CC BY
24
ют» на нейтрализацию звуковой и смысловой оппозиции, что превращает отношения противопоставления в отношения взаимного дополнения. Как пишет В. Полухина, «метафора замещения (Я входил вместо дикого зверя в клетку...) ослаблена как присутствием замещаемого «я», так и предлогом вместо, приближающим ее к описанию реальной ситуации», а «выбор предлога помимо вместо кроме означает, что быш и вой, и другие звуки» [3, с. 135, 139].
Звук воя, который декларативно не позволяет себе поэт, ощущающий себя сложившейся личностью и подводящий итоги жизненного пути (текст написан в день сорокалетия писателя), символизирует в описываемом стихотворении чувство отчаяния, экзистенциального, окончательного, тотального. Поскольку отчаяние есть следствие нежелания принять действительность такой, какая она есть, художник перешел на шепот: шепот позволяет слышать все другие звучания, шепотом не жалуются, не протестуют и не плачут, шепотом произносят смиренную молитву и отвечают на последние вопросы бытия.
Финальная фраза, аккумулирующая экзистенциальный опыт поэта, фиксирует нравственную максиму философской концепции Бродского: единственное слово, достойное человека, - это слово благодарности. Причем звучащее слово благодарности. Так нечленораздельные звуки первобытной стихии, предельного отчаяния, неизбывной тоски и смертельного ужаса (вопль, вой) претворяются в членораздельную, освещенную христианским смирением и высокой духовностью речь о «принятии всех испытаний жизни с благодарностью» [3, с. 142].
Подведем итоги. Безусловно, в данной статье представлен только небольшой фрагмент звуковой картины мира поэзии Бродского, некоторый аналитический срез, но даже он, по нашему мнению, позволяет увидеть динамику трансформации национальной метафорической модели в ходе ее художественного освоения и осмысления: коллективная когнитивная модель восприятия звучания преломляется в творчестве поэта в личностную, индивидуальную и оригинальную.
Литература
1. Болотнова Н.С. Проблема изучения идиостиля в современной коммуникативной стилистике художественного текста // Бо-лотнова Н.С., Бабенко И.И., Васильева А.А. и др. Коммуникативная стилистика художественного текста: лексическая структура и идиостиль. Томск, 2001.
2. Резанова З.И. Русистика рубежа веков: изменение предметной сферы и методов анализа // Язык в поликультурном пространстве: теоретические и прикладные аспекты: Мат-лы I Междунар. науч.-практ. конф. «Преподавание иностранных языков в поликультурном образовательном пространстве». Томск, 2001.
3. Полухина В. «Я входил вместо дикого зверя в клетку...» // Как работает стихотворение Бродского: Из исследований слави-
стов на Западе. М., 2002.
4. Демьянков В.З. Семантические роли и образы языка // Язык о языке: Сб. ст. М., 2000.
5. Юнг К.Г. Собр. соч.: В 19 т. Т.15. М., 1992.
6. Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс //Теория метафоры. М., 1990.
A.B. Куръянович
ПРОЯВЛЕНИЕ АВТОРСКОГО ЖЕНСКОГО НАЧАЛА В ПИСЬМАХ М. ЦВЕТАЕВОЙ: ОПЫТ ГЕНДЕРНОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ТЕКСТА
Томский государственный педагогический университет
В настоящее время в лингвистике большое распространение получили гендерные исследования, основанные на изучении особенностей взаимодействия языка и фактора половой принадлежности человека.
Гендер (от англ. Gender - социокультурный пол) определяет отношение общества к мужчине и женщине, с одной стороны, и поведение индивидов в связи с принадлежностью к тому или иному полу, с другой стороны. В связи с таким подходом проблематика пола из области биологии переводится в сферу социальной жизни и культуры. Гендер не является языковой категорией, но его содержание может быть раскрыто путем анализа структур языка - текстов и его единиц. Лингвистическая гендерология
предполагает новое прочтение текстов с позиций «мужского» и «женского» начал, осмысляемых в первую очередь не в качестве природных, биологических факторов, а определенных концептов культуры. Интересными видятся в этом отношении работы И.А. Гусейновой, A.B. Кирилиной, И.Л. Корчагиной, Н.Л. Пушкарёвой, М. Рюткенен, O.B. Рябова, H.A. Суховой, М.В. Томской, Е.И. Трофимовой, М.Е. Федотовой, а также научные сборники, проблематика которых целиком посвящена вопросам лингвистической гендерологии, в частности: «Гендерный фактор в языке и коммуникации» (Иваново, 1999), «Гендер: язык, культура, коммуникация» (М., 1999), «Женщина. Гендер. Культура» (М., 1999).
