CC BY
188
ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ
УДК 101.9+130.123
Е. А. Счастливцева Изгибы абсурдного сознания в философии А. Камю
В статье раскрывается проблема абсурдного человека, живущего или надеждой, или отчаянием. Человек в абсурдной своей стадии не способен на высшее проявление любви, но стремится к счастью.
In Atrticl befores a problem man of the absurd. He exist a hope or desperate. He nobody love anything about it, but by eager for happiness.
Ключевые слова: человек абсурда, надежда, отчаяние, смерть, чувство вины.
Keywords: man of the absurd, hope, desperate, death, sense of fault.
Камю глубок. Его фраза: «...абсолютная осознанность собственного бытия ведет к бегству из этого мира» - заставляет задуматься о многом. Хотя бы о том, почему мы должны бежать из мира, если не можем найти в нем смысла. Камю рассуждает примерно так. Если жизнь наша абсурдна, то вполне логичен уход из жизни, однако не каждый, кто кончает жизнь самоубийством, не видит в ней смысла. Смерть является логическим продолжением темы, когда человек не может выйти из тупика, это - как финал, как способ решения проблем. Для человека, воспитанного в религиозной этике, такой исход был бы неприемлем. Камю против подобного завершения жизни, но он находит иное, чем религиозное, объяснение. Он говорит: «Надежда на уклонение от смерти является третьей темой моего эссе. Она может быть надеждой на жизнь в загробном мире, которую нужно "заслужить", или же уловкой тех, кто живет не ради самой жизни, а ради какой-либо великой идеи, которая кажется им выше собственной жизни, наполняющей бытие смыслом, но одновременно предающей его» [1].
Камю полагает, что на самом деле совершенно нет никакой связи в утверждении, что жизнь бессмысленна и поэтому не стоит того, чтобы прожить ее. Стремиться надо «к истинно насущным проблемам». На границах сознания возникают причудливые формы, в которых очень сложно разглядеть логику от черты жизни до черты смерти. Но «настойчивость и проницательность -вот привилегированные свидетели абсурдной и антигуманной драмы, суть которой составляют диалоги между надеждой и смертью» [2].
Камю пишет, что, несмотря на великие чувства, которые покидают нас, «чувство абсурда подкарауливает нас на каждом шагу». Например, мы никогда не сможем до конца постичь другого человека, в нем всегда остается «нечто», «мимолетное и ускользающее». Все непонятое в человеке может быть понято практически, по поступкам и действиям другого человека. Как пишет Камю, «мы определяем человека по разыгрываемым им комедиям не меньше», чем по подлинным душевным порывам». Или другой пример абсурда: «.удивляться стоит лишь тому, что люди живут так, будто ничего о смерти не знают». Ведь у нас нет опыта смерти, а сознанию может быть явлено только то, что непосредственно пережито [3].
Очень много этих противоречий в разуме, например вспомним теорию парадоксов (противоречие между истиной и ложью, разрешаемое только практически). Эти противоречия в жизни и составляют суть абсурда. В реальной, нашей повседневной жизни я могу привести немало примеров абсурдности; каждый может понаблюдать вокруг и увидеть эти живые примеры. На ум приходит первое противоречие между желаемым и должным. Камю говорит: «Я всегда чужой самому себе», я всегда чужой для Другого, потому что стараюсь жить в соответствии с собственной природой. Между людьми исчезают точки соприкосновения, и кажутся бессмысленными званый обед или вечеринка. Мы должны постоянно выбирать не между жизнью и смертью, а между дру-
© Счастливцева Е. А., 2016
гими и одиночеством. Это для нас более жизненно. Одиночество и стремление уединиться ради творческого процесса отрывает нас от друзей, родных, ставит нас на грань отчаяния, потому что многие связи могут быть потеряны, многое может уйти безвозвратно. И впереди - только работа и смерть, и это - абсурд.
Хайдеггер выходит из этого положения, используя метод «заботы». Забота, по Ясперсу, -это «краткий миг страха», пишет Камю [4]. Мы, к примеру, заботимся о том, чтобы у нас в старости было интересное занятие. Но «с точки зрения морали человек всегда становится жертвой своих истин», говорит писатель [5]. Эту фразу, вырванную мной из контекста, он произносит по поводу абсурда: «...осознав однажды абсурд, человек привязывается к нему навсегда. Чувствуя себя лишенным надежды, человек больше не принадлежит будущему, и это закономерно» [6]. Абсурд возникает из-за недоверия к человеческому разуму, который объявляется иррациональным, а значит, абсурдным. Поэтому Ясперс так много внимания уделяет феномену веры. По Ясперсу, считает Камю, «абсурд обожествляется в самом широком смысле, а невозможность понимания преображается в излучающее свет бытие». Писатель сравнивает этот прием Ясперса с приемами, которыми пользуются мистики.
