CC BY
104
Е. В. Николаева
Из предыстории работы Л.Н. Тол сто го над «Азбукой»
Работе Л.Н. Толстого над «Азбукой» предшествовала довольно длительная предыстория, имеющая непосредственное отношение к созданию писателем этого монументального педагогического труда. Сам Толстой признавался, что потратил на нее четырнадцать лет. Писатель активно занимался педагогической деятельностью - учил крестьянских детей Ясной Поляны, он опробовал и выработал свою методику обучения. Данной сфере деятельности классика и посвящена статья.
Ключевые слова: педагогическая деятельность, Л.Н.Толстой, «Азбука», систематизация.
12 января 1872 года Л.Н. Толстой написал в письме к своей родственнице, другу и постоянной корреспондентке А. А. Толстой: «У меня все так же хорошо дома, детей пятеро, и работы столько, что всегда нет времени. Пишу я эти последние года азбуку и теперь печатаю. Рассказать, что
такое для меня этот труд многих лет - азбука, очень трудно» [3, т. 61, с. 269]. Спустя год (конец января - начало февраля 1873 г.) в письме к ней же Толстой пишет: «Азбуку мою, пожалуй, не смотрите. Вы не учили маленьких детей, вы далеко стоите от народа и ничего не увидите в ней. Я же положил на нее труда и любви больше, чем на все, что я делал, и знаю, что это одно дело моей жизни важное. Ее оценят лет через 10 те дети, которые по ней выучатся» [Там же, т. 62, с.9]. А в 1875 году в письме к М.Н. Каткову - опять об «Азбуке», на этот раз о «Новой азбуке»: «Об одобрении я не говорю - гречневая каша сама себя хвалит, так и моя Азбука. Такой Азбуки не было и нет не только в России, но и нигде! И каждая страничка ее стоила мне и больше труда и имеет больше значения, чем все те писания, за которые меня так незаслуженно хвалят» [Там же, с. 185]. В том же письме писатель выражает надежду, что «будет оценен главными судьями, вашей супругой и той мелюзгой, которая приходила при мне прощаться» [Там же, с. 185]. Из этих писем разных лет видно, какой степени важности была для Толстого работа над «Азбукой» и как высоко он сам ее оценивал.
Этой работе предшествовала довольно длительная предыстория. Толстой признавался, что потратил на нее четырнадцать лет. Эти слова автора указывают на то, что начало реальной работы над «Азбукой» следует отнести к концу 1850-х и началу 1860-х годов, то есть к тому времени, когда Толстой сам учил крестьянских детей Ясной Поляны. Именно в этот период он предпринял также издание педагогического журнала «Ясная Поляна», для которого написал ряд теоретико-практических статей по вопросам педагогики, методики и содержания обучения.
Активная педагогическая деятельность конца 1850-х годов была все же не первым и не единственным педагогическим опытом писателя. Педагогика, народное образование и, шире, просветительская деятельность вообще всегда привлекали Толстого, вызывая его живейший интерес. Так, в период военной службы Толстой находился среди офицеров штаба артиллерии Южной армии, обсуждающих планы устройства общества для распространения просвещения, в первую очередь, среди солдат.
Из его педагогических статей известно, что первый опыт учреждения Толстым школы для крестьянских детей у себя на усадьбе относится к осени 1849 года, которую будущий писатель провел в своем имении. «Я завел школу с 1849 года и только в нынешнем месяце, по случаю появления проекта, узнал о том, что я не имел права открывать школу» [3, т. 8, с. 197].
