CC BY
5ния в Греции, интерес к которой среди членов тайных обществ был очень высок.
Разговор об эпиграмме на императора Александра требует упоминания еще одного произведения Пушкина 1825 г., связанного с Грецией, — это «Ода его сият. Дм. Ив. Хвостову». В ней Пушкин призывал графа Хвостова заменить Байрона на поприще борьбы греков с турками. Пародия Пушкина имела узко-литературное предназначение — показать собратьям-поэтам, ратующим за возрождение на русской почве жанра оды, их неутешительные стилистические перспективы. Был, однако, здесь и другой подтекст: в условиях, когда русское общество ожидало от правительства самых решительных шагов в отношении Греции, призыв на помощь Хвостова косвенным образом должен был задеть и бессильно барахтавшегося в дипломатической возне Александра. Эпиграмма на Александра и «Ода Хвостову» показывают, что общественное недовольство позицией правительства в отношении Греции начало принимать в 1825 г. откровенно сатирические формы. «Нет сомнения, что все состояния в России, — писал в 1828 г. Булгарин, — желали войны, которая долженствовала освободить греков из неволи, возвысить достоинство русской политики и показать свету, что Россия выбилась из-под влияния чужеземной политики и действует само собою, как должно могущественной державе».26 Это негодование по поводу униженного положения России на международной арене и двигало Пушкиным, когда он сочинял эпиграмму «Воспитанный под барабаном...».
С. В. Березкина
26 Видок Фиглярин. С. 326.
К ИСТОЛКОВАНИЮ ОБРАЗА СЕЛА МИХАЙЛОВСКОГО В ТВОРЧЕСКОМ СОЗНАНИИ
ПУШКИНА
Ссылка Пушкина в Михайловское обычно считается по времени отдельным, законченным периодом биографии и творчества поэта. Два года, проведенные им в псковской деревне, отмечены крупными литературными явлениями — написаны трагедия «Борис Годунов», главы романа «Евгений Онегин», мощный корпус лирических стихотворений. Вместе с тем двойственность отношения Пушкина к самому Михайловскому и его окрестно-
В. С. Листов, 2005
187
стям очевидна: это — несносное место заточения, тюрьма; с другой стороны, «приют спокойствия, трудов и вдохновенья» (II, 89). Однако этим простым противостоянием образ Михайловского в творческом сознании Пушкина не исчерпывается. Параллелями к реальности, как всегда у поэта, служат вымыслы, игры воображения. Они у него едва ли не равноправны действительности и даже не отделены от нее ясной границей. Одна из таких игр и станет предметом нашего внимания.
9 августа 1824 г. Пушкин, выключенный из службы и сосланный, приезжает в родовое псковское имение.1 Позади у него шумная портовая Одесса, где все дышит югом, где веют средиземноморские ветры и «язык Петрарки и любви/Звучит на улице веселой» (VI, 201). Нетрудно понять острую тоску невольника. Он разом теряет круг просвещенных собеседниц и собеседников, театральные кресла, европейские книжные новинки, морские пейзажи, рестораны, казино — да мало ли какие еще преимущественные отличия Одессы от деревенского захолустья?
Очевидной «тоской по чужбине» наполнена жизнь ссыльного. Долгие часы проводит он в соседнем Тригорском. В дружеском кругу тригорских барышень и дам постепенно возникает замечательная итальянская игра, захватывающая участниц: девицы изучают итальянский язык, играют на фортепьяно мелодии Россини (ноты выписал для них Пушкин — XIII, 114, 532). В одном из писем, например, Пушкин пишет о том, как в Тригорском Анна Керн пела романс «Венецианская ночь» на мотив баркаролы (XIII, 189). Каждый визит поэта в Тригорское как бы сопровождается плеском адриатических волн, звучанием канцон, романсов, оперных арий. Оставленный на юге «язык Петрарки и любви» теперь громко звучит на тригорском холме.
Устные новеллы Пушкина по вечерам у камина сродни философическому веселью «Декамерона». У Боккаччо рассказчики тоже ведь невольники; спасаются от чумы, заточены в замковых стенах. Герои великого флорентийца каждый день проводят в другом дворце, в другом имении. Этому точно соответствует строфа из пушкинского послания к Алексею Вульфу:
Запируем уж, молчи!