Проблема «текстуализации» женского «я» (М. Рют-кенен) является характерной для целого ряда гендерных исследований (см., в частности, подборку статей на эту тему в журнале «Филологические науки», 2000, № 3). Интересными представляются размышления о женщинах-персонажах, женщинах-читате-лях, женщинах-авторах. B последнем случае актуальным становится выявление скрытых кодов, связанных с женским авторским началом и реализуемых в тексте на разных его уровнях: «Анализ женского текста с гендерной точки зрения принимает во внимание женский субъект, особые стратегии поведения и творчества женщин» [1, с. 7]; «женщины писали и пишут иначе, чем мужчины, поэтому становится необходимой теория женской литературы, женского письма» [1, с. 5].
Значительные перспективы в изучении текстов с этой точки зрения открывает одно из направлений современной функциональной стилистики - коммуникативная стилистика текста, ориентированная, в частности, на коммуникативно-деятельностный подход в анализе идиостиля. Под идиостилем в этом случае понимаются «многоаспектные проявления личности автора в структуре, семантике и прагматике текста» [2, с. 64]. Специфика деятельности адресанта с позиций его принадлежности определенному социальному полу, ориентация на диалог пишущего с адресатом и адекватные речевые способы выражения авторского начала в текстах - таков круг проблем, возникающих на стыке лингвистической гендероло-гии и коммуникативной стилистики текста.
Глубоко своеобразным в этом отношении является стиль эпистолярных текстов М. Цветаевой. Эпистолярное слово поэта отражает не только общие тенденции речевого строя, свойственные данному типу текстов, но и обладает индивидуальными особенностями, связанными с яркостью и талантливостью личности автора. B письмах М. Цветаева предельно откровенно говорит о своих чувствах, обнажает всю глубину своей души: «Я слишком много вписала в строки» [3, т. 6, с. 412]; «Ясама - письмо - которое не дошло» [3, т. 6, с. 730]. Авторское начало прямо или косвенно присутствует во всех эпистолярных текстах Цветаевой. Эгоцентризм автора проявляется в его способности отражать все нюансы, связанные с собственной рефлексией, внутренним диалогом.
O проникновенном лиризме и исповедальном характере писем как чертах идиостиля М. Цветаевой пишут многочисленные исследователи ее творчества (М.И. Белкина, Н.И. Большакова, Л.В. Зубова,
О.Г. Ревзина, A.A. Саакянц и др.), это отмечали как факт и современники поэта. Так, В.Ф. Булгаков писал: «Я очень любил получать письма Марины: лапидарный, совершенно своеобразный слог, вкус, прихотливая, вольная и, может быть, даже несколько по-женски кокетливо-капризная мысль, никогда вместе с тем не компрометирующая большого, глу-
бокого ума» [4, с. 213]. Ф. Степун отмечал «чисто женскую интимность», тончайший психологизм в изображении динамики душевных движений и потока психологических состояний.
«Субстанция женского» (И.Л. Корчагина) очевидна в картине мира поэта, включая языковую ее составляющую. Настоящее исследование проявлений женского начала в письмах М. Цветаевой осуществляется с опорой на гендерные стереотипы сознания -определенные ключевые особенности восприятия образа русской женщины. Осмысление специфики данного образа можно найти в работах В. Соловьева, В. Розанова, В. Шубарта, О. Рябова, Г. Гачева, И. Корчагиной и др.
Большинство ученых склоняется к мысли о том, что в образе русской женщины преобладает материнское чувство как первооснова ее отношения к детям, мужчинам, миру в целом. Материнское чувство трансформируется в русской женщине в желание «пригреть горемыку, непутевого. Русская женщина уступает мужчине не столько по огненному влечению полов, сколько из гуманности, по состраданию души» [5, с. 24]. Отношение русской женщины к окружающим ее мужчинам аналогично отношению к детям, причем акцент делается на таких чертах, как самоотверженность и абсолютное самоотречение. Именно таким образом осмысляемое материнское чувство положил в основу своего архетипа матери -одного из шести выделенных архетипов человеческого сознания - К. Юнг: «Черты русской женщины -физическая и нравственная сила, забота, жалость, жертвенность, асексуальность. Все перечисленные качества относятся прежде всего к материнскому архетипу. Русская женщина - это прежде всего женщина-мать» [6, с. 24].
