CC BY
89
2. Ахвледиани Н. Д. Нормы словоизменения имен существительных в русском приказном языке XVII века : дис. ... канд. филол. наук. М., 1984. 185 с.
3. Выхрыстюк М. С. Тобольская деловая письменность второй половины XVIII века в аспекте современного лингвистического источниковедения. Тобольск : ТГПИ, 2006. 212 с.
4. Галкина Г. С. Язык рязанских деловых документов XVII-XVIII вв. (Фонетика и морфология) : автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1961. 21 с.
5. Городилова Л. М. Деловая письменность Приенисейской Сибири в XVII в. и региональная историческая лексикография : дис. ... д-ра филол. наук. Хабаровск, 2004. 503 с.
6. Игнатович Т. Ю. Проблемы исторической и современной русистики : материалы регион. науч. конф. Хабаровск, 24 апреля 2006 г. / под ред. Л. М. Городиловой. Хабаровск : Изд-во Дальневосточ. гос. гуманит. ун-та, 2008. 286 с.
7. Инютина Т. С. Вариантность языковых средств в деловом письме Сибири XVII века : дис. ... канд. филол. наук. Томск, 2009. 197 с.
8. Колесов В. В. История Русского языка : учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений. СПб. : Изд-во СПбГу ; М. : Академия, 2005. 672 с.
9. Кортава Т. В. Московский приказный язык XVII века как особый тип письменного языка. М. : Изд-во МГУ, 1998. 110 с.
10. Никитин О. В. Деловая письменность в истории русского языка (XI-XVIII вв.) Лингвистические очерки. М. : Флинта : Наука, 2004. 266 с.
11. Ремнёва М. Л. Пути развития литературного языка XI-XVII вв.: учеб. пособие по курсу «История русского литературного языка». М. : Изд-во Моск. ун-та, 2003. 336 с.
12. Христосенко Г. А. Нерчинская деловая письменность XVII-XVIII вв. : учеб. пособие. Чита : ЧГПИ, 1994. 86 с.
13. Шульга М. В. Развитие морфологической системы имени в русском языке : моногр. М. : МГУЛ, 2003. 302 с.
Примечания
РГАДА - Российский государственный архив Древних актов (г. Москва)
ГАЗК - Государственный архив Забайкальского края (г. Чита)
УДК Р1:И (Нем)
ББК 84 (2)+84 (4)
Г. М. Васильева
К истории первого перевода «Фауста» Гёте
По сути все рассуждения Гёте строятся вокруг проблематики языка и его места в культуре. Это связано с попыткой понять морфологию культуры путем анализа ее структур и языков. Конкретные задачи постоянно уводили Гёте в сферы, лежавшие вне канона того, что в данный период считалось лингвистикой sensu stricto. Подобное конфликтное положение с необходимостью порождает личную потребность в рефлексии, в эпистемологическом анализе. Европейские ученые XX в. обратились к лингвофилософским результатам исследований Гёте.
Ключевые слова: морфология культуры, сродство, риторика, естественнонаучный, биология, возрастание.
G. M. Vasilyeva
About the first translation story of Goethe's "Faust"
All the Goethe's thoughts are about the language problem and its place in culture. It is connected with an attempt to understand the culture morphology analyzing its structure and languages. Definite tasks always led Goethe to the spheres that were out the linguistic canon at that time sensu stricto. Such contradictional position raises the personal need in reflection, in epistemological analysis . European scientists of the 20-th century paid attention to the lingvophilosophical results of Goethe research.
Keywords: culture morphology, affinity, rhetoric, natural scientific, biology, and increase.
