CC BY
225
ИСТОРИЯ РОССИИ
УДК 94(47).084.3 К. Б. Назаренко
К ВОПРОСУ О ПОЛИТИЧЕСКИХ НАСТРОЕНИЯХ МАТРОСОВ ОТЕЧЕСТВЕННОГО ВОЕННО-МОРСКОГО ФЛОТА в 1917-1921 гг.
Проблема взаимоотношений «старого офицерства» и рядовых матросов в годы революции и Гражданской войны в России продолжает волновать историков. В последние годы значительная часть авторов, так или иначе касающихся этой темы, возвращается ко взглядам эмигрантской историографии 1920-1930-х гг., предполагавшей, что офицеры дореволюционной формации в массе своей сохранили верность «старому режиму» и выступили бескомпромиссными борцами против большевиков в годы Гражданской войны. Одновременно, парадоксальным образом, эти авторы во многом присоединяются ко взглядам, присущим советской историографии до конца 1950-х годов, когда считалось, что из числа офицеров «лишь одиночки примкнули к рабочему классу» [16. С. 6]. Популярностью пользуется тезис о жестоких, регулярных, и в то же время беспочвенных и абсурдных репрессий советского руководства против офицерства в годы Гражданской войны и позднее [см., напр.: 9; 23; 25]. Вместе с тем, антиофицерские настроения среди матросов подаются как беспричинные или как следствие злостной провокации [см., напр.: 4].
Острый интерес продолжают вызывать убийства офицеров матросами (особенно после выхода на экраны фильма «Адмиралъ»), которыми был отмечен революционный март 1917 г., и продолжавшимися до начала 1918 г. Характерно, что именно убийства в Кронштадте и Гельсингфорсе были замечены «публикой» и произвели на общественное мнение сильное впечатление. Эти расправы нашли отражение в литературе того времени, в частности, в «Оде революции» В. В. Маяковского:
«А после!
Пьяной толпой орала.
Ус залихватский закручен в форсе.
Прикладами гонишь седых адмиралов
вниз головой
с моста в Гельсингфорсе»
До сих пор сила того непосредственного впечатления чувствуется в научной и популярной литературе, когда расправа над несколькими десятками флотских офицеров привлекает иногда большее внимание исследователей и публицистов, чем многотысячные жертвы Гражданской войны. В то же время убийства офицеров солдатами сухопутной армии имели единичный характер (во всяком случае, на фоне численности офицерского корпуса и потерь, которые он понёс к этому времени в боях) и прошли почти
© К. Б. Назаренко, 2010
незамеченными, как для современников, так и для историков. Единственным исключением, быть может, является убийство генерала Н. Н. Духонина 20 ноября (3 декабря) 1917 г., которое часто упоминалось и упоминается как мемуаристами, так и историками.
Представляется, что своими корнями проблема взрыва антиофицерских настроений в 1917 г. уходит во взаимоотношения матросской массы с офицерами в дореволюционные годы.
Действительно, за двести лет существования русской регулярной армии и флота сложились определённые традиции субординации и дисциплины, как закреплённые в нормативных документах, так и неписаные. Следует заметить, что те формы, в которые облекались субординация и дисциплина царских армии и флота, были унаследованы в значительной степени от крепостнических времён и воспринимались солдатами и особенно матросами как унизительные. Особенно развилось ощущение ненормальности старых дисциплинарных форм на флоте после русско-японской войны и первой российской революции.
В то же время в некоторых странах Европы господствовали непохожие на русские формы субординации. Военный инженер-судостроитель В. П. Костенко во время похода Второй тихоокеанской эскадры на Дальний Восток заметил, что во французской колонии Дакар «в ресторане собирались преимущественно солдаты местного гарнизона. Их веселые и непринуждённые шутки показывали, что здесь они чувствуют себя как дома. Тут же сидел французский офицер-артиллерист и запросто беседовал с сержантом. Видимо, во французской армии вне строя грань, отделяющая офицера от “нижних чинов”, не проведена столь резко, как в русской и германской армиях» [11. С. 227]. О барьере между офицерами и нижними чинами в России вспоминал «синий кирасир» В. С. Трубецкой: «Ведь мы были только солдатами — нижними чинами, и с момента как мы одели солдатскую форму, между нами и господами офицерами сразу же выросла огромная пропасть. Теперь с человеком, одетым в офицерскую форму, мы, одетые только по-солдатски, уже никогда не могли говорить просто и держать себя свободно, и это несмотря на то, что мы принадлежали к высшему дворянскому кругу» [24. С. 27]. Тот же автор, имея в виду ограничения для вольноопределяющихся, а не то что для простых солдат, писал: «По железной дороге ездить мы могли только в 3-м или 4-м классе. На собственных экипажах вовсе ехать не могли, в трамваях могли путешествовать только стоя на площадке без права взойти в вагон, курить на улице вовсе не имели права, точно так же, как не имели права зайти не только ни в один ресторан, но даже и в вокзальный буфет 1-го и 11-го классов. В театре не имели права сидеть ни в ложе, ни даже в партере, руководствуясь узаконенной поговоркой “Всяк сверчок знай свой шесток”. [. . . ] Сам я лично получил два наряда не в очередь за то, что, провожая свою тетку в Москву, на минуту зашел в вокзальный буфет 1-го и 11-го класса. Словом, строгости были невероятные... » [24. С. 51].