Чудо — жизнь анахорета!
В Троегорском до ночи,
А в Михайловском до света
(XIII, 109)
1 Летопись жизни и творчества Александра Пушкина: В 4 т. М.: Слово, 1999. Т. 1. С. 431.
Не будем дальше углубляться во «флорентийско - венециан -ские» подробности жизни Пушкина в Михайловском. Но заметим: итальянские мотивы сгущаются вокруг тригорского холма.
Пушкина не пускают за границу, в Италию; поэтому он в воображении своем переносит Италию сюда, в свой «далекий северный уезд» (VI, 505).
Михайловская округа давала Пушкину много поводов для таких образных переосмыслений. Например, поэт утверждал, что в четвертой главе «Евгения Онегина» вседневные занятия героя отразили его собственный быт в Михайловском. Прислушаемся:
Онегин жил анахоретом; В седьмом часу вставал он летом И отправлялся налегке К бегущей под горой реке; Певцу Гюльнары подражая, Сей Геллеспонт переплывал...
(VI, 89)
Переносный смысл строк очевиден. Онегин (он же в этом случае и Пушкин) подражает романтическому пловцу — Байрону. А протекающая через Михайловское река Сороть уподобляется Геллеспонту, т. е. проливу Дарданеллы, ведущему из Эгейского моря в Мраморное. Понятно: прозвание анахорета, т. е. монаха-отшельника, применительно к герою и автору звучит здесь несколько иронически (там же: «Порой белянки черноокой/Младой и свежий поцелуй» — VI, 89). Но все-таки картина, в которой некий анахорет спускается с некой горы и погружается в волны, выдерживающие сравнение (тоже чуть ироническое) с волнами Геллеспонта, — заставляет задуматься о прообразе, на который она ориентирована.
Здесь прообраз, кажется, не вызывает сомнений. Волны Эгейского моря недалеко от Геллеспонта омывают гористый выступ Халкидонского полуострова, знаменитый Афон. Другое название Афона — Святая Гора, принятое еще в XI в. при византийском императоре Константине Мономахе. Афонские монастыри с тех пор служили и служат центром православной религиозной жизни Греции и Ближнего Востока.
Все это только на первый, поверхностный взгляд не имеет ничего общего с жизнью Пушкина-анахорета, с его погружениями в воды Сороти. Дело в том, что по образу и подобию афонских святынь в православном мире воздвигнуто множество обителей и храмов. Например, русский паломник В. Г. Григорович-Барский в XVIII в. посетил остров Самос в Эгейском море и подробно описал тамошние монастыри, устроенные в подра-
жание монастырям Святой Горы. Вероятность того, что Пушкин читал сочинение Григоровича-Барского, достаточно велика.2
Прямые аналогии с афонскими святынями нетрудно найти и у нас — кавказский Новый Афон, Афонская обитель в Харьковской губернии, Иверская часовня в Москве, Афонское подворье в Одессе и др. Но одним из первых, если не первым, русским подражанием греческому Афону стал Святогорский монастырь на Псковщине, воздвигнутый в 1569 г. повелением царя Ивана Грозного.3 Еще за столетие до патриарха Никона с его устремлением создать на Руси Новый Иерусалим, отечественное православие обретает свою Святую Гору, свой центр религиозной жизни, подобный средиземноморским обителям афонских старцев. Отсюда вся округа монастыря, в которую войдет потом и сельцо Михайлов-ское, будет называться Святыми Горами.
По преданию, записанному св. Дмитрием Ростовским, первая новозаветная проповедь на Афоне прозвучала из уст Матери Божьей. Это и послужило начальным импульсом для устроения монашеских обителей на греческой земле, где ступала нога Богородицы.4 К этому же преданию, видимо, восходит и посвящение псковского Святогорского монастыря — Успению Божьей Матери.
Всякий, кто всерьез изучал творчество Пушкина, знает, что едва ли не в каждом его произведении чаще всего присутствует более чем одна культурная традиция. Строфа из четвертой главы «Евгения Онегина» в этом смысле не исключение. На ее поверхности — романтический Байрон, знаменитое участие лорда в борьбе за свободу греков; поэтому река, текущая под горою, напоминает Геллеспонт. Более глубокий слой смысла связан здесь с аурой православного Святогорского монастыря как образного напоминания о Святой Горе поблизости от Геллеспонта. Отсюда — понимание роли героя и автора как анахоретов, совершающих странный свой подвиг на земле отечественного Афона. Отмеченная ирония не меняет дела. Еще с лицейских времен Пушкин привык прятать высокие самосравнения под легким покрывалом шалости. Потому-то, переплыв Геллеспонт, герой (он же и автор) не озабочен судьбой греческой свободы, не думает о горнем, а просто пьет кофе, листает «плохой» журнал и одевается (VI, 89).