1. К постановке проблемы. Об Андрее из сочинений тех, в чьем кругу он остался
Овчинникове нельзя узнать даже из крат- бы и после смерти. «Фауст» в его перево-
кой справки, из чьей-то чужой биографии, де не «присвоен» русским литературным
корпусом. Существует единственное прижизненное издание 1851 г. М. Л. Гаспаров, упоминая о плане своей книги «Записи и выписки», замечает: «Кстати, там будут выписки из первого русского перевода, около 1850 г., - сделанные фантастическим псевдонародным русским языком, похожим сразу на Велимира Хлебникова (так казалось В. Жирмунскому) и на Андрея Белого (так кажется мне); всеми осмеянный и потом забытый, этот перевод, честное слово, чем-то талантлив» [3]. В задачи ученого не входило исследование этой многообещающей параллели, выделение точек сходства и расхождений авторов. Если предположить интонационные переклички с Андреем Белым, то именно слово «симфония» лучше всего описывает структуру его произведений и перевода Овчинникова. Восприятие индивидуально; оно может быть одновременно избыточным и недостаточным. Впрочем, ассоциации, которые возникают в процессе чтения, помогают выявить неявные, но важные черты текста.
2. Перевод и классический канон
2.1. Контекст перевода. Перевод А. Овчинникова не только далек от классического канона, но как будто вылеплен неумелой рукой и затем расписан яркими красками. Так, героические персонажи наивных детских рисунков обычно выглядят непропорциональными, неуклюжими и потому забавными. «Там же главный Чудо-юдо / Карапу-зикъ бродитъ всюду» (37); «все корги-ёрги, ведьмы с чудом-юдомъ/ И мальчикъ-съ-пальчикъ» (57). Этот мифически-сказочный ландшафт подобен темному и непроходимому лесу, в который с опаской вступает герой. Слово «лес» отсылает к математике, сказке и поэзии. Оно связано с фразеологизмом «лес чисел», путь по которому со времен античности обозначал путь к истине. Автор замечает: «Предубеждение в невозможность передать Фауста по-русски, особенно этой второй части» [...] неоспоримо потому, что самое творчество ея, сколько недоумительно по чудесности и богатству красот символической поэзии, столько же и неудобопонятно по замысловатости иносказания и по вычурности немецко-народного остроумства, несмотря на нескончаемое мудрствование самого поэта, которым напутствовал он своих действующих во всех их проявлениях» (IX).
Овчинников создает авторское художественное произведение, используя материал традиции для нового «сообщения». Вольный, или свободный, перевод ориентирован на переводящий язык. Мы бы включили его в следующий контекст. Во-первых, переводы, выполненные не с оригинала. Например, П. А. Катенин перевел «Романсы о Сиде» (очевидно, в 1822 г.) не с испанского подлинника, но с перевода, исполненного И. Г. Гердером. Во-вторых, так называемые «псевдопереводы». Это «Поэмы Оссиана» Джеймса Макферсона, «Песни Роули» Томаса Чаттертона. Овчинников «пересилил» исходный текст и создал «одомашнивающий перевод», einburgernde Ubersetzung [6]. Показателен пример французской культуры 18-го века. Сторонники «вольного перевода» изменяли имена действующих лиц, фабулу произведения. Они изымали из него всё национально-специфическое, чтобы текст соответствовал вкусам читателя. Немцы, имея в виду подобную особенность французской традиции, называют «этноцентрический» перевод a la fraguise [5].
