CC BY
26
УДК 130.2 ББК 71.0
Ю.Н. Митрофанова, В.А. Спирин
к проблеме дефиниции ментальности в культурной Антропологии
Со второй половины 1980-х гг. в лексикон российских гуманитарных дисциплин прочно вошел термин «ментальность» («менталитет»). Спектр его значений сегодня настолько широк, что уже представляется затруднительным указать на четкие его отличия от таких понятий, как «культурное самосознание», «национальная картина мира», «коллективная память», «мировоззрение и мироощущение» и ряда других. В статье анализируется ряд подходов к определению и описанию ментальности, представленных в современных общественных науках. Рассматривается специфика изучения ментальности культурных общностей, в частности, в ее диахроническом аспекте.
Ключевые слова:
диахрония, коллективные представления, культурная антропология, ментальность.
Термин «ментальность» со второй половины 1980-х гг. прочно вошел в лексикон российских гуманитарных дисциплин, став также в своей германизированной версии - «менталитет», весьма популярным в повседневном и медийном дискурсах. При этом спектр значений данного термина сейчас настолько широк, что уже представляется затруднительным указать на четкие его отличия от таких понятий, как «культурное самосознание», «национальная картина мира», «коллективная память», «мировоззрение и мироощущение» и ряда других. Недавняя статья Н.И. и Н.Н. Губановых «Менталитет: сущность и функционирование в обществе» [2] подводит своеобразные итоги изучения ментальной компоненты культуры в российских общественных науках. Авторы сформулировали целый ряд концептуальных выводов, анализу которых посвящена первая часть настоящей статьи. Во второй ее части мы попытаемся обосновать ряд ограничений методологического характера, которые, на наш взгляд, определяют специфику изучения ментального в рамках культурной антропологии.
Н.И. и Н.Н. Губановы предваряют основную часть своей статьи экскурсом в историю понятия, который во многом обосновывает их дальнейшие построения. По мнению авторов, «существительное «mentality» (менталитет) возникло в XVII в. в Англии» [2, с. 23]. Однако в английском языке, как можно проверить в любом словаре [13; 14], прилагательное «mental» и существительное «mentality» имеют вполне определенные значения, которые крайне опосредованно соотносятся с научным понятием «менталитет» и обозначают соответственно «умственный» или в целом относящийся к состоянию психической
сферы человека (как, например, в словосочетании «mental illness» - «психическое заболевание») и определенный «склад ума» (синонимом «mentality» является слово «mindset», употребляемое в том числе и в специальной, главным образом, психологической литературе). Более того, смысл «ментальности» как совокупности эмоционально окрашенных коллективных представлений, который этот термин получил во Франции в конце XIX - первой половине XX в., оказался настолько необычен для британских гуманитарных дисциплин, что в 1973 г. английский теоретик культуры Р. Уильямс вводит в качестве англоязычного его эквивалента словосочетание «структура чувствования» (structure of feeling) [12, p. 290].
То же самое можно сказать и об отсылке авторов к рубрике журнала Э. Дюрк-гейма «L'Année Sociologique», в котором «с 1896 г. была создана рубрика "Групповая ментальность"» [2, с. 23]: во французском языке слово «mentalité» обозначает «ум, мышление, склад ума», поэтому название рубрики корректнее переводить как «Групповое мышление». В 1912 г. выходит работа Э. Дюркгейма «Элементарные формы религиозной жизни», в которой на примере аборигенных племен Австралии было показано различие между индивидуальным мышлением и коллективными, зачастую неосознаваемыми представлениями. И только начиная с исследований французской исторической школы «Анналов» (в частности, Л. Февра и М. Блока) в 1920-1930-е гг. за словом «mentalité» закрепляется терминологическое значение как совокупности коллективных представлений, присущих культурным единствам определенных исторических эпох. Характеризуя сущность «ментальности»,
3 ю О
Л. Февр замечал следующее: «Каждой цивилизации присущ собственный психологический аппарат. Он отвечает потребностям данной эпохи и не предназначен ни для вечности, ни для человеческого рода вообще» [6, с. 520]. В российских гуманитарных науках понимание ментальности как константы исторического сознания и мироощущения определенной эпохи было популяризировано в работах А.Я. Гуреви-ча в конце 1980-го - начале 1990-х гг.
