады - требование народности, только на этот раз выступающий с обратным знаком - как патетический укор тем, кто изменил этому пбстулату.
Вторым направлением критики доктрины официальной народности стала славянофильская поэзия. Славянофилы воспринимали духовно и идейно чуждыми своих непрошеных союзников на правом фланге общественных сил - деятелей официального толка, группировавшихся вокруг погодинско-шевыревскош "Москвитянина" ("Вы прочь, союзники гнилые!" - темпераментно восклицал К С. Аксаков). Хотя определенные переклички в их позициях, безусловно, имелись (патриотизм, религиозность, враждебность западным социалистическим учениям). Однако принципиально представители официального стана и славянофилы расходились в оценке существующего положения дел. Однозначно апологетической, афишированно декларативной позиции руководителей "Москвитянина" противопоставлялось честное признание темных родовых пятен и исторических грехов России, бескомпромиссно вскрытое идеологом славянофильства Хомяковым: "В судах черна неправдой черной / Й игом рабства клеймена; / Безбожной лести, лжи тлетворной, / И лени мертвой и позорной, / И всякой мерзости полна!".
Но наиболее беспощадной и непримиримой была критика доктрины официальной народности со стороны представителей ради-
кально-демократических кругов. Подхватывая и развивая обвинения славянофилов в адрес крепостнической самодержавной России, радикальные демократы усилили их остроту и довели до логического вывода о тотальном неблагополучии общественного устройства современной России, требующего самых решительных мер по его коренному изменению. Ярчайшим примером демократической критики всех фундаментальных канонов официальной доктрины выступает стихотворение H.A. Добролюбова "Газетная Россия", разоблачающее лживость правительственной пропаганды, нацеленной на заведомую идеализацию реальной картины. Добролюбов с сарказмом пишет о том, как в официозных изданиях он "читал о ходе просвещенья. / Торговли, фабрик, промыслов, / О размножении населенья, / О бескорыстии судов. / Шоссе, дорогах и каналах, / О благоденствии крестьян, / О наших дивных генералах, / О чувствах доблестных дворян; / Как Русь велика и богата / И как порядка много в ней, / Как честь и правду чтим мы свято, / Как любит Русь своих царей... / Читал и думал: Боже правый! / Как Русь велика и сильна! / Наверно, в свете нет державы / Такой блаженной, как она!..'. На фоне создававшейся литераторами проправительственного стана лакированной панорамы святой Руси контрастнее и непригляднее высвечивалась правда о России, открывшаяся в годы Крымского позора и камня на камне не оставившая от ува-ровской триады. "И зрел я Русь на поле брани / В позорном бегстве от врагов, / Среди проклятий и рыданий / В рекрутской сдаче мужиков ... И в том, что наши воеводы / Умели там набить карман, / Где гибли тысячи народа 1 От перевязки сеном ран... / Я видел в Руси свод законов, / Вводимый прихотью судей, / Я слышат стоны миллионов / И вопль обиженных семей... / Видал насильства архьереев, / Разврат и пьянство у попов, > Видал я школы для лакеев / И государственных воров ... Видал главами просвещенья / Солдат и мерзостных ханжей, / Цезуры тяжкое давленье / И силу грубую царей. . . И я поник душой смятенной / И думал: Русь, как ты грустна! / Ужель еще есть во вселенной / Такая жалкая страна! Г.
