CC BY
15
Т.В.Воронцова
К ПРОБЛЕМЕ ИЗМЕНЕНИЯ ЗАГЛАВИЯ ПЕРВОГО РОМАНА ТРИЛОГИИ МЕРЕЖКОВСКОГО "ХРИСТОС И АНТИХРИСТ"
Известны четыре варианта заглавия романа Д.С.Мережковского о римском императоре Юлиане1: "Ты победил, Галилеянин!" (в рукописи, переданной автором осенью 1894 г. в редакцию журнала "Северный вестник"2), "Отверженный. Последняя борьба христиан с язычниками в IV в." (в журнальном варианте 1895 г.), "Отверженный, т.е. Конец мира" (в первом отдельном издании 1896 г.), "Смерть богов. Юлиан Отступник" (начиная с 1902 г.). Различия в текстах, опубликованных под разными заглавиями, большинство исследователей не склонны считать принципиально значимыми, но сравнительный текстологический анализ дает
основание не соглашаться с подобной установкой3.
* * *
Причины изменения заглавия романа о Юлиане обсуждаются прежде всего в контексте проблемы "ницшеанства" Д.С.Мережковского. Среди современных материалов на эту тему выделяется ряд работ Б.Г.Розенталь. Американская исследовательница в монографии и статьях4, где прослеживаются этапы становления идеологии писателя и преодоления им Ницше (1894-96 — пик влияния, 1899 — перелом взглядов, 1900 — начало развития идей "нового религиозного сознания", окончательно сформулированных к 1905), рассматривает первый роман "Христа и Антихриста" как сугубо ницшеанский, в
котором изображение христианства имеет самый негативный оттенок. Изменение названия Б.Г.Розенталь ставит в прямую зависимость от избранной Д.С.Мережковским общей типологии заглавий романов трилогии. По мнению исследовательницы, в 1902 г., когда "Юлиан" и "Леонардо" были опубликованы вместе как две части трилогии и начата интенсивная работа над "Петром и Алексеем", обратившийся к тому времени в христианство писатель попытался внешним образом сгладить непримиримые противоречия в историософских концепциях, развиваемых в романах. Эта позиция получила достаточно широкое распространение. По нашему же мнению, говоря об изменении заглавия романа о Юлиане, необходимо в первую очередь обсуждать внутреннюю мотивацию. Основа ее — взгляд Мережковского на каппадокийцев Василия Кессарийского и Григория Назианзина, а также на Иоанна Златоуста как на предтеч (наряду с неоплатониками и эллинистами, окружавшими Юлиана Отступника) "гармонического слияния" христианского и языческого начал "в одну еще невиданную культуру"5 — была заложена уже в первом варианте романа и выявляется через ключевые детали, агиографические параллели, культурологические ассоциации. Уже тогда путь духовных исканий человечества представлялся Мережковскому неотделимым от исторического пути христианства (мотив триремы, связанный с образом Церкви как корабля; мотив "несмываемости воды крещения", развиваемый писателем в русле темы отступничества). Текстологические изменения, внесенные в роман до 1902 г., развили и укрупнили эти тенденции.
Учитывая особенности Д.С.Мережковского в период работы над основным произведением постоянно иметь его в виду, можно переадресовать роману "Смерть богов. Юлиан Отступник" понимание Мережковским-переводчиком роли "Антигоны" как составной части "трилогии" трагедий Софокла, (в романе фрагменты хора из "Антигоны" приведены в исполнении ряженой толпы — сцена, когда Юлиан пытается реанимировать древнее религиозное действо): "Антигона" прекрасна, но есть пьесы еще сильнее, напр. "Эдип-царь" и "Эдип в Колоне" — вот бы их поставить, — все три вместе; всю трилогию, потому что Антигона имеет окончательный смысл только как часть диалога <курсивы Мережковского — Т.В.>"6. Роман о Юлиане также обретает окончательный смысл при рассмотрении в последовательном становлении как "части диалога" о
концепции истории, развиваемой автором в трилогии "Христос и Антихрист".
