CC BY
5III. ЗАМЕТКИ
К ИСТОРИИ РЕМАРКИ «НАРОД БЕЗМОЛВСТВУЕТ» В «БОРИСЕ ГОДУНОВЕ»
В сложной творческой истории пушкинской трагедии «Борис Годунов» ремарка «Народ безмолвствует» занимает о.собое место. Напомним, что оба сохранившихся до нашего времени автографа трагедии завершаются не этой канонической ремаркой, а возгласом народа: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!». Ремарка появилась лишь в первом издании «Бориса Годунова» на рубеже 1830—1831 гг. Соотношениям обоих рукописных и первого печатного текста посвящены многочисленные комментарии, из которых работы Г. О. Винокура и М. П. Алексеева являются самыми полными.1 Историю ремарки затрагивают многие литературоведческие и исторические исследования, посвященные творчеству Н. М. Карамзина и А. С. Пушкина; в них прослежены глубокие внутренние связи между «Историей государства Российского» и трагедией «Борис Годунов».2
Для большинства писавших на эту тему история ремарки является одним из важных моментов исследования: ведь выражение «народ безмолвствует» встречается в карамзинской «Истории» несколько раз, где повествуется о главнейших, переломных моментах русской истории. Народ безмолвствует у историографа при крещении Руси и свержении языческих идолов (X в.), при снятии вечевого колокола во вчера еще вольном Новгороде (XV в.), в «смутное время», когда Лжсдмитрий I посылает на казнь Василия Шуйского (XVII в.). С постоянством формулы знаменитая фраза переходит у Карамзина из тома в том, появляется в разных контекстах и постепенно начинает ощущаться носителем основного смысла, квинтэссенцией истории русского средневековья.
Именно это свойство делает ремарку «Народ безмолвствует» абсолютно необходимой и в пушкинском тексте. А ее значимость можно считать одной из главных причин тех общеизвестных трудностей, которые преследуют пуб-
1 См. комментарий Г. О. Винокура к «Борису Годунову» в кн.: Пушкин. Полн. собр. соч., т. VII. Изд. АН СССР <1935> (первоначальный комментированный вариант тома); Алексеев М. П. Пушкин.Сравнительно-исторические исследования. JI., 1972, с. 208—239.
2 Из работ последних лет назовем: Вацуро В. Э. Подвиг честного человека. — В кн.: Прометей, М., 1968, т. 5, с. 8—51; Лузянина JI. Н. Об особенностях изображения народа в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. — В кн.: Русская литература XIX—XX вв. JT-, 1971? с. 3—17.
ликаторов «Бориса Годунова». Если текст первого издания считать основным и каноническим, то нужно отказаться от народных сцен, исключенных Пушкиным при публикации трагедии. Если же печатать «Бориса Годунова» по одному из автографов, то придется завершить текст не ремаркой, а выражением народного восторга по поводу воцарения Лжедмитрия.
Эта трудность обычно преодолевается просто: контаминация всех трех текстов дает четвертый, включающий и народные сцены, и ремарку.3 Тра-диционна и аргументация такого соединения: Пушкин, стесненный условиями цензуры, исключает народные сцены и сожалеет об этом в письме к Вяземскому (XIV, 139). Иное решение проблемы мы находим в статье чешского исследователя В. Сватоня «Заключительная сцена в „Борисе Годунове" Пушкина».4 Для нас важно одно его наблюдение: текст трагедии корректируется Пушкиным не только по внешним причинам (отношения с правительством, цензура и т. д.), но и по причинам внутренним, важным для самого автора. Время между 1825 и 1830 гг. существенно меняет представление Пушкина и о русской истории, и о роли в ней народных масс.
Мы не пойдем за Сватонем в его исследовании концепции народа у Пушкина в последекабрьский период. Это предмет отдельной работы. Для нас важна только догадка о том, что сама жизнь, само течение времени заставляют Пушкина переделывать трагедию, в частности переосмысливать ее концовку.