Различной была сила обличения внутренней несостоятельности официальной доктрины, различными были и предлагавшиеся пути преодоления создавшегося положения. Критика "изнутри" была не в силах предложить сколько-нибудь реальной, жизнеспособной программы выхода из тупика Призывы Дмитриева в "Московских элегиях" вернуться к старинному, "допожарному", патриархально-благочестивому укладу жизни былых поколений выглядели в 1850-е годы явным анахронизмом. Это понимал и сам поэт, отсюда общий меланхолический тон цикла и выбор жанровой формы элегического сетования о невозвратном прошлом. Более действенной и активной была программа славянофилов, призывавших (устами Хомякова) в патетических тирадах к глубокому нравственному самосознанию и возрождению' "О, недостойная избранья, / Ты избрана! Скорей омой / Себя водою покаянья, / Да гром двойного наказанья / Не грянет над твоей главой!"'. Жизнеутвер-
ждающий моральный пафос славянофилов во многом определил собой тот бодрый, оптимистический тон, который приобрела под их влиянием линия либеральной поэзии второй половины 1850-х годов Наконец, радикальная позиция поэтов демократического лагеря предусматривала выход из переживаемого страной кризиса на путях решительной борьбы с пороками общественного строя во имя приближения "настоящего дня' социально справедливого переустройства.
В этих условиях поэты прежнего официального направления не могли уже оставаться верными былым консервативным устоям. В новых стихах недавних бывших певцов святой Руси всё отчетливее стали звучать нотки свободолюбия, политического либерализма, столь несозвучные с еще недавно провозглашавшимися идеалами смирения и верноподданничества: "Везде цветет она, свобода - Божий плод! / Везде зовет на пир счастливые народы' / История, пришел и наш черед; / Пора и нам вкусить божественной свободы!" (Шевырев, 1861), "От Лены и Оби до Крыма народы / Проникнуты чувством одним / Крестимся мы скова крещеньем иным / В купели разумной гражданской свободы..." (Глинка, 1861). На смену канону официальной народности пришла прогрессивно-гражданственная тенденция, быстро складывавшаяся в особую художественную систему мотивов, тем, образов, решительно вытесняя вчерашнюю консервативную поэтическую палитру.
Поэзия официального направления к середине пятидесятых годов безвозвратно отошла в прошлое, подвергнувшись скорому и не вполне обоснованному забвению. И все лее она, несомненно, заслуживает внимания исследователей хотя бы потому, что была целым этапом в развитии отечественной поэзии, отличающимся несомненным художественным своеобразием и исподволь подготавливавшим почву для быстрого ее подтема и расцвета на рубеже пятидесятых-шестидесятых годов прошлого века.
Е.В. Абрамовских
К ВОПРОСУ РЕЦЕПЦИИ НЕЗАВЕРШЕННОЙ ПРОЗЫ A.C. ПУШКИНА JI.H. ТОЛСТЫМ
("ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ" И "АННА КАРЕНИНА")
Целью настоящего исследования является выявление механизмов рецепции незавершенной прозы А.С Пушкина на примере восприятия Л Н Толстым отрывка "Гости съезжались на дачу".
По мнению В. Изера, "виртуальный смысл" произведения легче всего выстраивается при заполнении "темных мест" текста в воображении читателя1. Поэтому специфика изучения восприятия незавершенного текста заключается в том, что незавершенная проза как раз является "идеальным" вариантом "носителя" "темных" или "пустых" мест, строится как "заброшенный" автором текст, "напрашивающийся" на продолжение. Если традиционным ракурсом рассмотрения незавершенной прозы Пушкина являлось определение причин оставления текста или моделирование из незавершенных отрывков некоего целого то принципиально новым в нашем исследовании можно считать поиск механизмов восприятия незавершенной прозы, предполагающих действие неких "сил", "заставляющих" творческого читателя "домысливать" текст, отвечать на вопрос: "Что было дальше" или "Что было бы, если ."?
Вспомним принципиальный пример даже с вполне законченным, но "темным" пушкинским произведением "Евгений Онегин". Современники были шокированы финалом, в котором герой просто "оставлен". Помимо "советов" автору "женить или хотя бы уморить" Онегина возникло и жечание "домысливать" текст, продолжая экспериментальную технику повествования, использованную Пушкиным. Таково, например, рассуждение Достоевского о том, что Татьяна не пошла бы замуж за Онегина, даже если бы стала вдовой2. Таких примеров немало. Незавершенная проза сама "просится" в новую строку. Здесь действуют такие механизмы читательского восприятия, как актуализация, идентификация, конституирование смысла.