Архетип матери в письмах М. Цветаевой репрезентируется в первую очередь словосочетанием «материнская любовь». Данное сочетание слов, будучи закрепленным в опыте узуального употребления, в эпистолярных текстах Цветаевой получает специфичное осмысление. Типовые ассоциации на слово-стимул «мать» («подарок», «сердце», «дарить», «доброе», «ласка», «любовь», «подарить» [7, с. 88]) отражают осмысление архетипа матери как «символа дарения жизни» [8, с. 162].
Теория текстовых ассоциаций, разрабатываемая в рамках коммуникативной стилистики (см. работы
Н.С. Болотновой, С.М. Карпенко, A.A. Васильевой, И.Н. Тюковой и др.), предполагает возможность моделирования ассоциативно-смыслового поля, в структуру которого входят ассоциаты, актуализирующие различные смыслы слова-стимула. В нашем случае с ключевой лексемой «мать» в эпистолярном контексте ассоциативно сближаются слова «скала», «камень», «змея», «душа», «любовь», «сердце», «дом», «бог», «дно», «море», «бездна», «раковина», «слово», «боль», «судьба», «чудо», «вечность»,
«небо», «страдание». На основе сравнительного анализа данных ассоциатов нами установлено, что в разные периоды и в разных эпистолярных циклах ассоциативные связи ключевого слова остаются неизменными. Этот факт говорит о несомненной ценности для М. Цветаевой того смысла, который она вкладывала в слово «мать».
В создании образа матери у Цветаевой на первый план выдвигаются признаки, репрезентируемые следующими лексемами: «безмерность материнской любви», ее «естественность», подобие «чуду». «Материнство, это вопрос без ответа, верней - ответ без вопроса, сплошной ответ» [3, т. 6, с. 568], предполагающий постоянное участие в жизни не только своего ребенка, но и другого человека: «Даже когда наш с Вами час кончен... О, тепло не ушло. Перестав быть моей бедой, Вы не перестали быть моей заботой, остается моя вечность с Вами» [3, т. 6, с. 609]. Архетип матери предполагает присутствие у женщины интранзитивного (безобъектного) понимания любви -прежде всего как возможности выхода своей потребности любить: «Я - die Liebende, nicht - die Geliebte (Любящая, не любимая)» [3, т. 6, с. 308]. Приведем некоторые примеры (из цикла писем к Штейгеру) самооценивания автором своих позиций в любовных отношениях: «Я - мать», «мояродная живая бездна» [3, т. 7, с. 566]; «Я: хватит на обоих, т.е. на всю боль» [3, т. 7, с. 567]; «Яиногда думаю, что Вы - я... но Вы, минутами, я - до странности» [3, т. 7, с. 569]; «Вся я к Вам...» [3, т. 7, с. 574]; «Я себя сейчас чувствую своим замком, в котором Вы живете. Пустынно, огромно, сохранно и обнимающе Вас со всех сторон...» [3, т. 7, с. 577]; «Друг, я Вас любила как лирический поэт и как мать. И еще как я: объяснить невозможно» [3, т. 7, с. 624]. Цветаева-мать «пропускает» другого через себя, сквозь призму своего сознания (психики и интеллекта), телесного самочувствия, сферу подсознательного: «Глубоко погрузить в себя и через много дней или лет - однажды - внезапно - возвратить фонтаном, перестрадав, просветлев: глубь, ставшая высью» [3, т. 7, с. 65].
В этом плане характерна форма обращения Цветаевой к любимым ею мужчинам. Так, в цикле к Бахраху (всего 24 текста) количественная представленность форм обращения автора к адресату такова: но-минат «друг» - 25 словоупотреблений, «дитя» - 24, «дружочек» - 22, «мальчик» - 4, «моя деточка» - 3, «сын» - 2, «моя радость» - 2, «голубчик» - 2, «мой родной» - 1, «мое умиление» - 1, «моя нежность» -
1. Данный ряд форм обращения к адресату состоит из лексем оценочного, экспрессивного, эмоционального характера и отражает идею автора об истинности не кровного, а духовного родства.
