CC BY
180
УДК 803.0
Л.М. Бондарева
К МЕТАФОРИКЕ ПАМЯТИ (СТАТИЧЕСКИЙ И ДИНАМИЧЕСКИЙ АСПЕКТЫ)
В статье рассматриваются концептуальные метафоры памяти в их статическом и динамическом аспектах. Отдельное внимание уделяется диалектике воспоминания и забывания как необходимых составляющих единого когнитивного процесса. В целом человеческая память трактуется как комплексная динамическая система когнитивных функций.
Ключевые слова: концептуальные метафоры памяти, воспоминания, забывание, пространственные и временные параметры, виды памяти, динамический характер памяти.
Метафора как ведущее средство образности всегда находилась в центре лингвостилисти-ческих и литературоведческих исследований, однако особую актуальность теория метафоры приобретает в последние десятилетия в связи с бурным развитием когнитивной лингвистики. Л.А. Манерко ссылается в подобной связи на важный вывод Дж. Лакоффа о том, что метафора по своей природе является не чисто языковым, а концептуальным явлением, ибо она тесно связана с культурно специфическими моделями и сенсорно-моторным и пространственным опытом человека. При этом подчеркивается, что любой естественный язык умеет извлекать значение из конкретного наглядного образа, из процесса чувственного восприятия в целом. Роль метафоры и роль сопряженных образов или элементов окружающей действительности, пропущенных через человеческое сознание, заключается в развитии системы смыслообразования (формирования концептов) [Манерко 2002: 20].
Областью-донором, наиболее активно проявляющей себя в ходе образования концептуальных метафор, служит сфера абстрактно-отвлеченных понятий, ядро которой составляют существительные абстрактной семантики. Именно в силу отсутствия характеристик предметно-конкретного, чувственного свойства данные понятия, порождая у каждого речевого субъекта дополнительные ассоциации индивидуального характера, способствуют обеспечению непрерывности и стабильности процесса метафоризации.
Одним из понятий подобного рода представляется человеческая память - феномен, сложность и неоднозначность которого вызвала возникновение целого ряда метафор, свидетельствующих о попытках всестороннего осмысления онтологического статуса данного явления. Согласно известному отечественному исследовате-
лю Е.С. Кубряковой, само слово «память» «выступает в виде порождающего механизма, источника своих разнообразных «разверток»» [Кубря-кова 1991: 90], что обусловливает закономерность существования когнитивных метафор памяти различной семантики.
Сразу следует подчеркнуть, что традиционно память понимается как некий резервуар, вместилище прошлого опыта, поэтому при метафоризации памяти ведущая роль всегда принадлежала образам, соотносимым, соответственно, с местами накопления или хранения любых предметов, т.е. с локальной атрибутикой. Однако немецкий исследователь А. Асманн, занимающаяся феноменологией памяти и ее отражением в литературном процессе, апеллирует в данном контексте к авторитетному мнению известного лингвиста Г. Вейнриха, заявляющего, что фактически метафоры памяти не представляют в своей совокупности «то пестрое и необозримое множество», существование которого в подразумеваемой области можно было бы предположить. На его взгляд, целесообразно говорить лишь о двух центральных образах, к которым относятся восковая табличка (Wachstafel) и кладовая / хранилище (Magazin), причем, упомянутые метафоры соотносятся с определенными историческими традициями [здесь и далее см.: Assmann 1991: 13-21].
Так, образ кладовой оказывается актуальным преимущественно в сфере софистики и риторики, где основное внимание уделяется развитию навыков говорения и, следовательно, наращиванию мощности «искусственной» памяти при овладении техникой речевого воздействия на слушателя; в свою очередь образ восковой таблички, идущий от Сократа и Платона, связан не с «искусственной», т.е. вырабатываемой в процессе специальных упражнений, а с естественной памятью, которая понимается как таинственный божий дар, коренящийся в глубине души человека.
Г. Вейнрих, как указывает А. Асманн, подытоживает далее свои рассуждения следующим образом: подобная двойственность метафор поля памяти, вероятно, обусловлена неоднозначностью, по сути - той же двойственностью феномена «память», поскольку метафоры типа «память - кладовая» скапливаются прежде всего вокруг полюса «память», тогда как метафоры типа «память - восковая табличка» тяготеют к противоположному полюсу «воспоминание/я». Как очевидно, ученый-лингвист проводит принципиальное различие между понятиями «память» и «воспоминания», рассматривая их в качестве антиподов.