Актуализация, по мнению Ингардена, "запрограммирована" самим текстом, и проявляется в следующем: читатель, натолкнувшись в тексте на какое-либо з'поминание об определенной ситуации (жест, пейзаж, лицо и т. п.), начинает видеть, слышать, обонять, осязать звуки, краски, тела, вещи3 Главный парадокс при этом заключается в том, что наиболее ярк1 е актуализации вызываются не подробными описаниями, а отдельными деталями, фрагментами, намеками. Разумеется, незавершенная проза в этом смысле более чем благодатный материал. Ее незаконченность, неопределенность заставляют читателя фиксировать внимание на мельчайших деталях, которые теряются за бегом сюжета в объемных текстах. Второй механизм - идентификация, напротив, больше характерен для целостных текстов, поскольку он предполагает самоотождествление читателя с литературным персонажем, эффект "иллюзии достоверности"4. Читатель начинает переживать "чужой опыт", и в это время, по словам В. Изера, ему дано "сформулировать самого себя". Для незавершенной прозы данный
механизм имеет тем не менее немалое значение. Это связано прежде всего с большим количеством "темных'' мест в объяснении персонажа. Чтобы '"домыслить" мотивацию, читатель ставит себя на место персонажа. Третий механизм - конституирование смысла, "заполнение пустых мест" Читатель вступает в "борьбу" с незавершенностью, его психология требует "финала" Читателю остается самому додумывать сюжет. Творческого, или так называемого идеального читателя (писателя) незавершенная проза может подвигнуть на "художественное продолжение". Относительно этой последней категории читателей можно назвать и еще один механизм рецепции незавершенной прозы - заимствование готовой творческой идеи. Разумеется, это вряд ли расценивалось положительно в литературных кругах, поэтому писатели не афишировали своей зависимости Но соблазн "развернуть" и '"завертеть" именно пушкинский сюжет, по-видимому, был велик, что мы и постараемся показать в ходе исследования
Проблеме сопоставления отрывка "Гости съезжались на дачу" и романа "Анна Каренина" посвящено большое количество исследований. Но все они в основном рассматривают произведение Толстого, для которого Пушкин послужил только толчком, отправной точкой5, приводятся некоторые текстологические сближения6, однако не изучены механизмы художественного восприятия. Мы попытаемся проанализировать рецепцию художественного текста на уровне образов и сюжета.
В качестве идеального читателя отрывка А С. Пушкина "Гости съезжались на дачу" выступает Л Н. Толстой. Впервые мысль о сюжете "Анны Карениной" возникает у Толстого еще в 1870 году "Вчера вечером он мне сказал, - пишет Софья Андреевна в своем дневнике 24 февраля 1870 года, - что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежце, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины. "Теперь мне все выяснилось", - говорил он"7 Мы можем говорить о возникновении творческого замысла, толчком к реализации которого послужил текст Пушкина Об этом и говорится в неотправленном письме Толстого к Н.Н Страхову от 25 марта 1873 года: "Я как-то после работы взял этот том Пушкина и, как всегда (кажется седьмой раз) перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но малг того, он как будто разрешил все мои сомнения. Не только Пушкиным прежде, но ничем я, кажется, никогда так не восхищался. Выстрел, Египетские ночи, Капитанская дочка!!! И
там есть отрывок "Гости собирались на дачу" Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год. Если я его кончу, я его напечатаю целой книжкой, но мне очень хочется, чтобы вы прочли его. Не возьмете ли вы на себя его корректуры с тем, чтобы печатать в Петербурге7..
Не взыщите за бестолково написанное письмо - я нынче много радостно работал утром, кончил, и теперь, вечером, в голове похмелье"8
В данном случае мемуарный источник становится реальным подтверждением процесса актуализации замысла, то есть художник видит в конкретном тексте подтверждение своим мыслям, идеям, развитию своих образов.