Этому факту ранней педагогической деятельности Толстого предшествовал бурный и сложный период его самостоятельной жизни. Начало
Филологические
науки
Литературоведение
1849 года Толстой проводит в Петербурге, откуда 13 февраля сообщает брату Сергею: «Я пишу тебе это письмо из Петербурга, где я и намерен остаться навеки» [3, т. 59, с. 28]. В этот период Толстой несколько раз сообщает о решительных переменах своих жизненных планов: в феврале он решает держать экзамен в Петербургском университете и потом служить, к началу мая, сдав два экзамена, хочет уже «вступить юнкером в Конно-Гвардейский полк» [Там же, с. 45]. Сергею же он сообщает о том, что «в Петербурге все заняты, все хлопочут, да и не найдешь человека, с которым бы можно было вести беспутную жизнь - одному нельзя же» [Там же, с. 29]. И далее: «Я знаю, что ты никак не поверишь, чтобы я переменился, скажешь - «это уже в 20-й раз и все пути из тебя нет, самый пустяшной малой»; нет, я теперь совсем иначе переменился, чем прежде менялся: прежде я скажу себе: «дай-ка я переменюсь», а теперь я вижу, что я переменился и говорю: «я переменился». - Главное то, что я вполне убежден теперь, что умозрением и философией жить нельзя, а надо жить положительно, т.е. быть практическим человеком. Это большой шаг и большая перемена, еще этого со мною ни разу не было» [Там же, с. 29].
20-26 мая 1849 года из Петербурга Толстой сообщает Т.А. Ерголь-ской о своих ближайших планах: «...В Туле буду готовиться к экзамену и всю зиму пробуду в Ясной, чтобы экономить» [Там же, с. 51]. Начало 1849 года Толстой проводит в Петербурге, активно переписываясь с братом Сергеем по деловым вопросам, главным образом, давая распоряжения о продажах и уплате вырученными деньгами значительных долгов, сделанных как в Москве, так и в Петербурге: «Бог знает, что я наделал! -Поехал без всякой причины в Петербург, ничего там путного не сделал, только прожил пропасть денег и задолжал. Глупо. - Невыносимо глупо. -Ты не поверишь, как это меня мучает. - Главное - долги, которые мне нужно заплатить и как можно скорее, потому что, ежели я их заплачу не скоро, то я сверх денег потеряю и репутацию... Я знаю, ты будешь ахать, но что же делать, глупости делают раз в жизни. Надо было мне поплатиться за свою свободу и философию, вот я и поплатился. Некому было сечь. Это главное несчастие» [Там же, с. 44].
Итак, Толстой, оставив «беспутную жизнь» [Там же, с. 29], поняв, что следует заняться практическим делом, отправляется в Ясную Поляну. Его намерения еще не один раз переменятся, прежде чем он определит главное направление своей жизни, но важно отметить, что на этом этапе совсем еще молодой человек находит для себя конкретное практическое дело в сфере народного образования.
В июле 1857 года в период заграничного путешествия в дневнике появляется первая запись, в которой выражено намерение заняться делом
народного образования: «Главное - сильно, явно пришло мне в голову завести у себя школу в деревне для всего околотка и целая деятельность в этом роде. Главное, вечная деятельность» [3, т. 47, с. 146].
Вновь школа в Ясной Поляне откроется осенью 1859-го. Это время было непростым для Толстого. В этот период писатель явно не удовлетворен ни своей жизнью, ни литературным трудом, остро чувствует отсутствие семьи. 12 июня 1859 года он пишет А.А. Толстой: «Дни убавляются с нынешнего дня. А для меня без пользы и без счастья уж сколько убавилось дней, и все еще и еще убавляются, а все кажется, что на что-то можно бы их употребить» [Там же, т. 60, с. 301]. В этом же письме он признается Александре Андреевне в состоянии, похожем на душевную боль. Это настроение не оставляет писателя и в октябре, о чем он вновь сообщает своей доверенной корреспондентке: «О себе сказать не могу ничего хорошего. Гордость, лень и скептицизм продолжают владеть мною. Но я продолжаю бороться, все еще надеюсь быть лучше, чем есть. Как бы хотелось побыть, поговорить с вами. Послушать, как вы говорите о своем горе, помолчать, глядя на вас, и порадоваться на себя, что я еще не совсем негодный человек, коли вы меня любите» [Там же, с. 313].