Один из примеров тому лежит буквально на поверхности. В 1829 г. осенью выходит в свет роман Ф. Булгарина «Дмитрий Самозванец», в котором Пушкин не без оснований усматривает прямые заимствования из своего «Бориса Годунова», к тому времени еще не опубликованного.5 Последовал резкий обмен мнениями между Пушкиным и Булгариным. Ярость Пушкина, кроме всего прочего, была вызвана и тем, что теперь при публикации «Бориса Годунова» он неизбежно должен был считаться с булгарин-ским текстом, напечатанным раньше. К судьбе заключительной сцены трагедии это относится прямо и непосредственно. Дело в том, что Булгарин в своем романе дважды заставляет народ кричать: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!» — один раз на площади, другой раз в корчме.®
3 Так печатают «Бориса Годунова» в академическом собрании сочинений Пушкина и вслед за ним — во многих других изданиях.
4 S V a t о n Vladimir. Заключительная сцена в «Борисе Годунове» Пушкина. — Ceskoslovenska nisistika, XIII (1968), I (Ustav jazyku a literatur Ce-skoslovenske akademie ved v Praze), s. 58—70.
5 О взаимоотношениях Пушкина и Булгарина времен выхода в свет романа «Дмитрий Самозванец» см., например, ст.: Гозенпуд А. А. Из истории литературно-общественной борьбы 20—30-х годов XIX века («Борис Годунов» и «Дмитрий Самозванец»). — В кн.: Пушкин. Материалы и исследования, Л., 1969, т. VI.
6 Булгарин Ф. Полн. собр. соч. в 7 т. СПб., 1842, т. 2, с. 279, 281. — Конечно, счеты с Булгариным не стоит преувеличивать. В ряду причин, приведших к изменению концовки «Бориса Годунова», «Дмитрий Самозванец» занимает третьестепенное место. Вспомним хотя бы пушкинское письмо к Плетневу о разрешении печатать трагедию, где автор подчеркивает, что неприлично ему, Александру Пушкину, являясь перед Россией с «Борисом Годуновым», считаться с каким-то Булгариным (XIV, 89).
7 Временник, 1979
97
Неизмеримо важнее и значительнее влияние Карамзина на изменение концовки трагедии.
Пушкин завершает свою трагедию осенью 1825 г. К этому времени одиннадцать томов «Истории государства Российского» прочитаны им тщательно и, по-видимому, не однажды. Значит, карамзинский рефрен «народ безмолвствует», идущий у историографа через все века и томы, Пушкину хорошо известен. А на концовке трагедии тогда это никак не отражается. Почему?
По многим причинам, к которым, нам кажется, относится и та, что, живя в Михайловском, Пушкин еще не знает, какой смысл вкладывает Карамзин в рефрен о народном безмолвии. А пять* лет спустя, в 1830 г., Пушкин это, несомненно, знает.
Весной 1829 г. выходит из печати не законченный Карамзиным XII том «Истории государства Российского». Именно в нем Карамзин дает свое истолкование безмолвия народного. Под 1606 г. историограф рассказывает о крахе Лжедмитрия и о воцарении Василия Шуйского. О самосознании нового царя Карамзин судит так:
«Василий как опытный наблюдатель тридцатилетнего гнусного тиранства не хотел ужасом произвести безмолвие, которое бывает знаком тайной, всегда опасной ненависти к жестоким властителям».7
Важность суждения Карамзина очевидна.
Прежде всего оно доказывает, что историк вовсе не толкует безмолвие как знак народной покорности, смирения и непротивления. Как видим, значение формулы совершенно иное. Народное безмолвие , становится характерным признаком тридцатилетнего тиранства и, следовательно, захватывает годы правления Ивана Грозного. Нетрудно догадаться, что словосочетание «народ безмолвствует» и в предшествующих томах «Истории государства Российского» нередко наполнено тем же смыслом — это знак «тайной, всегда опасной ненависти к жестоким властителям».
Можно предположить, что именно Пушкин первым догадался о том, что Карамзин подошел к материалу русской истории с нравственными представлениями, и в этом поэт увидел знаменитый «подвиг честного человека». Объясняя народное безмолвие как угрозу тирану, Карамзин несомненно находился в русле своих этических критериев.
Не только своих, но и пушкинских, добавим мы. Ведь большинство современных комментаторов Пушкина толкует заключительную ремарку «Бориса Годунова» примерно в таких же выражениях: молчание народа как угроза тиранической власти. Такое толкование пушкинской ремарки надо признать бесспорным. Важно только подчеркнуть, что Пушкин наполняет ремарку этим значением вовсе не в полемике с Карамзиным, а в согласии с ним.