Уже в 1873 году Толстому казалось, что роман "начерно окончен" и нужно всего каких-нибудь две недели, чтобы он был "готов". Однако работа продолжалась еще пять лет, с большими перерывами до 1878 года, когда "Анна Каренина" вышла отдельным изданием. В процессе работы над романом мы можем проследить следующие механизмы рецепции. Этапом идентификации в восприятии отрывка можно считать время создания того самого чернового фрагмента, о котором Толстой говорит Н Страхову и в следующем письме от 11 мая 1873 года: "... Я пишу роман, не имеющий ничего общего с Петром I. Пишу уже больше месяца и начерно кончил. Роман этот -именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь, и, несмотря на то, философские вопросы нынешнюю весну сильно занимают меня. В письме, которое я не послал вам, я писал об этом романе и о том, как он пришел мне невольно и благодаря божественному Пз'шкину, которого я случайно взял в руки и с новым восторгом перечел всего" [8. ХУН-ХУШ. С.732]. Толстой объясняет для себя Пушкина. В это время он создает планы и заметки к роману. Одной из первых редакций явилась рукопись № 2 под названием "Молодец-баба". В этом наброске мы видим явную зависимость толстовского варианта от пушкинского. Это проявляется на следующих уровнях заимствований, выделяемых З.Г. Минц9: атрибуты (предметами цитирования становятся какие-либо признаки, характеризующие героя или сюжетную ситуацию), либо предикаты (когда ци-
тируются определенные сюжетные отношения), и, наконец, на уровне "мифем" (воспроизведение в свернутом виде чужого сюжета в целом).
Уже в первоначальном наброске появляются основные образы пушкинского отрывка. Толстой акцентирует внимание на образе Зинаиды Вольской. Это инфернальная женщина, презирающая все внешние приличия. В отрывке "Молодец-баба" мы видим первые наброски к психологическому портрету Анны Карениной. Если представить этот материал наглядно, можно увидеть следующее:_
Зинаида Вольская
Анна наброска ''Молодец-баба"
Анна редакции № 3 (рукопись № 4)
"'Она была в первом цвете молодости. Правильные черты, большие, черные глаза, живость движений, самая странность наряда, все поневоле привлекало внимание"1" [10 VIII (I) С.37-38].
..она некрасивая, с низким лбом, коротким, почти вздернутым носом и слишком толстая Если бы только не огромные черные ресницы, украшавшие ее серые глаза, черные огромные волоса, красившие лоб, и не стройность стана и грациозность движений, как у брата, и крошечные ручки и ножки, она была бы дурна ..Но, несмотря на некрасивость лица, было что-то в добродушии улыбки красных губ, так что она могла нравиться"".
"Немного погодя вошли Ставрови-чи, Татьяна Сергеевна (Анна) в желтом с черным кружевом плагье, в венке и обнаженная больше всех Было вместе что-то вызывающее, дерзкое в ее одежде и быстрой походке и чго-то простое и смиренное в ее красивом румяном лице с большими черными глазами.. "12.
Мы видим, что в первых набросках Толстой приближен к Пушкину лишь в деталях, он ни в коей мере не повторяет Пушкина. Наделяя Анну в первом наброске отрицательным обаянием, он, тем не менее, подчеркивает ее большие черные ресницы, а во втором варианте и глаза. Черный цвет использует и Пушкин в описании Зинаиды, подчеркивая ее демоничность. Обе героини необычны, экстравагантны (например, костюм) даже эксцентричны (манера поведения), выбиваются из общества, из обычного течения жизни. Обреченность и трагедия заданы изначально (по контрасту к этому типу инферналь-ницы Пушкин создает Клеопатру, готовую погубить кого угодно, а не погибнуть самой). По мнению У.Р. Фохта, "ее (Зинаиды) смелая любовь предопределяет в условиях светской среды ее трагическую участь"13.
