CC BY
142
К ВОПРОСУ ОБ ИСТОРИЗМЕ СОВРЕМЕННОГО ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ
В.А. Пронина Новокузнецк
Принцип историзма — базовый для методологии науки. Он
— критерий истинности знаний, им же определяется ценностное их понимание. В литературоведении об этом мною писал Д.С. Лихачев.
В советское время это понятие имело прежде всего идеологический смысл и определялось экономическим детерминизмом.
В конце 80-х годов пришлось признать, что на пути преодоления экономического Детерминизма особое значение приобретает «задача повышения «статуса» духовных факторов в истории» [1]. В процессе этих изменений более пристальным стало внимание ученых-гуманитариев к общечеловеческим ценностям, к проблемам национального характера и народности. Эта тенденция сказалась и в экономической науке, проявившей интерес к подобной проблематике. В 1994 году институт национальной модели экономики (г. Москва) издал большую монографию Ксении Касьяновой «О русском национальном характере».
В литературоведении развитие методологии фиксируется по-разному. Например, как противоречие марксистской научной традиции и изучаемого материала. Так, Т.Л. Рыбальченко в концептуальной статье «Поиск метафизической картины мира в русской литературе 1950-1980-х годов» предваряет свои размышления резонным вопросом о том, «насколько обоснованы поиски метафизических представлений в литературе, находившейся в рамках мировоззренческих доктрин марксизма с его материализмом и историзмом» [2].
Противоречие между объектом исследования и способом его изучения может выглядеть и иначе. Во второй половине 80-х годов, когда кризис господствующей методологии стал очевидным, были опубликованы книга B.C. Непомнящего о Пушкине «Поэзия и судьба» и статья М.Б. Храпченко, содержавшая обзор новейшей литературы по творчеству Гоголя. Оба автора отметили характерную особенность современного литературоведения, которую М.Б. Храпченко подчеркнул названием своей статьи «Метаморфозы критического субъективизма». В чем же эта особенность заключается?
B.C. Непомнящий выразил обеспокоенность общей тенденцией разговора о классике, когда народное отношение к культуре как к ценности, заменяется массовым отношением к культуре как к текстовке. По мнению исследователя, сильнее эта негативная черта проявилась в работах о Пушкине. Многие литературоведы и критики говорят
о поэте в направлении своих проблем и вкусов, своих представлений о жизни, поведении и т.п. «Существует правило, монопольно относящееся к нему, незыблемое и исключений практически не имеющее. Какому бы искажению ни подвергались его текст, его замысел, его образ, на любую критику апологеты отвечают — рано или поздно, возмущенно или спокойно, горделиво или с оттенком некоторого уничижения: «Ну что же, в конце концов, каждый имеет право на своего Пушкина». ... Слова «мой Пушкин» превратились в разменную монету высокомерного эгоцентризма, ими стали заслоняться и заслонять от ответственности, не задумываясь о том, что ответственность тут-то и возрастает неимоверно» [3].
Резкие суждения B.C. Непомнящего выражают нравственную рефлексию научной мысли. Спустя 10 лет в работах этого же ученого формула «мой Пушкин» восстанавливает свой истинный культурный смысл и массовом сознании. Теперь она объясняется феноменом Пушкина как целостного явления, а, самое главное, исследователь комментирует ее глубокий этический пафос: «Мой Пушкин» — не просто мой взгляд, мое мнение, или научная концепция, или отражение моих специальных интересов и частных пристрастий; «мои Пушкин» — это ворота в мой духовный мир, это моя вера. И все сколько-нибудь серьезные споры на пушкинские темы суть в конечном счете споры аксиологические, противостояние разных образов мира, жизненных позиций и вер» [4].
Как видим, движение исследовательской мысли во времени в конечном счете оборачивается духовно-нравственным самопознанием. Педагог-словесник должен помнить, что именно в открытии новых нравственных ориентиров личности, расширении ее духовного горизонта заключается главный смысл посвящения наших питомцев в научные споры. Только на этой основе растает без насилия нигилизм молодого ума, часто не желающего считаться с опытом предшественников.
Впрочем, в упомянутой статье М.Б. Храпченко нигилистами выглядят и далеко не новички в чтении классики. «Субъективизм, произвольность в оценках произведений Гоголя» отмечены в работах И. Золотусского, В. Турбина, С. Залыгина, А. Михайлова, В. Федорова. Такими эти авторы выглядят с точки зрения догматически толкуемой марксистской традиции с обязательной оценкой «революционности» писателя. «Хотят того или не хотят авторы нового прочтения Гоголя, — пишет М.Б. Храпченко, — но ряд выдвигаемых ими идей реально означает обособление великого писателя от освободительного движения» [5].