Интересным абсурдистом является также Шестов, о котором пишет Камю. Шестов, по его мнению, «расценивает сам абсурд и осознание абсурда как одно и то же. Осознание абсурда означает принятие его, и ход рассуждений Шестова направлен на выявление абсурда и освобождение пути для надежды, которая является его следствием». Шестов признает, что абсурд противостоит надежде. Признавая силу абсурда, он говорит, что абсурд способен разрушать наши надежды, поскольку для абсурда не существует и разума, но сверх разума не существует ничего. Этот «сдвиг» помогает нам понять сущность абсурда, говорит Камю. Абсурд рождается из-за невозможности прояснения сущности мира. Человек абсурда не отвергает разум, но допускает иррациональное. Он знает лишь то, что надежда уже не живет в его сознании. Кьеркегор, как и Шестов, уверовал в неизбежность иррационального. Вообще стремление объяснить абсурдность существования иррациональностью была присуща еще Шопенгауэру. Это у него можно было позаимствовать сравнение иррационального с абсурдом. Взять, например, Гуссерля, утверждающего, что сущности даны непосредственно в восприятии. Реализм Платона приобретает черты интуитивизма, но от этого не перестает быть реализмом: существует мир абстрактных, вневременных сущностей (идей). Камю пытается перевести абсурд в область этики: «Для человека абсурда истина соседствует с печалью». Действительно, не все сущности формальны. Тогда я понимаю, говорит Камю, что все эти «конкретные сущности» не имеют никакого отношения к поискам смысла человеческого бытия, судьбы, так как интереса к конкретному у философа чаще всего не возникает. «Это чистая игра интеллекта.»
Согласно Гуссерлю, признававшему реальность видов, мировая форма (универсум) имеет онтологический статус. Можно сказать, что универсум Гуссерля и есть царство платоновских структур. Говорят, что это - один из источников его позднейшей трагедии [7]. Камю проводит параллель между абстрактным и религиозным учением. По его мнению, оба ведут к абсурдности. По словам В. Руднева, излишняя абстрактность - признак «шизоидной типичности» - так, во всяком случае, он трактует Витгенштейна [8].
Образ «постороннего»
Читая роман «Посторонний», невольно натыкаешься на разного рода писательские уловки: то смерть матери не волнует героя, то зачем-то убивает араба и попадает в тюрьму, то суровый приговор, но Постороннему все равно. До осознания абсурда, говорит Камю, человек живет, руководствуясь своими целями, заботой о будущем или оправданием перед кем-нибудь. Но человек абсурда понимает, что порабощен своей свободой, он начинает осознавать, что реальной свободы нет, завтрашнего дня не существует. А что тогда? Смерть. «Однако человек абсурда перед лицом смерти тоже чувствует освобожденность от всего»: «.он абсолютно свободен в отношении всех общих правил». Но как приходят к абсурду? Через «отказ от снов повседневности». «Принцип освобождения заключается в погружении в бездну достоверности, в ощущение себя отчужденным от собственной жизни, но лишь для того, чтобы признать ее величие и жить, преодолев близорукость влюбленного. Единственная разумная свобода зиждется на возвышенной отрешенности приговоренного к смерти, перед которым двери тюрьмы распахнутся цветущим утром, и полное равнодушие ко всему, кроме яркого огня жизни, смерть и абсурд. Вселенная человека абсурда огромна, но ограниченна, «там ничего невозможно, зато все дано». «Он отказался от надежды и предпочитает жить без утешения» [9]. Так сам Камю объясняет поступки и душу Постороннего.
Из абсурда, считает Камю, вытекают три следствия: мой бунт, моя свобода и моя страсть. Посредством игры сознания можно превратить мысли о смерти в мысли о жизни и отвергнуть 6
суицид [10]. Абсурдность не означает дозволенность любых действий. Абсурдный ум «готов платить по счетам». Для него существует ответственность, но не существует вины [11].
