CC BY
316
РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ Russian Statehood
В.Я. Мауль
ИЗБИЕНИЕ «ИЗМЕННИКОВ» И ОЧИЩЕНИЕ ОТ «ДЬЯВОЛА»: ВОССТАНИЕ МОСКВИЧЕЙ В 1648 ГОДУ
V. Maul
Massacring "Traitors" and Exorcising "The Devil": The Muscovite Uprising of 1648
Московское восстание 1648 г., известное под названием «Соляной бунт», не может «пожаловаться» на недостаток внимания со стороны историков. Практически каждый исследователь отечественной истории XVII в. в той или иной степени касался его в своих обобщающих либо специальных трудах. Однако при всем историографическом изобилии и разнообразии подходов ученые почти не обращались к анализу социокультурной природы массовых беспорядков, чем существенно ограничивали полноценность понимания яркого фрагмента российского прошлого. Очевидно, что без учета особенностей традиционной «картины мира» невозможно понять реальный смысл событий, каким он представлялся их участникам и современникам, эмоционально переживавшим различные проявления социально-экономического и политического кризиса в стране.
Стремление выяснить аксиологические стимулы и мотивы посадских низов, служилых людей, сельской бедноты и прочих бунтовщиков побуждает прислушаться к их собственным «голосам», «довериться своим "собеседникам"... а потому взять за основу их критерии» и оценки окружающей действительности1.
Затруднение заключается в том, что в распоряжении историков, по сути дела, нет источников, вышедших непосредственно из-под пера восставших. Едва ли не единственной в своем роде можно считать челобитную на имя царя Алексея Михайловича «от всяких чинов людей и всего простого народа» от 2/10 июня 1648 г., дошедшую до нас в двух не всегда совпадающих вариантах. Причем, первый из них - в обратном переводе со шведского языка на русский. Несмотря на сложность источниковедческого анализа этой челобитной, полагаем, что она в качестве продукта своей эпохи может быть использована для выявления представлений и настроений ее составителей. 6
Главным же образом сохранившиеся документы исходят из лагеря их противников или иностранцев. Поэтому культурный багаж, который содержался в публичных акциях российских мятежников, мог ускользать от взгляда авторов, быть им чуждым и непонятным. В этой связи особую ценность для историков приобретают различные косвенные ссылки, не до конца прозрачные намеки и многочисленные смысловые контексты этих сообщений. Помочь в раскрытии культурной семантики ненамеренных свидетельств источников могут теоретические модели и междисциплинарные методологии, разработанные и апробированные на материалах славянского традиционного мира. Взятые нами на вооружение познавательные подходы славяноведов, позволяют выявить категории и механизмы культуры, воплощенные в текстах источников, что, в свою очередь, может стать герменевтическим индикатором протестной активности участников московского восстания 1648 г., являвшихся носителями традиционного сознания.
С этой точки зрения более важным будет не то, что бунтовщики делали, а их осмысление происходившего в рамках бинарных (двоичных) оппозиций (противопоставлений) традиционной культуры: жизнь-смерть, добро-зло, свой-чужой, хороший-плохой, верх-низ, перед-зад, близкий-далекий, огонь-вода, белый-черный, мужской-женский, сакральный-мирской и т.п. Именно они определяли пространственные, временные, социальные и иные характеристики мира, свойственные той эпохе.
Только при таком исследовательском ракурсе есть шанс уловить скрытое от потомков глубинное содержание, заложенное ими в свои действия, и ту информацию, которую они хотели донести до современников. Тем более что накопленный историографический опыт позволяет воздержаться от очередного пересказа хорошо известной событийной канвы восстания. Достаточно напомнить, что оно сопровождалось «грабежом домов, поземельных и других документов, пожаром и наконец убийством трех ненавистных народу лиц - дум-наго дьяка Посольскаго приказа Назарья Чистаго, Леонтия Степановича Плещеева и окольничаго Петра Тихоновича Траханиотова»2.
В силу видимой необычности той далекой от нас грозовой ситуации в Москве, вслед за В.Н. Топоровым, попытаемся «живо почувствовать и "плоть", и "дух" эпохи и города» середины XVII в. и
порассуждать «о тайном нерве тогдашней жизни»3.
* * *
Признавая несомненное влияние комплекса объективных факторов на положение и настроение различных кругов столичного простонародья, полагаем, что они формировали тот необходимый эмоциональный фон, без которого последующие события не могли произойти. Однако самих по себе их было явно недостаточно для того,
чтобы потенциальные бунтовщики не просто поднялись на борьбу, но при этом осознавали все свои действия в качестве законных и богоугодных. Именно так обстояло дело во время июньского восстания 1648 г., участники которого продемонстрировали полную лояльность царю Алексею Михайловичу. Причем это была не протокольная вежливость официальных документов, а самая что ни на есть откровенная приязнь, неоднократно засвидетельствованная словами и поступками мятежного люда, искренне утверждавшего, что «они очень довольны его царским величеством»4.
Действительно, в первые годы правления легитимность нового государя не вызывала сомнений у подданных, о чем, в том числе, говорит отсутствие до середины 1660-х гг. самозванцев, провозглашавших себя «истинными» царями в противовес правящему монарху. Исключением был «русский авантюрист» Тимофей Анкудинов («сын» Василия Шуйского). Но несмотря на предъявленные «аргументы» и красочный антураж, которым была обставлена самозван-ческая интрига, он не получил поддержки в пределах Московского государства. В основном же разносимые народной молвой по городам и весям упреки сводились к неопытности венценосца, в силу которой реальными делами заправляло его ближайшее окружение: «государь де молодой глуп, а глядит де все изо рта у бояр у Бориса Ивановича Морозова да у Ильи Даниловича Милославского, они де всем владеют, и сам де он государь то все ведает и знает да молчит». В этой связи еще «в мае 1648 г. в Москве распространялись слухи о том, что Б.И. Морозов у своего воспитанника "царство отнял"». Но эти претензии, как можно заметить, своим острием были направлены не столько против легитимности Алексея Михайловича, сколько в адрес корыстных «узурпаторов» его воли. «И от того де промыслу ходить нам по колени в крови», - делали низы тревожный прогноз5.
На такой почве могли, конечно, взрастать более основательные обиды («нынешний де г[осударь] к нам немилостив»), но они не приобрели характер эпидемического явления. Самое же серьезное обвинение в те годы, как ни странно, родилось в непосредственной близости от царя. По крайней мере, некий подьячий Сытенного дворца Иван Протопопов будто бы слышал «про государя непригожее слово от боярина от Бориса Ивановича Морозова», который «говорил так, что не прямой государь». Впрочем, по мнению историков, это была всего лишь неудачная попытка врагов высокопоставленного вельможи «скомпрометировать Бориса Ивановича в глазах царя»6.
Как не раз случалось прежде и будет позже, в такой аффективно наэлектризованной атмосфере народный покой тревожили серьезные опасения «Божьей казни», а потому актуализировались разного рода мистические пророчества. В рассматриваемое время велись оживленные разговоры о некоем чудодейственном свитке, обладавшем сверхъестественной силой: кто его «станет носить при себе, и на суд пойдет, и того человека кривым судом не осудят; да в том же
письме написано: кто с тем письмом умрет, и тот человек избавлен будет муки вечныя». К таковым баловням судьбы, в принципе, мог бы причислить себя тюремный сиделец Федор Поподья, которому магическое «письмо» случайно досталось от знакомого солдата. Но испугавшись сакрального таинства, он не стал проверять его эффективность на самом себе, вместе с сокамерниками решили, «что то письмо негодно держать никому», а потому его «изодрал намелко и покинул и в землю втоптали»7.