Состояние глубокой личной неудовлетворенности сопровождается у Толстого практически кризисным творческим состоянием. Так,
А.А. Фету, в переписке с которым Толстой постоянно обсуждает творческие проблемы, он сообщает, что более не будет заниматься литературным трудом: «А повести писать все-таки не стану. Стыдно, когда подумаешь: люди плачут, умирают, женятся, а я буду повести писать, «как она его полюбила». Глупо. Стыдно» [Там же, с. 307]. И далее, даже с некоторым вызовом, сообщает о своем «горе» - «издохла» одна из лошадей, проданных ему братом Сергеем, а другие больны. Об этом же решении не писать более речь идет и в письме к А.В. Дружинину: «Я не пишу и не писал со времени Семейного Счастья и, кажется, не буду писать. Льщу себя, по крайней мере, этой надеждой. - Почему так? Длинно и трудно рассказать. Главное же - жизнь коротка, и тратить ее в взрослых летах на писанье таких повестей, какие я писал, - совестно. Можно, и должно, и хочется заниматься делом. Добро бы было содержание такое, которое томило бы, просилось наружу, давало бы дерзость, гордость и силу, - тогда бы так. А писать повести очень милые и приятные для чтения в 31 год, ей-Богу руки не поднимаются. - Даже смешно, как подумал, что - не сочинить ли мне повесть?» [Там же, с. 308].
Осознанное желание заниматься делом, выраженное в этом письме, претворилось в том же году в практическую работу по организации Яснополянской школы. Тон писем Толстого изменяется, почти в каждой
Филологические
науки
Литературоведение
корреспонденции он говорит о деле, которым поглощен: «Я не пишу и надеюсь, что не буду; и несмотря на то так занят, что давно хотел и не было времени писать вам. - Чем я занят, расскажу тогда, когда занятия эти принесут плоды» [3, т. 60, с. 317-318]; «Я нынешний год едва ли буду в Москве. Занят дома с утра до ночи, а ничего не пишу, вот вам задача, и на сердце хорошо» [Там же, с. 318-319].
В январе 1860-го года Марии Николаевне Толстой он сообщает, что пишет из школы «среди гаму ребят» [Там же, с. 321]. В письме к А. А. Фету от 23 февраля 1860 г. на фоне обсуждения романов И. С. Тургенева и «Грозы» А.Н. Островского уже определенно высказана мысль о том, что время выдвигает другие задачи: «Не нам нужно учиться, а нам нужно Марфутку и Тараску выучить хоть немножко того, что мы знаем» [Там же, с. 325].
К началу марта 1860 года полезная практическая деятельность, в занятиях которой писатель нашел выход из неудовлетворенности своей литературной работой, связанной с неудачей восприятия «Люцерна», «Альберта», «Семейного счастия», оказывает на Толстого настолько благотворное влияние, что окончательно приводит к смене настроений, открывает новые перспективы в жизни. В ответ на письмо Б.Н. Чичерина, содержащее советы, «как надобно развиваться художнику», Толстой готовит довольно резкий ответ, делая практически программные заявления: «... скажу тебе только, в ответ на твои советы, что, по моему убежденью, в наши года и с нашими средствами шлянье вне дома, или писанье повестей, приятных для чтения, одинаково дурно и неблагопристойно. В наши года, когда уж не одним путем мысли, а всем существом, всей жизнью дошел до сознанья бесполезности и невозможности отысканья наслажденья, когда почувствуешь, что то, что казалось мукой, сделалось единственной сущностью жизни, - труд, работа, тогда неуместны и невозможны искания, тоски, недовольства собой, сожаленья и т.п. атрибуты молодости, не скажу нужно работать, а нельзя не работать, ту работу, которой плоды в состоянии видеть настолько вперед, чтобы вполне отдаваться работе. Кто пахать землю, кто учить молодежь быть честной и т.д. Самообольщение же так называемых художников, которые ты, льщу себя надеждой, допускаешь только из дружбы к приятелю (не понимая его), обольщение это для того, кто ему поддается, есть мерзейшая подлость и ложь» [Там же, с. 327].
К марту 1860 года занятия педагогикой настолько глубоко и серьезно захватили Толстого, что он строит далеко идущие планы. 12 марта 1860 года он пишет Егору Петровичу Ковалевскому, своему знакомому еще по Севастополю, о проекте Общества народного образования
с просьбой узнать, в том числе через его брата Евграфа Петровича, тогда министра народного просвещения, «как надо поступать» [3, т. 60, с. 331]. Проект Толстого включал в себя намерение издавать журнал с собственно педагогическим отделом, руководством для учителей и «чтений для учеников» [Там же, с 330]. 23 марта 1860 года в письме из Ясной Поляны к А. А. Фету и И.П. Борисову подтверждает: «Мои занятия школой принимают в моей голове большие размеры» [Там же, с 333].