В сфере базовой метафоры «память - восковая табличка» сама А. Асманн, расширяя круг интерпретируемых явлений, обращается к более глобальной, на ее взгляд, метафоре «память -письмо», возникающей на основе метонимического переноса и ведущей, в свою очередь, через пространственную метафору «память - библиотека» непосредственно к метафоре «память -книга» [Assmann 1991: 18]. На наш взгляд, в русле подобной трактовки происходит слияние двух выделяемых Г. Вейнрихом базовых метафор в единое смысловое целое, т.к. «память - библиотека», несомненно, является прямой модификацией ядерной метафоры «память - хранилище».
Возвращаясь к метафоре «память - книга», следует подчеркнуть, что, по мнению А. Асманн, речь при этом идет не об обычной книге, характеризующейся целостностью и завершенностью, а о книге меняющейся и непостоянной, как сама память: формальная завершенность текста (книги) противостоит бесконечности числа его (ее) интерпретаций, и если бесконечность текста основывается на принципиальной незавершенности вариантов его прочтения, то безграничность памяти обусловлена ее изменчивостью и непредсказуемостью. В этом смысле можно говорить о метафоре «память - палимпсест», когда память осмысливается как «динамизированная» книга, способная изменять свой облик во времени (ср. с моделью памяти в концепции Thomas De Quincey).
Наконец, при известном обобщении концепт ПИСЬМО в понятийном поле памяти может быть трансформирован в концепт СЛЕД, рассуждает далее А. Асманн, ссылаясь на теории «телесного письма» (Körperschrift) Ф. Ницше и так называемой «мистической записной книжки» (Wunderblock) З. Фрейда. Не случайно именно след становится в XIX в. центральным понятием у психологов, изучающих феномен памяти, что дает
логическое обоснование для формирования метафоры «память - след» [Assmann 1991: 21].
В целом, анализируя исходную глобальную метафору «память - восковая табличка», необходимо упомянуть и позицию Фр.А. Йейтса (Fr.A. Yates), опирающегося на учение Аристотеля, который сравнивал образ, возникающий в представлении человека под воздействием внешних факторов, со своего рода живописным «портретом», т.е. долговременным состоянием того, что мы называем «памятью». Создание этого мысленного образа Аристотель уподобляет жесту, которым кольцо-печатку вдавливают в воск, чтобы оставить оттиск, а глубина запоминания при этом обусловлена возрастом и темпераментом личности [см.: Yates 1990: 39].
Показательным в данном контексте является мнение Е.С. Кубряковой, которая отмечает, что в обыденной речи слово «память» становится эквивалентом частицы памяти, то есть синонимом слова «воспоминание» (ср.: память о героях войны, о прошлом и т.д.), а также оно может использоваться в значении «след, отпечаток, образ» [Кубрякова 1991: 88-89].
В свою очередь, расширяя круг метафор «память - след / портрет / оттиск», немецкий исследователь Р. Варнинг упоминает в качестве интересного примера подобного рода образ геологических напластований (Schichtungen), доминирующий, в частности, в поэтике «непроизвольной» памяти (mémoire involontaire) одного из крупнейших французских писателей ХХ в. М. Пруста. При этом временная последовательность впечатлений-воспоминаний проявляется в картине накладывающихся друг на друга слоев: яркие впечатления прошлого «покрываются» более поздними, но не уничтожаются под их тяжестью, а, напротив, сохраняются, будучи скрытыми в глубине, подобно запасным рудоносным жилам или пузырькам газа [Warning 1993: 162].
Характерно, что в одной из своих более ранних работ Р. Варнинг отмечает корреляцию процесса наслоения друг на друга «картин-воспоминаний» у М. Пруста с их упорядочиванием, выстраиванием в ряд в определенной секвен-циональной последовательности в ходе текстовой экспликации. В результате в тексте возникает тот пространственный эффект, который Ж. Пуле (G. Poulet) впервые выделил и обозначил как "L'Espace proustien" [см.: Warning 1991: 363]. Со временем в метафорике памяти у М. Пруста появляется, согласно Р. Варнингу, новый образ «па-
мять - фотография» [Warning 1993: 167], представляющий собой очередную модификацию античной метафоры «память - восковая табличка» и на основе метонимического переноса переосмысливаемый в метафору «память - фотоаппарат».
По мнению немецкого исследователя В. Байленхофа, фотоаппарат, равно, как и память, фиксирует предмет в виде фотоснимка и трансформирует эту виртуальную картинку в негатив предмета. Кроме того, этот прибор, подобно памяти, обладает определенной двойственностью: он может приукрашивать отдельные аспекты отображаемого, скрывая, затушевывая при этом другие стороны. Отображенное материализуется в объект - «фотографию», однако эта объективность лишь кажущаяся, поэтому накопление воспринимаемой информации в памяти является, скорее, не актом фиксации, как отмечает В. Бай-ленхоф, а процессом, который, хотя и опирается на носителей памяти, но тем не менее во многом превосходит их [Beilenhoff 1991: 444].