С другой стороны, в чем обвиняют Мерсо? На процессе ему вменяют в вину практически не само преступление, а неэтичное поведение у гроба матери и связанное с ее смертью «аморальное» поведение (пил кофе перед гробом матери, встречался с девушкой на следующий день) и т. д. Никто не хотел выслушать Мерсо, даже его адвокат, о мотивах, которые подтолкнули его к совершению преступления: светило солнце. Все ждали от него искупления вины, которую Мерсо за собой не чувствовал. В этом мире все условно, и человеку не прощается пренебрежение правилами, если даже они, по существу, абсурдны. Видимо, Мерсо чувствовал абсурдность многих вещей перед лицом смерти, поэтому, когда это происходило (событие смерти), он понимал, что, в сущности, жизнь продолжается и надо чем-то заполнять пустоту сердца, и не важно чем, все равно горю не поможешь. Эта абсурдность ситуации снимается в ритуале, который был неприятен Мерсо, поскольку только внешне отражал проблему смерти. Но от его внимательного взгляда не ускользают подлинные проявления чувства к покойной матери со стороны одного старичка из дома престарелых, где и умирает его мама. Однако Мерсо очень трудно справляться с усталостью, ему жарко, на него то и дело наваливается тяжелый сон. Мерсо постоянно находится в плену своего тела, которое как будто управляет им при помощи невидимых нитей. Так было и на пляже, где им было совершено случайное убийство: светило солнце, была невыносимая жара, хотелось пить. Мерсо так мучила жажда, что он пошел к ручью, где и столкнулся с арабом. Камю ярко рисует телесные, но не душевные страдания героя, и это называется натурализмом, но этот натурализм не может объяснить отсутствие при этом нравственных страданий - они отходят на второй план. У читателя создается впечатление, что герой изнежен, часто предается чувственным удовольствиям и впадает от них в зависимость, тогда как человек должен прежде всего морально страдать. Но почему должен? Разве телесные муки не менее мучительны, чем душевные? Кто положил превосходство душевных страданий над телесными муками? Ответим: это прежде всего христианская этика, но герой Камю живет вне христианства, потому и не чувствует вины за собой: он живет по факту - солнце ударило в глаза - значит, не виноват. В нем нет анализа своих поступков; взгляд Мерсо скользит по поверхности. Он многое замечает, но не может проникнуть в сущность вещей, и эта позиция, этот угол зрения делают его Посторонним. Он как будто ладья, плывущая по глади реки под палящим алжирским солнцем: мимо него проплывают дома, деревья, люди, лодки, корабли, песчаный берег, желтая, опаленная солнцем трава - так можно перечислять до бесконечности. В этой вяло текущей жизни было много прелестного для нашего героя: свидание с девушкой, поедание шоколадки, наблюдение из окна за толпой проходящих мимо людей, аромат прохладного вечера и ночи, запах апельсинов и т. д. Мерсо наслаждается. Эта проблема не покидает его даже в самые горькие минуты его жизни: смерть мамы, помещение в тюрьму. Он знает цену наслаждениям, именно в тюрьме он и начинает их ценить. Он оказывается глух к душевному раскаянию, потому что никогда не испытывал ничего подобного, а в тюрьме он претерпевает только физические ограничения. Ему лишь досадно, что никто не удосужился выслушать его до конца: вначале ему не хотелось говорить, а потом он не успевает уже ничего сказать: адвокат торопится, а в суде ему так и не предоставили истинного слова, потому что требовалось выступить по заранее заготовленному сценарию. Все решили, что Мерсо потерял совесть, и вынесли смертный приговор. Трагедия Мерсо в том, что он слишком доверял своим чувствам и мало уделял внимания правилам социума: понимая людей, он не стремился к общепринятым нормам поведения, а доверял своей чувственности, но она его постоянно подводила. Может быть, в этом тоже кроется причина абсурда? Игнорируя проблему должного, человек неизбежно сталкивается с обществом, которое не прощает ему инаковости, становится для него враждебным окружением.
Проблема «Постороннего» продолжается, вернее, начинается в романе «Счастливая смерть».
Счастливая смерть
Герой романа Камю «Счастливая смерть» Патрис Мерсо оказался втянутым в убийство Ро-лана Загрея, после которого ему удалось избежать подозрений и круто изменить свою небогатую жизнь. Он приобрел виллу на берегу моря, но, заболев плевритом, умирает.