Идеи Ницше (обновленное понятие античности и трагического мифа, отрицание сократизма, идея сверхчеловека), изначальный интерес Мережковского к которым был вызван желанием избежать господства утилитаризма, усилить творческое начало в христианстве, нашли преломление в концепции истории. В ходе работы писатель во многом переосмыслил свою "ницшеанскую" позицию, осознав, что в Христе как идеале соединены и духовность, и творчество, а становление истинного христианства, определяющееся свободной волей индивидуума, в историческом времени проходит несколько этапов, включая апокалипсис; при этом античность как предхристианство и историческое христианство — лишь ступени на пути к преображению, Царству Духа. Роман о Юлиане отразил как понимание Мережковским значения эстетики периода рубежа "античность — христианство" в истории, так и сам процесс формирования концепции истории в трилогии: сопоставление текстов двух вариантов "Отверженный" и "Смерть богов. Юлиан Отступник" позволяет наглядно выявить концептуальные отличия журнального (1895)7 варианта романа <далее по тексту выделены курсивом — Т.В.> от окончательного8 (сформировавшегося в результате правок 1896 и 1902 гг.; последующие изменения, как показало дополнительное сравнение с текстами 1906 и 1911 гг., носили технический характер).
Главный тип правок у Мережковского — сокращения текста и направленная расстановка смысловых акцентов путем замены отдельных ключевых слов и фраз, характеризующих героев-носителей идей (подчеркнем, что писатель не восстанавливал купюры времени сотрудничества с А.Л.Волынским). В основном за счет сокращений меняется соотношение образов "Юлиан — Максим". В журнальном варианте Юлиан до последнего вздоха считал, что Максим избавил его от страха, открыв тайну богоподобия ("Будет на земле царство богоподобных, вечно смеющихся, как солнце!.." [СВ. № 6. С.75]). В окончательном варианте отречение Юлиана от олимпийских богов в пустыне Персии накануне рокового сжигания кораблей не является следствием осознания им собственного богоподобия, как в журнальном ("Я подобен вам, но не равен, потому что я — человек, а вы только боги. <... >Жизнь моя будет, как неподвижная лазурь, в которой вы некогда жили, а теперь — умираете, чтобы уступить место нам,
богоподобным!" [СВ. № 6. С.53]), а проявляет одиночество героя ("Я один против вас, олимпийские призраки!" [I, С.271]).
В целом за счет изменений текста образ Максима при сохранении общей броскости "снижается", сужается в своем масштабе в отдельные моменты от исполненного вселенской загадочности и ницшеанского величия Человекобога ("Преступи закон, люби себя, прокляни Его и будь, как я!" [СВ. № 2. С.84]), до прельстителя, в своей сущности подобного персу Артабану, подстрекавшему Юлиана к сожжению кораблей (его заклинания аналогичны магическим формулам Максима). Характерным примером правки образа является сцена разговора Максима с Орибазием после окончания посвящения Юлиана в таинства:
— <...> Орибазий, но разве природа <...> не такой же призрак, вызванный чувствами, обманчивыми, как фонарь персидского мага? Где истина? Где ложь? Ты веришь и знаешь — я не хочу верить, не могу знать. Истина для меня там, где и ложь. <...>
Юлиан видел то, что хотел <в оконч. варианте: и должен был — Т.В.> видеть. Я дал ему восторг, я дал ему силу и дерзновение <в оконч. варианте: веру и силу жизни — Т.В. >. Ты говоришь, что я обманул его? Если бы это было нужно, я может быть и обманул бы и соблазнил бы его. Я люблю ложь, если в глубине ее мерцает истина. Я люблю соблазн! <в оконч. варианте: его — Т.В.> Я не отойду от него до смерти!.. Я дам ему вкусить от запретных плодов! Он молод... Я буду жить в нем второю жизнью. Я открою ему преступные и обольстительные тайны, и может быть, я сделаю его великим!.. <в оконч. варианте: и свобод-
ным — Т.В.>
— Учитель, я не понимаю тебя...
— Я говорю тебе только потому, что ты меня не можешь понять. Я другому не сказал бы.
