CC BY
116
к вопросу об апофатическом религиозном подтексте в повести
н.в. гоголя «нос»
I Е.Г. Чернышева
Аннотация. В статье выдвигается гипотеза о воплощении в «самой загадочной» (С.Г. Бочаров) повести Н.В. Гоголя «Нос» апофатической доктрины, согласно которой о Боге нельзя сказать не только то, что его нет, но и то, что он есть, ибо он по ту сторону бытия. Сон как сфера онтологически неукорененных форм возможен в художественном мире повести так же, как «бывающие на свете» происшествия. Неопределенность, в которой таятя многоликие возможности, становится сущностным атрибутом вещности, телесности, духовности, социальности, профессионализма персонажей - всего того, во что воплощено земное бытие. В области поэтики подтверждение этой идеи находится в палиндромной природе заглавия, в мерцании субъективных оценок происходящего, в различных масках повествователя, в мифопо-этических мотивах, восходящих, вероятно, к некоторым образам Платона.
Ключевые слова: апофатическая теология, онирические (сновидческие) образы, онтологический и гносеологический аспекты художественной реальности, палиндром, маски повествователя, абсурд, метаморфозы персонажа, «поэтика относительности».
Summary. In the present article there is advanced the hypothesis of the embodiment in the "most enigmatic" (S.G. Bocharov) story by N.V. Gogol "Nose" of an apathetic doctrine due to which it is neither possible to say that there is no God nor that He is, as He is on the other side of existence. A dream as a sphere of the ontologically not rooted forms is possible in the 2ДД
artistic world of the story as well as "happening in the world" incidents. An uncertainty where there are a lot of various possibilities becomes an essential attribute of a thingness, fleshness, spirituality, sociality, professionalism of the characters, so of everything that embodies the mundane existence. In the sphere of poetics this idea is proved in the palindrome nature of the title, in the glimmering subjective estimation of the proceedings, in the variation of the masks of the narrator, in mythopoetic motives which might rise to some Plato's images.
Keywords: apathetic theology, dreaming images, ontological and gnosiological aspects of the artistic reality, palindrome, the narrator's masks, absurd, metamorphoses of the character, "poetics of relativity".
Онтология художественного мира на ведущей идее апофатической тео-«самой таинственной повес- логии. Она заключается в положении, ти» [1] Н.В. Гоголя «Нос» «осциллиру- согласно которому о Боге нельзя ска-ет» от яви — к сну, от абсурда — к логи- зать не только то, что его нет, но и то, ке, от бытия — к небытию и зиждется что он есть, ибо он по ту сторону бы-
1 / 2009_Преподаватель XXJ_
1ЕК
300
тия. О глубинной ориентации Гоголя — мыслителя и художника — на отрицательную теологию писал в своих трудах Д. Чижевский1. Возникнув в средневековом неоплатонизме, ярчайшим представителем которого считается Псевдо-Дионисий Ареопа-гит, отрицательная теология была усвоена европейской культурой Нового времени, в частности эстетикой немецкого романизма [2, 230], а также стала одним из источников православного иррационализма и мистицизма, которым был в известной степени привержен Н.В. Гоголь. Религиозно-философские и религиозно-эстетические взгляды Н.В. Гоголя отразились в особенностях его парадоксального художественного мира. На глубинную трагедию гоголевского творчества указывал С.С. Аверинцев, говоря об «очень русской проблеме — том конфликте между комическим гением и православной святостью, который буквально загнал в гроб Гоголя»2. Повесть «Нос» — единственное, на наш взгляд, произведение, где религиозно-этический идеал сочетается с комической (в художественном аспекте) и драматической по сути формой признания относительности и неполноты истины, являю-
щейся земному человеку. Анализируя мир повести «Нос» с точки зрения воплощения в ней указанных выше философем, мы основываемся на идеях Л.В. Пумпянского, конспективно охарактеризовавшего миромодель «Носа»: «Совершенно бессмысленное, имеющее смысл, фиктивность, следовательно, самого смысла; значимость, созданная сферой и в сфере вполне релятивной; повсюдность смысла; невозможность чего-либо, уклоняющегося от нее? Гипотетичность и отрицательность всех величин, входящих в повесть. Территория — всеобщая возможность» [3, 134]. Эта «территория», возможно, была порождена апофатическими идеями и реализовалась в «поэтике относительности».