Если принять, что Пушкин изменяет конец трагедии под влиянием посмертного карамзинского тома или в прямой связи с ним, то можно заново поставить старую проблему: как, когда, при каких обстоятельствах Пушкин вводит в текст «Бориса Годунова» заключительную ремарку?
7 К а р а м з и н Н. М. История государства Российского, СПб., 1829. т. XII, с. 8—9,
^ Еще за Год до своего приезда в Петербург, т. е. в июле 1826 г., Пушкин знает о существовании неопубликованного XII тома «Истории». Вот что он пишет Вяземскому из Михайловского: «Читая в журналах статьи о смерти Карамзина, бешусь. Как они холодны, глупы и низки. Неужто ни одна русская душа не принесет достойной дани его памяти? Отечество вправе от тебя того требовать. Напиши нам его жизнь, это будет 13-й том Русской Истории <...»> (XIII, 286).
Предельно поздняя дата знакомства поэта с XII томом — 1829 год; весною он выходит из печати. Нетрудно предположить ,и более раннее чтение автографа: привилегия людей, близких семье Карамзина. Вот строки письма Е. А. Карамзиной, адресованные А. И. Тургеневу в апреле 1830 г. из Петербурга в Париж: «Мы провели лето в Ревеле. Там я ждала ответа на мое письмо и на выписку, которую я Вам сделала через Жуковского из 12 тома; увы, год прошел, но я не имею ни одного слова».8
2 июня А. И. Тургенев из Парижа пишет Вяземскому об Иване Киреевском, которого ждут за границей: «Я прочту ему и переписку нашу о двенадцатом томе „Истории Государства Российского", которой сообщить не могу».9
Таким образом, братья Тургеневы,, будучи за границей, знают и обсуждают карамзинское сочинение до его выхода в свет. Может ли Пушкин его не знать, живя в 1827—1828 гг. в Петербурге? Вряд ли.
Условимся о самой широкой хронологической рамке — Пушкин читает незаконченный том Карамзина между 1827 и 1829 гг.
Теперь нам предстоит соотнести это чтение с работой над рукописью «Бориса Годунова».
Известно, что, покидая Петербург для Москвы и Кавказа в марте 1829 г., Пушкин оставляет друзьям — Плетневу и Жуковскому — экземпляр своей трагедии. Он надеется, что через Бенкендорфа рукопись попадет к царю, будет одобрена и тогда можно будет начать ее печатание. Детали борьбы Пушкина за издание «Бориса Годунова» хорошо известны, не стоит их повторять; для нас существенно только то, что в автографе, оставленном весной 1829 г. в Петербурге, трагедия завершается не ремаркой, а по-старому: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович'!». Это означает, что чтение ХН тома Карамзина пока не оставило следов в тексте трагедии. Тут нет ничего удивительного. Было бы наивным думать, что Пушкин, наткнувшись у историографа на объяснение народного безмолвия, немедленно берется за перо, чтобы переделать концовку трагедии. Ибо действиями Пушкина движет здесь не простая последовательность внешних событий, а сложная внутренняя логика совершенствования вещи, написанной три года назад.10
В дорожной коляске и на кавказских военных биваках Пушкин вряд ли поправлял свою трагедию. Нет даже полной уверенности в том, что рукопись «Бориса Годунова» сопровождала его в путешествии, хотя, конечно, глубокая умственная работа, приведшая в конце концов к новому завершению трагедии, не прерывается и здесь.
8 Остафьевский архив, т. 3, с. 195 (подлинник по-французски).
9 Там же, т. 4, с. 203.
10 Заметим попутно, что мотив перемены концовки, связанный с «Дмитрием Самозванцем», еще впереди: Пушкин пока не читал романа Булгарина.