Никто из современных исследователей, наверное, не будет отрицать наличие достаточной дисциплины и субординации во французской армии начала ХХ в., однако внешние формы дисциплины во Франции в то время разительно отличались от таковых в Германии или России. Автор знаменитых воспоминаний «Пятьдесят лет в строю» А. А. Игнатьев описывал характерную сцену на манёврах французской армии в 1906 г., совершенно немыслимую в тогдашней России: «Возвращаясь в толпе военных агентов верхом, я услышал доносившийся с пехотного бивака незнакомый мне тогда мотив “Интернационала”. Его громко и не очень складно пели изнеможденные от тяжелых переходов французские запасные.
— Что это они поют? — спросил какой-то любопытный иностранец.
— Да это революционная песня!—объяснил несколько сконфуженно сопровождавший нас французский генштабист.
Военные представители малых европейских держав и южноамериканских республик продолжали, однако, возмущаться недостатком дисциплины во французской армии» [10. Т. 1. С. 386].
Неизбежно встаёт вопрос — почему до конца XIX в. «резко проведённая грань», отделявшая офицеров от нижних чинов, не воспринималась солдатами и матросами как нечто ненормальное, а в начале ХХ в. начала вызывать острое неприятие, перерастающее в активный протест с их стороны?
Вот что думал об этом капитан 2-го ранга царского флота и контр-адмирал советского флота В. А. Белли: «Два крупнейших фактора определяли состояние флота в то время: революция 1905 г. и русско-японская война 1904-1905 гг.». По его мнению, во второй половине XIX в., на парусно-паровых кораблях с «ничтожной техникой... взаимоотношения офицеров-дворян и матросов-крестьян были сходны со взаимоотношениями помещиков с крестьянами и отражали картину, общую для всей Российской империи. Хотя в конце XIX и в начале ХХ столетия команды броненосного флота комплектовались уже в значительной степени из промышленных рабочих, всё же взаимоотношения между офицерами и матросами оставались прежними. Совершенно очевидно, что в новых условиях на кораблях с обширной и разнообразной техникой это явление было полным анахронизмом, но никто из руководства морского ведомства не обращал на это внимания, и всё шло по старинке, как, впрочем, и во всей жизни Российской империи» [3. С. 147-148]. По мнению В. А. Белли, «имевшие место революционные выступления на кораблях были тесно связаны с постепенно обостряющимся антагонизмом между офицерами и матросами. До русско-японской войны офицеры имели несомненный авторитет во всех областях военно-морского дела. После тяжёлых поражений в эту войну авторитет офицеров, как непревзойдённых специалистов, упал, оказавшись подлинным мыльным пузырём в глазах подчинённых им команд. То, что я сейчас сказал, не относится, разумеется, ко всем офицерам вообще. Такое мнение было бы совершенно неправильно, глубоко несправедливо. . . Однако флот был разбит, этого факта снять со счетов было нельзя, и это как нельзя больше дискредитировало корпус морских офицеров вообще... Патриархальность взаимоотношений на кораблях... заменилась взаимной настороженностью, переходившей иногда в явную ненависть. Особенно ясно это можно было заметить со стороны матросов-специалистов из бывших рабочих и по отношению офицеров к этой категории матросов» [3. С. 148-149]. «До [русско-японской] войны матросы называли кадет или гардемарин просто “барин” или “барчук”... После 1905 г. такое обращение полностью перестало существовать, уступив место официально установленному обращению “господин гардемарин”. По отношению к кадетам, а иногда и к гардемаринам, просто употреблялось обращение “вы”» [3. С. 148-149].