«Несомненное достоинство публикации М.Б. Храпченко в том, что он, как и B.C. Непомнящий, констатировал истину, без которой преемственность в научном познании невозможна: «Творческое самовыражение критика, исследователя временами оттесняет на задний план или просто подменяет глубокий анализ литературных явлений. Все это подчеркивает тот факт, что тема критического субъективизма приобретает сейчас немалую актуальность» [6].
Приобщение к нравственному миру классики требует особой личностно-актуальной формы восприятия. Именно поэтому отрыв от вульгарной социологии в литературоведении обернулся творческим самовыражением исследователей. Рождение и завершение золотого века русской литературы связано с именами Пушкина и Чехова. Историческая диалектика ярче высвечивает общие законы классики. Универсальные свойства поэтики обоих писателей сходны в том, что устанавливают особые взаимоотношения с читателями. «Мой Чехов»
— такая же полноправная формула, как и «мой Пушкин». И.Н. Сухих, размышляя о художественной философии Чехова, приводит немало свидетельств об этом современников писателя и людей последующих поколений [7].
Преемственность в развитии методологии, к сожалению, осознается пока не всеми. В книге К. Касьяновой «О русском национальном характере» подчеркнута пластика культурного развития: «XX век научил нас понимать, что очень важно и качество того «старого», что в личности содержится в «снятом» виде, то есть глубина и сила ее связи с той культурой, которую она берется реформировать и упорядочивать. Оба момента: глубина постижения «старой» культуры и качество новых проектов одинаково сильно влияют на успешность и безболезненность реформ» [8]. А вот в содержательной юбилейной статье Е.П. Челышева «Пушкиноведение. Итоги и перспективы» методологическая проблематика выглядит односторонне. «Пришла пора, — пишет автор, — освободить голос поэта от искажающих его различного рода сопровождений, в которых, что греха таить, принимали участие многие советские пушкинисты — и не только приспособленцы и конъюнктурщики, но порой даже известные ученые. Как известно, «революционность» Пушкина обосновывалась его сочувственным отношением к идеям декабристов, всячески подчеркивались при этом его дружеские связи со многими из них. Из работы в работу перекочевали слова Пушкина о том, что если бы он был в 1825 году в Петербурге, то не смог бы отречься от своих друзей и принял бы участие в восстании. Одни пушкинисты были вынуждены идти на уступки официальной идеологии, другие были искренне убеждены, что Пушкин «объективно
является не только до, но и после 14 декабря, одним из замечательнейших деятелей русского освободительного движения того начального периода вершинной точкой которого было восстание декабристов». Именно к такому «главному выводу» «твердо пришел по ходу и в итоге» своего труда известный пушкинист Д. Благой. Интересно, что ученый полагает, будто исследователь, оставаясь «на возможно более строгой научной почве», «имеет полное право на «догадливость», «живость воображения». Он признается даже: «...на путь такого угадывания не раз приходилось вступить и мне в процессе настоящей работы» [9].
Признание Д. Благого отозвалось в статье Е.П. Челышева только порицанием в широкий адрес: «Видимо, пользуясь методологией «угадывания», многие советские пушкиноведы отстаивали идею Пушкина-тираноборца, вдохновителя русского освободительного движения» [10]. А между тем, в этом признании отстаивалось право на эвристические формы мышления, на романтику поиска в науке. Книга Д. Благого «Душа в заветной лире» появилась в 1979 году. В это время необходимость разработки проблем творческого мышления серьезно волновала в отечественных исследованиях, пожалуй, только философов. Сошлюсь на замечательные работы Э.В. Ильенкова по диалектической логике, на известную книгу B.C. Библера «Мышление как творчество», вышедшую в 1975 году. К началу 90-х годов колоссальное значение образно-эвристического мышления в науке стало осознаваться и другими учеными, особенно в абстрактно- теоретической сфере. В книге Д.С. Лихачева «Очерки по философии художественного творчества» приводится характерное свидетельство физика А.Б. Мигдала: «Важнейшее эвристическое понятие в физике, как, впрочем, и в других науках, — красота теории, закона, концепции. Под красотой теории понимается установление неожиданных связей между разнородными явлениями, богатство и значительность заключений при минимальном числе правдоподобных предположений, остроумие аргумента-ции....Красивые теории, как правило, плодотворны.... В науке, как и в искусстве, новое не отменяет красоты старого. Романтика и красота науки — во взаимопроникновении и переплетении старых и новых идей» [11].
Д.С. Лихачев разъясняет универсальную роль «угадывания» в познании: «Любое познание через науку, через искусство, через любое человеческое сознание есть мифологизация. Наука создает мифы, но это совершенно не означает, что она лжет. Миф может быть очень близким к данности. В истории культуры все время происходит постепенное сближение данности и мифа, как формы восприятия и объяснения данности» [12].