И Максим взглянул на него <в оконч. варианте: Орибазия — Т.В.> своими бесстрастными и мудрыми <в оконч. варианте: непроницаемыми - Т.В.> глазами." [СВ. № 2. С.88; I, С.85]
Если коррекция линии взаимоотношений "Юлиан — Максим" обнаруживает стремление автора обнажить пределы двойственности, допустимости инверсий "истина — ложь" и, следовательно, "живое — мертвое", за которыми желаемое раскрепощение творческой воли человека оборачивается манипулированием ею, то правки, связанные с образом Арсинои (и в какой-то мере — Анатолия, имеют иную цель.
Здесь камертоном является горячая и, вместе с тем, лишенная какого-либо фанатизма искренняя вера юной христианки Мирры во всеобщее спасение, в продолжение жизни после смерти. Сам образ младшей сестры Арсинои изменений не претерпел, но действенность примера такой нравственности в окончательном варианте стала более очевидной: "Но каждый раз, вступая в монашескую келью Мирры, <Анатолий — Т.В.> чувствовал, что и другая половина жизни доступна ему: целомудренная прелесть бледного лица ее трогала его; ему хотелось верить во все, во что она верит, в кроткого Галилеянина, в чудо бессмертия; он слушал рассказы Ювентина о великих отшельниках и жизнь их казалась ему прекрасной <в оконч. варианте: блаженною — Т.В. >. Анатолий с удивлением замечал, что для него есть правда и в том, и в другом, и в упоении жизнью, и в отречении от жизни, и в торжествующей плоти, и в торжествующем духе, и в целомудрии, и в сладострастии. Мысль его оставалась ясной. Он не испытывал угрызений совести. Сомнения даже нравились ему, как новая игра: эти мягкие, глубокие волны жизни, — переходы от христианства к язычеству — не мучили, а скорее убаюкивали и ласкали его". [СВ. № 3. С.26; I, С.148]
Сняты элементы сознательной "игры в соблазн" у Арсинои (сокращения текста от автора), усилена степень ее обращенности к вере сестры (расстановка акцентов в диалогах Арсинои и Юлиана). Надо сказать, что анализ текстов, касающихся этой героини, не позволяет согласиться с тем, что ее образ пессимистичен до отвращения к жизни, как расценивает Розенталь. Просто в нем остро проявлен момент преодоления кризиса (личного на фоне общественного): старая жизнь кончилась, а реалии нового мира, к которому Арсиноя оказалась причастна через любовь к Мирре, еще не оформились в жизни: "только проблески, только намеки и предзнаменования" среди общего отступничества от Христа — "кроткого Сына Марии", который "любил жизнь" [I, С.284]. Обратимся к правкам. Арсиноя в монастыре вскоре после смерти Мирры: "Надо преодолеть себя, <... > надо победить в себе не только отвращение к смерти, но и отвращение к жизни — это гораздо труднее, потому что такая жизнь, как моя, страшнее смерти. Но зато, если победишь себя до конца, жизнь и смерть будут безразличны <в оконч. варианте: равны — Т.В.> — и тогда великая свобода!". [СВ. № 2. 110; I, С.217-218]
Последняя встреча Арсинои с Юлианом в пустыне Персии:
"— <...> Нашла ты у них <галилейских отшельников — Т.В.>, чего искала?.. <...>
— Нет. Только — проблески, только намеки и предзнаменования, как везде... <...> Видишь ли, друг мой: я искала у них духовной свободы, но ее там нет <в оконч. варианте: и там ее нет — Т.В.>..." [СВ. № 6. С.65; I, С.283]
<...>
— Теперь и ты ненавидишь Его, Арсиноя?..
— Нет. За что? — ответила она тихо и просто. — Разве мудрецы Эллады не приближались к тому, о чем говорил Галилеянин <в оконч. варианте: Он — Т.В. >? Он любил красоту <в оконч. варианте: жизнь — Т.В. >, Юлиан. Только мы ушли от Него, запутались и омрачились духом" [СВ. № 6. С.66; I, С.284].