После отмены крепостного права начинается процесс роста чувства собственного достоинства среди крестьян и в особенности рабочих. До отмены крепостного права дворяне искренне воспринимались массовым сознанием непривилегированных сословий как особая, высшая порода людей. Выслужить офицерский чин, а с ним и дворянство было заветной мечтой солдата и матроса. Особое положение дворян резко подчёркивалось освобождением их от телесных наказаний, от рекрутской повинности, «благородным» обращением между собой и, самое главное, правом владеть крепостными. В результате отмены крепостного права, телесных наказаний, рекрутчины, развития системы образования, а главное, развития капиталистических отношений, дворянство стало терять ореол избранности и притягательность в глазах выходцев из низших
сословий. Представление о том, что барин сделан из другого теста, уходит в прошлое.
В армии и на флоте этот процесс был скрыт за внешними формами субординации. Не слишком наблюдательные офицеры продолжали снисходительно-покровительственно смотреть на матроса, как на низшее, но, по сути, доброе существо. В то же время для достаточно развитого чувства собственного достоинства «нижних чинов» флота становились всё более нестерпимыми уставное обращение на «ты», унизительные запреты, наподобие запрета посещения Летнего сада, запрета ездить на извозчике, запрета находиться в салоне трамвая вместе с офицером, запрета курить на улице, запрета на посещения императорских театров, необходимость есть из общего бачка, становиться во фронт перед генералами и адмиралами и т. д. Осознание полной невозможности самому стать полноправным строевым офицером делало это чувство у матросов ещё более сильным. Дело в том, что для производства в строевые офицеры флота требовался высокий образовательный ценз. Даже за выдающийся подвиг матрос мог быть произведён лишь в офицеры по Адмиралтейству.
Проблема напряжённых отношений между офицерами и матросами не была тайной для проницательных руководителей ведомства. А. А. Ливен, занимавший в 1911-1914 гг. пост начальника Морского Генерального штаба, выпустил книгу, посвященную вопросам обучения и воспитания личного состава. Редко от высокопоставленного офицера того времени можно было услышать столь резкую оценку политического состояния флота: «Наши нижние чины вовсе не в наших руках, и настроение их вполне зависит от политических течений в народных массах. Они тесно связаны с толпой и резко отделены от своих начальников» [14].
Тенденция к обострению отношений матросской массы и офицеров наблюдалась в русском флоте задолго до 1917 г. Протопресвитер армии и флота (в 1911-1917 гг.) Г. И. Шавельский писал: «Детальнее говорить о флоте мне трудно: я сравнительно мало наблюдал внутреннюю жизнь флота, меньше был знаком с его личным составом и с его распорядками и укладом всей его жизни. При моих сравнительно нечастых соприкосновениях с флотом у меня получалось впечатление, что в отношениях между офицерами и матросами есть какая-то трещина. Мне тогда казалось, что установить добросердечные отношения между офицерским составом и нижними чинами во флоте гораздо труднее, чем в армии. Это зависело и от состава нижних чинов, и от условий жизни во флоте. Армейские нижние чины были проще, доверчивее, менее требовательны, чем такие же чины флота. И разлагающей пропаганде они подвергались несравненно меньше, чем матросы, бродившие по разным странам и портам. Совместная жизнь матросов с офицерами бок о бок на кораблях, при совершенно различных условиях в отношении и помещения, и пищи, и разных удовольствий, и даже труда — больше разделяла, чем объединяла тех и других. До революции флот наш блестяще выполнял свою задачу. Но матросская масса представляла котел с горючим веществом, куда стоило попасть мятежной искре, чтобы последовал страшный взрыв. И этот взрыв в самом начале революции последовал, и унес он множество жертв» [26. С. 105, 109].
Воздействие на матросов некоторые офицеры пытались проводить в форме произнесения речей перед строем. По словам В. А. Белли, имел к этому склонность, например, контр-адмирал И. Ф. Бострем. Однако адмиралу «да, пожалуй, и не ему одному, не приходило в голову, что на шканцах находится далеко не вся команда, что революционно настроенные матросы вместо шканец давно ушли во внутренние помещения, а в первых рядах на шканцах стоят боцмана, фельдфебеля, старшины. . . Бодрые ответы на приветствия и пожелания командующего отрядом исходили от этой категории людей,
а отнюдь не от всей массы матросов» [3. С. 121]. Здесь можно добавить, что традиционные формы воздействия офицеров на команду складывались во времена парусного флота, когда все обитаемые внутренние помещения корабля (батарейные палубы и кубрик) были практически лишены переборок и сравнительно легко обозримы, верхняя палуба, лишённая надстроек, хорошо просматривалась. При этом вся жизнь парусного корабля сосредотачивалась именно на верхней палубе. Поэтому командир корабля и офицеры могли легко увидеть перед собой всю массу матросов, почувствовать их настроения, а значит, и повлиять на них. Когда же матросы начали «растекаться» по закоулкам стального корабля рубежа ХІХ-ХХ вв., они выпали из поля зрения офицеров и даже унтер-офицеров. Сложившаяся в парусные времена ротная организация команды стала мешать эффективному контролю над матросами со стороны командного состава. Ведь до 1932 г. в отечественном флоте матросы крупного корабля делились на несколько строевых рот, которыми командовали строевые офицеры. Так как роты должны были быть примерно одинаковыми по численности, в одну роту неизбежно попадали матросы разных специальностей и несшие службу в разных местах корабля. Вместе рота собиралась только при построениях и при почти фантастической операции — высадке десанта. Естественно, что строевые офицеры хорошо знали только тех матросов своей роты, с которыми они находились на боевых постах. Инженер-механики не имели строевых обязанностей, не командовали подразделениями рот и представляли как бы группу консультантов при основном командном составе. Они, конечно, хорошо знали машинистов и кочегаров, которые составляли до 1/3 команды, но не могли наказывать или поощрять их, ведь дисциплинарные права в отношении матросов до русско-японской войны имели только строевые офицеры. Хотя после войны с Японией инженер-механики и получили дисциплинарные права, всё равно основой организации корабля считалась рота.