Судя по всему, здесь мы сталкиваемся с переосмыслением в кратком виде апокрифических легенд о 12-ти иерусалимских свитках, изъятых ангелами Божьими «из заточения и небытия», а затем врученных истинно верующим людям. Они переписывались и веками передавались из поколения в поколение. Согласно преданию, иерусалимские свитки наделены особой энергетикой, могуществом и служат для человека действенным оберегом в жизни. Свитки чудесным образом всегда и везде защищали их обладателей от любых бед, невзгод и злоключений8.
Подобные истории в те годы носили не единичный характер, но имели едва ли не повсеместное распространение. Например, в приграничных с Речью Посполитой областях широкое хождение получила другая, аналогичная по смыслу грамота, которой так же присваивали магические свойства: «хто имеет тот лист у себя держать, тово ни огонь, ни мечь, ни пушка, ни кол не имеет. А которая баба при себе имеет лист тот, и та баба не услышит болезни рождения дитя своего»9.
Помимо этого среди простолюдинов, как не раз прежде и позже, распространялись слухи о существовании «милостивых» царских указов, облегчающих их жизнь, которые регулярно утаиваются боярами-«изменниками». Причем не всегда подобные представления возникали на пустом месте. Именно так, например, была осмыслена царская грамота, предъявленная жителям Курска в том же 1648 г. В силу своего содержания (мол, «Костентину Теглеву впредь до вас дела нет») она вызвала сомнения местной администрации, прежде всего, самого К. Теглева - тамошнего стрелецкого головы, который «выслушав государеву грамоту, называл воровскою и протопопу говорил, что он тое государеву грамоту, положа протопопу на голову, разобьет. И протопоп де ему говорил: мы де за государеву грамоту станем миром на Костентина, что он ее лживил»10.
Симптомами народных смятений и страхов служили клишированные истории, подобные той, что случилась в Устюге Великом, где церковный дьячок «Игнашка Яхлаков... носил бумагу согнута, а говорил во весь мир, что де пришла государева грамота с Москвы, а велено де на Устюге по той государеве грамоте 17 дворов грабить». В Воронеже свидетель и, возможно, участник московского «гиля» полковой казак Герасим Кривушин так же «клялся, что привез от царя указ, по которому воронежцы должны прогнать воеводу Гряз-
ного и группу его сторонников». После чего загадочно добавил, что тот «указ не далече до русского лесу, (а) весь де указ за русским лесом». Да и во время волнений в Курске, согласно показаниям крестьянина Василия Крашенинника, «кричали де мужики, что прислана государева грамота, а велена Костентина убить», что и было тотчас же исполнено11.
С готовностью реагируя на давно ожидаемые слова, рядовые жители названных и иных городов и острогов, как правило, переходили к открытому насилию против власть предержащих ненавистников. При этом пребывали в искреннем убеждении в царской поддержке, не сомневаясь, что уничтожение «злодеев» и их имущества зеркально компенсирует причиненную ими несправедливость, после чего общественная гармония магическим образом восстановится сама собой. Многочисленные факты подобного рода убедили Е.В. Чистякову, что в середине XVII в. простые люди повсеместно «хотели верить какому-то новому "указу" царя, который бы облегчил их жизнь», и это обстоятельство наглядно характеризует народную веру «в возможность "добрых" постановлений со стороны царской власти»12.
Соответствующая уверенность питала решимость участников бунта и в столице, среди которых немалую часть составляли приезжие провинциалы. В контексте традиционной ментальности иначе не могло и быть, ибо считалось аксиоматичным, что монарх разделяет настроения народа. Однако ажиотированные страхи, реанимируя воспоминания о Смуте, все равно рождали тревожные опасения, «что наказание Божьяго гнева, которое в прежния времена за такое беззаконие разразилось над Московским государством, ныне снова нас постигнуть должно». И это происходит от того, что молодой царь не всегда на высоте своего положения оплота социальной справедливости в православном царстве, так что даже «вся народное множество... твоему царскому человеколюбию и долгатерпению удивляютца». Этим охотно пользовались «властолюбивые нарушители крестного целования, простого народа мучители и кровопийцы и наши губители», они «нас всеми способами мучат, насилья и неправды чинят». Как справедливо заметил Д.А. Ляпин, «подразумевалось, что члены правительства Б.И. Морозова и сам боярин нарушают клятву верности царю», что в народном сознании «означало лишение их власти легитимности. Служащий, нарушивший клятву, присягу, данную царю, являлся преступником, изменником, заслуживающим сурового наказания». Именно об этом восставшие напомнили Алексею Михайловичу в своей челобитной: «тебе меч злым на казнь, а добрым на милость был вручен, чем тогда всякая неправда была исправлена»13.
Главных царевых и народных «изменников», которые великому государю «изменяют и ево, государево, царство разоряют», россияне знали наперечет. Среди них не было случайных лиц, и ненависть
они заслужили не только административными мерами, взяточничеством или волокитой. Все эти неблаговидные дела воспринимались всего лишь как воплощение заведомого злоумышления и тянули за собой целый шлейф воображаемых подозрений14.
Первым в виртуальном списке стоял боярин Морозов - воспитатель, родственник и любимец царя. Он интересовался западной культурой и казался подозрительным тем, что «держит отца духовного для прилики людской, а еретичество де знает и держит». Репутация судьи Земского приказа Плещеева уже за несколько лет до того была изрядно подмочена ссылкой в Нарымский острог «за его многое воровство и за ведовство и за порчу и за волшебныя письма». Сильное озлобление у служилых людей по прибору и духовенства, но по другим причинам, вызывал начальник Пушкарского приказа Траханиотов. По оценке И.Л. Андреева, он представлял «редкий для XVII столетия случай, "не корыстовался" и не мздоимствовал», зато «был бескомпромиссен и никому спуску не давал», за что его «буквально возненавидели». Компанию «изменников» органично дополняли продажный думный дьяк Чистой и не уступавшие ему второстепенные фигуры из морозовской партии, которые «с легкой руки Бориса Ивановича, устроили такую вакханалию мздоимства, вымогательства и прочих черных делишек, что население буквально взвыло»15.
М. Перри в специальной статье на материалах XVII в. пришла к выводу, что народные низы под боярской «изменой» подразумевали: 1) злоупотребления «сильных» людей», состоявшие во «вредительстве» интересам народа и царя; 2) подозрения в покушениях на жизнь царя или членов царской семьи; 3) обвинения в незаконном присвоении символов царской власти, что считалось узурпацией царских прерогатив; 4) обвинения во внешней измене, то есть в предательских сношениях с иностранными врагами России16.