Коммуникативный потенциал лексемы «дитя» в контексте цветаевских писем обогащается за счет ее сочетаемостных возможностей. Концептуально и прагматически значимыми выступают следующие
эпитеты ключевого слова «дитя»: «дорогое», «чудесное», «кровное», «родное», «обожаемое», «любимое», «дитя моей души», «часть моей души». Будучи типовыми смысловыми распространителями значения, закрепленного за словом «дитя», все перечисленные лексические единицы, обладая высокой степенью оценочности и экспрессивности, точно передают отношение автора к своему корреспонденту.
В область ассоциативно-смыслового поля ключевой лексемы «мать», функционирующей в эпистоля-рии Цветаевой, попадают также ассоциаты, отражающие такие смыслообразующие признаки, как понимание материнского начала в качестве активной, жизнеутверждающей силы. Этот признак реализуется, например, в цикле к Бахраху на уровне парадигматических (антонимических) отношений: «В любви естъ, мой друг, любимые и любящие» [3, т. 6, с. 622]. «Любящие» - это, как правило, - нелюбимые, следовательно, страдающие. Чувство материнской боли от неблагодарного поведения детей чрезвычайно остро переживается автором: «Аля, с 2-х лет до 9-ти бывшая моим “в горах - отзывом”, сейчас играет в куклы и глубоко-равнодушна ко мне» [3, т. 6, с. 593]. Идея присутствия болевого начала в материнской любви пре-зентируется через антонимическую противопоставленность лексем «родной сын» - «приемыш», в результате чего рождается глубоко психологичный образ: «Вы не мой родной сын, а приемыш, о котором иногда тоскуешъ: почему не мой?» [3, т. 6, с. 594]. Таким образом, стандартное узуальное сочетание слов «материнская любовь» порождает целый ряд ассоциаций, в большинстве своем - типовых по характеру. Вместе с тем в ассоциативно-смысловое поле ключевого слова «мать», смоделированного на основе эпистолярного контекста, попадают ассоциаты, отражающие специфичный, цветаевский подход к осмыслению архетипа «мать». Безусловно, исследование текста с учетом теории текстовых ассоциаций в рамках коммуникативной стилистики видится чрезвычайно интересным и плодотворным.
Смысловая оппозиция «мать - дитя» заключает в себе два комплекса значений, на лексическом уровне реализующихся через употребление определенных единиц. Во-первых, «мать» как символ прочности и долговечности характеризуется автором «тысячелетней», ее состояние - «каменное», «скалы»: «...какое-то каменное материнство, материнство скалы» [3, т. 6, с. 561]. Интересно в плане смысловой интерпретации индивидуально-авторское сопряжение слов «каменное материнство». Здесь возможно несколько вариантов толкования его актуального значения. Основой первого из них может служить понимание слова «каменный» как «относящийся к периоду первобытной культуры» [9, т. 2, с. 23], т.е. древний. Материнство осмысливается поэтом как некое древнее прачув-ство. Сравним с другим контекстом: «Ваш голос молод... Это делает меня тысячелетней» [3, т. 6, с. 561].
Данный контекст порождает антонимическое противопоставление «молодой - тысячелетняя». Второе толкование окказионального сочетания связано с актуализацией компонента «твердый, прочный» в значении лексемы «каменный» (т.е. «соотносимый с твердой горной породой» [9, т. 2, с. 23]). Материнство, с этой точки зрения, есть чувство «прочное», воспринимаемое женщиной на уровне интуитивного, по своей основательности приравнивающееся к проявлениям духовного плана.
Чрезвычайно емким, эмоциональным является образ «матери - змеи» (змея здесь символизирует мудрость и опытность). «Дитя» олицетворяет молодость и, наоборот, отсутствие жизненного опыта (ср.: «дитя - ребенок; о неопытном человеке» [9, т. 1, с. 404]): «Вы - прекрасное, сущее и растущее существо» [3, т. 6, с. 578]. Мать, обладая мудростью и прочным духовным опытом, призвана приобщить к нему свое дитя, открыть ему суть жизненных ценностей: «Единственная отрава, которой я Вас отравлю, это - живая человеческая душа и... отвращение ко всяким отравам!» [3, т. 6, с. 573].