Дисциплинарное бесправие инженер-механиков, кстати, вызывало недоумение сухопутного начальства. По воспоминаниям М. Ю. Горденева, когда сухопутный генерал-майор Ласский в начале 1907 г. инспектировал флотскую роту, которой командовал мемуарист, его особенно поразило то, что мичман командовал ротой, а штабс-капитан инженер-механик стоял в строю. Удивление Ласского вызвало и то обстоятельство, что отделёнными командирами флотской роты были строевые матросы 1-й статьи, тогда как унтер-офицеры-специалисты стояли в строю рядовыми [5. С. 231]. Только в 1932 г. команда была разделена на боевые части в зависимости от специальности, которыми командовали офицеры-специалисты и старшины-специалисты, так что и на боевом посту и в строю матрос стал подчиняться одним и тем же командирам.
Словом, в дореволюционном флоте «внешне дисциплина ещё существовала, но корни её постепенно подгнивали» [3. С. 149]. Необходимость некоторой модернизации взаимоотношений между офицерами и матросами была очевидна и для руководства флота после Февральской революции. Так, в середине сентября 1917 г. в Главном Морском штабе был поднят вопрос об образовании «преимущественно из строевых офицерских чинов флота» комиссии для рассмотрения вопроса о дисциплинарных взысканиях [21. Л. 96].
Протестные настроения среди рядовых моряков начали проявляться в виде неприятия прежних знаков различия — погон. Характерно, что инициатором отмены офицерских погон на флоте выступил не штатский морской министр либерал А. И. Гучков, а профессиональный военный контр-адмирал М. А. Кедров. Уже в эмиграции А. И. Гучков рассказывал: «Я расходился только с [вторым помощником морского министра] Кедровым: он стоял за уступки, я за большой отпор. У нас было раз резкое
столкновение по вопросу о погонах. Что касается моряков, там резче была оппозиция против погон, и были случаи, когда команды целых судов сами сняли погоны. Кедров говорил, что нужно это узаконить, чтобы не было борьбы. Было решено упразднить погоны во флоте, причем Кедров ссылался на то, что в заграничных флотах допускается отсутствие (видимо, ошибка в стенограмме. Правильнее — “допускается наличие”. — К. Н.) погон во флоте только в особых случаях*. Разошлись мы с ним в том, что он настаивал, чтобы это была общая мера, которая распространялась бы не только во флоте, но и на армию. Это была ошибка, потому что если мы на флоте не брались сохранить [погоны] (если бы пытались сохранить, вызвали бы целую систему столкновений), то в армии этот вопрос не был такой острый, во всяком случае, такие требования были [только?] в тылу. Мы могли сохранить [погоны в армии], и мы сохранили [их]» [1. С. 204].
Накопившееся в душах матросов чувство унижения выплеснулось на поверхность во время революции. Этот всплеск антиофицерских настроений вылился во многих случаях в стихийные насилия и расправы над офицерами, жертвами которых стали как вызывавшие персональную ненависть офицеры, так и случайные лица. Однако неправомерно видеть в стихийных расправах над офицерами плоды «большевистской агитации», как это делали сторонники Белого дела во время Гражданской войны и как делают это некоторые современные историки. Эти расправы не были инспирированы какой бы то ни было партией, но все политические силы, поддерживавшие Февральскую революцию, одобрили их как следствие справедливого гнева масс. В 1917 г. существовала тенденция сильно преувеличивать степень разумности действий толпы матросов в первых числах марта 1917 г. «Достойно удивления, что это никем не руководимое движение с поразительной меткостью наносило свои удары. От стихийного гнева толпы пострадали только те офицеры, которые прославились наиболее зверским и несправедливым обращением с подчинёнными им матросско-солдатскими массами» [17. С. 38], — писал лидер кронштадтских большевиков Ф. Ф. Раскольников. У современников подобные отзывы порождали желание приписать стихийным расправам руководство какой-то политической организации.