Кое-что из перечисленного, в самом деле, характерно для кануна и времени московского восстания. Однако в предложенной систематизации отсутствует, на наш взгляд, принципиальный социокультурный маркер. Поскольку «живший в сфере религиозного сознания человек мерил свои помышления и труды мерою христианской нравственности» и ответственности, есть основания полагать, что в перечне обвинений в адрес конкретных бояр ключевым идентификатором была «неправедность», которая как раз и определяла суть их «измены». В контексте культурных оппозиций становилось понятно: если они служат не Правде, значит, - стоят за Кривду, искоренение которой является прямой обязанностью праведного государя. По мысли Топорова, «признание факта попрания правды, разъединения с нею было, кажется, страшнее всех жизненных тягот, которые и были следствием того, что Нонечь Кривда Правду приобидела». Дело в том, что актуальные для народной традиции образы Правды и Кривды являлись «выражением главного духовного противоречия,
столкновения противоположных начал - Божественного и сатанинского, доброго и злого, света и тьмы»17.
В рамках эмоциональных образов эпохи не вызывало сомнений, что «если возникает на земле неправда, то виноват в этом не царь, а его слуги, которые "царю застят, народ напастят". Устраивая свои темные дела, они утаивают от царя реальное положение вещей и чинят беззакония: "Царь гладит, а бояре скребут", "Жалует царь, да не жалует псарь"». При этом царский суд праведен, ибо «"Царь судит, как Бог на сердце ему положит". Суд царя расценивается как суд Божий: "Дела Божьи, суд царев", "Карать да миловать - Богу и царю". Царь - само воплощение Правды от Бога: "Где царь, тут и правда"»18.
Допускалось, что Алексей Михайлович, мыслившийся «отстраненным» от власти временщиками, мог не догадываться о масштабах бедствия, нависшего над его святой державой. Именно «сироты государевы» с помощью челобитных должны были донести до него тревогу о торжествующих в мире «лихве и неправде». Они и пытались неоднократно, но безуспешно сигнализировать об этом еще до начала погромных действий. Примечательно, что в унисон с московским плебсом оценивали обстановку некоторые иностранные современники: «Так как его царское величество не сам читал эти прошения, но ему лишь кое-что из оных докладывалось, - писал А. Олеарий, - то нужды угнетенного населения ему не становились как следует известны и никакого по этому поводу решения и не происходило». Укорененные в народном сознании убеждения в неосведомленности царя о «неправедных» грехах бояр, в ходе восстания получили подтверждение из первых рук, когда «Его царское величество» в речи перед собравшимися «выразил сильное сожаление, что народ, без его ведома, испытал такие бедствия». После чего заверил, будто теперь он «во всем будет, как отец отечества, в царской своей милости благосклонен к народу». «И тем, - по признанию другого современника, - стечение народа. было утишино»19.
Поскольку подача челобитья считалась неотъемлемым правом и даже обязанностью низов, они искали максимально благоприятную возможность для легального выражения своего коллективного мнения. Резонно посчитав возвращение царя с ежегодного богомолья в Троице-Сергиев монастырь вполне подходящим поводом для информирования венценосца о назревшей общей опасности, посадский люд 1 июня 1648 г. «по местному обычаю вышел навстречу из города на некоторое расстояние с хлебом и солью, с пожеланием всякого благополучия, просил принять это и бил челом о Плещееве». Надежды челобитчиков на положительный исход ходатайства не были беспочвенными, так как подобные церемониальные процессии монарха, как правило, подразумевали демонстрацию царской милости. Но в этот раз и на следующий день общественным чаяниям не суждено было сбыться. Более того, челобитчиков по-
стигло необычайно жестокое разочарование. Не допуская толпу до царя, те самые бояре, и без того числившиеся в «черном списке», «заполучив в свои руки челобитные, не только разорвали их в клочки, но и швырнули эти клочки в лицо (подателям) и ругали народ язвительными словами; да и некоторых велели. немилосердно побить; а иных заточить в темницу»20.
Не стоит удивляться безудержной ярости, охватившей собравшихся москвичей, которые в ответ с ненавистью «начали бросать каменья и попали во многих знатных бояр». Прозвучали и откровенные угрозы в том, что «будет межуусобная брань и кровь большая з бояры и со всяких чинов людми у них у всяких людей и у всей черни и у всего народу». Точка невозврата, когда ситуацию еще можно было купировать, оказалась пройденной. Издевательское высокомерие к нуждам «черных людей» доказывало обоснованность их подозрений и потому стало детонатором вспыхнувшего мятежа. Очень кстати оказалась поддержка московских стрельцов, прямо заявивших, что «сражаться за бояр против простого народа они не хотят, но [готовы] вместе с ним избавить себя от их [бояр] насилий и неправд»21.
Впрочем, разнородную массу недовольных объединили не консолидированные межсословные цели, а персонификация общего врага, борьба с которым могла иметь шансы на успех лишь при совместных усилиях. Иначе говоря, с самого начала это был протест не «за», а «против», когда конечным результатом победы виделась ликвидация «изменников» и автоматическое торжество социальной Правды. Витавшие в воздухе отчаяние и злоба актуализировали в архетипической памяти мятежников четкую социальную дифференциацию - Бог и государь однозначно причислялись на сторону «своих». Им вместе взятым противостояла «мошенническая шайка» придворных во главе с Морозовым. Те же стрельцы, например, изъявляли готовность «угождать и служить его царскому величеству и охранять его, - но признавались, - что они не хотят из-за изменника и тирана Плещеева стать во враждебные отношения с толпой»22.
В глазах общественных низов, слуги вселенского зла и творцы неправедных дел отныне и навсегда лишались права не только на земное, но и небесное заступничество. Среди них сам царь не зря назвал имена «безбожных Плещеева и Тихоновича»23.
О том же рассуждал монастырский келарь Симон Азарьин, что «некии велможа» (Траханиотов) «корысти желатель бяше». Он «мало имыи в себе страха Божия», и потому даже преподобный Сергий отказал ему в своей защите: «трикраты и возбранен бысть некоим промыслом Божиим: ово очною болезнию удержан бысть, ово ж от Сергиева образа свеща свалися и попали ему браду; третицею ж на Украйную службу повеление прием от самодержца. И не ускори путем поехати, зане суди ему Бог вскоре на уготованном месте мзду дела его восприяти»24.
Не смог устоять перед лукавым соблазном и другой честолюбец - Морозов. По сообщению «Хронографа с летописными записями», после женитьбы на царицыной сестре «вознесесь болярин той Борис Иванович Морозов и сотвори себе ризу багряну, подобну царстей багряницы, токмо розличие учини от царския багряницы: на оплечии своем у тоя ризы, яко на стихаре дияконьстем, учини четвероуголно, высажено жемчугом и камением драгим, яко опле-чие стихаря диаконского, кругом же тоя ризы по полам и по подолу жемчугом же высажено. И восхоте быти, яко же Иосиф во Египте, и не бысть, но народнаго ради волнения»25.