Как очевидно, в данной концепции усматривается идея об активном и подвижном характере памяти, опровергающая ее классическую интерпретацию в качестве пассивного, инертного начала.
Вернемся теперь ко второй выделяемой Г. Вейнрихом базовой античной метафоре «память - кладовая», где возможность предположения динамического характера памяти исключается, как кажется, изначально, a priori. Как указывает А. Асманн, в этом смысле следует говорить о пространственной метафорике памяти в целом, коренящейся в искусстве античной мнемотехники, где в качестве двух ведущих метафор выступают образы храма и библиотеки [здесь и далее см.: Assmann 1991: 14-18].
Метафора «память - храм» ориентирована на отбор, канонизацию и монументализацию памяти об отдельных исторических личностях и их деяниях, т.е. речь идет о своего рода «пантеоне» вневременных ценностей, а запасы «памяти -библиотеки» являются, в свою очередь, залогом сохранности событий прошлого, спасенного «через века». Таким образом, констатирует А. Ас-манн, один модус воспоминания мы ассоциируем с храмом, устремляясь в будущее, а другой - с архивом, библиотекой, что делает возможным постоянный доступ к знаниям о прошлом.
Заметим, что оригинальную пространственную метафору употребляет в XIII в. Р. де Форни-валь (Richart de Fornival), который сравнивает память - «сокровищницу воспоминаний» с домом,
имеющим две двери - «зрение и слух»: благодаря этим двум «дверям» воспоминание может оживить прошлое в форме визуальных и акустических образов, т.е. делать пережитое вновь зримым и слышимым [цит. по: Wenzel 1991: 66].
Весьма актуальной в подразумеваемом русле представляется далее метафора «память - шахта», принадлежащая Г.В.Ф. Гегелю и являющаяся объектом тщательной интерпретации в работах уже упомянутого Р. Варнинга. Согласно великому немецкому философу, на труды которого ссылается Р. Варнинг, в темной «шахте» нашей внутренней, сокровенной сущности образы прошлого хранятся бессознательно: они «спят», освобожденные интеллектом от своей первичной непосредственности и абстрактной единичности, вобранные во «всеобщность Я». Переход этих картин из сна, «ночной тьмы» в «светлую ясность настоящего» осуществляется, по Г.В.Ф. Гегелю, в три этапа: сначала сила воображения помогает им обрести бытие, затем картины прошлого соотносятся друг с другом посредством ассоциаций и возводятся на уровень общих представлений, и, наконец, интеллект устанавливает идентичность этих общих представлений частному отдельной картины, т.е. он придает им образное существование, будь то в форме символа, или в форме знака [цит. по: Warning 1991: 357-358].
Симптоматично, что в гегелевской феноменологии памяти сам предмет исследования не трактуется ученым как простая репродукция субъектом более ранних впечатлений, а понимается как продуктивный процесс их внутреннего «усвоения», преобразующий внешнее многообразие в единство всеобщего [см.: Warning 1993: 162-163].
Итак, вполне очевидно, что на основе двух выделяемых Г. Вейнрихом античных ключевых метафор «память - восковая табличка» и «память -кладовая» формируется целый ряд соответствующих вариаций и модификаций, обладающих в то же время определенными точками пересечения (ср. проанализированную выше понятийную цепочку «память ^ восковая табличка ^ письмо ^ библиотека / кладовая ^ книга»). Действительно, большому количеству метафор памяти приписываются прежде всего пространственные параметры. Как указывает О.Г. Ревзина, в когнитивной психологии представление памяти как «ящика в голове» и как хранилища поддерживает эту традицию [здесь и далее см.: Ревзина 2006: 22-23]. Аксиология памяти раскрывается в таких метафорах, как «сундук с барахлом», «кошелек» (Дж.А. Миллер), «мусорный
бак» (Ландауер). Традиционная концептуализация памяти как вместилища (контейнера), пишет исследователь, реализуется во множестве вариантов в художественном дискурсе: амбары, закрома, кладовая, подвал, подземелье, тюрьма, храм, урна, гробница, склеп, кладбище памяти, причем, все эти варианты интересны своими дополнительными обертонами.