Итак, устаревшая дисциплинарная практика и организация службы явилась одной из причин недовольства матросов их положением в дореволюционный период. Однако это не может объяснить эволюции политических настроений матросов в годы Гражданской войны. К Октябрю 1917 г. моряки завоевали репутацию «красы и гордости революции», которая и закрепилась за ними позднее в публицистической и научноисторической литературе. В то же время дискуссия о причинах и ходе Кронштадтского восстания 1921 г. поставила вопрос о выступлении матросов против большевиков. Такой поворот традиционно пытались объяснить сменой состава матросов Балтийского флота за годы Гражданской войны, появлением среди них политически незрелых новобранцев, «иванморов», однако последние исследования вполне убедительно показывают, что «главными действующими лицами [Кронштадтского мятежа] были воен-моры л[инейных] к[ораблей] “Петропавловска” и “Севастополя”, и военморы безусловно не молодые, ибо таковых там было меньшинство...» [13. Кн. 2. С. 30]. «В результате на линкорах “Петропавловск” и “Севастополь” — главной политической и боевой силе восстания — старослужащие составили 4/5 их команды» [7. С. 167-168].
* В подавляющем большинстве флотов в то время знаки различия представляли собой нарукавные нашивки из золотого или серебряного галуна, а погоны с аналогичными галунами носили на кожаных или прорезиненных плащах, белых кителях и другом обмундировании, на рукава которого было затруднительно нашить галуны.
При этом процент членов РКП(б) среди моряков Балтфлота был очень высоким. По данным М. А. Молодцыгина, в 1920 г. «коммунистами являлись 9 тыс. военных моряков Балтфлота из 18,9 тыс. чел. —47,9% (март)» [15. С. 195]. Через год, в марте 1921 г. численность Балтийского флота составляла 20 350 чел., то есть выросла незначительно. Вряд ли в разы сократилась за это время партийная прослойка среди моряков. Процент коммунистов в сухопутных войсках был значительно меньше. Так, в июне 1920 г. в 4-й армии Западного фронта партпрослойка составляла 12,6%, в 1-й конной армии в апреле-мае того же года— 10,7%, в частях непосредственно подчинённых штабу Западного фронта — 8,1% (июнь). В 12-й армии Юго-Западного фронта членов партии в феврале 1920 г. было 17,6%, в 5-й отдельной армии —10,7%. По родам войск члены партии распределялись в апреле 1920 г. в 9-й армии (действовавшей на Северном Кавказе) следующим образом: максимальная партийная прослойка — в авиачастях — 25,8%, затем — в автоброневых частях— 14,3%, кавалерийских — 13,5%, железнодорожных— 13,3%, связи — 12,4%, инженерных — 11,7%, артиллерийских—11,1%, стрелковых— 9,2%, а в тыловых — 6,2%. Даже в таком технически сложном роде войск, как авиация процент коммунистов был ниже, чем на Балтийском флоте. В авиачастях действующей армии в начале 1920 г. среди летчиков и летчиков-наблюдателей было 24,1% коммунистов, а на 15 ноября того же года — 37,8%. Другими словами, процент коммунистов на Балтике был очень высок, выше чем где бы то ни было в сухопутной армии. Несмотря на это, Кронштадтский мятеж стал фактом.
Особенно интересен тот факт, что именно экипажи линкоров считались наиболее революционно настроенными в 1917 г., они же оказались в центре событий марта 1921 г. Вместе с тем, команды кораблей Минной дивизии Балтийского флота были наименее революционно настроены, о чём в один голос свидетельствуют монархист Г. К. Граф и большевик Ф. Ф. Раскольников. После Октября экипажи эсминцев относились к Советской власти наиболее критически из всех частей Балтийского флота, а летом 1918 г. петроградские власти вынуждены были и вовсе разоружить корабли Минной дивизии [подробнее см.: 8]. В то же время, на малых кораблях флота религиозные настроения были, по-видимому, сильнее, чем на больших. Вот один пример. 28 июня 1918 г. наркому Л. Д. Троцкому С. Е. Саксом была направлена телеграмма: «По военному ведомству [вышел] приказ, разрешающий полку или какой-либо части пользоваться услугами духовенства за счёт государства. На основании этого дивизия подводных лодок Балтийского моря вышла с ходатайством о предоставлении им права найма Священника (с прописной буквы в оригинале. — К.Н.) с отнесением расхода на счёт государства. [Прошу] указаний, не встречается ли с Вашей стороны препятствий для удовлетворения ходатайства. Сакс» [22. Л. 81].