В мире Пушкина Святогорский Успенский монастырь значит очень много. Свое «(Начало автобиографии)» поэт обрыва-
2 Странствия Василия Григоровича-Барского по Святым местам Востока: В 2 ч. 1728—1744. М., 2005. Ч. 2. С. 167—177.
3 Полный православный богословский энциклопедический словарь. СПб.: Изд. Сойкина, б. г. С. 2015.
4 Там же. С. 247—275.
ет как раз на том, что его дед и бабка по матери — Осип и Марья Ганнибал — после ссор и бурно проведенной жизни похоронены рядом: «Смерть соединила их. Они покоятся друг подле друга в Святогорском монастыре» (XII, 314). С годами псковская Святая Гора все более становится семейной усыпальницей рода Пушкиных. В 1836 г. Александр Сергеевич хоронит здесь свою мать, дочь Осипа Ганнибала. Место для собственной могилы Пушкин выбирает здесь же и сходит в нее меньше, чем через год после матери.
Святогорский монастырь и его окрестности в воображении Пушкина были населены образами отечественной истории, псковскими преданиями. Тысячелетие, прошедшее с начала Руси, — от княгини Ольги и псковского веча, через войны с поляками и немцами к псковскому старцу Филофею с его учением о Третьем Риме — все это и многое другое должно было являться Пушкину в его творческих снах. Но теперь, напомнив о родстве псковской Святой Горы с Афоном, мы можем осторожно предположить, что в видениях, посещавших Пушкина в этих местах, была и некая античная составляющая.
Пушкин знал, что поблизости от Афона находится Олимп, легендарно обитаемый богами древней Греции. Тот же В. Г. Григорович-Барский на подступах к афонской Святой Горе видел и античную святыню: «Зрится (...) пресловутая гора Олимп високая и шерокая, много имущая чрез все лето верху снези... Там (яко слышах) подобие, яко же и в Святой Горе, самие монастире обитают».5 Православные монастыри на склонах Олимпа — могучий, зримый образ того, что условно можно было бы назвать восточным Возрождением. В этом соединении видятся две основные составляющие той культурной традиции, которая питает пушкинское творчество. В нем нераздельно и не-слиянно сосуществуют античное язычество и христианские ценности, гомеровская Греция и библейская история. Случаев этого сосуществования у Пушкина такое неисчислимое множество, что приводить их нет никакой возможности.
Вот только два примера, взятые почти наугад. В пушкинской «Истории села Горюхина» герой после долгого отсутствия возвращается в родовое имение. Горюхино, строго говоря, не Михайловское. Оно несет в себе черты всех трех пушкинских усадеб — Захарова, Михайловского, Болдина. В Горюхине вернувшегося барина встречают, как «многострадального Моисея» (VIII, 699). Тем самым родовое гнездо Горюхино (оно же Захарово—Михайловское—Болдино) обретает достоинство биб-
5 Странствия Василия Григоровича-Барского... С. 271.
лейской земли обетованной, куда пророк стремился в течение долгих лет своего скитания в пустынях. Здесь, однако, Пушкин замечает очевидную неловкость. Сравнение героя-рассказчика с Моисеем, а Горюхина с землей обетованной явно хромает: ветхозаветному пророку не дано было ступить в эту землю, а герой-то в свое село приезжает.
Тогда Пушкин вносит многозначительную правку. Он меняет «многострадального Моисея» на «многострадального Одиссея» (VIII, 129). Правка, заметим попутно, сделана в прозаическом тексте по всем формальным признакам поэтического творчества: имена «Моисей» и «Одиссей» не только точно рифмуются, но еще и взаимозаменяемы по стихотворному размеру. Перемена имени сразу высвечивает иную культурную традицию населенного места. Теперь Горюхино не аналог библейской земли обетованной, а гомеровская Итака, куда герой возвращается в первых песнях «Одиссеи». Библейский мотив, связанный с Моисеем, конечно, не исчезает, а только уходит на второй план, в подпочву авторского повествования.