В народном сознании, отмечает О.Г. Ревзи-на, память располагается в голове (ср. пословицу: «Память в темени, мысль во лбу, а хотение в сердце»), то есть сама заключена в хорошо защищенную емкость.
В том случае, когда областью-источником для метафоры является открытое пространство, появляется метафорический концепт ПАМЯТЬ -МЕСТО. В качестве термина памяти выступают имена рельефа (пропасти, глубины памяти), окультуренные формы пространства (поле, луг, сад воспоминаний, тропинки памяти, на перекрестьях памяти), формы организации городского или сельского обитания (закоулки, задворки, тупики памяти). В метафоре «память - место» концептуализируется отчасти и представление о внутренней структуре памяти, причем она предстает, как подчеркивает автор, и как регулярная, но чаще - как извилистая, запутанная (ср. также: лабиринты памяти).
Наконец, пишет О.Г. Ревзина, в отличие от памяти, воспоминания как «дискретные формы с более или менее четкими границами» (П. Рикер) допускают квантитативную характеризацию (масса воспоминаний, немногие, скупые воспоминания). Однако в обоих случаях возможна концептуализация памяти и воспоминаний как вещества, материала, когда в качестве области-источника выступают вино, яд, мед, ткань (кисея), стекло и т.д. [Ревзина 2006: 24].
При всей справедливости вышеуказанного мы, однако, полагаем, что в диахроническом плане можно наблюдать явную тенденцию к акцентуации активного, т.е. динамического компонента в структуре памяти, что свидетельствует, по нашему мнению, об определенной узости трактовки данного феномена лишь в рамках пространственных параметров.
В результате нам представляется весьма логичным присоединиться к тезису А. Асманн о возможности увеличения количества установленных Г. Вейнрихом ядерных метафор памяти с двух до четырех, но не с целью «размывания» четких контуров его концепции и не с претензией на полноту данной новой классификации, а ис-
ключительно в связи с необходимостью учета упомянутого динамического фактора в исследовании памяти. В подобном смысле А. Асманн предлагает дополнить две проанализированные базовые метафоры памяти, обладающие локальной ориентацией, двумя темпорально обусловленными образами - «память - пробуждение» (Erwachen) и «память - воскрешение / оживление» (Erwecken). Причем, с точки зрения исследователя, переход от первого типа базовых метафор ко второму не следует рассматривать как постепенный, поступательный процесс. Так, если память конституируется в контексте пространства, пишет А. Асманн, на передний план выходят устойчивость и непрерывность воспоминаний; если же память концептуализируется в контексте времени, в центре внимания оказываются прерывистость и нестабильность воспоминаний, ведущие к их забыванию и полной гибели [Assmann 1991: 22].
Данный постулат представляется нам достаточно показательным, поскольку благодаря такому подходу в сферу изучаемых проблем органично вписывается понятийная категория, традиционно осмысливаемая в качестве антипода памяти, а именно забывание. Интересным видится далее выделение А. Асманн в темпорально ориентированной метафорике памяти (в частности, в рамках метафоры «память - воскрешение») очередных двух образов, которым в онтологическом плане приписывается существенная регенеративная сила: речь идет о стихиях воды и огня [Assmann 1991: 25]. Не случайно и в современных гуманитарных исследованиях широко используется метафора «поток воспоминаний».
Одновременно нельзя игнорировать тот факт, что вода в метафорике памяти отличается явной амбивалентностью: в античности сам акт питья мог ассоциироваться как с забыванием (поток Леты), так и с оживлением воспоминаний (Касталия - священный источник поэтического вдохновения и прозрения в Дельфах). Впрочем, между этими двумя противоположными, на первый взгляд, явлениями существует тесная взаимосвязь: как указывает Дж. Котре, забывание прокладывает дорогу для четких, ясных воспоминаний, ибо сначала нужно забыть, чтобы потом можно было вспомнить [цит. по: Boll 2002: 12]. Об этом же говорит и С. Ферет-ти: именно существованию забывания память обязана своей безграничностью; забывание необходимо, поскольку акт вспоминания становится возможным лишь благодаря тому обстоятельству, что мы забыли что-то, о чем стараемся вспомнить [Fer-retti 1991: 361].
Аналогичной неоднозначностью в семантическом поле памяти обладает и метафорика огня: «искра» пламени, т.е. любой внешний импульс, может «разжечь костер» угаснувших воспоминаний и пробудить, например, в писателе творческую инспирацию, но то же самое всепоглощающее пламя времени способно сжечь, спалить дотла и предать забвению память даже о чем-то очень весомом и важном для субъекта познания.