Единственным непротиворечивым объяснением такой смены политических симпатий представляется следующее. Матросы во время Первой мировой войны, особенно матросы крупных надводных кораблей, находились в совершенно других условиях, по сравнению с солдатами на фронте. Жизнь матросов крупных кораблей практически не отличалась от службы в мирное время, так как участие этих кораблей в боевых действиях было эпизодическим, а потери экипажей — ничтожными по сравнению не только с сухопутной армией, но и с экипажами подводных лодок, тральщиков или эсминцев. Вообще на малых кораблях, особенно на подводных лодках, служба была, во-первых, значительно напряжённее и опаснее, во-вторых, роль каждого матроса малого корабля в обеспечении его боеспособности была значительно выше, а в-третьих, на тральщике, подводной лодке или миноносце у матросов было гораздо меньше возможностей укрыться от глаз начальства, чтобы обсудить волновавшие их
проблемы, поделиться собственными взглядами на происходящее. Кроме того, служба на малом корабле значительно сильнее сплачивала командный состав и матросов.
На крупных кораблях прибавлялось ещё несколько важных раздражителей для матросов. Это полное отсутствие возможности выделиться, совершить подвиг, получить медаль, крест или, как высшую награду, производство в офицеры, так как в «полноценные» строевые офицеры невозможно было попасть из-за существовавшего сословно-образовательного барьера, который после Февральской революции сменился образовательным. В сухопутной же армии даже и в царское время было законным производство нижнего чина в офицеры за боевые заслуги, даже при отсутствии образовательного ценза (предъявлялось только требование самой элементарной грамотности).
Многолетняя монотонная служба была, пожалуй, основным источником недовольства моряков. Ведь подавляющее большинство экипажей линкоров прослужило к
1917 г. от 4 до 8 лет и нетрудно посчитать, насколько увеличились их сроки службы к 1921 г. В конце 1917 г. демобилизационные настроения на флоте были практически так же сильны, как и в сухопутной армии. 16 ноября 1917 г. приказом ВМК № 12 были уволены со службы матросы срока призыва на действительную службу —1905 г. с 1 декабря 1917 г., а 1906 г.—с 15 декабря [19. Л. 27]. Таких насчитывалось примерно 8,5 тыс. человек. К середине января 1918 г. увольнение этих категорий было ещё «не вполне закончено» [19. Л. 27]. 30 декабря 1917 г. матросы призыва 1908-1910 гг. потребовали уволить их не позднее 15 февраля 1918 г. [18. Л. 7].
Кстати, в сухопутной армии в период позиционных боёв также усиливалось недовольство солдат войной, в период маневренных боевых действий (даже отступлений) — недовольство проявлялось меньше. «В сводках военной цензуры неоднократно подчёркивалось, что “плохое настроение вызвано бездействием”, что все за мир, так как “осатанело стоять”, что “бездействие увеличило количество толков о мире”, что “опротивели окопы”» [2. С. 77]. Легко себе представить, что на бездействовавших линкорах и изредка выходивших в море крейсерах ощущение томительного бездействия было ещё более угнетающим, чем в окопах. В. А. Белли отмечал, что во время войны «становилось томительно скучно от бездеятельности. Наряду с этим с фронтов шли невесёлые сведения, внутри страны постепенно нарастало недовольство правительством, войной и начавшимися продовольственными затруднениями. Да и на кораблях росло революционное движение» [3. С. 295].
Революционной пропаганде способствовало то, что было легко достать нелегальную литературу в Петрограде, Гельсингфорсе или Ревеле, а в закоулках огромного корабля либо во время увольнения на берег можно было спокойно почитать её и обсудить прочитанное.
Специфика рядового состава парового флота такова, что конфликт матросской массы с офицерством становится почти неизбежным и более острым, чем таковой же конфликт в армии. Восстания моряков в России (в 1905-1906, 1917 и 1921 гг.), в Австро-Венгрии (в феврале 1918 г.), в Германии (в ноябре 1918 г.), во французском флоте в Чёрном море (в апреле 1919 г.), в британско-индийском флоте в Бомбее (в феврале 1946 г.) и в других случаях лишний раз подтверждают эту тенденцию. Вероятно, причинами такого поведения матросов являются не только принадлежность многих из них к рабочему классу, не только сравнительно высокий уровень общего образования и специальной подготовки по сравнению с сухопутными солдатами, но и особенности повседневной жизни на современных кораблях, превратившихся в огромные, сложные, но часто бездействующие механизмы.