В ноябре 1829 г. поэт возвращается в Петербург и вновь приобщается к литературной жизни столицы. Из Петербурга он уезжал более полугода назад, в марте. А карамзинский XII том появился в петербургских книжных лавках чуть позже — в апреле. Из Москвы на Кавказ поэт уехал 2 мая, а посмертный том Карамзина поступил в книжные лавки старой столицы несколько дней спустя: 11 мая «Московские ведомости» анонсировали полученный с последней почтой из Санкт-Петербурга XII том «Истории государства Российского», соч. Н. Карамзина, ценою 15 рублей в лучшем переплете.11 Значит, в своем путешествии Пушкин все время обгоняет книгу и скорее всего приобретает ее уже по возвращении.
Само сочинение для него, по-видимому, не новинка. Новинка для него книга, издание. Оно же — повод еще раз обратиться к тексту, хотя бы перелистать том. Уже сама возможность обращения Пушкина к XII тому Карамзина—хотя бы и по такому поводу — должна быть отмечена.
Но на рубеже 1829 и 1830 гг. у Пушкина была и более серьезная надобность в XII томе.
В конце 1829 г. выходит из печати первый том «Истории русского народа» Полевого; вокруг него немедленно разгорается острая литературная полемика. «Сатурналы нашей литературы, — пишет Вяземский Пушкину 2 января 1830 г., —дошли до того, что нельзя, по крайней мере отрицательно, если не действительно, не протестовать против этих исступлений бесчинства. Читал ли ты предисловие Полевого к Истории: „Когда же думал историк?" — говорит он о Карамзине, и в чем же находит он свидетельства недумания? В том, что первые четыре главы 12-го тома были уже переписаны, а 5-ая глава еще не дописана. Во-первых, вся жизнь Карамзина была обдуманием истории его, он не выкидывал, как Полевой, он рожал после беременности здоровой, исполнившей законный срок свой; во-вторых, если переписка начисто отрывков отдельных до написания тома целого и есть свидетельство чего-то такого, которого не понимаю, то и тут есть другое объяснение: Карамзин давал обыкновенно государю, цензору своему, тетради на дорогу, потому что в дороге он имел более свободного времени, и эти четыре главы были переписаны к отъезду в Таганрог. Сделай милость, сообщи эти замечания в редакцию „Литературной Газеты"» (XIV, 55).
Пушкин выполняет просьбу.
В «Литературной газете» от 16 января 1830 г. появляется его рецензия на первый том «Истории русского народа» Полевого. Свою статью Пушкин заключает несколько переработанными соображениями из письма Вяземского:
«Г-н Полевой замечает, что 5-я глава XI 1-го тома была еще не дописана Карамзиным, а начало ее вместе с первыми четырьмя главами было уже переписано и готово к печати, и делает вопрос: „Когда же думал историк?".
На сие ответствуем:
Когда первые труды Карамзина были с жадностью принимаемы публикою, им образуемою, когда лестный успех следовал за каждым новым произведением его гармонического пера, тогда уже думал он об истории России и мысленно обнимал свое будущее создание. Вероятно, что XII том не
11 См.: Московские ведомости, 1829, № 38, 11 мая, с. 1783—1784.
был им еще начат, а уже историк думал о той странице, на которой смерть застала последнюю его мысль» (XI, 1<21).
Внимательное сличение письма Вяземского и рецензии Пушкина убеждает, что поэт здесь не просто пересказывает своего друга. Маленькое, но очень важное для нас разночтение: Вяземский говорит о четырех главах XII тома, переписанных для Александра I, а Пушкин отмечает, что начало пятой главы было переписано для государя вместе с четырьмя предыдущими. Точно так же история этой рукописи изложена в печатном предисловии «От издателей» к XII тому «Истории государства Российского»: «Первые четыре главы, даже и начало пятой, за исключением лишь немногих последних страниц, были еще при жизни Автора переписаны набело, пересмотрены им и приготовлены к печати. По странному, достойному замечания стечению обстоятельств, сие последнее произведение Карамзина было, как можно полагать, последним чтением императора Александра: манускрипт оного, присланный из Таганрога после кончины сего государя, возвращен покойному Историографу в то время, когда он сам быстро склонялся к гробу».12
Пушкин либо помнит, что Карамзин переписал набело и начало пятой главы, либо (это вероятнее) сверяется с предисловием «От издателей», т. е. обращается к недавно вышедшему тому. Да и вся вторая половина его рецензии, написанной в защиту Карамзина, предполагает простую рабочую необходимость снять с книжной полки тома «Истории государства Российского» — двенадцатый прежде всего.13
Неизвестно, останавливался ли взгляд Пушкина именно на той странице, где Карамзин объясняет смысл народного безмолвия. Пока важнее общее соображение: в начале 1830 г. сознание Пушкина захвачено историей «смутного времени». Его размышления по необходимости должны быть продолжением мыслей, связанных с «Борисом Годуновым», — ведь трагедия как раз и посвящена «настоящей беде Московскому государству».