В 1932 г. датско-германский социолог Т. Гайгер переносит французское слово «mentalité» в немецкий язык. Так появляется его германизированный эквивалент -Mentalität, «менталитет». Менталитетом Гайгер называл «интеллектуально-психологическую диспозицию», которая выражается в определенном жизненном стиле [10, s. 80]. И хотя носителями менталитета являются отдельные индивиды (Гайгер также определяет «менталитет» как субъективную идеологию), его подлинным субъектом выступают социальные страты или группы, чьи интеллектуальные и эмоциональные установки определяются их положением в структуре общества в целом. В такой версии понятия на первый план выходят социально-психологические аспекты, связанные с особенностями мышления и самоидентификации отдельных социальных групп («менталитет пролетариата»), в то время как в контексте работ историков школы «Анналов» термин подразумевает специфику мироощущения целой культурной общности в данный исторический период («ментальность средневекового Запада»).
К сожалению, концептуальная многозначность понятия «ментальность», равно как и обусловленное ею разнообразие способов исследования ментальных явлений в современных гуманитарных науках, в статье Н.И. и Н.Н. Губановых фактически проигнорирована. Авторы лишь перечисляют «основные» позиции исследования ментального, которые реферируют исключительно психологические концепции ментальности, определяемой в категориях сознания, психики и бессознательного [2, с. 23], и формулируют «закон тройной детерминации менталитета», согласно которому менталитет детерминируется «особенностями генотипа», природной и социальной среды и собственными креативными способностями субъекта. Далее этот «закон» находит свое выражение в развернутой дефиниции менталитета, воспроизводящей представление авторов о предопределенности «социально-психологических
особенностей человека или социальной общности» генетическими, природными, социальными и культурными факторами [2, с. 23-24]. Здесь прежде всего обращает на себя внимание терминологическая небрежность в дефинициях: понятие «генотип» обозначает меру генетических отличий данного организма от генома данной группы организмов или биологического вида в целом; иными словами, генотип сам по себе является набором генетических особенностей данной особи, поэтому употреблять словосочетание «особенности генотипа» по меньшей мере некорректно. Дальнейшая дедукция авторами из «закона тройной детерминации менталитета» характеристики ментального и его атрибутов никоим образом не проясняет, о какой генетической детерминации сознания и поведения субъекта идет речь: констатируется лишь, что менталитет возникает «на основе генотипа» [2, с. 24].
Оставляя в стороне всю сомнительность социал-дарвинистского тезиса о генетической детерминации «специфики мировосприятия, речи, поведения, самоидентификации субъекта» (!) [2, с. 24], необходимо отметить, что даже если принять это положение как доказанное, очевидно его несоответствие попыткам авторов приложить данную концепцию ментального к истории культуры. Формирование новых ментальных структур, по их мнению, происходит под воздействием «вызовов истории», когда «в индивидуальных менталитетах зарождаются новые ментальные особенности». Далее эта новация «закрепляется, становится устойчивой, начинает распространяться в социуме» [2, с. 26]. Если мы принимаем положение о генетической детерминированности ментального, тогда, по всей видимости, необходимо возродить и учение о наследовании приобретенных признаков, предложенное Ж.Б. Ламарком в начале XIX в. и позднее «доработанное» Т.Д. Лысенко: как иначе можно объяснить «зарождение» новых ментальных структур под влиянием внешней среды и их дальнейшее распространение в обществе?