Протестные настроения были присущи матросам, а особенно — крупных кораблей. Эти настроения, в общем, были обращены против любой существующей власти. В
1917 г. они оказались направлены против самодержавия, а затем и против Временного правительства. В 1921 г. эти настроения повернулись против большевиков. Не случайно, что в 1905 г. центрами революционного движения стали броненосец «Потёмкин», крейсера «Очаков» и «Память Азова», в 1915 г. революционное выступление произошло на линкоре «Гангут». В то же время команды малых судов — миноносцев или подводных лодок — в основном сохраняли лояльность существующему режиму. Точно так же во время Кронштадтского мятежа экипаж линкора «Петропавловск» оказался в центре событий.
В современной историографии есть тенденция преувеличивать степень политической самостоятельности матросов, тенденция превращать их стихийные и слабо оформленные протестные настроения в сложившуюся систему политических взглядов. Например, в своей докторской диссертации А. М. Елизаров пишет: «При этом матросы действовали как самостоятельная политическая сила, независимая от своих союзников по Октябрьскому восстанию — большевиков» [8. С. 30]. На наш взгляд, он неправомерно ставит на одну доску «матросов» и «большевиков» и обрисовывает военных моряков как оформленную политическую группировку. С другой стороны, А. М. Елизаров верно уловил тенденцию к выходу флота на политическую арену и превращению его в важный политический фактор.
Причины сильного взрыва возмущения матросов в Кронштадте в марте 1917 г. и позднее, носили сложный характер. Вне всякого сомнения, в основе протестных настроений моряков лежали причины социального характера. При этом рабочая прослойка среди матросов, хотя и была в меньшинстве в процентном отношении, но, безусловно, задавала тон в кубриках. Поэтому почва для выступления матросов под социалистическими лозунгами к 1917 г. была подготовлена. Правда, на флоте общий фон про-тестных настроений дополнялся другим важнейшим фактором психологического, а не политического свойства. Всё то же накипевшее возмущение, складывавшееся из двух основных составляющих: томительного бездействия и ощущения непроходимости барьера между офицерами и нижними чинами, толкало матросов на выступление против самодержавия, а потом и против Временного правительства.
После победы Октябрьской революции настроения матросов начали меняться. С одной стороны, нарастание экономических трудностей и Брестский мир с его последствиями (вроде потопления половины Черноморского флота), с другой — возникшая борьба между большевиками, анархистами и левыми эсерами, дезориентировали матросов. Начавшаяся Гражданская война породила у многих из них желание уклониться от борьбы. Желание «отсидеться» от Гражданской войны в составе бездействующих флотов, которое, как правило, облекалось в форму желания защищать страну от внешнего врага, а не участвовать в «братоубийстве», было свойственно и для матросов. Так, 4 августа
1918 г. в Калуге состоялся съезд бывших военных моряков, на котором присутствовало 120 или 122 (последняя цифра неразборчива) человека. На съезд, по предложению Л. Д. Троцкого, был командирован представитель морского ведомства — помощник комиссара Упрузамора А. Баранов. Он предложил всем участникам съезда записаться в Волжскую флотилию. «Мой доклад критиковали со всех сторон, например, указыва-ли,—почему разоружили минную дивизию, почему расстреляли Щастного и т.п., на что я давал ответы». Никто из моряков не хотел идти на Волгу, но изъявляли желание служить в Кронштадте и Петрограде. «Из состава съезда было видно, что большинство собралось сынков кулаков и мешочников-спекулянтов» [20. Л. 242]. Несколько участ-
ников съезда всё же удалось уговорить ехать на Волгу. 10 августа Э. М. Склянский наложил на доклад А. Баранова резолюцию: «Пользуясь законами войны и революции, нужно в подобных случаях с особенно ярыми противниками советского режима поступать со всей беспощадностью» [20. Л. 242].
После Октября в умах большинства населения России прочно укоренился образ матроса-революционера, и даже если конкретные моряки исповедовали политические взгляды, далёкие от революционных, стереотипный образ определял отношение к ним. Мемуарист Г. К. Граф писал: «Правильно учитывая значение матросов, высшее командование Добровольческих армий, однако, никак не могло отрешиться от предубеждения против них даже в тех случаях, где было бы выгодно с военной точки зрения думать и действовать иначе. Морские офицеры, находившиеся тогда в армии, предложили испытать матросов, как боевой элемент, но получили ответ, что это — немыслимо, так как слишком велика общая ненависть к “синим воротникам”. Эту ненависть можно объяснить только тем, что многие отождествляют всех матросов, отказываются верить, что среди них есть хорошие люди» [6. С. 374].