Высмеивание властных амбиций и осуждающее уподобление Морозова известному библейскому персонажу акцентировали в восприятии современников кощунство неправедных помыслов и решений как квинтэссенции политики тогдашнего правительства. Неслучайно, в источниках нередко встречаются семантически насыщенные коннотации: «адская злоба», «научение дьявольское», «чорт», намекается, что страшные бедствия происходят «по действу дияволю». И далеко не всегда эти эмоционально сильные эпитеты обращены лишь к восставшим. Потому-то, ополчаясь против «плохих» бояр, простолюдины могли ощущать себя орудиями не только мирского приговора или царского земного правосудия, но даже и Высшего небесного суда. Чувство собственного избранничества придавало их действиям решительности и особое смыслополагание. Погубившие свои души государевы «изменники» самим этим фактом были обречены на физическую смерть. Их идентификация через служение инфернальным силам, по сути дела, уготовила им роль и участь «заложных» покойников. К числу таковых в традиционной культуре относили тех, «кто умер неестественной, насильственной и преждевременной смертью», «кто при жизни общался с нечистой силой», «кто грешил и нарушал моральные нормы», «кто нарушил профессиональную честь» и т.д.26
Не сомневаясь в поддержке и одобрении монарха, москвичи сразу же приступили к расправам, но еще более энергичными их действия стали после «получения» царской санкции, за каковую была принята реплика Алексея Михайловича: «если слуги Морозова позволили себе слишком многое, то отомстите им за себя! - После этих слов вся толпа вместе со стрельцами. бросились к дому Морозова и принялись его штурмовать», между делом «умертвив трех его [Морозова] важнейших слуг», в том числе, управителя Мосея, о котором, заметим, «шла молва, будто он был большой волшебник»27.
Как считает О.Г. Усенко, «вряд ли царь говорил именно эти слова, но нет сомнения, что смысл его речи в источнике передан верно и что в царских словах восставшие усмотрели прямое указание расправиться с "изменниками"»28.
Каждый акт разыгравшейся на московских «подмостках» исторической драмы был исполнен глубочайшего символизма. Поэтому 14
будет неверным в леденящих кровь подробностях убийств и погромов видеть исключительно мотив мести, который, несомненно, играл катализирующую роль, или только изуверскую жестокость и зверство «обезумевшей» «черни». Смысловую доминанту ее поведенческой активности следует искать в системе традиционных ценностей, органично присущих той эпохе. Именно традиция писала сценарий московского восстания, задавала ритм и логику действий его участников.
Поскольку речь шла о «заложных» мертвецах, они могли стать для людей источником повышенной опасности даже после смерти. На этот случай народная магия предусматривала превентивные охранительные меры. Для обезвреживания колдовских чар требовалось бить антагониста «наотмашь левой рукой, тележной осью, осиновой или вязовой палкой; бить до первой крови». Иной раз у «нечистого» покойника «отрезали голову», чтобы предотвратить его посмертные «хождения». Действенным средством вообще считалось нарушение физической целостности тела, «поэтому старались покалечить труп: протыкали тело (живот, сердце) или только ноги (стопы, пятки) острыми кольями, иголками, гвоздями, ножом, надрезали кожу на шее, под коленями, на животе» и т.п. И, наоборот, «к признакам достойной, человеческой, смерти причислялись обязательные ритуалы обмывания покойника, обряжения его в смертную одежду, отпевание, церковная служба и ряд других, т.е. соблюдение обязательных похоронных ритуалов считалось необходимым условием, чтобы смерть была признана "хорошей"»29. Совершению таких «правильных» церемоний с убитыми «изменниками» восставшие, затевая свое кровавое представление, принципиально старались помешать.
Первой крупной жертвой «восстания масс» стал посольский думный дьяк Чистой. Причем на трагический жизненный финал «начальник над всеми иноземцами», казалось, был обречен самим роком. Сообщают, что «за два дня перед тем», «когда он собрался домой», ему «повстречалась бешеная корова, которая испугала его лошадь, так что он упал и полумертвый был унесен домой». Анонимному голландскому автору данный вроде бы курьез представлялся «верным предвестником предстоящего великого падения» «великого канцлера». Его вытащили «из потайной дыри или кладовой», где он прятался, «и тотчас же, без всякой жалости и милосердия, убили ударами дубины, причем так его изувечили, что его нельзя было узнать; затем раздели его до нага, бросили во дворе на навозную кучу и оставили его совсем голого и непокрытого на весь день и ночь». Не менее ритуальный характер имела коллективная расправа с московским «бургомистром» Плещеевым. Он «был дубинками забит до смерти; голова его была превращена в кашу, так что мозг брызгал в лицо [бьющим]. Одежду его разорвали, а голое тело протащили по площади в грязи. Потом труп бросали в грязь и наступали на
него ногами. Наконец, пришел монах и отрубил остатки головы от туловища»30.
Кровавая мистерия на улицах столицы завершилась только после того, как по настоянию бунтовщиков царь распорядился о казни «начальника над артиллерией» Траханиотова. «Палач целый час водил несчастного по базару с деревянной колодой на шее; а затем отрубил ему голову», которая «лежала целый день на его груди для зрелища»31.
Веским аргументом в пользу того, что убийства не были бессмысленным буйством кровожадной черни, свидетельствует, помимо прочего, судьба жены Морозова - царской свояченицы. Хотя восставшие и застали ее дома, но не стали причинять «никакого телесного вреда, а сказали лишь: "Не будь ты сестра великой княгини, мы бы изрубили тебя на мелкие куски"»32.
Родство с Алексеем Михайловичем спасло жизнь и самому Морозову. Об ее сохранении со слезами на глазах умолял лично благоверный государь, обещавший «отослать его так далеко, чтобы он никогда не возвращался и не допускался ни к каким правительственным делам». В ответ восставшие «на государской милости били челом всем народом всяких чинов люди и пошли из города ис Кремля вон». Однако, как верно подметил Андреев, «спасение старого боярина было куплено не только царским челобитьем к народу, а и жизнью окольничего Траханиотова»33.
Из приведенных описаний видно, что протестующее население в июньской Москве 1648 г. буквально в деталях воспроизводило ар-хетипические модели традиционной магии, скорректированные с учетом конкретной специфики момента. Показательно, что в первых двух случаях тела жертв уродовались до неузнаваемости, после чего полностью оголенными выставлялись на всеобщее обозрение. В подобном символически значимом поведении проявлялся заданный культурной традицией алгоритм, о чем свидетельствуют примеры из более ранней истории народных волнений. Так, лет за сто до того (в 1547 г.) «черные люди града Москвы» в соответствующей ситуации поступали похожим образом. В поисках виновников своих тогдашних бедствий они «убиша камением царева великаго князя болярина князя Юрья Василиевичя Глинскаго», чей труп «извле-коша передними дверми на площадь и за город и положиша перед Торгом, идеже казнят». Несмотря на отсутствие прямых указаний в письменных текстах, скорее всего, тело убитого вельможи тоже было обнажено и истерзанно разъяренной толпой. Такое предположение согласуется с анализом рисунков лицевых миниатюр «Царственной книги» о сценах убийства сановной жертвы, на которых изображено «издевательство над трупом». В центре композиции находится «труп полуобнаженного длиннобородого человека - Ю.В. Глинского», которого «волочат веревками за руки и за ноги». Причем «волочат, стаскивая с него одежды, "за город", т.е. за Кремлев-16
скую стену»34.
Вспомним другой известный казус, как в 1606 г. заговорщики поступили с Лжедмитрием I. Во время убийства «один ударил его по голове спереди, другой, наоборот, сзади опять по тому же месту, так что у него выпал из головы кусок шириною в три пальца и остался висеть на одной только коже, третий рубанул ему по руке, четвертый по ноге, пятый проткнул ему насквозь живот». А затем «связали ему ноги веревкою и поволокли его нагого, как собаку, из Кремля, и бросили его на ближайшей площади»35.