Апофатическая (отрицательная) установка работает, прежде всего, в сфере сна как онтологического извода яви. Палиндромный характер названия повести заставляет читателя увидеть в приключениях носа чей-то сон3. Однако в художественном мире повести с первых строк допускается отрицание сна. Излагаемые повествователем эпизоды жизни двух героев начинаются с сообщения об их пробуждении: «цирюльник Иван Яковлевич проснул-
1 Tschizewskij D. Gogol: Artist and Thinker? Gogol. Turgenev. Dostoevskij. Tolstoj. Zur Russischen Literatur des 19. Jahrhunderts. — Forum Slavicum. Bd. 16, Hrsg/ von Dmitrij Tschizewskij. München, 1966: 95 ff. С этим положением логично сочетаются разыскания М. Вайскопфа относительно опосредованного — через Шеллинга, русских любомудров и др. — влияния на Гоголя идей Платона и неоплатоников. См.: Вайскопф М. Сюжет Гоголя. Мифология. Идеология. Контекст. — М.: Радикс, 1993. — С. 159-162; Вайскопф М. Птица-тройка и колесница души: Платон и Гоголь // Гоголь: Материалы и исследования. — М: РАН, Институт мировой литературы: «Наследие», 1995. — С. 99-117.
2 Аверинцев С.С. Бахтин и русское отношение к смеху // От мифа к литературе. Сборник в честь семидесятипятилетия Е. Мелетинского. — М.: Российский университет, 1993. — С. 343. «Колеблющиеся очертания гоголевского "самообраза" связаны с отсутствием у Гоголя внутреннего ощущения определенности его собственной личности и ее границ», — пишет А.К. Жолковский, ссылаясь при этом на Д. Фангера. См.: Жолковский А.К. Блуждающие сны и другие работы. — М.: Наука, 1994. — С. 73; Fange r Donald. The Creation of Nicolaj Gogol. — Cambridge (Mass). The Belknap Press of Haravard university Press, 1979.
3 Тождественность смысла звукорядов, получающихся при «прямом» и «обратном» прочтении перевертня, как известно, желательна, но не обязательна.
Преподаватель XXI
]ЕК
1 / 2009
ся....» [4, 31], «Коллежский асессор Ковалев проснулся...»1.
Вместе с тем упоминания о пробуждении не сводят на нет возможность сновидческого прочтения повести. Погружение в сон может быть необъявленным, а пробуждение героев не подлинным, мнимым, кажущимся (как и боль от того, что Ковалев ущипнул себя, чтобы проверить, наяву ли он действует и живет). Цепь хорошо известных алогичных явлений, описанных в повести, тоже может иметь в восприятии читателей сно-видческую подоплеку.
Ослабляется вероятность «реальности» происшествия в читательском сознании благодаря рефлексии героев по поводу ясности своего сознания, трезвости: «Пьян ли я вчера возвратился или нет, уж наверное сказать не могу». «Не спит ли он? Кажется, не спит». Как видно, результатом рефлексии не становится однозначный и определенный ответ.
Думается, автор сознательно отказывает читателю в абсолютной уверенности, что все происходящее — подлинность, воспринимаемая бодрствующим сознанием. На отрицание бодрствования героев работает повторяющаяся дважды — в сильных позициях текста (в конце 1-й и 2-й части) фраза о происшедшем, которое закрывается/скрывается туманом. Самая очевидная ее интерпретация — из области психологии сна — как непроизвольная потеря контроля за чере-
дой образов и их «затуманивание» при переходе из одной фазы сна в другую или выходе из него. Неожиданная редукция обеих сюжетных линий (Ивана Яковлевича и Ковалева) и почти дословное повторение фразы о том, что все происшествие совершенно закрывается туманом, наводит на мысль, что все это привиделось в некоем «многосерийном» сне не «героям», а повествователю. (Версия эта не грешит против психологической достоверности — сон с продолжением — известный в психологии феномен.)
Сон как сфера онтологически не-укорененных форм возможен в художественном мире повести так же, как «бывающие на свете» происшествия, несообразные, непонятные, в которых, однако, «есть что-то». Неопределенность, в которой таятся многоликие возможности, становится сущностным атрибутом вещности, телесности, духовности, социальности, профессионализма — всего того, во что воплощено земное бытие человека.
Очевидно, что рассказчик не тождествен здесь романтическому повес- 301 твователю-демиургу. Вместе с тем от аукториального рассказчика реалистического типа он также отличается тем, что недостаточно «корректно» относится к суверенности рассказываемого, ибо, начиная первую и вторую часть с изложения одной версии (пробуждение — бодрствование...), он заканчивает ее версией антиномич-
1 Ю.В. Манн не считает сновидческую версию «Носа» сущностной. Манн Ю.В. Диалектика русского романтизма. — М.: Аспект-пресс, 1995. — С. 372; Манн Ю.В. Гоголь // История всемирной литературы. — Т. 6. — М.: Наука, 1989. — С. 375; Манн Ю.В. Встреча в лабиринте (Франц Кафка и Николай Гоголь) // Вопросы литературы. — 1999. — Март-апрель. — С. 166; Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. — С. 87. В литературоведении существует широкий диапазон мнений относительно сновидческой или «реальной» природы событий в повести. См. также: Маркович В.М. Петербургские повести Н.В. Гоголя. — Л., 1989. — С. 36; Дилакторская О. Фантастическое в «Петербургских повестях» Н.В. Гоголя. — Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 1986. — С. 91; Пумпянский Л.В. Гоголь. Указ. соч. — С. 137.