А. Овчинников передает движение сюжетного смысла. Все остальное он изменяет до неузнаваемости. Мы имеем дело с некоторой экуменической дидактичностью в духе высказывания Фомы Аквината: «Nihil potest homo intelligere sine phantasmata» («Человек ничего не может понять без образов»). Овчинников хорошо знает славянские древности и мифологию, обычаи родной и чужой старины. В предисловии он пишет: ««Надобно было перебрать весь запас наших областных речений, общенародных поговорок и т. п. и при том, для большей выдержки знаменательности оригинала, надо было собраться со всем сказочным духом русского мудрословия...» (Х!). Овчинников не раз упоминает о своей «маргинальности»: «выполнить его с более соответственным успехом казалось зело за-дачливо» (Х). И далее: «приласкает ее просвещенный читатель как безприхотное творение на литературном поприще, или как Гомункула на Классическом Шабаше» - это послужит «поощрением» (XIV). Русский вопрос об идентичности, оригинальности и подлинности - это и вопрос романтизма. Речь идет о том, что романтическое пространство Овчинникова - не нация, а им-
перия. Имперская идентичность России всегда была проблематична: Петербург ощущал себя центром империи и в то же время периферией Запада. У Овчинникова это беспокойство предполагает иной, более иронический подход к концептуализации России и места ее в европейской культуре. Поэт указывает не столько на собственную незначительность или периферийный статус, а на ключевую черту романтизма: ироническое пустое пространство в его центре.
2.2. К проблеме жанра. Поэт подчеркивал фольклорный характер своего перевода. В этой связи можно вспомнить не только авторские имитации фольклорных текстов, популярные в конце XVIII - первой трети XIX вв., но и многочисленные «народные песни», имеющие совершенно конкретного автора. В предисловии переводчик определяет жанр «Фауста» Гёте: «притча» «с духом какой-то сказочности». «Вообще во Второй части Фауста преобладает дух какой-то сказочности, какой-то поэтической неурядицы: это уже не трагедия в пяти Действиях, а так сказать нерастолкуемая притча на су-щия пять частей света, загадка подразуме-ний для всех пяти ступеней жизни и - загадка, в собственном смысле, разрешимая только смертию» (Х). Лексема «притча» в Древней Руси обозначала вымысел, имевший благочестивое задание (в отличие от «баснословия» с устойчивыми отрицательными оттенками значения). Шиллер так же воспринимал трагедию Гёте как «сказку». 17 августа 1795 он писал Гёте: «Lassen Sie es auch nur eine Scene von zwei oder drei Seiten sein. Das Mahrchen wird mich recht herzlich erfreuen und die Unterhaltungen fur dieses Jahr schon schliefien» 'Позвольте хотя бы одну сцену в две-три страницы. Поистине сказка сердечно обрадует меня и прекрасно завершит беседы этого года' [Schiller].
Стихи Овчинникова писались и живут вне жанровых рамок трагедии. Они вызывают в сознании архаическую, былинно-песенную традицию или иное эпическое повествование. Уже начало трагедии вводит читателя в мир русской истории; стилистическими средствами автор усиливает ощущение национального своеобразия. Явно избегая иноязычных звучаний, переводчик настойчиво выявляет фольклорное начало. «Чистый воздухъ на-пояетъ / Теплотой зеленый лугъ, / Сладкий
запахъ растворяетъ / Сумракъ вечера во-кругъ; / Тихо все лепечет люду: / Баю-баюшки-покой! / И отъ глазъ усталыхъ всюду / Истекаетъ светъ дневной» (2). Семантическая структура сюжета в данном переводе имеет глубокие корни и в фольклоре, и в нравственно-назидательной, околорелиги-озной традиции: это поистине огромный массив назидательно-морализаторских сочинений - притч, «синодиков», «эмблемат» «лексиконов», снабженных лубочными иллюстрациями. Мотив пяти чувств, идущий еще от античности, подвергался различным интерпретациям в искусстве разных культурных эпох [7]. В неоплатонической традиции ум, слово, чувства - это неразделимое единство, связанное с ипостасью души. Латинский поэт 4 в. Авсоний писал: «Чувства еще горячи, но владыкой над ними их царь -ум» («О частях тела») [2].