В результате вполне обоснованным представляется мнение ряда отечественных и зарубежных исследователей о неразрывной связи памяти с процессом забывания и их взаимообусловленности.
Немецкий исследователь Б. Менке приводит авторитетное мнение В. Беньямина, который ссылается, в свою очередь, на воззрения З. Фрейда, утверждавшего, что «забывание есть консервирующая память» и «защита впечатлений» от деструктивного, разлагающего воздействия воспоминаний [цит. по: Menke 1991: 84]. Наконец,
A. Бабка, со ссылкой на Т. Бахти (Timothy Bahti), говорит о симультанности процессов воспоминания и забывания, находящихся между собой в отношениях взаимозависимости: забывание отсылает к воспоминанию и наоборот; забывание образует некий «горизонт», на фоне которого осуществляется воспоминание, и наоборот; «забывание вплетено в воспоминание»; согласно мифу уже в самом названии памяти звучит «эхо забвения» [Babka 2002: 116-118; ср. также: Ревзина 2006].
Г. Кох также рассматривает забывание в качестве созидающей силы и неизбежной предпосылки для любого воспоминания: диалектика забывания и воспоминания, констатирует ученый, имплицирует понимание процесса воспоминания как свершающегося в области воображения, поскольку вспоминается прошедшее, по сути ныне несуществующее и возвращающееся в сферу нашего сознания лишь в виде представления о нем [Koch 1993: 69].
Следует указать, что особую актуальность дихотомия «забывание - воспоминание» приобретает в период литературного модернизма, вытеснив традиционную оппозицию «мимезис -фантазия» (Т. Адорно, Ф.Г. Юнгер, М. Пруст и др.). Добавим, что немецкий исследователь
B. Китлер, анализирующий понятие "memoria" в литературе ХХ в., отмечает следующее: забывание является предпосылкой самой возможности литературного повествования, поскольку память и, соответственно, каждая языковая система основываются на забывании. Многие вещи, пишет ученый, которые мы в ходе времени «приобрета-
ем» и затем «теряем», пробивают в памяти «бреши», членящие необозримый поток событий на отдельные значимые фазы. Только лакуны в наших воспоминаниях способствуют формированию внутри недифференцированного потока восприятий и событий тех неделимых единств, которые в риторике называются topoi, а в лингвистике -сигнификантами и единственно с помощью которых могут быть сформулированы любые «правила, законы, воспоминания и знания» [Kittler 1991: 390-391].
Таким образом, феноменология памяти оказывается неразрывно связанной с феноменологией забывания. И хотя не существует специальных ars oblivionalis (видов забывания) в отличие от ars memorativa (видов памяти), тем не менее можно говорить о неких «рамочных условиях забывания», детерминированных рамочными условиями реконструкции пережитого. Согласно концепции «социальных рамок» М. Хальбвакса (Halbwachs 1985) человек и общество в целом в состоянии запомнить лишь то, что может быть реконструировано в качестве прошлого только внутри рамок понятийной системы, соотносимой с актуальным настоящим: следовательно, и забывается именно то, что в данном настоящем больше не вписывается в рамки упомянутой системы.
В целом же, подводя итог рассмотрению базовых метафор памяти пространственного и временного характера, необходимо отметить, что, по мнению А. Асманн, возможно установление их прямой связи с процессом конституирования различных видов памяти [здесь и далее см.: Assmann 1991: 18-30]. Тогда вышеупомянутые метафоры «память - храм/памятник» и «память - библиотека/архив», являющиеся модификациями ядерной метафоры пространственной семантики «память -кладовая», коррелируют с «монументальной» и «архиварной» памятью (das monumentale und das archivarische Gedächtnis).
Вторая глобальная метафора «память - восковая табличка», трансформирующаяся в метафоры «память - письмо» и «память - след», занимает, как полагает исследователь, промежуточное положение между пространственными, т.е. вневременными, и временными метафорами и соотносится с понятием «анамнетической» памяти (das anamnetische Gedächtnis): предполагаемое во всех этих метафорах наличие понятия неизгладимого следа (вневременной аспект) сочетается с тематизацией в них значения постепенной утраты запомнившейся некогда информации, ее забывания и необходимости приложения усилий для ее
реконструкции в ходе воспоминания (временные параметры).
Наконец, метафоры памяти временной семантики, установленные самой А. Асманн, сфокусированы на факторе неограниченной протяженности (временной дисконтинуум) и приоритете забывания перед воспоминанием. В этом смысле метафора «память - пробуждение» может быть соотнесена с «аниматорной» памятью (das animatorische Gedächtnis), которая устанавливает взаимосвязь между прошлым и настоящим, а метафо-
ра «память - воскрешение» становится актуальной в контексте «эсхатологической» памяти (das eschatologische Gedächtnis), перекрывающей «темное» настоящее и ориентированной на «мессианское», благословенное будущее из «чреватого надеждами» прошлого.