Преподаватель XX]_
1ЕК
ной («туман» — атрибут сновидения, граница новой фазы или пробуждения).
Повествователя в повести «Нос», играющего с читателем, условно можно назвать сакраментальным для данного текста словом «перевертень»: на протяжении трех частей повести первое лицо рассказчика (Ich-ErzaЫung) приобретает несколько масок. Рассказчик в 1-й и 2-й части нейтрален в «личностном» плане. Ироничный и всезнающий, он наиболее близок образу автора. Повествователь 3-й части «Носа» многоликий и многофункциональный. Прежде всего, он свидетель воцарения нормы в физическом облике и особой просветленности в субъективном мире Ковалева; он сводит в дневной реальности двух сновидцев (цирюльника и майора).
Другой важной функцией повествователя в последней части является не-собственно сюжетная. В двух заключительных абзацах (начиная со слов «Теперь только по соображении всего видим, что в ней есть много неправдоподобного») повествователь 302 призван соотнести событийный ряд с тем, что называется внеэстетической реальностью, разомкнуть изображаемое (необычайные происшествия) из области синтаксиса текста в область прагматики и семантики.
В финале образ повествователя не только резко дистанцируется от автора, но и двоится. По существу он превращается в лики двух читателей. Сначала это ворчливый недоверчивый комментатор сюжета, взятого автором из соображений, непонятных его утилитарному рассудку («Пользы отечеству решительно никакой...»). Потуги постигнуть смысл услышанного оказываются тщетными, и сам он сводится к нулю. Второй лик рассказчи-
Преподаватель XX]_
1ЕК
ка — наивно-пытливый обыватель, псевдо-философствующий вполне искренне. Плод его разумения о степени вероятности «происшествия» заключен в последнем абзаце текста.
Очевидна апофатическая логика, в утрированном виде реализованная в квази-решении «последних» вопросов: травестированные онтологические и эпистемические вопросы находят то отрицательное, то положительное решение.
Утверждается релятивность познания человеком сущности бытия и релятивность, равновероятность в сфере земной онтологии: «А однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, можно даже... ну, да и где ж не бывает несообразностей?» Характерно, что первая часть конструкции строится как спор при помощи непроар-тикулированных, непроясненных аргументов, как смена возражений и утверждений (формальные показатели «спора» — союзы, модальная лексика и пр.), завершающаяся позитивным приятием множественности возможных миров и множественности их трактовок. Вторая — как отрицательно-вопросительная фиксация поливалентности и противоречивости мира. Финальное предложение вновь строится как редуцированный диспут, венчающийся установлением «истины» в обыденном сознании (сверхъестественное может быть явлено): «Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете; редко, но бывают». Итак, в онтологическом и познавательном смыслах финальных реплик повествователя утверждается присутствие инобытийных форм «реальности» и их верифицируемость. В этой ипостаси повествователь — сбитый с толку несообразностями, но
испытывающий доверие к тайнам бытия. Ему принадлежат и реплики, открывающие 3-ю часть повести: «Чепуха совершенная делается на свете...». В ряд его собственных допущений вполне логично может вписаться и чудо, которое, в свою очередь, может оказаться ловушкой пограничного сознания.
Однако иронический пафос автора, передающего беспомощно-наивные попытки повествователя рационально подойти к объяснению происшествия («А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то» и др.), придает им негативную коннотацию и содержит латентную установку на противоположную трактовку путей и способов постижения истины, не противоречащую апофа-тическим тезисам: только погрузившись в полную тьму личного неведения, только через устранение всякого знания и только в сверхумном экстазе можно познать сверхсущее. Таким образом, в авторской оценке возможности познания мира и разрешения гносеологических вопросов характеризуются преимущественно апофатическими понятиями: не-проверяемо, неразрешимо.