2.3. Рoesia атНАсша и опыт Средневековья. Текст необходимо приводить в полном соответствии с синтаксическими, орфографическими особенностями оригинала. Это затрудняет восприятие, но позволяет ощутить строй мысли переводчика. Чтобы прокомментировать перевод, необходимо апеллировать к художественному опыту Средневековья. Для Овчинникова характерно активное обращение со словом; он развернул широкие возможности моделирования поэтического языка. Автор прибегает к разнообразным формам искусственной поэзии. Испытывает пристрастие к жанрам саттта ситша, poesia атНАсша и к тому, что принято называть «игрой» слов. «Черно очерчено, но я бы очерк скрыл / Под покрываломъ недоступным» (17). «Учился впусть и пустежь училъ» (59). «О, если бы живчики въ-живь оживились! / О, радости! Родичи-роди мальчушной» (203). «Вот внезапно легла залетела, светъ светается безъ света» (201).
В переводе даны не просто символические метафоры, но готовые риторические модели, издревле использовавшиеся искусством в качестве риторической парадигмы для поэтических описаний и организации текста. Стихи расположены на линии «сло-воизвития», идущей от русской агиографии Средневековья через Епифания Премудрого. Знаменательно соотнесение с церковнославянским и древнерусским языками: «И такъ я есмь - и долженъ быть деловъ» (95),
формы звательного падежа - «Мой старче!» и т. д. Поэтика риторических фигур воспроизводит церковно-декоративный стиль: «Кто сбился въ трехъ заповедяхъ / Тот верно ходить въ доведяхъ» (50). Автор ведет поиск глубоких корней слов: «Основу «гриф» верней по корнеслову: / Графья, гребуля, грубый, грабля, гречь - / Ужъ словотолку ты не поперечь / Какъ въ-перекор толкуетъ (105). «Ивиковы журавли. / Разлетаются кивикая (132). «Онъ, вижу, вскормленъ птичьим мо-локомъ /
Не матерью и не материкомъ» (159)
3. Историко-лексикологический и синтаксический аспекты перевода
3.1. Формирование ономастикона. Антро-понимикон. В переводе дана разветвленная система антропонимов. Отметим фонетическую и морфологическую адаптацию иностранных имен: «Манта Ескулаповна» (121), «Сисмос, землетряситель» (126). Создание новых, искусственных имен: «Марзы-неустрашимки, Псилы-неубоимки» (165), «поднаучный» (85). Замена привычной фонетической огласовки: «нагишка, Фебчик ненаглядный» (222). Есть антропонимы, созданные от апеллятивов: «белобрысень-кая, черномазенькая» (60). Некоторые из них воспринимаются как имена «курьезные»: «олимпския чечени» (153). Важная сфера номинационной практики - имена, заимствованные из контекста фольклорносказочного или исторического, относящегося к славянской древности. Например, Баба-Яга (43), горынята (55), карликъ-голова (130), Аника-воинъ (252), Сорви-Голова (261).
3.2. Поэтический синтаксис. Пунктуация в тексте весьма спорадическая. Синтаксический ритм производит впечатление утрированно-сти, присущей подражаниям и стилизациям: «Кто бы, жизнёночки, / Мне говорнулъ - / Кто васъ на ноженьки, / Такихъ создалъ? / Вы столь пригоженьки, / Я бъ васъ обнялъ, / Да взялъ въ губеночки / И цаловнулъ! (320). К области солецизмов относятся все отступления от стандартных языковых норм. Они выражаются в отсутствии грамматической связи или в ее нарушении. Нестандартное приглагольное управление является одним из видов анаколуфа - грамматической рассогласованности речевых единиц. В первую очередь, это рассогласование глагольных наклонений, времен, видов и т. д.: «говорнуть
мимоходом» (28); «Туришь ты въ пустоту I Допроучить, доподкрепить меня?» (60); «Не далось тебе добра, I Не взялось амуру» (24). Ряд анаколуфов связан с необычным приименным управлением! «Да, ты правъ; I Ведь грифу въ-нравъ и титло графъ» (105). Энналага возникает, когда грамматический член или категории употребляются в несвойственной им функции. Причастие выступает в роли деепричастия, определение - в роли дополнения, наречие - в форме прилагательногоі «И ты омрачняешь впоследъ I Теперевова счастия светъ I И въ послевомъ даже за-нетъ I Надежи вытираешь следъ» (189) . Большую часть отступлений от стандартного синтаксиса образует эллипсис. Переводчик выстраивает своего рода