Универсальность оберегающих ритуалов становится еще более заметной при сравнении поведенческих практик московских мятежников и бунтующих толп в Европе на исходе Старого порядка. Так, во Франции в 1670 г., ворвавшись в один из домов, они забили до смерти «ударами прикладов и камней» ненавистного им сеньора де ла Сеня, после чего его труп «раздели догола и протащили по улице до приходской церкви». Одновременно «другая толпа» расправилась с сьером д'Ованяком, чье «тело выбросили во двор и там оставили совершенно голым». Да и позже подобные истории приключались неоднократно. Например, в 1722 г. именно так был убит пратисьен Монклю, которого выволокли «из дома в поле, где до смерти забили его дубинами и палками», а затем оставили «голое тело на месте».
Предложенная нами интерпретация подтверждается мнением З.А. Чеканцевой, вполне иллюстративным и для московских событий 1648 г. Она считает, что манипуляции, «которые толпа производила с трупами, свидетельствуют о том, что смерть врага не была главной целью бунтовщиков. Они стремились к очищению. И лишь жертва, жертвоприношение могло убедить людей в том, что эта цель достигнута». Иными словами, «публичная десакрализация этого тела. была в сознании современников актом предельного презрения к провинившемуся. Он лишался не только жизни земной, но и какого бы то ни было права на покаяние, на существование потусто-роннее»36.
Помимо громких знаковых убийств доброродных жителей столицы, судя по источникам, изрядно ошеломил и напугал размах начавшихся в Москве погромов, в ходе которых «черные люди» «по-грабиша многие боярские и окольничих и ближних и думных и дьячих и гостиные дворы». Если отечественные документы в основном сообщают имена и примерное количество пострадавших собственников, то иностранные сочинения пестрят красочными подробностями «экспроприации экспроприаторов». При этом надо понимать, что принудительное изъятие имущества всегда и во все времена привлекало нечистый на руку сброд и мародеров всех мастей, жаждущих наживы и придающих происходящему криминальную окраску. Не стали исключением и июньские погромы в столице. Однако не стоит сводить их только к банальной уголовщине - во многом они носили организованный характер и выражали совершенно четкую
позицию участников. От внимательного взора некоторых современников не ускользнул принципиальный момент, что чаще всего речь шла не столько о присвоении, сколько об уничтожении чужого добра, особенно, принадлежавшего вышеназванным «изменникам». Так, «драгоценные вещи» в доме Морозова бунтовщики «порубили в куски топорами и саблями: все золотые и серебряные изделия расплющили, драгоценный жемчуг и другие каменья истолкли в порошок, потоптали ногами, пошвыряли за окно, не позволяя никому что-либо унести с собою». Считая это богатство нажитым неправедным путем, под призывный клич - «То наша кровь», - мстители усердствовали до такой степени, «что даже ни одного гвоздя не осталось в стене». Да и во дворах других главных ненавистников, сокрушая все, они «не оставили в целости и малейшей безделицы». Можно не сомневаться, что видимое бескорыстие восставших, как и остальные их протестные «жесты», было социокультурно обусловлено. В частности, такую мысль подсказывает их отказ от денег, ценой которых отдельные жертвы пытались купить себе жизнь, а также громкие крики, что «все должно быть наше», и «не так влечет их добыча, как мщение врагу»37.
Но простой агрессивностью отмщения смысловая начинка погромных акций не ограничивалась. Исследуя историю французских бунтов, Чеканцева обнаружила, что и в Европе «агрессия по отношению к вещам была предельно методичной, и в разных ситуациях всякий раз повторялось одно и то же», когда «уничтожению подвергалось не все, что попадало под руки, но именно то, что обозначало так или иначе статус воображаемого врага. - дорогая мебель, одежда, дома, кареты». Подробности московских событий в принципе позволяют согласиться с таким суждением. Но его нужно усилить рядом важных истолкований, восходящих к традициям народной культуры и позволяющих глубже понять значение целенаправленных действий московских мятежников. Уже говорилось, что постигшие страну тяжелые бедствия участники восстания воспринимали сквозь иррациональную логику традиционных представлений, как результат вредоносного чародейства, творимого сатанинской стихией, но руками земных «изменников». «К разного рода колдовству в XVII в. относились очень серьезно», - отмечают историки. Во всех таких случаях народная традиция допускала возможность нейтрализации его негативных последствий, помешав колдуну «пользоваться магической атрибутикой». Как раз с этой целью требовалось уничтожать «предметы, обладающие сверхъестественными свойствами», что не без успеха проделывали протестующие московские низы38.
Выяснить, почему разгром имущества не ограничился отдельными вредоносными вещами, а принял тотальный характер, позволяют особенности работы традиционного сознания, в соответствии с которыми, «когда через некий символический признак выражается
определенная мифологическая идея, данный признак приписывается всему, что по своему функционально-семантическому облику с этой идеей связано». В этом случае «вещественные объекты - природные или рукотворные. - становятся "материальными выражениями" своих символических свойств». Иначе говоря, путем мысленной экстраполяции отныне вредоносным признавался весь скарб «изменников»39.
Не следует забывать, что в ряде случаев (Чистой, Плещеев, Тра-ханиотов) уничтожалось имущество «заложных» мертвецов, предметы, «с которыми входил в контакт покойник». В народной культуре им «приписывалась особая магическая сила», из-за которой они считались «опасными для живых». Не случайно с покойницкими предметами были связаны специальные «очистительные ритуалы и магические действия», в том числе, их «сжигали либо выносили за пределы жилого пространства»40. Точь-в-точь все происходило на улицах Москвы в те несколько июньских дней 1648 г.
Казалось бы, первоначальная ярость мятежников могла быть утолена разгромом, произведенным в первый день, и с наступлением темноты «разбой несколько поутих». К этому моменту символически насыщенными акциями повстанцы успели выразить свою оценку ситуации и ее виновников. Тем не менее, погромы не прекратились, поскольку внезапно отыскались конкретные доказательства и без того предполагавшейся боярской «измены». Так, в доме Траханиотова нашли «печать его царского величества и два монетных штемпеля, с помощью которых он устраивал много обмана и плутовства», и, согласно народной молве, «в этих мошенничествах с ним сошелся тайно Морозов и, вероятно, был с ним заодно». По другой версии, пропавшая в Посольском приказе печать оказалась «в подголовке в ящике» у Чистого41.
Но, как известно, деньги и печать «представляли собой символы царской власти», и незаконное их присвоение «бесчестило самого царя, являясь узурпацией его прерогатив». И хотя, по словам Перри, не ясно, «имели ли эти обвинения какое-нибудь основание», главное, что они укрепляли самих восставших в их подозрениях и «служили полезным предлогом для народной расправы против "из-менников-бояр"»42.
При таком нагнетании страстей понятно, что «ни огонь, ни смерть не могли успокоить» бунтовщиков, продолживших на утро с завидной настойчивостью восстанавливать попранную справедливость в православном царстве-государстве. Однако осознание высокой миссии служило ментальным барьером для безудержных погромов. Насколько за этим можно было уследить, старались громить дворы «изменников», но не касаться собственности верноподданных горожан. Например, когда повстанцы принялись было «сокрушать дом Морозова, и вознамерились разнести его до основания», вмешался государь, который «повелел сказать им "то мой дом". И по сему сло-
ву они тотчас же разошлись»43.