Объект сна или чьей-то «яви» — нос — персонаж неопределенный по внутренним сущностным характеристикам. В носе можно видеть «негативные» мифологические ассоциации: апостата (от греч. мятежник, отступник, бунтарь), трикстера. Одно из константных свойств этого архетипичес-кого персонажа — менять обличье. Превращение как ведущий сюжетный мотив «Носа» находит соответствие в идеях Платона о метемпсихозе (См. «Протагор», «Менон», «Государство»),
0 гибельности иных воплощений души. Кроме того, в носологическом сюжете Гоголя травестируется самая
известная мысль Платона о первород-ности идеи — эйдоса (бестелесного), нуса (ума, мыслящей души) и вторич-ности материи (мира, вещи, тела). Она у Платона — одновременно — и восприемница, кормилица, и — жалкое подобие подлинности, «тень» вечного, сверхприродного бытия. Думается, Н.В. Гоголю был близок «обостренный аскетизм Платона, ставившего знак равенства между телом и гробом» и тот дуализм, который, по словам В.Н. Лосского, Платон «устанавливает между чувственным и умопостигаемым с тем, чтобы обесценить чувственное и побудить бежать от него» [5]. Неведомым порядком отделившись, отпав от «пра-материи», нос претерпевает ряд превращений: субстантивируется (предмет в хлебе), приобретает персонифицированное антропоморфное обличье (статский советник, авантюрист-беглец), вновь становится материальной субстанцией (как будто бы пробка), возвращается в природное бытие (на лицо майора).
В мире слухов и предположений онтология носа вновь осциллирует 303 (нос на Невском, нос в витрине магазина, нос в Таврическом саду, причем здесь он «стареет», так как отсчет его независимого существования начинается с 1829 г. — года пребывания персидского принца в Петербурге). Наконец, в своем финальном природном статусе нос явно больше, чем нос, ибо «как ни в чем не бывало» сидел на лице Ковалева, «не показывая даже вида, чтобы отлучался по сторонам». В этом притворно-смиренном поведении персонажа-трикстера скрыты возможности новых метаморфоз.
М. Вайскопф допускает в носе «утрированно-вещественный образ духа Христова... разрывающего союз с
_Преподаватель XX]_
вЕК
грешным телом»1. Требует дальнейших размышлений наша гипотеза, согласно которой здесь обыгрываются не только эти, но и противоположные по смыслу христианские мотивы (см., например, Псалтирь, 67:2 «да бегут от лица Его ненавидящие его»).
Абсурд — не раз отмеченное свойство бытийности «Носа». Акаузаль-ность господствует в экзистенциальной сфере (Ковалев в соборе не молится, а ищет беглеца, покупает «какую-то орденскую ленточку... неизвестно для каких причин» и т.д.). Вещи и живые существа не имеют самодостаточной онтологии. Сон и явь — равноправные возможности Бытия. Оно само то и дело грозит обернуться небытием. «Фамилия его (цирюльника. — Е.Ч.) утрачена... на вывеске <...> не выставлено ничего... происшествие закрывается туманом... вместо носа совершенно гладкое место... носа уже не было... вместо носа совершенно нет ничего... нет того, чем бы я мог понюхать... чепуха совершенная делается на свете».
Однако приведенные примеры на-304 ряду с иными содержательными элементами повести свидетельствуют, что небытие и ничто трактуются Гоголем не как абсолютный ноль, а в качестве самоотрицания (самодвижения) бытия, то есть в качестве инобытия. Эта (кстати сказать, продуктивная и в экзистенциализме) трактовка, может восходить к натурфилософским воззрениям Платона (см. «Софист», «Тимей»).
Н.В. Гоголь как бы метафорически разворачивает в художественном мире
повести основной логический прием апофатической теологии. Путем попеременного отрицания, нейтрализации различных бытийных оппозиций, художественно воплощенных антиномий приводит читателя к идее, косвенно подтверждающей запредель-ность и самодостаточность божественного начала, закрытость и неиспо-ведимость путей Провидения. Итак, в метафизической сфере «Носа» господствует апофатический вариант сверхсмыслов: смертному не постичь сокровенной сущности творения, Промысел бога неведом человеку.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бочаров С.Г. Загадка «Носа» и тайна лица // Бочаров С.Г. О художественных мирах. — С. 124-160; Его же. Вокруг «Носа» // Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. — М.: Языки русской культуры, 1999. — С. 98-120.
2. Топоров В.Н. Мейстер Экхарт-худож-ник и «ареопагическое» наследство // Палеобалканистика и античность. Сборник научных трудов. — М.: Наука, 1989.
3. Пумпянский Л.В. Гоголь // Труды по знаковым системам. — Вып. XVIII. — Тарту, 1984.
4. Гоголь Н.В. Нос // Гоголь Н.В. Петербургские повести. — СПб.: Наука, 1995. Далее ссылки на повести Н.В. Гоголя приводятся по данному изданию.
5. Лосский Вл.Ник. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. — М.: Центр «СЭИ», 1991. — С. 208. П
1 Вайскопф М. Сюжет Гоголя. — С. 234. «Спиритуальный» подтекст «Носа», в нашем представлении, имеет не столько христианские, сколько платонические или неоплатонические истоки. Интерпретация носа как травестированной духовной субстанции соотносится с платоновским мифом о ниспадении душ с неба на землю и их обратном восхождении и целым рядом христианских мифов.
Преподаватель XXI
вЕК
1 / 2009