Однако в конце весны - начале лета 1860 года обстоятельства жизни Л.Н. Толстого резко изменились: в семье сложилась весьма драматическая ситуация. В конце мая старший из братьев Толстых, Николай Николаевич, тяжело болевший туберкулезом, выехал для лечения за границу в сопровождении другого брата писателя, Сергея. Лечение доктора посоветовали и сестре Марии Николаевне. Л.Н. Толстой 2 июля 1860 года выехал из Петербурга в Штеттин на пароходе «Прусский орел». Он сопровождал за границу сестру с детьми, желал быть ближе к любимому умирающему брату Николаю.
Цель этого путешествия, однако, была не только личной. Только приехав за границу, Толстой пишет Т. А. Ергольской из Киссингена (24 июля / 5 августа 1860 г.): «Я вернусь осенью непременно и больше, чем когда-нибудь, займусь школой, поэтому желал бы, чтобы без меня не пропала репутация школы, и чтоб побольше с разных сторон было школьников» [Там же, с. 347]. Упоминает Толстой о своей школе и в других письмах к Ергольской.
С конца июля, находясь в Киссингене, Толстой приступает к осмотру местных школ. Это продолжается в Содене, Марселе, Париже, Лондоне и других местах. В Веймаре он обсуждает педагогические вопросы с местными педагогами, в Берлине знакомится и беседует с известным педагогом Адольфом Дистервегом, посещает публичные лекции по вопросам воспитания. «Видел я Диккенса в Большой зале, он читал о воспитании», - вспоминал Толстой в 1905 году о посещении лекции одного из своих любимых европейских писателей [4, с 168].
Тогда же его внимание привлекла фигура Лютера, который известен не только как религиозный деятель, но и как один из основателей немецкой народной школы. В Дневнике от 19 / 31 июля 1860 г. Толстой записывает: «Читал историю педагогии. Лютер велик» [3, т. 48, с. 26]. Через несколько дней (22 июля / 3 августа 1860 г.) возвращается к мыслям о Лютере: «Читал Историю педагогики. Франц Бако. Основатель матерьялизма. Лютер реформатор в религии - к источникам» [Там же, с. 27].
Параллельно Толстой много читает по педагогике. Он изучает, например, «Историю педагогики» Раумера, английскую учебную литературу.
Филологические
науки
Литературоведение
За границей он приобретает много книг, выписывая их даже из Америки, заказывает пособия. Все приобретенные книги и материалы Толстой высылает в Министерство народного просвещения, адресуясь к министру Е.П. Ковалевскому с письмом от 13 / 25 августа 1860 г.: «Милостивейший Государь Евграф Петрович! Для педагогического труда, которым я занят, кроме матерьялов, собранных мною в Европе, мне необходимы были: программы, педагогические издания и руководства Северо-Американских Штатов. Некто М-г НаМепЬе^И обещал мне, через Американское правительство, выслать все эти матерьялы в Россию. Я позволил себе дать ему Ваш адрес. Рассчитывая на пользу самого дела и на Ваше доброе расположение ко мне, я надеюсь, что Вы простите мне эту вольность и будете так добры приказать уведомить меня (роєїе геєіапіе) во Франкфурте-на-Майне, могу ли я ожидать получения этих книг через министерство, или должен написать о перемене адреса» [3, т. 60, с. 348]. На это письмо Ковалевский отвечал, что он спешит «уверить Ваше С-во, что я не только не встречаю никакого препятствия, чтобы выписанные Вами из СевероАмериканских Соединенных Штатов педагогические издания и другие материалы для предпринятого Вами педагогического труда, были высланы в С.-Петербург на мое имя, но мне особенно приятно оказать Вам при этом случае содействие в нашем общем благом деле. Посылка, по получении, будет храниться у меня в М-ве до личного с Вами свидания, которого ожидаю с удовольствием» [Там же, с. 349]. На адрес Министерства впоследствии высылаются также книги из Франции и Англии.