Нарисованной картине восстания полностью соответствуют известия о внезапно начавшемся в разных местах грандиозном пожаре, «который за тринадцать или четырнадцать часов опустошил половину Москвы, обратив ее в груду пепла». Можно согласиться с Андреевым, что едва ли историки когда-нибудь «получат возможность со всей определенностью утверждать, что в июне 1648 года Москву специально запалили или, напротив, Москва загорелась случайно. Но зато в этой неопределенности всегда присутствует вполне определенная позиция москвичей: сгорая от грошовой свечи, они предпочитали видеть в пожаре злой умысел и конкретного виновника - того, кого не любили, а лучше всего - кого ненавидели»44.
Именно так обстояли дела, допустим, летом 1547 г., когда во вспыхнувшем большом пожаре москвичи заподозрили колдовские происки бабки царя, а потому дружно «глаголати, яко княгини Анна Глинская з своими детми и с людми вълхвовала: вымала сердца че-ловеческия да клала в воду да тою водою ездячи по Москве да кропила, и оттого Москва выгорела»45.
Нечто подобное очевидцы могли предполагать и в 1648 г., когда «изменнические» дела Морозова и его клевретов напрямую связались с внезапно заполыхавшим городом. Признания пойманных поджигателей лишь подтвердили подозрения, что именно «Борис Морозов и Петр Траханиотов научением дьявольским разослали людей своих по всей Москве, велели всю Москву выжечь». Ненавистному Плещееву в довесок припоминали, что и лет за десять до того он «поджег город Москву, побуждаемый жаждой добычи». Неудивительно, что помощь в борьбе с огненной стихией искали в привычных магических рецептах. В частности, известно о некоем «черном монахе», который уверял, что «страшный пожар прекратится не раньше, как будет брошено в огонь и сгорит проклятое тело безбожного Плещеева», что и было незамедлительно проделано при поддержке нескольких «взрослых юношей». Причем, по признанию сторонних свидетелей, «как только этот труп начал сгорать, тотчас же стало уменьшаться и пламя и погасло на глазах у наблюдавших это удивительное зрелище [немцев]». В том, что желаемый эффект действительно был достигнут, убеждают и другие независимые ис-точники46.
При всей кажущейся нам наивности пожаротушения с помощью магических ритуалов, важнее другое: сами носители традиционного сознания не сомневались в такой возможности. Исключая из познавательной процедуры мистический лейтмотив прошлого, мы будем неоправданно упрощать и модернизировать трактовку ситуации. В рамках же народной традиции сжигание трупов «нечистых» покойников при определенных условиях выглядело устойчивой культурной тенденцией. Например, в начале XVII в. тело Лжедмитрия I после неудачной попытки его захоронения, в конце концов, также
было сожжено. Причем до нас дошли разъяснения москвичей, что самозванец, хотя «и мертв, но душа его с помощью дьявола творит чары, поэтому почли за лучшее сжечь его тело», после чего «прах развеяли по ветру, и полагали, что, совершив все это, будут жить без страха и заботы»47.
В июньской Москве 1648 г. действия бунтовщиков обусловливались сверхъестественным пониманием ситуации и ее последствий в неменьшей степени, чем в эпоху Смуты, но сжигание тела Плещеева, скорее всего, имело и дополнительный подтекст. Его можно считать ритуализованной формой казни, ибо «перед своей смертью» он все же признался, что совершал «такия неправды», какие приписывала ему народная молва. При этом известно, что в «бунташном» столетии именно сожжением наказывались «отпадение от веры, злоумышление против высшей власти», связанные «с волшебством, с употреблением заговора». По совокупности названных обстоятельств тело Плещеева было буквально «обречено» на то, чтобы сгореть в пламени огня, а его погубленная душа - на вечные муки в геенне огненной. Как и «скверные» души других убитых во время восстания «изменников». Только после физической и символической ликвидации виновников «черных» дел мятежники посчитали свою миссию выполненной. Святое царство было спасено от страшной опасности, а, значит, можно было ожидать, что теперь «Бог Всемогущий нас пощадит и казнь отвратит». К тому же доводы, предъявленные в июне 1648 г., оказались доходчивыми и понятными для тогдашних властителей, включая царя, поскольку прозвучали на хорошо знакомом им символическом «языке» традиционной культуры. Соответствующими были и ответные реакции, заметно снизившие градус напряжения в столичном обществе. В результате протестную активность московских низов удалось сначала
нейтрализовать, а затем и погасить48.
* * *
В заключение выскажем убеждение, что рассмотрение истории московского восстания 1648 г. в культурном контексте традиционной эпохи позволило увидеть протестные действия населявших ее людей их собственными глазами.
Изучение страхов и предпочтений, составлявших эмоциональную доминанту активности бунтовщиков, позволило приподнять завесу тайны над социокультурным смыслом, который они придавали своим действиям. А потому реконструированный образ «Соляного бунта», формировавшийся совокупностью субъективных переживаний его участников, оказался, по нашему мнению, вполне адекватным и близким своей объективной реальности.
Примечания Notes
1 Усенко О.Г. Новые данные о монархическом самозванчестве в России второй половины XVIII века // Мининские чтения. Нижний Новгород, 2005. С. 74, 75.
2 Зерцалов А.Н. О мятежах в городе Москве и в селе Коломенском, 1648, 1662 и 1771 гг. М., 1890. С. 15.
3 Топоров В.Н. Московские люди XVII века (к злобе дня) // Из истории русской культуры. Т. III. М., 1996. С. 349.
4 Олеарий А. Описание путешествия в Московию. Смоленск, 2003. С. 238.
5 Городские восстания в Московском государстве XVII в.: Сборник документов. М.; Л., 1936. С. 86, 87; Ляпин Д.А. Причины восстания в Москве в 1648 г. // Вопросы истории. 2015. № 1. С. 95.
6 Новомбергский Н.Я. Слово и дело государевы. Т. 1. М., 2004. С. 198; Зерцалов А.Н. Указ. соч. С. 194; Андреев И.Л. Страсти по д'Артаньяну // Знание-Сила. 1991. № 8. С. 83.
7 Новомбергский Н.Я. Указ. соч. С. 205; Зерцалов А.Н. Указ. соч. С. 230.
8 Свитки Иерусалимские: Из собрания Натальи Ивановны Степановой. М., 2013.
9 Опарина Т.А. «Чужие» письмена в русской магии // Studia Slavica Hungarica. 2004. Vol. 49/1-2. P. 53.
10 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 114, 117.
11 Ляпин Д.А. Волнения в русских городах в середине XVII в. // Вопросы истории. 2010. № 4. С. 17; Чистякова Е.В. Городские восстания в России в первой половине XVII века (30 - 40-е годы). Воронеж, 1975. С. 137; Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 121, 143.
12 Чистякова Е.В. Городские восстания в России в первой половине XVII века (30 - 40-е годы). Воронеж, 1975. С. 137.
13 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 46, 48, 49; Ляпин Д.А. Причины восстания в Москве в 1648 г. // Вопросы истории. 2015. № 1. С. 96.
14 Описание московского восстания 1648 г. в Архивском сборнике // Исторический архив. 1957. № 4. С. 229.
15 Карташев А.В. Очерки по истории русской церкви. Т. 2. Париж, 1959. С. 120; Зерцалов А.Н. Указ. соч. С. 185, 186; Андреев И.Л. Алексей Михайлович. М., 2006. С. 98, 99; Андреев И.Л. Страсти по д'Артаньяну // Знание-Сила. 1991. № 8. С. 81.