Точно так же мотивы античной и Священной истории чередуются и во всем корпусе стихотворений, посвященных Михайловскому. Вот второй пример. Леса Псковщины привычно сравниваются со священными рощами Эллады, а параллельно со всей очевидностью выявляются признаки библейского мировосприятия. Например, ветхозаветный мотив явно присутствует в широко известной строфе из вариантов к восьмой главе «Евгения Онегина». Она посвящена пейзажам Михайловского; в ней упоминаются «берег Сороти отлогий», холмы, священные рощи, речная нимфа и дом, «сияньем муз одетый». Но завершается строфа не античной, а ветхозаветной аллюзией:
Но там и я свой след оста (вил) Там ветру в дар на темпу ель Повесил звонкую свирель
(VI, 506; курсив мой. — В. Л.).
Знаменитые эти строки можно считать просто пейзажной лирикой, русским вариантом мифа об Эоловой арфе. А можно видеть в них ориентацию на 136-й псалом, в котором певцы-пленники плачут при реках вавилонских; они не могут петь и на вавилонские вербы вешают арфы свои (Пс. 136: 1—4). Тем самым через библейский мотив еще раз возникает образ Михайловского как места заточения, ссылки.6
6 Подробнее об этом см.: Листов В. С. Новое о Пушкине. М., 2000. С. 96—100.
К середине 1820-х гг., к завершению деревенского изгнания, творческое сознание Пушкина претерпевает важнейшие, коренные изменения. Пять-шесть лет тому назад из Петербурга был выслан несколько инфантильный свободолюбец, сторонник либеральных и эгалитарных течений своего времени. А накануне освобождения из Михайловской неволи Пушкин уже автор «Бориса Годунова», «Андрея Шенье», «Пророка» и многих других произведений, свидетельствующих об иной философской, религиозной и общественной направленности. Именно в деревенском заточении окончательно формируется сознание пророческой роли поэта. Недаром же стихотворение «Пророк» восходит к мотивам библейской Книги Исайи, а по поводу стихотворения «Андрей Шенье» Пушкин в письме к П. А. Плетневу из Михайловского восклицал: «Душа! я пророк, ей богу пророк! Я Андрея Ш.(енье) велю напечатать церковными буквами во имя От(ца) и Сы<на>...» (XIII, 249).
Об этом много написано, сказано, и не стоит повторяться. Нас здесь будет интересовать не само по себе пророческое сознание Пушкина, а то, как под его влиянием переосмысливаются реалии захолустного усадебного быта. Понятно: псковская деревня не есть достойное место обитания для пророка, хотя бы потому, что здесь он находится в отечестве своем. «Пустынный северный уезд» (VI, 492) сам по себе не состоит в родстве с «пустыней мрачной», в которой влачится пророк, томимый «духовной жаждою». Воображаемое анахоретство в сфере притяжения Святой Горы или вавилонское пленение певца в Михайловском суть подступы к осознанию деревни как места пророческих видений, к переосмыслению условий ссылки в каноническом духе.
Мне уже приходилось выявлять устойчивый мотив так называемого островного пророчества, проходящий через все творчество Пушкина — от лицейской лирики до итогового стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Этому посвящена отдельная работа.7 В ней сделана попытка доказать, что многие страницы произведений Пушкина воспроизводят одну и ту же каноническую ситуацию: некто, обладающий пророческим даром, находится на острове, и тут его посещает божественное видение, в котором открывается грядущее. Первый тайновидец в ряду этих пророков есть Иоанн Богослов, которому на острове Патмос (Пафмос) в Эгейском море явились образы Апокалипсиса (Откр., 1: 9—11).
7 Там же. С. 337—355.
Разумеется, ни Михайловское, ни Болдино — не острова в буквальном смысле слова. Но Пушкин наделяет их достоинством островов по признаку божественных видений, посещающих здесь пророка. Вот строки из его деревенских писем: «Я живу в деревне как в острове» (Х1У, 121). «Болдино имеет вид острова, окруженного скалами» (XIV, 115; подлинник по-фр.). «Посылаю вам из моего Пафмоса Апокалипсическую песнь» (XIV, 121—122). Позже, в начале 30-х гг., Пушкин назовет Патмо-сом уединенное место, где его друг П. А. Плетнев скрывался от холеры (XIV, 193).