Отметим, что все изменения, связанные со сближением линий Мирры и Арсинои, не нарушают органические тенденции журнального варианта романа (для Арсинои это — воля к действию, стремление к ясности духа, к реализации в себе замысла Творца: "Жить и умереть, чем Бог меня создал" [С.283-284]), но лишь в большей мере, чем раньше, расшифровывают символический смысл финала романа: трирема, на борту которой автор собрал и монахов-отшельников, и Арсиною с Анатолием, и беспристрастного историка Аммиана Марцеллина, плывет к Возрождению по маршруту, совпадающему (ср. топографические указания в тексте!) с морской частью четвертого путешествия апостола Павла.
По ходу переработки текста "Юлиана" Мережковским был убран целый ряд слов и выражений на древнегреческом и латыни, усиливавших впечатление "музейности" романа и слишком прямолинейно подчеркивавших авторскую позицию преемственности культур, снят налет поверхностного ницшеанства, изъяты многие "ницшеанизированные" фразы (подобные правки в основном касались образов Юлиана, Максима, Арсинои), и тем самым укрупнилось то существенное, что было взято писателем у Ницше и переработано в соответствии со своим мировоззрением.
В результате всех изменений соотношение "автор — главный герой" в общем меняется в сторону дистанцирования Мережковского от Юлиана: герой предстает перед читателем переосмысленным из стремящегося к воплощению в себе Человекобога в ищущего Бога богоборца. В окончательном варианте за счет снижения "про-Максимовской" темы усиливается внутренний диалог Юлиана с
Христом, проходящий через весь роман, и тем самым в целом укрупняется и переосмысливается христианская тема, и это стоит в одном ряду с изменениями, внесенными автором в текст с позиции размежевания двух типов христианских отшельников: фанатичного аскета, подстрекателя толпы Памвы и мудреца Дидима. Противопоставление существовало изначально, начиная с внешнего облика: один "весь <...> оброс волосами", "двадцать лет не мылся Памва, потому что считал опрятность тела греховной, веря, что есть особый дьявол чистоты телесной" [I, С.231];другой — не из числа затворников, "теряю-щих образ человеческий в пустынях Фиваиды" [I, С. 146] ("улыбка слепого была полна детской нежности, и шелковистые, мягкие седины окружали голову его, как сияние" [I, С.133]). Поляризация усилена за счет придания большей сдержанности сцене в катакомбах, когда перед Ювентином поставлен выбор — или мать, или учитель. В окончательном варианте старец не проклинает, а предупреждает: "— "Если кто хочет идти за Мною и не возненавидит отца и мать свою, и жену, и детей, и братьев, и сестер, и саму жизнь свою, тот не может быть учеником Моим" <Лк. XIV. 26 — Т.В. >, — произнес Дидим и, ощупью войдя в дверь, в последний раз обернулся к Ювентину <в оконч. варианте: послушнику — Т.В.>: Оставайся в мире. Будь проклят в сем веке и в грядущем! <в оконч. варианте: в мире, сын мой, и помни: — Т.В.> Ты отрекся от Христа" [СВ, № 3; I, С.135]. Интересно отметить обсуждение этой цитаты из Евангелия от Луки в письме З.Н.Гиппиус В.Я.Брюсову от 11 янв. 1902: там отречение трактуется как разделение, что для нас является косвенным доказательством трансформации взгляда Мережковского на проблему непримиримости в христианстве. Автор отказывается отождествлять истинное христианство с крайностями аскетизма, доходящими до отрицания самой жизни, но принимает тяжелую необходимость разделения позиций. Это доказывают и изменения, касающиеся эпизодического образа монаха Феодорита. Из описания выступления проповедника, клеймящего мертвого Юлиана (сама речь правкам не подвергалась), исчезают слова и фразы автора, подчеркивавшие глобальную непримиримость христианства к Юлиану; их заменяют другие — характеризующие самого Феодорита: "Голос гремел, потрясая толпу, наполняя всю церковь, и возносился к небу криком мщения <в оконч. варианте: Феодорит гремел — Т.В. >" [СВ. № 6. С.81; I, С.299]; "глаза горели торжеством <в оконч. варианте:радостью - Т.В.>" [СВ. № 6. С.80; I, С.299].