16 Перри М. В чем состояла «измена» жертв народных восстаний XVII века? // Россия XV - XVIII столетий. Волгоград, 2001. С. 210-212.
17 Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ // Пан-ченко А.М. Русская история и культура: Работы разных лет. СПб., 1999. С. 11, 12; Топоров В.Н. Московские люди XVII века (к злобе дня) // Из истории русской культуры. Т. III. М., 1996. С. 372; Тихомиров С.А. Образы Правды и Кривды в славянских текстах и мифологии // Ученые записки
Орловского государственного университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки. 2014.№ 1. С. 287.
18 Домников С.Д. Мать-земля и Царь-город: Россия как традиционное общество. М., 2002. С. 225.
19 Олеарий А. Указ. соч. С. 235, 240; Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 61.
20 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 53, 59, 60.
21 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 35; Описание московского восстания 1648 г. в Архивском сборнике // Исторический архив. 1957. № 4. С. 229.
22 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 52.
23 Олеарий А. Указ. соч. С. 240.
24 Книга о чудесах пр. Сергия творение Симона Азарьина. СПб., 1888 (Памятники древней письменности. Т. LXX). С. 123, 124.
25 Тихомиров М.Н. Краткие заметки о летописных произведениях в рукописных собраниях Москвы. М., 1962. С. 150.
26 Славянские древности: Этнолингвистический словарь. Т. 4. М., 2009. С. 119, 120.
27 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 55, 60.
28 Усенко О.Г. Об отношении народных масс к царю Алексею Михайловичу // Царь и царство в русском общественном сознании: Мировосприятие и самосознание русского общества. Вып. 2. М., 1999. С. 74.
29 Славянские древности: Этнолингвистический словарь. Т. 2. М., 1995. С. 533; Славянские древности: этнолингвистический словарь. Т. 4. М., 2009. С. 114; Виноградова Л.Н. Смерть хорошая и плохая в системе ценностей традиционной культуры // Категории жизни и смерти в славянской культуре. М., 2008. С. 52, 53.
30 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 56, 60, 61; Олеарий А. Указ. соч. С. 238, 239.
31 Иловайский Д.И. История России. Т. 5. М., 1905. С. 13; Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 36.
32 Олеарий А. Указ. соч. С. 236.
33 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 36; Андреев И.Л. Алексей Михайлович. М., 2006. С. 105.
34 Полное собрание русских летописей. Т. 13. Ч. 2. СПб., 1906. С. 455, 456; Шмидт С.О. У истоков российского абсолютизма: Исследование социально-политической истории времени Ивана Грозного. М., 1996. С. 64, 66, 67.
35 Буссов К. Московская хроника: 1584 - 1613. М.; Л., 1961. С. 121; Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М., 1937. С. 139, 140.
36 Чеканцева З.А. Порядок и беспорядок: Протестующая толпа во Франции между Фрондой и Революцией. М., 2012. С. 201, 202, 205.
37 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 55, 60, 61,
38 Чеканцева З.А. Порядок и беспорядок: Протестующая толпа во
Франции между Фрондой и Революцией. М., 2012. С. 196; Люцидарская А.А. Колдовство и магия в жизни колонистов Сибири XVII века // Археология, этнография и антропология Евразии. 2007. № 4 (32). С. 125.
39 Неклюдов С.Ю. Вещественные объекты и их свойства в фольклорной картине мира // Признаковое пространство культуры. М., 2002. С. 23, 28.
40 Славянские древности: Этнолингвистический словарь. Т. 4. М., 2009. С. 124.
41 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 58, 61; Бахрушин С.В. Московское восстание 1648 г. // Бахрушин С.В. Научные труды. Т. II. М., 1954. С. 79.
42 Перри М. В чем состояла «измена» жертв народных восстаний XVII века? // Россия XV - XVIII столетий. Волгоград, 2001. С. 212.
43 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 36, 60.
44 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 62; Андреев И.Л. Алексей Михайлович. М., 2006. С. 104.
45 Полное собрание русских летописей. Т. 13. Ч. 2. СПб., 1906. С. 456.
46 Олеарий А. Указ. соч. С. 239, 240; Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 36, 56, 62, 74.
47 Масса И. Указ. соч. С. 147.
48 Городские восстания в Московском государстве XVII в. С. 36, 50; Елеонская Е.Н. Заговор и колдовство на Руси в XVII и XVIII столетиях // Елеонская Е.Н. Сказка, заговор и колдовство в России: Сборник трудов. М., 1994. С. 112.
Автор, аннотация, ключевые слова
Мауль Виктор Яковлевич - докт. ист. наук, профессор Нижневартовского филиала Тюменского индустриального университета (Нижневартовск Тюменской обл.)
В статье впервые в российской историографии предлагается социокультурный подход к анализу восстания в Москве в июне 1648 г., которое принято называть «Соляным бунтом». Основное внимание уделено восприятию грозных событий самими участниками этого восстания. Показано, что восприятие мятежников опиралось на особенности традиционной «картины мира», носителями которой они являлись. Сквозь призму иррациональных традиционных представлений они осмысливали различные проявления социально-политического и экономического кризиса в стране в начале царствования Алексея Михайловича. Многочисленные тяготы своей жизни восставшие считали результатом боярской измены. Неправедность правящей элиты в лице конкретных ее представителей (Б.И. Морозов, Л.С. Плещеев, П.Т. Траханиотов, Н.И. Чистой) внушала простолюдинам серьезные опасение Божьего гнева, который в любой момент в виде наказания свыше мог обрушиться на православное царство. В рамках сравнительного анализа в статье обосновывается мысль, что
убийства бунтовщиками ненавистных бояр и массовые погромы в столице в первые дни июня 1648 г. могли рассматриваться их современниками как восстановление нарушенной социальной Правды. Изучение страхов и предпочтений, составлявших эмоциональную доминанту активности бунтовщиков, позволило приподнять завесу тайны над тем смыслом, который они придавали своим действиям. А потому реконструированный образ «Соляного бунта», формировавшийся совокупностью субъективных переживаний его участников, оказался, по мнению автора, вполне адекватным своей объективной реальности.
Московское восстание 1648 г., «Соляной бунт», городское восстание, погром, царь Алексей Михайлович, боярство, посадские люди, традиционная культура, православие, экзорцизм, социокультурный анализ.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Andreev I.L. Strasti po d'Artanyanu [A Passion for D'Artagnan.]. Znanie-Sila, 1991, no. 8, pp. 80-84. (In Russ.).
2. Lyapin D.A. Prichiny vosstaniya v Moskve v 1648 g. [The Causes of the Moscow Uprising of 1648.]. Voprosy istorii, 2015, no. 1, pp. 90-98. (In Russ.).
3. Lyapin D.A. Volneniya v russkikh gorodakh v seredine XVII v. [Urban Unrest in Mid-17th Century Russia.]. Voprosy istorii, 2010, no. 4, pp. 15-28. (In Russ.).
4. Lyutsidarskaya A.A. Koldovstvo i magiya v zhizni kolonistov Sibiri XVII veka [Witchcraft and Magic in the Life of Siberian Colonists in the 17th Century.]. Arkheologiya, etnografiya i antropologiya Evrazii, 2007, no. 4 (32), pp. 124-130. (In Russ.).
5. Oparina T.A. "Chuzhie" pismena v russkoy magii ["Strange" Letters in Russian Magic.]. Studia Slavica Hungarica, 2004, no. 49/1-2, pp. 53-62. (In Russ.).