Однако, исходя из собственного жизненного опыта, Цветаева извлекает из семантической оппозиции «мать - дитя» новый смысл: терзаемая сомнениями, возникающими в результате ее добровольного отказа от земной, плотской любви, поэт наделяет «молодость» огромной по силе властью, способной научить ее саму любить не только душой, но и телом. Интуитивно ее женское начало ищет спасения в молодом (Бахраху - 21 год) мужчине. Лирическая героиня хочет быть «послушной болъной» [3, т. 6, с. 595]: «Ваша любовъ ко мне будет добрым делом, почти что воскрешением из мертвых» [3, т. 6, с. 622]; «дайте мне на сей раз бытъ Любимым, будъте Любящим» [3, т. 6, с. 621]; «все мои опыты, все мои старые змеиные кожи - падают» [3, т. 6, с. 578]; «Дружочек, я подарю Вам все свои дохлые шкуры, целую сокровищницу дохлых шкур, - а сама змея молодая и зеленая, в новой шкуре, как ни в чем не бывало. Может, - и ее подарю!» [3, т. 6, с. 579].
Образ змеи (мудрой и опытной) в условиях расширяющегося контекста приобретает новые смыслы: актуальным становится признак «способность змеи менять свой покров», что является для Цветаевой сим-
волом обновления, желания в ином свете оценить привычные вещи. На страницах писем к Бахраху возникает характерный образ «деревца» как символа молодости с присущей автору чистотой и благородством помыслов: «Вы были моим руслом, моей формой, необходимыми мне тисками. И еще - моим деревцем» [3, т. 6, с. 594]; «Может бытъ, я пишу к Вам - через десятъ лет, к Вам через двадцатъ, выросшему, человеку. Может бытъ, я толъко опережаю Вас. - Но откуда тогда любовъ к деревцу?» [3, т. 6, с. 598]; «Душа и молодостъ. Некая встреча двух абсолютов. (Разве я Вас считала человеком?!) Я думала, - Вы молодостъ, стихия, могущая вместитъ меня - мою!» [3, т. 6, с. 595]. Однако способности объекта любви были переоценены Цветаевой. Соприкосновения душ на одной из земных дорог не произошло. Лирическая героиня опять (в который раз!) «за сто верст», одна.
Ассоциативно-смысловые поля ключевых слов «мать», «любовь», «дитя» репрезентируют авторское понимание сути отношений между мужчиной и женщиной. Анализ комплекса смыслов, находящихся на пересечении данных ассоциативно-смысловых полей, демонстрирует определенные особенности иди-остиля М. Цветаевой, а именно: создание глубочайших с точки зрения психологизма художественных образов, передающих авторское видение сути явления (образы змеи, скалы, деревца), дальнейшее развитие, углубление этих образов в символе (деревце -символ молодости). В сферу создания образов прежде всего вовлекаются лингвистические механизмы метафоричного переосмысления значения слов.
Таким образом, осмысление текста с учетом гендерного фактора представляется актуальным и плодотворным. Гендер выступает при этом определенным экстралингвистическим параметром, социокультурной надстройкой над биологической реальностью и во многом обусловливает механизмы порождения и восприятия текста. Как показал анализ писем М. Цветаевой, проблема «текстуализации» (в нашем случае - репрезентации на лексическом уровне) авторского женского начала является чрезвычайно интересной как с точки зрения вопросов смысловой интерпретации текстов разной жанрово-стилевой направленности, так и в плане выявления особенностей идиостиля того или иного автора.
Литература
1. Рюткенен М. Гендер и литература: проблема «женского письма» и «женского чтения» // Науч. докл. высш. шк.: Филол. науки. 2000. № 3.
2. Болотнова Н.С., Бабенко И.И., Васильева А.А. и др. Коммуникативная стилистика художественного текста: лексическая структура и идиостиль. Томск, 2000.
3. Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6, 7: Письма. М., 1995.
4. Булгаков В.Ф. Встречи с прошлым. М., 1976.
5. Гачев Г.Д. Русский эрос. М., 1994.
6. Юнг К. Психологические аспекты архетипа матери // Юнг К. Душа и миф. Шесть архетипов. М., 1997.
7. Русский ассоциативный словарь. Кн. 3. Прямой словарь: от стимула к реакции. Ч. 2. М., 1996.
8. Бидерман Г. Энциклопедия символов / Пер. с нем. Общ. ред. и предисл. И.С. Свенцицкой. М., 1996.
9. Словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. А.П. Евгеньевой. М., 1982-1988.