20 сентября / 2 октября 1860 года от чахотки умирает Н.Н. Толстой. 13 (25) октября Толстой записывает в Дневнике: «Скоро месяц, что Нико-ленька умер. Страшно оторвало меня от жизни это событие. Опять вопрос: зачем? Уж недалеко до отправления туда. Куда? Никуда» [3, т. 48, с. 29]. Смерть любимого брата повергла Толстого в тягостное эмоциональное состояние и возбудила множество серьезных размышлений. Сообщая А. А. Фету о смерти брата, описывая последние часы его жизни, Толстой делится со своим корреспондентом размышлениями о скоротечности жизни и ее смысле: «Будь полезен, будь добродетелен, будь счастлив, покуда жив, говорят века друг другу люди да мы, и счастье, и добродетель, и польза состоят в правде, а правда, которую я вынес из 32 лет, есть та, что положение, в которое нас поставил кто-то, есть самый ужасный обман и злодеяние, для которого бы мы не нашли слов (мы либералы), ежели бы человек поставил бы другого человека в это положенье» [Там же, т. 60, с. 358]. В конце письма Толстой признается: «...есть бессознательное, глупое желание знать и говорить правду, стараешься узнать и говорить. Это одно из мира морального, что у меня осталось, выше чего
я не мог стать. Это одно я и буду делать, только не в форме вашего искусства. Искусство есть ложь, а я уже не могу любить прекрасную ложь» [3, т. б0, с. 33S].
В то время «правду» жизни Толстой видел не в художественном творчестве, а в педагогике, серьезность занятий которой при создавшемся ощущении глубокого горя подтверждается письмом к А. А. Толстой из Гиера от 23 ноября I б декабря 1S60 г.: «Что сказать про себя? Вы знаете, верно, мое занятие школами с прошлого года. Совершенно искренно могу сказать, что это теперь один интерес, который привязывает меня к жизни. К несчастью, я нынешнюю зиму не могу им заниматься на деле и на месте, а только работаю для будущего» [Там же, с. Зб2].
В результате простуды и затянувшегося выздоровления Толстому на всю зиму пришлось остаться за границей [Там же, с. Зб2], но он продолжал активно работать «для будущего» и в письме к С.Н. Толстому (17 февраля I 1 марта 1S61 г.) из Парижа признавался: «А теперь моя главная цель в путешествии та, чтобы никто не смел мне в России указывать по педагогии на чужие края, и чтобы быть au niveau1 всего, что сделано по этой части» [Там же, с. Збб].
Важно отметить, что период увлечения практическим школьным делом и педагогикой, второе заграничное путешествие и знакомство с постановкой школьного дела в Европе совпали не только с острым переживанием Толстым смерти брата, но и с глубокими раздумьями религиозного характера. Как показывают обстоятельства школьного преподавания, описанные в педагогических статьях, вопросы религиозного характера были далеко не праздными для Толстого как организатора школы для крестьянских детей и, в будущем, автора учебных книг. К тому же налицо совпадение по времени неудовлетворенности творческой работой и углубления духовных исканий. После известной записи в дневнике от начала марта 1S33 года («Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь...» [3, т. 47, с. 37-3S] Толстой неоднократно упоминает или достаточно пространно в письмах к А. А. Толстой от весны 1S39 года описывает своего рода «историю» своих религиозных чувств с детства до настоящего времени [Там же, т. б0, с. 293]. Он также признается и в нынешнем настроении (письмо от 13 апреля 1S39 г. из Москвы): «Я могу есть постное, хоть всю жизнь, могу молиться у себя в комнате, хоть целый день, могу читать Евангелие и на время думать, что все это очень важно; но в церковь ходить и стоять, слушать непонятные
1 На уровне. - Е.Н
Филологические
науки
Литературоведение
и непонятные молитвы, и смотреть на попа и на весь этот разнообразный народ кругом, это мне решительно невозможно. И от этого вот второй год уж осекается мое говенье. - В четверг я уехал в деревню, встретил с своими праздник и весну, перецеловался с мужиками (у них бороды пахнут удивительно хорошо весной), попил березового сока, перепачкал все надетые для праздника платья детям (няня ужасно меня разбранила), набрали цветов, желтеньких и лиловых, и вернулся назад в Москву, -зачем? Не знаю. Как будто забыл что-то, а не знаю что» [3, т. 60; 287]. Эти мысли продолжаются и в следующем, 1860-м году, а затем непосредственно связываются с осмыслением смерти брата. Толстого волнует вопрос о бессмертии, о «разумности» веры, он даже пытается определить для себя Бога [Там же, т. 29, с. 30]. В результате 1 /13 апреля 1861 г. он записывает: «Ейзенах - дорога - мысли о Боге и бессмертии. Бог восстановлен - надежда в бессмертие» [Там же, с. 32], а 14 сентября 1862 г. -прямо противоположное: «Пошел к Сереже, смеялись там о бессмертии души» [Там же, с. 45].