эллиптические периоды, в которых пропуски грамматически необходимых членов, последовательных причинноследственных связей могут затемнять смысл. С эллипсисом связана парцелляция-, раздробление единой конструкции на грамматически недостаточные, но интонационно самостоятельные фрагменты. «Жилъ-былъ мужикъ и поле бороздилъ - I Соха задела, стой! И видитъ въ глыбь I Горшокъ, не-то чугунчикъ - загля-нуль; I Пощупалъ - плесень; взялъ - тяжеловато, I Обтеръ - ахти, все серебро да злато!» (17). Овчинников придает теме заостренную афористичность. Завершающая часть строфы осознается им как эпиграмматический синкрисис, задача которого - придать произведению цельность. «Все это мне что Васеньке-коту I Вытаскивать каштаны изъ огня» (60). «И такъ я есмь - и долженъ быть деловъ I Силенкой дюжъ, во всякий гужъ готовъ» (95). «Мы устроили вамъ пиръ, - I Славьте насъ на целый миръ!» (157). «Того-гляди, подымутся изъ тины I Все водяные... раскачаютъ море I И запируютъ снова - на просторе» (311-312). Русские сказки, как правило, устремлены к пуанте. Концовку подобного рода латинские теоретики называли acumen (лат. остриё).
Внутри общей схемы сталкиваются альтернативные ритмические варианты, непосредственно связанные со смысловым содержанием драматических образов. Метры при этом выступают в несвойственной им функции ритмові их появление и чередование - совершенно непредсказуемо, а принадлежность тому или иному персонажу мотивирована представлениями сочините-
ля об их органической семантике. Овчинников писал в предисловии: «Главным делом в переложении трагедии были характеры. Всякое живое лицо и всякая олицетворенная безжизненность требовали особенной отличительной черты, особенной манерности в дикции, или какого-либо оттенка смотря по положению действия и действующего» (XI).
3.3. Поэтическая морфология. Переводчик обильно насаждает этимологические фигуры, в которых использованы однокоренные слова, принадлежащие к разным грамматическим классам. «Но что за дело! Милыя милашки / Уже подскажутъ азъ-буки-букашки» (38). «Лети летягой - шмыгай шмыгом» (136). «Ахъ, луну вокругъ кружочикъ / Вдругъ облунилъ лучезарно!» (163). Парономазия - подобозвучье - захватывает грамматический и фонический уровни языка. Приемы эти нередко объединяются и служат семантической связи стихотворных строк, образуют словесное узорочье, напоминающее средневековый стиль «плетения словес». «И на тебе нарядный балахонъ / До пяток свесился - и опушонъ / Вокруг такой затейливой опушкой!» (38). «Журить дворовых надобно и нужно, / И барыня въ журьбе не стеснена» (183). Слово, «перекидываясь» из фразы в фразу, образует вьющуюся цепочку повторов. Широко используемый повтор речевых оборотов строится как взвинчивание образности, предельное повышение ее напряженности, нарастание голоса героя. Передает мгновенный переход из обычного состояния в аффектацию. Между разными психологическими состояниями не оказывается ни временной, ни пространственной дистанции. Автор перевода прибегает к полиптотону: в классической риторике прием наклонения, или многопадежье. Слово повторяется в разных падежных формах: «...мыслитель мозгоч-комъ, / Ужь вымыслитъ мыслителя съ пу-темъ» (94). «Ты северянинъ, / Рожденъ в туманный векъ и отуманенъ / Туманнымъ рыцарствомъ и сквозь туманъ / Ты не до-видишь подъ туманомъ странъ; / Въ тумане ты что у себя самъ панъ» (96). Слова (понятия) оказываются неожиданно породненными суффиксами, корнями, приобретая новую выразительность: «привиденьица» (XIV), «садовницы», «молодица», «девица» (29); «плутяга» (41), «малага», «холостяга»,
«скряга», «скупяга» (43), «мальчуга» (81), «парнюги» (165), «каплюги» (183); «мигаль-цо», «кусальцо» (147); «чечени», «игрени», «тюлени» (153); «неустрашимки», «неубо-имки», «сотворимки», «неглядимки», «невидимки» (165); «беготня», «пирня» (202), «голосня» (300). Возникает сатирическая суффиксация: «глупендяй», «знатоха»(189). Суффиксы обнажают связи одного явления со многими другими. На этом пути возникает что-то вроде «неошишковизма» в языке, но не от неприязни к «чужесловам», а от желания расширить возможности языка.