На протяжении всего романа Мерсо стремится быть счастливым. Сама по себе эта мысль кажется абсурдной, ибо еще никто не смог дать вразумительного понимания счастья. Если бы герой стремился к благу, то это было бы яснее, хотя, может быть, не вызвало бы удивления, поэтому само по себе стремление к счастью уже вырывает героя из обыденной обстановки. Мерсо образован. Он понимает абсурдность своего существования: готовый на большее, он вынужден прозябать в конторе, зарабатывая тем самым на жизнь. Но что мешает герою стать писателем или ученым, почему единственный выход из создавшегося положения - это стать счастливым? Почему так неистово его
7
стремление к счастью? Патрис делится своими мыслями с Роланом Загреем, и этот несчастный безногий человек подсказывает ему идею о времени, которое можно купить за деньги. Счастье за деньги купить нельзя - только время, говорит Загрей. Убийство Загрея открывало перед Мерсо дорогу к богатству и свободе от конторского труда и от прежних привычек убого существования. За-грей уже давно подумывал о самоубийстве, совершить которое ему не хватало душевных сил. Он предлагает совершить эвтаназию своему другу Патрису. Герой соглашается. Взяв на себя ответственность за убийство человека, Мерсо возложил тем самым все тяготы последующей жизни свободного скитальца, но не вины. Важная деталь: человек абсурда не чувствует за собой вины (Мерсо вскоре забывает, что убил Загрея, и эта мысль приходит к нему уже на границе смерти, но не в виде чувства вины, а как вечная связь между ним и другом). Не имея вины, человек ощущает себя свободным, одиноким и в силу этого счастливым. Свобода дает ему возможность наслаждаться своими желаниями, страстями. Но такое счастье не может длиться долго. Желания увлекают героя в края, где ему по состоянию здоровья проживание противопоказано; они увлекают его в пучину холодного моря, после длительной болезни; позволяют жениться на нелюбимой, душевно далекой женщине. Да таким ли уж свободным оказался Мерсо?
До убийства Загрея он казался намного свободнее: был спокоен, любил женщину (он это понял позднее), ему многое доставляло радость (например, он распахивал окно и дышал ароматами апельсинового сада). Работа в конторе на самом деле не доставляла много хлопот: время протекало быстро, а значит, он не страдал за работой. Успевал он и заниматься спортом (при нашем бешеном ритме мы обычно этого не успеваем). Прекрасное, гибкое тело героя, его красивые мускулистые руки и торс с любовью описаны писателем и вызывают симпатию к Мерсо. Впоследствии все это усугубляет драму. Камю не случайно показывает, что герой не способен всем этим воспользоваться, потому что он принадлежит к категории абсурдных личностей, которые гонятся за призрачным счастьем или хотят покончить жизнь самоубийством. Они живут надеждами. Недаром доктор Бернар говорит Мерсо: «Думать так могут только люди, живущие либо великим отчаянием, либо великой надеждой» [12]. Отчаяния у Патриса не было (он не планировал самоубийства), значит, он жил надеждой. Эта надежда в его положении, действительно, сближала его со сверхчеловеком. В конце романа Камю пишет о его предсмертном состоянии: «Правда, счастливым он был недолго. Но разве дело во времени? Оно может только служить препятствием на пути к счастью, а в остальном его можно не принимать в расчет. Мерсо одолел эту преграду, а уж сколько там сумело прожить порождаемое им новое и счастливое существо - два года или два десятка лет, - это значения не имеет. Счастье состояло в том, что он дал жизнь этому существу» [13]. И снова счастье здесь понимается как наслаждение, как свобода распоряжаться своим временем, не думать о куске насущном. С. Зенкин пишет, что это существо и было тем самым ниц-шевским «сверхчеловеком», каким и стал герой, «осознав себя свободным и счастливым» [14]. По сути, идеал Ницше порождает и абсурдного человека: свобода понимается Камю как условие для счастья, но у самого Ницше свобода порождает одинокого, хотя и творческого человека. Здесь творчество (счастье творчества) противополагается христианской любви и становится условием одиночества. Бернар говорил Патрису: «.Я слишком люблю жизнь, чтобы довольствоваться прелестями природы». Он любит жизнь больше Мерсо, потому что она для него не исчерпывается морскими купаниями. «Любить жизнь - значит жить без оглядки, напропалую. Словом, действовать, что-то преодолевать. Ощущать терпкий и жгучий вкус к жизни.» [15] К тому же, хотя он и идеалист (как заметил ему Патрис), он умеет любить, ведь часто противоположностью идеалистов выступают люди, «не способные любить». «Не верьте этому», - попытался переубедить его Мерсо. Сам Мерсо не способен любить. Вернее, он не придает этому чувству большого значения, легко к нему относится, а отсюда - противопоставление любви и счастья. Быть счастливым без любви, наверно, нельзя, это, по сути, и есть путь человека абсурда.