Суммируя все вышесказанное касательно метафор памяти и соответствующих им типов памяти, мы полагаем возможным схематически изобразить результаты осуществленного анализа следующим образом:
Безусловно, подобная попытка систематизации метафор памяти является лишь одним из возможных вариантов решения проблемы, требующей тщательного исследования более обширного языкового материала. Так, понятийный ряд «пространственная метафора», «темпоральная метафора» может быть дополнен, напр., персонифицирующими метафорами типа «память -друг/враг», «память - свидетель», «память - обманщица» и т.д., включая известную оригинальную авторскую метафору «память - кошка» современного немецкого писателя Уве Йонсона. Закономерность существования подобных метафор памяти обусловлена тем, что в основе концептуализации памяти как когнитивной способности и реализации этой способности, согласно О.Г. Рев-зиной, лежит онтологическая метафора: память предстает как автономная сущность. В качестве
такой сущности память и воспоминания как бы отчуждаются от человека, вступают с ним в диалог и подвергаются персонификации: память «говорит, подсказывает, нашептывает, дает силы, не отпускает, мучит» и т.д. Дальнейшая персонификация памяти ведет к олицетворению, когда память может обретать телесный облик человека [Ревзина 2006: 21].
Однако несомненным является следующий факт: введение исследователями в парадигму интерпретации феномена памяти динамического аспекта обусловило возможность отхода от традиционной трактовки памяти в качестве некоего контейнера, стерильного хранилища или механического накопителя человеческих знаний, локализованного в определенном участке мозга. Идея внутреннего динамизма памяти получила в последние годы свое убедительное подтверждение
благодаря новым научным данным, полученным в области нейрофизиологии (Maturana 1982, Rush 1987, Heil 1988 и др.). Теперь можно с полным основанием утверждать, что память является комплексным многостатусным понятием, подразумевающим иерархию поведенчески релевантных устойчивых когнитивных структур, способствующих осуществлению дальнейшей когнитивной деятельности субъекта познания.
В отечественной науке глубокий и обстоятельный анализ концепта ПАМЯТЬ, моделей памяти и ее динамической составляющей представлен в работах Е.С. Кубряковой. Всем известно, пишет ученый, что память предназначена для хранения информации, однако «не менее важно то, что, храня общие знания о мире, мы получаем возможность интерпретировать новые, сличать и сопоставлять имеющиеся воспоминания в текущей деятельности и вообще - динамически использовать содержащиеся в ней структуры знания, опыта и оценок мира. Знание даже о простейших событиях включает широкий круг разнообразной информации - от знаний научных, теоретических до практических (умений и навыков), и все это помогает нам не только ориентироваться в мире, но и соответствующим образом действовать. Поэтому, говоря о функциях знания, сосредоточенного в нашей памяти, можно сказать, что именно оно предопределяет наше поведение и помогает интерпретировать новый опыт через накопленный старый» [Кубрякова 2004: 357-358].
В подобном контексте особое внимание в концепции Е.С. Кубряковой уделяется понятию внутреннего лексикона, который является неотъемлемой частью человеческой памяти, имеющей вербализованный характер или прошедшей вербальную форму, то есть так или иначе связанной с обработкой информации в вербальной форме [здесь и далее см.: там же, с. 379; 369]. Устройство внутреннего лексикона определяется, таким образом, тем, что «с одной стороны, это своеобразный аналог системы лексики определенного языка, а с другой - часть общей организации человеческого мозга, его интеллекта, часть общего пространства памяти человека».
Внутренний лексикон рассматривается исследователем в качестве психического образования, которое обеспечивает не только хранение необходимой информации обо всех языковых единицах и категориях, но и достаточно легкий доступ ко всей этой информации и возможность ее быстрого извлечения в актах порождения и восприятия речи. Следовательно, подчеркивает
Е.С. Кубрякова, внутренний лексикон - это не только «склад» единиц, организованный таким образом, чтобы обеспечить поиск и нахождение нужной единицы, но, скорее, «действующая система, в которой каждая единица «записана» с инструкцией ее использования, с данными о ее оперативных возможностях, притом по всем мыслимым линиям ее употребления - прагматическим, семантическим, чисто формальным».