Что касается образа Вронского (в ранних редакциях названного Володским - неслучайно, ведь именно эта фамилия дана в отрывке Пушкина "На углу маленькой площади", Удашевым, Балашовым), то его портрет дан очень схематично, в негативной оценке, как и у Пушкина. Для Толстого оказывается актуальным заострение ярких черт при первом восприятии текста. Вронский, как и Минский - тип светского молодого человека, много "повидавшего" и разочарованного, в то же время с преобладающим мужским началом, что особенно подчеркивается контрастом по отношению к образу Каренина. Однако Вронский первых редакций, в отличие от пушкинского замысла,
предстает как несколько простодушный человек (подчеркивается такая натуралистическая деталь портрета, как плешивость)._
Минский Вронский наброска '"Молодец-баба" Вронский редакция № 3 (рукопись № 4)
"В первой молодости Минский порочным своим поведением заслужил также порицание света, который наказал его клеветою. Минский осгавил его, притворяясь равнодушным. Страсти на время заглушили в его сердце угрызения самолюбия, но усмиренный опытами, явился он вновь на сцену общества и принес ему - уже не пылкость неосторожной своей юности, но снисходительность и благопристойность эгоизма" [10. VIII (I). С.39-40|. " . невысокого роста коренастого военного, молодого, но почти плешивого с серьгой в ухе"14 "По странному семейному преданию, все Балашовы носили серебряную кучерскую серьгу в левом ухе и все были плешивы... И борода, хотя свеже выбритая, синела По щекам и подбородку... Она тонкая и нежная, он черный и грубый"15
Актуальным для Толстого оказывается образ мужа Зинаиды -Вольского, очерченный в отрывке Пушкина в нескольких строках. Толстой пока оставляет в стороне пушкинскую доминанту этого образа - способность подчинять свои чувства и мысли мнению других. Каренин задан как жалкий, робкий человек, чудаковатый, вызывающий авторское сочувствие
Вольский
Каренин наброска "Молодец-баба"
Каренин редакции № 3 (рукопись № 4)
"Вольский, богатый молодой человек, привыкший подчинять свои чувства мнению других, влюбился в нее без памяти, потому что Г**/осударь/, встретив ее на Английской набережной, целый час с нею разговаривал" [10. VIII (I). С 39].
"Алексей Александрович, кроме гого. сверх общего всем занятым мыслью людям, имел еще для све.а несчастье носить на своем лиц г слишком ясно вывеску доброты и невинности. Он часто улыбался улыбкой, морщившей углы его глаз, и потому еще более имея вид ученого чудака или дурочка, смотря по степени ума тех, кто судил о нем''16._
"Лицо Михаила Михайловича, белое, бритое, пухлое и сморщенное, морщилось в улыбку, которая была бы притворна, если б она Не была так добродушна, и начал мямлить что-то .."''.