6. Tikhomirov S.A. Obrazy Pravdy i Krivdy v slavyanskikh tekstakh i mifologii [Images of Truth and Falsehood in Slavic Texts and Mythology.].
Uchenye zapiski Orlovskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Gumanitarnye i sotsialnye nauki, 2014, no. 1, pp. 287-290. (In Russ.).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
7. Bakhrushin S.V. Moskovskoe vosstanie 1648 g. [The Moscow Uprising of 1648.]. Bakhrushin S.V Nauchnye trudy [Scientific Works.]. Moscow, 1954, vol. 2, pp. 46-91. (In Russ.).
8. Eleonskaya E.N. Zagovor i koldovstvo na Rusi v XVII i XVIII stoletiyakh [Conspiracy and Witchcraft in Russia in the 17th and 18th Centuries.]. Eleonskaya E.N. Skazka, zagovor i koldovstvo v Rossii: Sbornik trudov [Tales, Conspiracy, and Witchcraft in Russia: Proceedings.]. Moscow, 1994, pp. 100112. (In Russ.).
9. Neklyudov S.Yu. Veshchestvennye obekty i ikh svoystva v folklornoy kartine mira [Physical Objects and their Properties in the Folkloric Picture of the World.]. Priznakovoe prostranstvo kultury [Charcateristic Space of Culture.]. Moscow, 2002, pp. 21-31. (In Russ.).
10. Panchenko A.M. Russkaya kultura v kanun petrovskikh reform [Russian Culture on the Eve of the Petrine Reforms.]. Panchenko A.M. Russkaya istoriya i kultura: Raboty raznykh let [Russian History and Culture: Works from Various Years.]. St. Petersburg, 1999, pp. 7-260. (In Russ.).
11. Perrie, Maureen. V chem sostoyala "izmena" zhertv narodnykh vosstaniy XVII veka? [What Was the "Treachery" of the Victims in the Popular Uprisings ofthe 17th Century?]. RossiyaXV-XVIIIstoletiy [15th - 18th Century Russia.]. Volgograd, 2001, pp. 207-220. (In Russ.).
12. Toporov V.N. Moskovskie lyudi XVII veka (k zlobe dnya) [The People of Moscow in the 17th Century (the Topic of the Day).]. Iz istorii russkoy kultury [From the History of Russian Culture.]. Moscow, 1996, vol. 3, pp. 346-379. (In Russ.).
13. Usenko O.G. Ob otnoshenii narodnykh mass k tsaryu Alekseyu Mikhaylovichu [On the Attitude of the Masses toward Tsar Alexei Mikhailovich.]. Tsar i tsarstvo v russkom obshchestvennom soznanii: Mirovospriyatie i samosoznanie russkogo obshchestva [Tsar and Kingdom in Russian Social Consciousness: The Mentality and Consciousness of Russian Society.]. Moscow, 1999, vol. 2, pp. 70-93. (In Russ.).
14. Usenko O.G. Novye dannye o monarkhicheskom samozvanchestve v Rossii vtoroy poloviny XVIII veka [New Data on Royal Imposture in Russia in the Second Half of the 18th Century.]. Mininskie chteniya [Minin Readings.]. Nizhniy Novgorod, 2005, pp. 74-97. (In Russ.).
15. Vinogradova L.N. Smert khoroshaya i plokhaya v sisteme tsennostey traditsionnoy kultury [Good and Bad Death in the Value System of Traditional Culture.]. Kategorii zhizni i smerti v slavyanskoy culture [Categories of Life and Death in Slavic Culture.]. Moscow, 2008, pp. 48-56. (In Russ.).
(Monographs)
16. Andreev I.L. Aleksey Mikhaylovich [Tsar Alexei Mikhailovich.]. Moscow, 2006, pp. 98, 99, 104, 105. (In Russ.).
17. Chekantseva Z.A. Poryadok i besporyadok: Protestuyushchaya tolpa vo Frantsii mezhdu Frondoy i Revolyutsiey [Order and Disorder: Crowd Protests in France between the Fronde and the Revolution.]. Moscow, 2012, pp. 196, 201, 202, 205. (In Russ.).
18. Chistyakova E.V. Gorodskie vosstaniya v Rossii v pervoy polovine XVII veka (30 - 40-e gody) [Urban Rebellions in Russia in the First Half of the 17th Century (The Decades of the '30s and '40s).]. Voronezh, 1975, p. 137. (In Russ.).
19. Domnikov S.D. Mat-zemlya i Tsar-gorod: Rossiya kak traditsionnoe obshchestvo [Mother-Earth and King-City: Russia as a Traditional Society.]. Moscow, 2002, p. 225. (In Russ.).
20. Ilovayskiy D.I. Istoriya Rossii [A History of Russia.]. Moscow, 1905, vol. 5, p. 13. (In Russ.).
21. Kartashev A.V. Ocherki po istorii russkoy tserkvi [Essays on the History of the Russian Church.]. Paris, 1959, vol. 2, p. 120. (In Russ.).
22. Shmidt S.O. U istokov rossiyskogo absolyutizma: Issledovanie sotsialno-politicheskoy istorii vremeni Ivana Groznogo [At the Origins of Russian Absolutism: A Study of Social and Political History during the Time of Ivan the Terrible.]. Moscow, 1996, pp. 64, 66, 67. (In Russ.).
23. Tikhomirov M.N. Kratkie zametki o letopisnykh proizvedeniyakh v rukopisnykh sobraniyakh Moskvy [Brief Notes on the Historical Chronicles in the Manuscript Collections of Moscow.]. Moscow, 1962, p. 150. (In Russ.).
Author, Abstract, Key words
Viktor Ya. Maul - Doctor of History, Professor, Nizhnevartovsk Branch, Tyumen Industrial University (Nizhnevartovsk, Tyumen Region, Russia)
This is the first article in Russian historiography to provide a socio-cultural analysis of the uprising in Moscow in June 1648 known as the "Salt Riot." Primary attention is devoted to the participants' own perception of the terrible events of this upheaval. The article demonstrates that the rebels' perceptions rested on a traditional "world view" of which they themselves were the bearers. They interpreted the various manifestations of the socio-political and economic crisis of the country at the outset of Alexei Mikhailovich's reign through the prism of their irrational and traditional conceptions. The rebels believed that their misfortunes were attributable to boyar treachery. The perfidy of the ruling elite, particularly of B.I. Morozov, L.S. Pleshcheev, P.T. Trakhaniotov, and N.I. Chistoi, awoke in the common people the fear that, at any moment, God's wrath might rain down on the Orthodox state. Through comparative analysis, the article substantiates the idea that contemporaries may have seen the rebels' murder of the detested boyars and the mass pogroms in the capital in early June 1648 as a restoration of the social justice that the boyars had transgressed. Examining the fears and predilections that comprised the emotional dominant of the rebels' actions lifts the veil of secrecy on the meaning they ascribed to their activity. In consequence, the reconstructed mental image of the "Salt Riot," which formed the combined subjective experiences of its participants was, in the author's opinion, completely apposite to its objective reality.
Moscow Uprising of 1648, "Salt Riot", urban unrest, pogrom, Tsar Alexei Mikhailovich, boyars, townspeople, traditional culture, Orthodoxy, exorcism, socio-cultural analysis.