И вот тут-то происходит именно то, что лучше всего характеризуется словами из предисловия к XII тому — «странное, достойное замечания стечение обстоятельств». 21 января Бенкендорф адресует Пушкину письмо: «Возвращая при сем два рукописные экземпляра Комедии Вашей о царе Борисе, покорнейше прошу Вас, м. г., переменить в оной еще некоторые, слишком тривиальные места; тогда я вменю себе в приятнейшую обязанность снова представить сие стихотворение государю императору» (XIV, 59).
Необходимость поправок к трагедии точно приходится на время, когда мысли Пушкина заняты Карамзиным, и прежде всего его XII томом. Такое переплетение обстоятельств и дает случай для внесения поправок, в том числе и финальной ремарки. Разумеется, нам не удастся назвать день и час, когда Пушкин зачеркнул здравицу Самозванцу и поставил в ру-
12 К а р а м з и н Н. М. История государства Российского, с. VI.
13 Напомним, что конец 1829—начало 1830 г. — разгар литературной полемики вокруг романов М. Н. Загоскина «Юрий Милославский» и Ф. В. Бул-гарина «Дмитрий Самозванец», в которой Пушкин принял участие, а это еще один повод обратиться к сочинению Карамзина.
койисй грозное караМзинское «Народ безмолвствует». Но у нас, по-видимому, достаточно оснований, чтобы предположить; эта поправка сделана не ранее первых месяцев, а может быть, и недель 1830 г.
Дальнейшее известно. В апреле 1830 г. Пушкин получит разрешение печатать «Бориса Годунова» в его «первобытной красоте> и «под свою ответственность». В июле он направит своему издателю Плетневу правленный экземпляр — итог пятилетних раздумий и переживаний.
Карамзин включен в них накрепко.
«Борис Годунов» первым своим изданием выходит с посвящением: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд гением его вдохновленный с благоговением и благодарностию посвящает А. Пушкин».
Только теперь трагедия завершена. И один из признаков этой завершенности — дань Карамзину; его именем в посвящении трагедия открывается, его философической ремаркой «Народ безмолвствует» она заканчивается.
, В. С. Листов, Н. А. Тархова
КОГДА ПУШКИН УНИЧТОЖИЛ СВОИ ЗАПИСКИ?
Приступая к работе над записками в 1833 г., Пушкин писал: «В 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я был вынужден сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностью дружбы или короткого знакомства» (XII, 310).
Б. В. Томашевский подверг сомнению одну из дат, засвидетельствованных Пушкиным. В комментариях к десятитомному академическому изданию указывается, что записки Пушкин уничтожил в 1826 г.
Обоснования датировки в комментарии нет.1 И. JI. Фейнберг, полемизируя с Томашевским, связывает указание на 1826 г. со свидетельством П. В. Нащокина, который рассказывал П. И. Бартеневу об обстоятельствах возвращения Пушкина из ссылки следующее: «Послан был нарочный сперва к псковскому губернатору с приказом отпустить Пушкина. С письмом губернатора этот нарочный прискакал к Пушкину. Он в это время сидел перед печкою, подбрасывал дров, грелся. Ему сказывают о приезде фельдъегеря. Встревоженный этим и никак не ожидавший чего-либо благоприятного, он тотчас схватил свои бумаги и бросил в печь: тут погибли его записки (см. XI т.) и некоторые стихотворные пьесы, между прочим, стихотворение „Пророк", где предсказывались совершившиеся уже события 14 декабря».2
1 См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 томах. М.; Д., 1956, т. VIII, с. 76.
2 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974, т. 2, с. 187. — В тексте приводится указание на т. XI так называемого посмертного изда-