А. Овчинников старается пробудить в слове драматическое звучание многих голосов, конфликтно воссоединяющее всех и всё. Он выражает потрясенность сроднением, взаимодействие языков автора и героя, литературного и простонародного. В сродняющей всё стихии речи безмерно далекое от человека втягивается в происходящее. Возникает сплав библейского языка и жаргона: «Конечно, моченьки знать не достало / Требесить тамъ со знатными требесья» (56). Изысканная, метафорическая образность литературного языка соседствует с простонародной речью. Физическое и психологическое явления сближены как однородные. «Сподобляя сонъ глубокой / Месяцъ по небу катитъ» (2). Происходит демонстративное нарушение норм языка, можно даже сказать - своеобразная порча языка. «Свиты, собраны пучочки / Любо - цветики рядкомъ; / Смех смотреть по одиночке, / Но как милы целикомъ!» (29). «И старая бекешъ, на старом крюке, / Напо-минаетъ старую щалберь - / Какъ я маль-чугу просвещалъ въ науке / Что, можетъ, он жуетъ и до теперь!» (82). Это проявление породнения, «внедрения» друг в друга языковых сфер и пластов жизни. В языке идет образование новых, необычных, с традиционной точки зрения, речевых сращений, содержащих катахрезу. Варианты этих сращений заново породненных сфер - на всем пространстве перевода - «перекочевывают» из сферы авторской речи в сферу речи героя и обратно. Происходит непрерывный взаимообмен между языковыми сферами. Слово непрерывно испытывается: с точки зрения его места, степени выразительности, долговечности, свободы от норм письменной речи или подчиненности этим нормам («пу-стёжь», «бабьи-звяки»). Овчинников взрыва-
ет не застоявшуюся форму лексемы, но привычное место слова. Для него характерно смелое, дерзкое соединение слов, в котором та же идея воссоединения одушевленного и неодушевленного. Так, Звездочет произносит: «Пыхнул пар и заклубился, / И сжался, и сбежался в облака, / Стеснился, сбился, свился, раздвоился» (71). Здесь прямо пушкинское изобилие глаголов действия. Образ построен по принципу двойного уподобления (природа - человек, человек - природа).
Морфологические аномалии в языке представлены устаревшими формами словоизменения либо их функциональностилистическими эквивалентами. Сочетание в рифме одинаковых аффиксов дополняется сочетанием одинаковых корней: «Кто сбился въ трехъ заповедяхъ / Тот верно ходитъ въ доведяхъ» (50). Корневая контаминация и аттракция словоформ порождают некий третий смысл: «Требесить тамъ со знатными тре-бесья» (56). «И вотъ же нетъ! Ужь такова / Моя чудачка-трынь-трава. / О, тронься! Трынь вознагради, / Ко мне миленько погляди!» (210). «А кулакъ: чуть о земь звякъ - / Земь расколется отъ звяку» (127). Деривационные превращения корней создают новые метафорические ряды. Слово деформированное, с усеченной серединой или лексической частью бывшего целого все же обладает неким семантическим содержанием, пусть даже закодированным в глубинах внутренней формы. Окказиональное сближение слов, стилистические оксюмороны вписываются в поэтику бурлеска.