Преемственность традиций, Их творческое развитие («переплетение старых и новых идей») — общекультурный закон, столь же действительный в науке, как и в искусстве. Единое поле культуры делает реальными духовные связи людей, разъединенных временем, социальными и религиозными противоречиями и т.п. Эта истина все больше проникает в литературоведческую науку, в частности в пушкинистику. В 1989 году была напечатана статья В.М. Марковича «Повести Белкина» и литературный контекст», в которой осмыслялись нравственно-духовные подходы к классике [13]. Благодаря новому
взгляду на поэтику пушкинской прозы исследователь глубоко раскрывает философские коллизии повестей, живущий в них «всеразрешающий идеал любви». Идею преемственности в культурном развитии, заложенную в пушкинской прозе, В.М. Марковичу помогает раскрыть богатейший контекст литературных традиций белкинского цикла.
В работе этого автора отразилась важнейшая научная тенденция — раскрытие межтекстовых связей литературы. В современном литературоведении она получила название интертекстуальности. Важно подчеркнуть, что в этой проблематике отражается связь самых
разных методов. Хорошо об этом пишет А.К. Жолковский: «В той или иной форме роль интертекста всегда осознавалась как творцами, так и исследователями литературы. Начиная с бродячих сюжетов сравнительно-исторической школы ... через выдвинутую ее противниками-формалистами теорию литературной эволюции как борьбы детей против отцов с опорой на дедов ... и далее через учение оппонента формалистов Бахтина о чужом (!) голосе, диалогически слышащемся в любом тексте, шла выработка понятия интертекстуальности. Даже структурализм и американская Новая критика, предпочитавшие имманентный анализ отдельных произведений, исходили из межтекстовых в своей основе предпосылок, ибо строили свои разборы на принципах, категориях и приемах, которые полагали универсальными, то есть присущими всем текстам.
Более того, структурализм, тщательно описав внутреннюю организацию многих текстов и кодов, обнажил риторическую, текстуальнодискурсивную природу литературы, чем подготовил переход к постструктур-ным представлениям. С другой стороны, новейшие установки на размыкание и плюрализацию прочтений и на учет культурной-детерминированности самой литературоведческой практики ознаменовали синтез семиотических методов 60-70-х годов с теми направлениями гуманитарной мысли, которые всегда отстаивали многозначность художественного текста и роль идеологических. исторических и биографических факторов» [14].
Вышесказанное позволяет понять, что развитие методологии литературоведения только внешне протекает как столкновение академической традиции и произвола «критического субъективизма». По сути же мы имеем дело с исторической дихотомией наукознания. Об этом свидетельствует деятельность многих ученых нашей страны. И.А. Чернов, автор статьи «Опыт введения в систему Ю.М. Лотмана», пишет: «Если литературоведение предшествующих этапов преимущественно оперировало понятиями, то современная стадия его развития характеризуется тем, что оно оперирует противопоставлениями, ибо явление проясняется не приданием понятию некоторого строгого смысла, а скорее сам смысл возникает на фоне того, что противостоит этому явлению, на фоне чего оно существует и в рамках какой традиции воспринимается» [15]. Вот конкретный пример эвристического поведения научной мысли. С.Г. Бочаров в самом начале своей статьи «О реальном и возможном сюжете («Евгений Онегин»)» разъясняет, что понятием возможного сюжета он пользуется «не как строгим теоретическим термином». И далее: «Такого термина нет среди узаконенных категорий поэтики; да, и автору настоящей
статьи он понадобился «по случаю», в связи с занятиями «Евгением Онегиным». В художественном устройстве пушкинского романа, как мы увидим, есть особенность, наблюдение за которой и вызвало к жизни предлагаемый термин. Но, возникнув по столь конкретному поводу, понятие о возможном сюжете возбуждает соображения более общего порядка, поскольку сразу же представляется ряд явлений, к которым оно могло бы быть отнесено; представляется, что некий аспект литературного творчества может быть эвристически обнаружен и лучше рассмотрен с помощью этого новоиспеченного понятия» [16].
В современном литературоведении стремительно растет интерес к художественной философии писателей. За ним — настоятельная потребность науки в овладении законами диалектики на новом историческом витке познания. И.А. Чернов справедливо замечает, что «основная задача гуманитария — увидеть единое в разном и разное в едином. Последовательное проведение в каждом исследовании принципа контраста (увидеть и показать различие близких, похожих явлений) и вместе с тем установление их изоморфизма в рамках человеческой культуры необходимо для эффективных занятий филологией» [17].
В наши дни уже есть удачные опыты поиска теории, способной «включить жизнь в Логику», адекватной предметной конкретности литературных текстов. Таким опытом является, например, книга Ю.И. Минералова «Теория художественной словесности» [18].