Кроме того, как раз в Михайловском ссыльный Пушкин особенно остро ощущал сходство своего положения с невольничеством апостола Иоанна на Патмосе, изгнанного императором Домицианом. Это сходство довершалось и углублялось еще и тем, что гонитель Иоанна римский император Домициан боролся против отца своего Веспасиана, а гонитель Пушкина Александр I тоже ненавидел своего отца Павла I и даже не был вовсе посторонним при его убийстве...
Древнеримские и библейские параллели в Михайловском обступали Пушкина едва ли не со всех сторон, органически входили в его размышления о собственной жизни, в мир творческого воображения. На примере ссылки «в далекий северный уезд» хорошо видно, как Александр Сергеевич все время как-то удваивает свое существование. Пушкин-невольник, Пушкин как лицо из строгой биографической хроники, несомненно живет в забытом Богом Михайловском и погружен в деревенский быт, соответствующий положению небогатого помещика. Но Пушкин-сочинитель проживает и другую, воображаемую жизнь, куда более возвышенную и красочную, чем жизнь бытовая. В мире мечты деревня есть место божественных видений; поэтому в мечтах она окружается скалами и морским прибоем, обретает черты острова Патмос, где Бог открывает тайновидцу будущее, недоступное простым смертным.
В русле этого другого, мечтательного существования дорога от Михайловского к Святогорскому монастырю мыслится как паломничество на Афон, а в Савкиной горке между Михайловским и Тригорским, быть может, проступают черты божественного Олимпа. Поэт не просто купается в реке Сороти, но, подражая Байрону, погружается в волны Геллеспонта; не просто ездит в гости к соседкам в Тригорское, а держит путь во Флоренцию, где ему, грешному анахорету, предстоит рассказывать фривольные сказки в духе Боккаччо. Может быть, это происходило и не так прямо, не так осознанно, как мы здесь представляем, — хрупкая, зыбкая мечта почти не оставляет следов и
умирает вместе с мечтателем. Но все-таки можно осторожно наметить по меньшей мере один легкий контур пушкинской грезы: Италия—Патмос—Афон—Олимп—Дарданеллы... Все это — Средиземноморье, колыбель многих культур, великая историческая сцена, поэтическое средоточие разноязычных мифов, сказаний. Одна из поэтических игр Пушкина в том и состояла, что образами Средиземноморья он населил свое Михайловское и его ближайшие окрестности.
Следуя за мечтами Пушкина и поэтов его круга, мы можем, кажется, ответить на знаменитый пушкинский вопрос: Кто возрастил на снегах Феокритовы нежные розы? Они и возрастили...
В. С. Листов
ОТКЛИКИ НА ПУБЛИКАЦИИ «СЫНА ОТЕЧЕСТВА» 1812—1813 гг. В «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ» И ЛИРИКЕ ПУШКИНА
1830-х гг.
Роль публикаций журнала «Сын Отечества» первых лет — 1812—1813 гг. в поэзии Пушкина уже отмечалась исследователями. Журнал начал выходить в октябре 1812 г. Задачи его были обусловлены историческим моментом и определены как патриотические. В течение первых лет издания журналом была выработана и сконцентрирована особая проблематика и риторика, во многом определившая содержание и стиль русской литературы, связанной с темой Отечественной войны 1812 г. на протяжении всего XIX в.
Первым поэтическим откликом Пушкина на войну стали лицейские стихотворения «Воспоминания в Царском Селе» (1814), «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году», вобравшие все наиболее значительные формулы патриотической журнальной риторики 1812 г.: «восстал и стар и млад»; «сердца их мщеньем зажжены»; «их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья»; «за Русь, за святость алтаря»; «вострепещи, тиран»; Наполеон — «сын счастья и Беллоны», презревший веру и закон; всепожирающий пламень московского пожара; «галл на башнях кремля»; русский царь — отец Отечества, спасший Россию и освободивший Европу, и т. д. В пушкинистике уже было отмечено, что образ «погибшей Москвы в „Воспоминаниях в Царском Селе" и некоторых других стихо-
Л. Г. Агамалян, 2005
195