Один из основных выводов, сделанных Толстым после знакомства с постановкой школьного дела в Европе, изложен в неотправленном письме к неизвестному адресату от марта-апреля 1861 г., где он констатирует, что «страшно дать не только тебе и педагогическому миру - но страшно самому себе дать отчет в том убеждении, к которому я приведен всем виденным» [Там же, т. 60, с. 382]. И далее, не без горькой иронии, продолжает: «Только мы, русские варвары, не знаем, колеблемся и ищем разрешения вопросов о будущности человека и лучших путях образования, в Европе же эти вопросы решенные и, что замечательнее всего, разрешенные на 1000 различных ладов. В Европе знают не только законы будущего развития человека, знают пути, по которым оно пройдет, знают, в чем может осуществиться счастье отдельной личности и целых народов, знают, в чем должно состояться высшее гармоническое развитие человека, и как оно достигается. Знают, какая наука и какое искусство более или менее полезны для известного субъекта. Мало того, как сложное вещество, разложили душу человека на - память, ум, чувства и т.д. и знают, сколько какого упражненья для какой части нужно. Знают, какая поэзия лучше всех. Мало того, верят и знают, какая вера самая лучшая. -Все у них предусмотрено, на развитие человеческой природы во все стороны поставлены готовые, неизменные формы. И это совсем не шутка, не парадокс, не ирония, а факт, в котором нельзя не убедиться человеку свободному, с целью поучения наблюдающему школы одну за другою, как я это делал, хотя бы в одной Германии, хотя бы в одном городе Франкфурте-на-Майне» [Там же, с. 382-383]. Письмо не закончено Толстым,
к наблюдениям над содержанием и методикой преподавания в европейских школах позже он вернется в педагогических статьях «О народном образовании», «Прогресс и определение образования» и других. Один из главных выводов писателя был совершенно противоположен его собственной практике преподавания: «Все, что вы видите, это скучающие лица. Детей, насильно согнанных в училище, нетерпеливо ожидающих звонка и вместе с тем со стороны ожидающих вопроса учителя, делаемого для того, чтобы против воли принуждать детей следить за преподаванием» [3, т. 60, с. 384].
На время пребывания Толстого в Брюсселе весной 1861 года приходится время активной подготовки к возобновляемой, но уже на новом уровне, педагогической деятельности. Брату Сергею 12 / 24 марта 1861 г. из Брюсселя Толстой пишет: «Я тебе не писал еще, кажется, что я возвращаюсь с планом издания журнала при школе Ясной Поляны и что в Петербурге я беру разрешение и начинаю тотчас по приезде» [Там же, с. 372]. Вероятно, в Брюсселе же начинается работа над педагогическими статьями.
13 апреля Толстой возвращается в Петербург, а 20-ым апреля 1861 года датировано Прошение на имя министра народного просвещения Е.П. Ковалевского с приложением программы журнала «Ясная Поляна» [Там же, с. 477-479], в которой, кроме отчетов и педагогических статей, предполагается издавать книжки как приложение к журналу: «Ежемесячный отдел Книжки будет заключать в себе статьи оригинальные, переделанные и переводные по всем частям литературы, ученой и изящной, начиная от пословицы и сказки до популярной химии и механики, но только такие статьи, которые, с одной стороны, будут удовлетворять нашим требованиям от народной литературы нравственного или научного содержания; с другой стороны - и главное условие - только такие, которые еще в рукописи пройдут через испытания наших учеников, т.е. такие, которые без учителя и толкователя в состоянии будет понимать и читать с интересом человек или ребенок, стоящий на первой степени образования» [Там же, с. 479]. Как видно из этой программы, будущим издателем и автором журнала детально продуманы не только основы структуры будущих книжек-приложений к журналу, то есть тех изданий, которые предназначались непосредственно для детей, но и их содержание во всех аспектах, включая познавательное и нравственное, а также форма изложения материала.