Такое расширительное толкование внутреннего лексикона, по мнению ученого, вполне сообразуется с путями его формирования в активной речевой деятельности говорящего, когда «вхождение его в мир языка означает овладение всей структурой деятельности с языковыми единицами и категориями, а значит, усвоение оперативных принципов использования единиц».
Зарубежные лингвисты-когнитологи, в частности, М. Шварц [см.: Schwarz 1992: 9; 76-80], также подчеркивают то обстоятельство, что способность человеческого организма к постоянному внутреннему накоплению опыта различного содержания служит предпосылкой для совокупных операций, осуществляемых в ментальной и поведенческой сферах нашей жизни. Все когнитивные действия человека в решающей степени определяются функциями памяти: без апелляции к знаниям, репрезентированным в нашей памяти, мы бы не смогли составить или понять даже отдельное предложение, узнать старого знакомого, поскольку все переживания и факты личного опыта имели бы лишь «сиюминутную» действенность и значимость, т.е. были бы действительны только в момент их непосредственного свершения. Выступая в качестве базиса всей когнитивной деятельности человека, память, что особенно важно, составляет основу процесса личностной самоидентификации, формируя каждого в отдельное конкретное «Я»: личность не может сомневаться в том, кто она, отмечает исследователь, если она обладает определенными воспоминаниями.
Таким образом, делает вывод М. Шварц, механизмы памяти, которые актуализируют знания и делают их доступными человеческому сознанию, играют определяющую роль во всех когнитивных процессах и поэтому должны учитываться при создании моделей речепроизводства и речевосприятия [Schwarz 1992: 79-80]. Как указывает немецкий литературовед М. Вагнер-Эгельхаф, в последние десятилетия память и воспоминания стали исследоваться как особые «культурно-антропологические» функции в их специфической языковой опосредованности, т.е.
на предмет того, как они в свой языковой оформ-ленности «продуцируют значения» [Wagner-Egelhaaf 2000: 12].
Акцентируя динамический характер памяти, немецкий исследователь З. Шмидт, со ссылкой на исследования Г.Р. Матураны, обращает особое внимание на то обстоятельство, что функция памяти заключается по сути не столько в сохранении прошлого, сколько в ее участии, соответственно каждой конкретной ситуации, в моделировании когерентного поведения человека. Иными словами, память осуществляет в рамках всей когнитивной системы синтез специфического типа восприятия действительности, который мы обычно называем «воспоминаниями», причем, «вспоминать» означает здесь активизацию устойчивой структуры, «встроенной» в комплексные когнитивные взаимосвязи [здесь и далее см.: Schmidt 1991: 380-381].
С точки зрения З. Шмидта в качестве существенного возражения против интерпретации модели памяти как механического накопителя информации может быть использован и тот факт, что ученым до сих пор не удалось топологически точно локализовать память в человеческом мозгу. Исследования в данном направлении, на которые указывает немецкий лингвист [Lashley 1929, Roth 1975, Squire 1986, Fischer 1987, Rosenfield 1988 и др.], свидетельствуют скорее о комплексной активности различных участков мозга или даже, с учетом флексибельности выполняемых ими функций, на участие в процессе памяти в принципе всех отделов мозга.
В заключение следует констатировать, что феномен памяти продолжает оставаться предметом повышенного внимания отечественных исследователей. Ряд основополагающих публикаций о природе памяти, в особенности памяти словесной, появившихся в конце ХХ в. [Леонтьев 1969, 1979; Залевская 1978, 1985, 1999; Жинкин 1982; Лебедев 1985; Кругликов 1987 и др.], пополнился разработками начала XXI в., посвященными, например, проблеме дифференциации языковых и внеязыковых знаний, содержащихся в долговременной и кратковременной памяти индивида [Лузина 2000, Цурикова 2002, Подоляк 2003], роли фактора воображения в процессе воспоминаний [Антошина 2002], структурированию фрейма «память» [Рогачева 2003], культурной памяти [Спицына 2001, Коковина 2003, Шаталова 2005, Грусман 2007], семантической памяти [Гришаева 2006], репрезентации операций памяти в семанти-
ке немецких глаголов [Ребрина 2007] и т.д. Подобный интерес свидетельствует о том, что только всесторонняя, многоаспектная интерпретация памяти как комплексной динамической системы когнитивных функций может служить залогом успешного проникновения в некоторые области человеческого сознания, которое направлено на креативное познание объективной действительности.
Список литературы
Кубрякова Е.С. Об одном фрагменте концептуального анализа слова память // Логический анализ языка: Культурные концепты / АН СССР. ИЯз; Редкол.: Н.Д. Арутюнова (отв. ред.) и др. М.: Наука, 1991.