Формирование диалектического взгляда на мир — острый запрос и практической педагогики. В русской классике автор «Пиковой дамы» первым поведал нам о том, какими страшными Последствиями чревато сочетание «неподвижных идей» (курсив пушкинского текста мой. — В.П.) и жажды обогащения.
Обострившаяся в современном познании теоретическая и нравственная рефлексия, В которой человеческое сознание все глубже осознает свои противоречия, — это и есть развитие новых аспектов Историзма, касающихся духовной сущности этого понятия. Сегодня мы имеем дело с новым — культурологическим — пониманием историзма. Раскрывая сущность культурологического подхода, B.C. Библер пишет: «Классическая философия исходила из противопоставления объекта и субъекта познания, при котором познающий оказывался за скобками познаваемого, взирающим на него со стороны. Теперь же познающее «я» смещается в центр, из которого и осуществляется акт познания, являющийся в то же время актом самопознания, саморефлексии. Привнесение личностного смысла ... и есть собственно культурологический аспект, предполагающий познание мира и личности не раздельно, а одно в другом: личность в мире; объект познания, который есть одновременно и процесс познания» [19].
Развитию культурологических тенденций в научно-теоретической сфере предшествовало появление в реалистическом искусстве классического романа, который, по меткой оценке Н.А. Бердяева, стал опытом самопознания человека.
Новое понимание историзма позволяет сейчас говорить о «метамор-
фозах критического субъективизма» бесстрастно, без язвительности и раздражения, отличающих многие выступления предшествующих лет. К тому же адресаты укоров и насмешки то и дело меняются местами. Так, в талантливой (но скандальной для «академиков» от литературы) книге П. Вайля и А. Гениса о русской классике «Родная речь» ирония направлена против культа академических прочтений и только иногда в адрес эстетического экстремизма. Если раньше «низвержение кумиров» провозгласили утонченный знаток литературы В. Набоков («Дар» В. Сирина) и А. Синявский («Прогулки с Пушкиным»). В культурологическом подходе самое важна — восприятие явления, допущение многих его толкований как равноправных. Искусство, тонко чувствующее и передающее условную природу познания, игровое поведение человека в культуре, всегда демонстрирует эту истину. Особенно это относится к искусству Х1Х-ХХ веков.
Целостное понимание методологической проблематики позволяет более точно сориентироваться в вопросах изучения словесности. Задача нынешней школы - увидеть сложную диалектику художественного образа, учиться сочетать кропотливый анализ текста с масштабным взглядом на весь идейно-художественный мир произведения. По такому пути идет академическая наука 80-90-годов. В ней утверждается метод рассмотрения поэтики художественного произведения в ее формировании, в тесной связи с процессом созревания всего замысла, в соотношении с разнообразными культурноисторическими традициями.
Специфика школьного анализа, как известно, определяется большим значением непосредственных читательских впечатлений. Литература в школе имеет не специальный, а «жизневедческий» интерес, которому в данном случае служит и академическая наука. Учитель словесности должен помнить о недопустимости авторитарного преподнесения тех или иных трактовок искусства, ибо это противоречит самой природе творчества. Главная ценность искусства — свобода интеллектуального поиска и духовного самовыражения — должна переноситься и в область его восприятия. Как же быть в таком случае с принципом научности? В чем он должен выражаться?
Для культуры безусловна только бесконечность познания, духовная связь поколений. Однако эта объективная истина оформляется субъективно — как равноправие многих индивидуальных восприятий. Поэтому, чем выше потребность в универсальных и строгих критериях знания, тем сильнее в научный обиход проникает идеализм, субъективность. В такой ситуации принцип научности состоит в понимании исторической динамики истины и ее познания. Крупные ученые заботятся об этом всегда.
Примечания
1. Всеобщая история: дискуссии, новые подходы. Сб. материалов конференции. Вып. 1. М., 1989. С. 66.
2. Рыбальченко Т.Л. Поиск метафизической картины мира в русской литературе 1950- 1980-х годов // Проблемы метода и жанра: Сб. статей. Вып. 19. Томск, 1997. С. 280.
3. Непомнящий B.C. Поэзия и судьба. Над страницами духовной биографии Пушкина. М., 1987. С. 135-136.
4. Непомнящий B.C. Феномен Пушкина и исторический жребий России // Пушкин и современная культура. М., 1996. С. 32.
5. Храпченко М.Б. Метаморфозы критического субъективизма // В мире отечественной классики: Сб. статей. Вып. 1. 1987. С. 42.
6. Там же. С. 43.
7. Сухих И.Н. О художественной философии Чехова // В мире отечественной классики: Сб. Статей. Вып. 2. М., 1987. С. 304-305.
8. Касьянова К. О русском национальном характере. М., 1994. С.
285.