В переводе присутствуют разные виды нарушения стандартного словоизменения. Например, переход слова в другой грамматический разряд (перемена рода, склонения); смена глагольного вида; возвратность невозвратных глаголов; переходность непереходных глаголов и наоборот. «Азартились мы въ возрасте зеленомъ!» (127). «Вот внезапно легла залеглела, света светается безъ света» (201). Многие окончания обусловлены версификационной техникой, давлением рифмы. «А вотъ гребенка, частый гре-бешокъ, / Въ колечко цветный камешокъ!» (40). При этом в словоформах происходит нарушение акцентологической нормы.
А. Овчинников «симулирует» лингвистические свойства немецкого языка, заменяя род. Как известно, род предоставляет
благоприятный лингвистический фон для межъязыковой игры [1]. Существует техника замещения грамматического рода русских существительных грамматическим родом соответствующих или «смежных» по значению существительных из других европейских языков. «Какъ? Невиданная штука! / Ту1ъ опять знакомый бука! / Въ те-поры, не понимая, / Чтилъ я буку за всезная» (87). При кроссъязыковом сопоставлении родовая маркировка русского существительного расшатывается, и немецкое существительное мужского рода - Alleswisseт - наделяет своим грамматическим родом «женское» существительное «всезнайка».
Переводчик изменяет семантический ореол уже используемых размеров. Он пишет: «Действие в Спарте», прекрасное по-немецки в греческих триметрах, но по разительному разглагольствованию едва ли соответствующее целому, я передал пушкинским ямбом, применивши его таким способом к предшествующему и последующему ходу пьесы и избежав тем высокопарной растянутости мысли» (XI). Один из способов маркировать нарушение сложившегося семантического ореола - употребление лексики, либо обычно не применяющейся в поэзии, либо не использующейся в данном конкретном размере. Переводчик изменяет размер на семантически нейтральный (например, пятистопный ямб) с неожиданной лексикой. Возникает диссонанс между семантическим ореолом сцены и нарушающим его содержанием.
3.4. Словарь перевода. Поэтика текста в немалой степени ориентирована на гомеровский эпос. Лексика и фразеология имеют печать близкого знакомства с творчеством Н. И. Гне-дича, переводчика «Илиады» и автора «Рождения Г омера». Влиянием переводов Г омера обусловлена также лексико-стилистическая архаизация. Гомеровский стих повлек за собой совершенно особую стилистику - архаические слова и обороты, составные эпитеты, причастные формы, своеобразно усложненный синтаксис. Нарочито «гомеровскими» формульные эпитеты - «злородчивая» (188); «злоковарливая беда», «труп чудочудеч-ный» (189); «чудовидныя здания» (201); «зло-хотящая», «благомнящей», «полбдящш», «полспящш» (308); «тонъ медовосладенскш» (317). Многосложные слова не умещаются в
короткие метры. Поэтические редкости соседствуют с изысканными ругательствами или бранными характеристиками, имеющими мифолого-литературный подтекст: «дивощепетный и не дебелый» (119), «об-лыжнорылый» (201). Сталкивать вульгаризмы и поэтизмы - это стратегия автора «кинического» направления. С иностранномифологической лексикой контрастируют подчеркнуто русские слова. Переводчик усиливает просторечность и вносит отчетливую русификацию. Так, Дамы говорят о Парисе: «Кровь с молоком.. .медовыя уста!» (71).