Кубрякова Е.С. Язык и знание: На пути получения знаний о языке: Части речи с когнитивной точки зрения. Роль языка в познании мира / ИЯз РАН. М.: Языки славянской культуры, 2004.
Манерко Л.А. Основы концептуального интегрирования ментальных пространств // Текст и дискурс: Традиционный и когнитивно-функциональный аспекты исследования: сб. науч. тр. / под ред. Л.А. Манерко. Рязань: Изд-во Рязанского гос. пед. ун-та им. С.А. Есенина, 2002.
Ревзина О. Г. Память и язык // Критика и семиотика. Вып. 10. Новосибирск: НГУ, 2006.
Assmann A. Zur Metaphorik der Erinnerung // Mnemosyne. Formen und Funktionen der kulturellen Erinnerung / Hrsg. von A. Assmann und D. Harth. Frankfurt am Main: Fischer Taschenbuch Verlag, 1991.
Babka A. Unterbrochen: Gender und die Tropen der Autobiographie. Wien: Passagen-Verlag, 2002.
Beilenhoff W. Licht-Bild-Gedächtnis // Gedächtniskunst: Raum-Bild-Schrift. Studien zur Mnemotechnik / Hrsg. von A. Haverkamp und R. Lachmann. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1991.
Boll K. Erinnerung und Reflexion: Retrospektive Lebenskonstruktionen im Prosawerk Monika Marons. Würzburg: Könighausen und Neumann, 2002.
Ferretti S. Zur Ontologie der Erinnerung in Augustinus' „Confessiones" // Mnemosyne. Formen und Funktionen der kulturellen Erinnerung / Hrsg. von A. Assmann und D. Harth. Frankfurt am Main: Fischer Taschenbuch Verlag, 1991.
Kittler W. Digitale und analoge Speicher. Zum Begriff der Memoria in der Literatur des 20. Jahrhunderts // Gedächtniskunst: Raum-Bild-Schrift. Studien zur Mnemotechnik / Hrsg. von A. Haverkamp und
R. Lachmann. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1991.
Koch G. Der Engel des Vergessens und die Black Box der Faktizität - Zur Gedächtniskonstruktion in Claude Lanzmanns Film „Shoah" // Memoria -vergessen und erinnern / Hrsg. von A. Haverkamp und R. Lachmann unter Mitw. von R. Herzog. München: Finck, 1993.
Menke B. Das Nach-Leben im Zitat. Benjamins Gedächtnis der Texte // Gedächtniskunst: Raum-BildSchrift. Studien zur Mnemotechnik / Hrsg. von A. Haverkamp und R. Lachmann. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1991.
Schmidt S.J. Gedächtnis-Erzählen-Identität // Mnemosyne. Formen und Funktionen der kulturellen Erinnerung / Hrsg. von A. Assmann und D. Harth. Frankfurt am Main: Fischer Taschenbuch Verlag, 1991.
Schwarz M. Einführung in die kognitive Linguistik. Tübingen: Francke, 1992.
Wagner-Egelhaaf M. Autobiographie. Stuttgart; Weimar: Metzler, 2000.
Warning R. Claude Simons Gedächtnisräume: La Route des Flandres // Gedächtniskunst: RaumBild-Schrift. Studien zur Mnemotechnik / Hrsg. von A. Haverkamp und R. Lachmann. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1991.
Warning R. Vergessen, Verdrängen und Erinnern in Prousts „A la recherche du temps perdu" // Memoria - vergessen und erinnern / Hrsg. von A. Haverkamp und R. Lachmann unter Mitw. von R. Herzog. München: Finck, 1993.
Wenzel H. Imaginatio und Memoria. Medien der Erinnerung im höfischen Mittelalter // Mnemosyne. Formen und Funktionen der kulturellen Erinnerung / Hrsg. von A. Assmann und D. Harth. Frankfurt am Main: Fischer Taschenbuch Verlag, 1991.
Yates Fr.A. Gedächtnis und Erinnern: Mnemonik von Aristoteles bis Shakespeare. Weinheim: VCH, Acta Humaniora, 1990.
L.M. Bondareva
ABOUT MEMORY METAPHORS (STATICAL AND DYNAMICAL ASPECTS)
The article deals with the conceptual memory metaphors in statical and dynamical aspects. The particular attention is paid to the dialectics of remembering and forgetting as essential constituents of the wholistic cognitive process. On the whole human memory is interpreted as the complex dynamic system of cognitive functions.
Key words: conceptual memory metaphors, remembering, forgetting, spatial and temporal parameters, memory types, the dynamic character of memory.