С. Блэкмор в своей работе «Машина ме-мов» (1999), предложившая оригинальную концепцию распространения в культуре новых моделей поведения, мышления и понимания, сравнивает их с генами живого организма, подчеркивая при этом, что данное сравнение - лишь аналогия, эвристическая находка, позволяющая до определенной степени объяснять функционирование некоторых культурных механизмов; эта аналогия ни в коем случае не
предполагает реальной, онтологической взаимосвязи между сравниваемыми явлениями [7, р. 22]. Н.И. и Н.Н. Губановы, по всей видимости, полагают обратное. В частности, характеризуя менталитет как «многоуровневое трехмерное образование», в котором наибольшей «регулирующей силой» обладают «наиболее глубокие ментальные особенности», менее всего осознаваемые субъектом [2, с. 25], эти «особенности», очевидно, и «детерминируются генотипом» в наибольшей степени. Однако данная «многоуровневая модель» не имеет никакого эмпирического подтверждения. Напротив, недавние исследования кой-санских народов, живущих на юге Африки, показали их генетическую изолированность от соседних этносов - народов банту, тем самым подтвердив их принадлежность к отдельной «капоидной» расе [9, р. 174-177]. Однако эти существенные генетические отличия никак не выражаются в особенностях социальной, культурной или экономической жизни - койсанские народы разделяют сходные общественные или культурные институты как с рядом соседних африканских племен, так и с некоторыми «нативными» этническими общностями других континентов.
На наш взгляд, при характеристике ментальности определенной культурной общности имеет смысл обособление ее синхронического и диахронического аспектов. Введенное в Ф. де Соссюром в «Курсе общей лингвистики» разделение структурного и исторического, эволюционного измерений культурных феноменов было обосновано в структурной антропологии К. Леви-Строса. Последний, указывая, что противопоставление синхронного и диахронного аспектов артефакта носит исключительно методологический характер, настаивает тем не менее на их вычленении: в противном случае зачастую происходит редукция временной последовательности к пространственной, горизонтальной рядоположности или вертикальной иерархии и, как следствие, подмена особенностей исторического развития данной культуры «общими закономерностями» [4, с. 366-370]. Показательно иллюстрирует такого рода редукцию французский антрополог М. Годелье в работе «Ментальное и материальное»: ряд философов и историков культуры XVIII - XIX вв. рассматривали земледелие как наиболее поздно возникшую разновидность хозяйственной деятельности, в то время как другие считали таковой скотоводство; выбор определялся исключительно «мировоз-
зренческой» позицией автора и «общими тезисами», которые он намеревался доказать [11, р. 99]. Однако специальные археологические исследования хозяйственной жизни древних народов Ближнего Востока продемонстрировали, что оба сценария могли реализовываться у близких этносов в один и тот же исторический период [8, р. 13-23].
Применительно к изучению ментальных установок данной культуры разграничение синхронического и диахронического аспектов ментальности будет обозначать отделение тех компонентов нематериальной культурной жизни, которые остаются неизменными на протяжении длительных промежутков времени, - от коллективных представлений, лежащих в основе мировоззренческих конфликтов данного исторического периода. Потенциальная конфликтность коллективных представлений подразумевает, что любая попытка однозначной их интерпретации социальным субъектом вызывает в данной культуре раскол по целому ряду значимых мировоззренческих позиций, и она же позволяет ощущать, «переживать» конфликтующие стороны как принадлежащие единому целому, данной культурной общности или историческому времени. (На значимость общности переживаний для выделения гомогенных культурных единств впервые обратил внимание В. Дильтей [3, с. 326327]; Б. Андерсон показал, что концептуально неоднозначные, эмоционально окрашенные идеи являются конститутивным элементом современного национального самосознания [1, с. 33].)