Фактор усталости от томительного бездействия продолжал действовать в годы Гражданской войны на Балтийском флоте, зажатом в районе Кронштадта-Петрограда с ещё большей силой, чем во время Первой мировой войны. К усталости от бездействия прибавились трудности материального порядка — недостаток топлива и продовольствия. Расшатанная за 1917 г. дисциплина не могла быть восстановлена без смены матросского состава. Действительно, практически все командные посты в РККФ продолжали занимать бывшие офицеры или гардемарины, недоверие к которым сформировалось у матросов за предреволюционный период и прочно закрепилось в их сознании в феврале-октябре 1917 г. Нельзя и думать о том, что подъём красного флага на корабле и появление на нём комиссара могло загладить глубокую пропасть между бывшими офицерами и матросами. Утомление моряков не было секретом для наблюдательных современников: «Лейтмотивом является жажда отдыха, надежда на демобилизацию в связи с окончанием войны и на улучшение материального и морального состояния, с достижением этих желаний по линии наименьшего сопротивления. Все, что мешает достижению этих желаний масс или удлиняет путь к ним, вызывает недовольство» [12. С. 20], — писал в декабре 1920 г. начальник 1-го специального отдела ВЧК Фельдман в Особый отдел ВЧК о настроениях матросов Балтийского флота.
Выводы, к которым мы пришли в результате изучения вопроса о политическом выборе моряков в 1917-1921 гг., неоднозначны. Матросов и офицеров в то время тяготили материальные, бытовые и психологические проблемы. Старые накопившиеся обиды не могли быть забыты сразу после победы революции и подливали масла в огонь взаимной подозрительности и недоверия. Вместе с тем, Советская власть уже через полгода своего существования взяла твёрдый курс на строительство регулярной армии и флота, с неизбежным возрождением вечных организационных форм регулярных вооружённых сил, что воспринималось некоторыми чуть ли не как полный крах революции. Возрождение «офицерщины» вызывало оппозицию не только среди рядовых красноармейцев и краснофлотцев, но и среди старых революционеров-подпольщиков. Поэтому не следует недооценивать трудности возрождения регулярных вооружённых сил и сводить этот многоплановый процесс к изданию серии нормативных актов.
1. Александр Иванович Гучков рассказывает // Вопросы истории. 1991. № 9-10.
2. Асташов А. Б. Русский крестьянин на фронтах Первой мировой войны // Отечественная история. 2003. № 2. С. 72-86.
3. Белли В. А. В императорском российском флоте: Воспоминания. СПб., 2005.
4. Волков С. В. Трагедия русского офицерства. М., 1993.
5. Горденев М. Ю. Морские обычаи, традиции и торжественные церемонии русского императорского флота. М., 2007.
6. Граф Г. К. На «Новике» в войну и революцию. СПб., 1997.
7. Елизаров М. А. Еще раз о причинах Кронштадтского восстания в марте 1921 года // Отечественная история. 2004. № 1. С. 165-175.
8. Елизаров М. А. Левый экстремизм на флоте в период революции 1917 года и Гражданской войны (февраль 1917 — март 1921 гг.): Дисс. ... доктора ист. наук. СПб., 2007.
9. Звягинцев В. Е. Трибунал для флагманов. М., 2005.
10. Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. М., 1959.
11. Костенко В. П. На «Орле» в Цусиме. Л., 1955.
12. Кронштадт 1921. Документы о событиях в Кронштадте весной 1921 г. / Сост., введ. и прим. В. П. Наумова, А. А. Косаковского. М., 1997.
13. Кронштадтская трагедия 1921 года: Документы / Сост. И. И. Кудрявцев. В 2 кн. М., 1999.
14. Ливен А. А. Дух и дисциплина нашего флота. Б. м., 1908.
15. Молодцыгин М. А. Красная Армия: рождение и становление. 1917-1920. М., 1997.
16. Петров Ю. Военные комиссары в годы гражданской войны (1918-1920). М., 1956.
17. Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. М., 1990.
18. РГА ВМФ. Ф. р-5. Оп. 1. Д. 17.
19. Там же. Д. 82.
20. Там же. Д. 194.
21. Там же. Ф. р-187. Оп. 1. Д. 333.
22. Там же. Ф. р-342. Оп. 1. Д. 118.
23. Тинченко Я. Ю. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930-1931 гг. М., 2000.
24. Трубецкой В. С. Записки кирасира: Мемуары. М., 1991.
25. Черушев Н. С. 1937 год: Элита Красной Армии на голгофе. М., 2003.
26. Шавельский Г. И. Воспоминания последнего протопресвитера Русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954.