Таким образом, на уровне атрибуции Толстой наделяет схематично обрисованные Пушкиным образы неожиданными характеристиками и связями, что обусловило и дальнейшую логику развития образов и сюжета. Тем не менее, Толстой в первых набросках к роману отталкивается от пушкинского замысла по принципу антитезы, как бы старается применить пушкинский ключ к своим образам и сюжетным ситуациям. Так, Анна обладав! какой-то внутренней силой, которая вызывает восхищение и в то же время пугает. Анна с "крошечной сильной кистью", непослушными кудрями, легкой грацией движений способна возбуждать глубокие страсти, но некоторые детали подчеркивают вульгарность ее поведения (вызывающий наряд, покусывание нитки жемчуга). Вронский с такой деталью, как "плешивость", далек
пока от того образа блестящего офицера, который появится позже. Каренин же скорее жалок и смешон, а не страшен
На сюжетно-композиционном уровне Толстой дублирует строение пушкинского отрывка. Толстой как идеальный читатель Пушкина "технически" читает текст, видит все скрепы, ему интересны винтики мотора, а не сама машина текста. Второй вариант начала романа "Молодец-баба" открывается словами: "Гости после оперы съезжались к молодой княгине Врасской"18. См. у Пушкина: "Гости съезжались на дачу ***. Зала наполнялась дамами и мужчинами, приехавшими в одно время из театра, где давали новую Ит.<альянскую> оперу" [10. VIII (I). С.37]. Как и у Пушкина, в наброске Толстого гости приезжают из театра. В пушкинском отрывке - двое мужчин беседуют о женщинах, причем их разговор принимает самое сатирическое направление, У Толстого говорят о Карениной, причем зло. И у Пушкина и у Толстого ключевым эпизодом сюжетной ситуации является пророческий разговор о главной героине: "Вы увидите, что Анна дурно кончит, - сказала толстая дама.. ,"19. См.- у Пушкина: "...B ней много хорошего и гораздо менее дурного, нежели думают, но страсти ее погубят" [10. VIII (I). С.38]. Сходство можно уловить и в элементах сюжета. У Пушкина Вольская с нетерпением следит за дверью, а затем беседует на балконе с Минским, вызывая тем самым осуждение всего общества. У Толстого на дверь нетерпеливо оглядывается Вронский, ожидая приезда Анны. Затем они уединяются на виду у всего света. Сюжет романа должен был разворачиваться ретроспективно, как это задано у Пушкина. После яркой скандальной сцены, с которой предполагалось начать роман, повествование должно было представлять собой ретроспективный экскурс в судьбы героев.
Таким образом, на уровне сюжета (или предикации) в первоначальных набросках наблюдается идентификация толстовского замысла с пушкинским текстом. Толстого занимает построение пушкинского отрывка, его "сделанность", продуманность.
Впоследствии текст претерпевает существенные изменения. Внутреннее состояние Толстого этого периода красноречиво раскрывают его письма. 31 мая 1873 года он пишет H.H. Страхову: "Роман мой тоже лежит, и я уже теряю надежду кончить его к осени" [8. XVII-XVIII. С.735]. 24 августа 1873 года. "А я, к стыду, должен признаться, что переправляю и отделываю теперь тот роман, про который писал вам, и в самом легком, нестрогом стиле. Я хотел пошалить этим романом и теперь не могу не окончить его и боюсь, что он выйдет нехорош, т.е. вам не понравится..." [8. XVII-XVHI. С. 740-741]. 13 февраля 1874 года H.H. Страхову: "Вы угадали, что я очень занят и много работаю. Очень рад, что давно, когда писал вам, не начал печатать. Я не могу иначе рисо-
вать круга, как сведя его и потом поправляя неправильности при начале. И теперь я только что свожу круг и поправляю, поправляю.., Никогда еще со мною не бывало, чтобы я написал так много, никому ничего не читая и даже не рассказывая..." [8. XVII-XV1IT. С.746]. 27 июля 1874 года H.H. Страхову: "Но то, что напечатано и набрано, мне так не понравилось, что я окончательно решил уничтожить напечатанные листы и переделать все начало, относящееся до Левина и Вронского. И они будут те же, но будут лучше. Надеюсь с осени взяться за эту работу и кончить" [8. XVII-XVIII. С.755]. 25 августа 1875 года тому же адресату: "Я не брал в руки пера два месяца и очень доволен своим летом. Берусь теперь за скучную, пошлую "Анну Каренину" и молю бога только о том, чтобы он мне дал силы спихнуть ее как можно скорее с рук, чтобы опростать себе место - досуг очень мне нужный..." [8. XVII-XVTII. С.772]. Далее 8... 12 марта 1876 года A.A. Толстой: "Моя Анна надоела мне, как горькая редька. Я с нею вожусь, как с воспитанницей, которая оказалась дурного характера, но не говорите мне про нее дурного или, если хотите, то бережно, щадя; она все-таки усыновлена" [8. XVII-XVIII. С.778-779]. 27 января 1878 года С.А. Рачинскому. "Суждение ваше об А. Карениной мне кажется неверно. Я горжусь, напротив, архитектурой - своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался. Связь постройки сделана не на фабуле и не на отношениях (знакомстве) лиц, а на внутренней связи" [8. XVII-XVIII. С.820].