Сравнение текстов позволяет проследить ужесточение авторской позиции по отношению к образу Галла: усилены физиологичность, животное начало за счет подчеркивания жадного гурманства ("<... > Ну, уж мы зато и пошалили, повеселились... Вдоволь! <в оконч. варианте: всласть! — Т.В. >" [СВ. № 2. С.89; I, С.86]; "Аппетит его, несмотря ни на что, был изумительный <в оконч. варианте: ел он и пил, несмотря ни на что, со своей обыкновенной жадностью — Т.В.>" [СВ. № 2. С.93; I, С.89]) и исключения из характеристики этого героя слов, связанных с понятиями мягкости, добродушия, красоты.
* * *
Таким образом, в результате сравнения текстов журнального ("Отверженный") и окончательного ("Отступник") вариантов первого романа трилогии выявлены принципиальные изменения (при неизменности магистральной линии произведения):
— снята тема ожидания царства богоподобных на земле, одна из ведущих в первом варианте; усилена тема сиротства человека в мире и поиска Родителя, сквозная в трилогии;
— образ Максима "сужен" в масштабе; убран элемент "игры в религию" у Анатолия и "игры в соблазн" у Арсинои, что в большей степени обнажило мучительность поисков Юлиана и усилило элемент "игры" у "соблазняющих";
— сближены позиции Арсинои и Мирры, прежде всего в понимании смерти как равной жизни;
— усилено противопоставление двух типов христиан-аскетов: мудреца Дидима и фанатиков Памвы, Феодорита, акцентирован взгляд автора на фанатизм как на отступничество от Христа;
— ужесточена позиция по отношению к Галлу, "ницшеанская схема" культа физической красоты переосмыслена;
— уменьшен налет поверхностного ницшеанства, укрупнено то существенное "свое в чужом "(несовершенство "исторического" сверхчеловека), что было переосмыслено писателем под впечатлением идей Ницше.
Выявленные отличия позволяют сделать вывод: роман о Юлиане как часть трилогии сформировался к 1902 г., когда у Д.С.Мережковского произошел очевидный поворот к христианству и определились главные позиции "нового религиозного сознания", а
изменение заглавия с "Отверженный" на "Смерть богов. Юлиан
Отступник" кроме внешней мотивации (общая типология) имеет и
внутреннюю (правки, направленные на усиление солидаризации с
христианской традицией в понимании писателя).
Примечания
1. Отступник - традиционное в христианской культуре именование римского императора Флавия Клавдия Юлиана Апостата (331-363; правление 361-363).
2. См. об этом в статье А.Л.Соболева "Мережковский в работе над романом "Смерть богов. Юлиан Отступник" (Д.С.Мережковский: мысль и слово. М., 1999).
3. Нами эта тема развивалась в докладе на конференции молодых ученых филологического факультета МГУ "Ломоносов - 98", а также в диссертации "Концепция истории в трилогии Д.С.Мережковского "Христос и Антихрист" (М., 1998).
4. Rosenthal B.G. Dmitry Sergeevich Merezhkovsky and the Silver Age: the Development of a Revolutionary Mentality. The Hague, 1975; Rosenthal B.G. Stages of Nietzscheanism: Merezhkovsky's Intellectual Evolution // Nietzsche in Russia. Princeton, 1986. P.69-95 (русский перевод: Историко-философский ежегодник. 1994. М., 1995).
5. Предисловие Д.Мережковского к переводу романа Лонга "Дафнис и Хлоя" (1896).
6. Письмо Д.С.Мережковского А.С.Суворину от 4 янв. 1900 // РГАЛИ. Ф.459. Оп. 1. Ед. хр. 3630. Л. 15 об.-16.
7. Ссылки на журнальный текст даются в тексте статьи по изданию: Северный вестник. 1895. № 1-6 - с указанием: СВ, номер журнала и страница.
8. Ссылки на окончательный вариант даются в тексте статьи по изданию: Мережковский Д.С. Собр. соч. в 4 т. М., 1990 - с указанием: том и страница.