К примеру, одним из основополагающих элементов ментальности средневекового Запада был эсхатологизм - ощущение близости конца света; само Средневековье осмысляло себя отнюдь не как «срединное время» (эта характеристика появилась в историографии Нового времени), но как преддверие Апокалипсиса, как завершение исторического времени. Этот эсхатологический реализм разделяли как просвещенные клирики, так и неграмотные крестьяне: представление о близком конце света является одним из немногих, позволяющих характеризовать Средние века как относительное мировоззренческое единство. Однако неоднократно предпринимавшиеся рядом теологов попытки предсказания точной даты наступления Апокалипсиса немедленно приводили к затяжным дискуссиям и даже политическим кризисам - иллюстрации подобных теологических споров и
их последствий представлены в романе У Эко «Имя розы». Тем не менее постоянное ощущение близости свершения времен было общим как для предсказателей-мистиков, так и для их критиков. Для мировоззрения же европейца Нового времени проблемы, волновавшие его предков, являются скорее исторической реликвией, чем предметом реальных переживаний или дискуссий. С окончанием эпохи Средневековья эсхатологические идеи из живых, эволюционирующих представлений становятся структурным элементом, одним из статичных атрибутов христианского наследия Европы.
Разделение синхронического и диахронического аспектов в ментальности определенной культурной общности позволяет, на наш взгляд, обособить именно те ментальные элементы, которые обусловливают специфику ее социокультурной динамики в конкретный исторический
период. Их изучение представляет особый интерес в рамках прикладной культурной антропологии - в частности, в контексте исследования распространения и трансформации символических форм данного цивилизационного единства в инокультур-ном окружении. Таким образом, менталь-ность в эволюционном, диахроническом своем аспекте может быть определена как совокупность коллективных представлений, носителем которой является данная культурная или историческая общность; эти представления имеют потенциально конфликтную природу - однозначные их интерпретации приводят к мировоззренческому кризису, расколу внутри данного сообщества, который в свою очередь способствует формированию ощущения эмоциональной напряженности и, следовательно, переживанию социальными субъектами принадлежности к определенному культурному целому.
список литературы:
[1]
Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. - М.: Канон-пресс-Ц, Кучково поле, 2001. - 288 с.
Губанов Н.И., Губанов Н.Н. Менталитет: сущность и функционирование в обществе // Вопросы философии. - 2013, № 2. - С. 22-32.
Дильтей В. Собрание сочинений. Т.1. Введение в науки о духе. Опыт полагания основ для изучения общества и истории / Под общей ред. В.С. Малахова. - М.: ДИК, 2000. - 768 с.
Леви-Строс К. Предметная область антропологии (1960) // К. Леви-Строс. Путь масок. Перевод Б.А. Островского. - М.: Республика, 2000. - С. 357-383.
Рыжова Н.И., Ставцева О.И. Ценности и смыслы в эпоху глобализации // Вопросы культурологии. - 2013, № 12. - С. 6-12.
Февр Л. Бои за историю. - М.: Наука, 1991. - 630 с.
Blackmore S. The Meme Machine. - Oxford: University Press, 1999. - 264 p.
Bokony S. Development of Early Stock Raising in the Near East // Nature. - 1976, Vol. 264. - P. 13-23. Cavalli-Sforza L.L., Menozzi P., Piazza A. The History & Geography of Human Genes. - Princeton: University Press, 1994. - 1088 p.
[10] Geiger T. Die soziale Schichtung des deutschen Volkes. - Stuttgart: Ferdinand Enke, 1932. - 142 s.
[11] Godelier M. The Mental & the Material. - L., NY.: Verso, 2011. - 256 p.
[12] Williams, R. The Country & the City. - L.: Chatto, 1973. - 336 p.
[13] MacMillan Dictionary and Thesaurus. - Интернет-ресурс. Режимдоступа:http://www.macmillandictionary. com/dictionary/british/mentality (20.05.2013)
[14] The Free Dictionary. - Интернет-ресурс. Режим доступа: http://www.thefreedictionary.com/mentality (20.05.2013)
[2]
[3]
[4]
[5]
[6]
[7]
[8] [9]