Мы не будем подробно останавливаться на анализе всех последующих редакций. Но можем с полной уверенностью говорить, что с наброска "Два романа" начинается конституирование смысла (можно сказать, "сведение круга", используя определение самого Л.Н. Толстого) - следующий этап рецепции художественного текста, в данном случае - пушкинского отрывка.
Попытаемся представить сводную характеристику образов окончательной редакции романа.__
Анна Вронский Каренин
".. она была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и неясное... Блестящие, казавшиеся темными ог густых ресниц, серые глаза... В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала -между блестящими глазами и чуп. заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы..." [8. VIII (I). С.72|. "Выйдя очень молодым блестящим офицером из школы, он попал в колею богатых петербургских военных" j8. VIII. С.67]. "...а Вронский был хоть и независимый, и блестящий, и любимый прелестной женщиной, был только ротмистр в полку..." [8. VIII. С.338]. "...как вышел Алексей Александрович в белом галстуке и во фраке с двумя звездами, так сейчас после обеда ему надо было ехать. Каждая минута жизни Алексея Александровича была занята и распределена. "Без поспешности и без отдыха" - было ею девизом" [8. VIII. С. 124].
Сопоставив окончательные образы с персонажами черновых редакций, можно заметить, что Анна становится необыкновенной зловещей красавицей, в которой все блистательно. Вронский - блестящий, легкомысленный молодой человек. Каренин из безвольного чудака-дурачка превращается в строгого, расчетливого человека, жизнь и мысли которого механизированы. Пушкинские образы получают свое новое рождение в другом тексте, причем, по справедливому замечанию Н. Фортунатова, образы Толстого "чаще варьируются по мере развития действия, рождаются "на ходу', с уточнением отношений и связей между действующими лицами"20. В отличие от первых набросков, Толстой в процессе работы возвращается к пушкинскому замыслу на новом уровне, уже пройдя определенный круг. Пушкинская романтичность стиля сменяется натурализмом Толстого, речевой наполненностью и насыщенностью (в отличие от "нагих" слов Пушкина, содержащих в себе качество художественного образа), техникой потока сознания.
Образы поворачиваются все новыми и новыми гранями также через введение максимального числа других персонажей, позволяющих создать внутреннее единство романа. Толстого больше увлекает логика характера, а не абстрактное построение, которое рушится у него на глазах. Так, Вронский в одном из вариантов должен был застрелиться, этим поступком возвысившись до уровня идеального героя, заплатившего жизнью за любовь прекрасной женщины, однако по замыслам Толстого это противоречило характеру героя. Точно так же, как и Каренин первых редакций не мог поступить иначе, как простив Анну и дав ей развод. "Сведенный" текст романа (любопытна установка Толстого на принципиальную завершенность текста в отличие от открытых финалов Пушкина) создает ощущение неожиданной "переломности", усложненности в состоянии героев, чего не было в черновых вариантах, но что Толстого так поразило в пушкинском наброске.
Логика характера требует и определенной логики развития сюжета. В окончательном тексте романа сцена "Гости съезжались" была перемещена Толстым в центр произведения, однако он ее не уничтожает. На место пушкинской лаконичности приходит романная обстоятельность другого художника, где эта сцена подготовлена ходом предшествующего повествования. Случилось то, что могло случиться с героями Пушкина, по мнению Толстого. Сюжетные линии бесконечны и тесно переплетаются в романе.
Толстой, читая отрывок "Гости съезжались на дачу" не мог пропустить фрагмент "На углу маленькой площади", являющийся его