Примечания
1. Камю А. Миф о Сизифе. Бунтарь. Минск : ООО «Попурри», 2000. С. 21.
2. Там же. С. 23.
3. См.: Там же. С. 28.
4. Там же. С. 36.
5. Там же. С. 43.
6. Там же.
7. См.: Бергман Г. Блеск и нищета Людвига Витгенштейна // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. М., 1993. С. 330.
8. См.: Там же. С. 335.
9. Камю А. Указ. соч. С. 68.
10. Там же. С. 72.
11. Там же. С. 76.
12. Камю А. Сочинения : в 5 т. Т. 1. Ранняя эссеистика и др. Харьков : Фолио, 1998. С. 238.
13. Там же. С. 249.
14. См.: Камю А. Счастливая смерть. М. : Фабр, 1993. С. 563.
15. Камю А. Сочинения. С. 238.
Notes
1. Camus A. Mif o Sizife [Myth of Sisyphus. Rebel]. Minsk. LLC "Potpourri". 2000. P.21.
2. Ibid. P. 23.
3. See: Ibid. P. 28.
4. Ibid. P. 36.
5. Ibid. 43.
6. Ibid.
7. See: Bergman G. Blesk i nishcheta Lyudviga Vitgenshtejna [Brilliance and poverty of Ludwig Wittgenstein] / Lyudvig Vitgenshtejn: chelovek i myslitel'- Ludwig Wittgenstein: the man and the thinker. M. 1993. P. 330.
8. See: Ibid. P. 335.
9. Camus A. Op. cit. P. 68.
10. Ibid. P. 72.
11. Ibid. P. 76.
12. A. Camus Sochineniya : v 51. [Works : in 5 vol. Vol. 1. Early essays, etc.] Kharkov. Folio. 1998. P. 238.
13. Ibid. P. 249.
14. See: A. Camus Schastlivaya smert' [Happy death]. M. Fabr. 1993. P. 563.
15. A. Camus Sochineniya [Essays]. P. 238.
УДК 130.2
О. Н. Новикова
Виртуализация жизненного мира человека в игровых практиках современности
В статье раскрывается виртуализация жизненного мира человека, реализованного в игровой повседневности. Современные технологии жизни формируют новый тип культурной идентичности, направленный на гетерогенность, полистилистичность. Любое событие, реальность жизни разыгрываются публично, приобретают черты фарса, перфоманса, гротеска. Медиаиндустрия, задает потенциальные сценарии жизни, где все жизненные события переживаются как реально-нереальные игрища, задают стандарты поведения, иные технологии предъявления себя. Современник, не имея устойчивых социальных ориентиров, выстраивает свое личностное взаимодействие на шаблонах, заготовленных клише, полученных из рекламных, новостных, медиа и виртуальных сетей.
Игровые практики проникают во все сферы жизни человека, где он выстраивает альтернативную версию себя через погружение в другой, ирреальный мир, представленный в ролевой игре (ролевики, кос-плеи, аниме, манга, шопинг, хобби и др.). Использование игровых практик в жизни мотивирует активность человека, но уводит его в мир иллюзии, что проявляется в легковесной ответственности, деконструируя бытие, которое само становится игрой.
The article reveals the virtualization of human life, implemented in the gaming practices. Modern life technology forms a new type of cultural identity aimed at heterogeneity. Every event, the reality of life played out in public, acquire features of slapstick, performances, grotesque. Media industry sets the potential scenarios of life where all life events are experienced as real-unreal games. Contemporary, due to the media show, gets emotional experience which helps to brighten up the monotony of everyday life. Advertisement idealizes idol, contemporary, whose image, shocking behavior artificially attract attention.
Game practices enter to all spheres of human life, where he is able to build an alternate version of himself through immersion in another surreal world which is presented in the role-playing game (cosplay, anime, manga, shopping, hobbies, etc.). Using gaming practices in life motivates human activity, but it leads to a world of illusions and deconstructing its existence, which becomes a game itself.
Ключевые слова виртуализация, игровые практики, симуляция жизни, эскапизм, медиаиндустрия.
Keywords virtualization, practice game, life simulation, escapism, the media industry.
© Новикова О. Н., 2016