4. Заключение. К тексту Овчинникова мы бы отнесли формулу ирои-комического жанра из набросков посвящения Пушкина к «Гавриилиаде»: «.смешное с важным сочетал» («О вы, которые любили.», 1821). В силу лексической изощренности возникает темный текст (редкие диалектизмы и т. д.). Этот стиль связан с образом имплицитного автора - народного философа-самоучки, читавшего ученые книги и стремящегося быть по-ученому убедительным. Происходит сплав таких несовместимых элементов, как народное любомудрие (сопряженное с малограмотностью), «сциентизм», лиризм и «панэкзистенциализм», осуществляемый прежде всего языковыми средствами. Овчинников отказывается от «официальной» позиции писателя в пользу позиции простого, «естественного» человека, - своего рода Адама, впервые называющего вещи и явления.
Перевод относится к «низшей», квазифоль-клорной, полупрофессиональной субкультуре (бытовавшей и в городе, и в деревне). Такая субкультура была известна многочисленным читателям «из немудрящих».
При этом язык стал не иноязычием, но косноязычием. Подобное косноязычие -превращение речи в косную материю - чревато погружением в мучительное состояние «томления по пониманию». А. Овчинников, поэт-заумник, обладал лингвистической и литературоведческой эрудицией. Он увидел суть трагедии не в структуре действия, но в построении художественного мира Гёте. В переводе возникают смысловые оппозиции. Разумное - заговорная магия, музыкальнофонетическое словотворчество; рациональное - случайное, «наобумное». Русский поэт столкнул обыденное состояние с чудесным. «Экстаз» по-гречески и означает выход за границу нормы. Приобщение к искусству, например, участие в дионисийских обрядах (положивших начало трагедии) переносило человека в принципиально иную реальность. В переводе можно наблюдать стилистические, лексические, семантические языковые конфликты. Данный текст не является высоким художественным словом. Точнее, наша нынешняя эстетическая потребность не может быть удовлетворена таким решением. Однако по вариантам переводов «Фауста» можно проследить эволюцию вкуса и его закономерностей.
Список литературы
1. Бодуэн де Куртенэ И. А. Лингвистические заметки: О связи грамматического рода с миросозерцанием и настроением людей // Журнал министерства народного просвещения. Пб., 1900. № 11. 367-370 c.
2. Гаспаров М. Л. Поздняя латинская поэзия : пер. с лат. / коммент. С. С. Аверинцев ; сост. и авт. вступ. ст. М. Л. Гаспаров . М. : Худож. лит., 1982 . С. 131. (Библиотека античной литературы). 719 с.
3. Гаспаров М. Л. «Читать меня подряд никому неинтересно.» : письма М. Л. Гаспарова к Марии-Луизе Ботт, 1981-2004 гг. / предисл. и публ. М.-Л. Ботт. Новое литературное обозрение. Вып. 1 (77), 2006. С. 218. 145-259 c.
4. Фаустъ. Полная немецкая трагедия Гёте, вольнопереданная по-русски А. Овчиниковым. Рига, 1851. Часть вторая, в 5-ти действиях. 335 с. Страницы указаны в тексте статьи.
5. Laplanche J. Die Mauer und die Arkade // J. Laplanche. Die unvollendete kopernikanische Revolution in der Psychoanalyse. Frankfurt am Main, 1996. S. 50. 45-65 S.
6. Lorenz S. Ubersetzungstheorie, Ubersetzungswissenschaft, Ubersetzungsforschung // H. L. Arnold,
H. Detering. (Hg.) Grundzuge der Literaturwissenschaft. Munchen, 2001. S. 557. 555-558 S.
7. Putscher M. Die funf Sinne. - Beitrage zu einer medizinischen Psychologie. Munchen: Heinz Moos 1978. 200 S.
8. Schiller J.-C.-F. von. Briefwechsel zwischen Schiller und Goethe / / Электронные библиотеки. Erster Band. Stuttgart. Verlag der J. G. Cotta'schen Buchhandlung. 1881.URL: http://gutenberg.spiegel.de/?id=5& xid=5123&kapitel=2&cHash=d9ecefc33e2#gb_foun дата обращения: 21. 04. 2010).