В начале августа 1861 года уже из Ясной Поляны Толстой пишет Александре Андреевне: «Есть и у меня поэтическое, прелестное дело, от которого нельзя оторваться - это школа» [Там же, с. 404]. Ровно через год,
Филологические
науки
Литературоведение
7 августа 1862 года, после обыска в Ясной Поляне, также Александре Андреевне он отправляет письмо с описанием этого злополучного события и в нем дает развернутую характеристику своей школьной работы с точки зрения ее влияния на свою внутреннюю жизнь: «Но вот в чем дело и смешно, и гадко, и зло берет. - Вы знаете, что такое была для меня школа, с тех пор, как я открыл ее, это была вся моя жизнь, это был мой монастырь, церковь, в которую я спасался и спасся от всех тревог, сомнений и искушений жизни. Я оторвался для нее от больного брата и, еще более усталый и ищущий труда и любви, вернулся домой и неожиданно получил назначение в Посредники...
Все это шло год - посредничество, школа, журнал, студенты и их школы, кроме домашних и семейных дел. И все это шло не только хорошо, но отлично. Я часто удивлялся себе, своему счастью и благодарил Бога за то, что нашлось мне дело тихое, неслышное и поглощающее меня всего. К весне я ослабел, доктор велел мне ехать на кумыс. Я вышел в отставку и только желал удержать силы на продолжение дела школ и их отраженья - журнала» [3, т. 60, с. 436-437).
Толстой, чьи творческие и аналитические способности представляются равновеликими, изменил бы себе, если бы не попытался теоретически обосновать свои занятия педагогикой. В статьях, написанных для журнала «Ясная Поляна», определены основные принципы его педагогической деятельности, в том числе и основные требования к учебным книгам и книгам для детского чтения. Эти требования и принципиальные позиции формирования учебной литературы можно проследить по педагогическим статьям практически в полном объеме, оставляя в стороне многие общие и конкретные вопросы школьного дела и его организации.
«Выступая на новое для меня поприще, мне становится страшно и за себя и за те мысли, которые годами вырабатывались во мне и которые я считаю за истинные» [Там же, т. 8, с. 3], - признавался Толстой в обращении к публике при начале издания журнала. Принципиальным для себя начинающий издатель считает указание на продолжительность подготовительного периода к новой фазе педагогической работы: переходу от практического преподавания, теоретического изучения проблемы и ознакомления с заграничным опытом к обобщениям и изложению опыта своей работы, а также изданию первых книжек для детского чтения.
Попытка систематизации и публикации своих наблюдений и своего опыта, возможно, была обусловлена как состоянием самого Толстого, так и положением вещей в народном образовании, на которое он считает необходимым указать в начале статьи «О народном образовании»: «Народное образование всегда и везде представляло и представляет одно,
непонятное для меня явление. Народ хочет образования, и каждая отдельная личность бессознательно стремится к образованию. Более образованный класс людей - общества, правительства - стремится передать свои знания и образовать менее образованный класс народа. Казалось, такое совпадение потребностей должно было бы удовлетворить как образовывающий, так и образовывающийся класс. Но выходит наоборот» [3, т. 8, с. 4). Это очевидное несоответствие побудило автора статьи к изложению своих размышлений о потребностях образования и путях их удовлетворения. Если средневековая школа, в частности европейская, по мнению Толстого, обладала несомненным знанием «что истинно и что ложно» [Там же, с. 6], то в современной школе «никто не знает, что есть истина» [Там же, с. 7]. Рассматривая вопрос в исторической ретроспективе, он приходит к мыслям о том, что в настоящее время необходимо вырабатывать такие основания образования, которые соответствовали бы запросам разных слоев общества: «Отыскивание этих оснований в наше время представляется более трудным, в сравнении с средневековою школой, еще и потому, что тогда образование ограничивалось одним известным классом, готовившимся жить в одних определенных условиях; в наше время, когда весь народ заявил свои права на образование, знать то, что нужно для всех этих разнородных классов, представляется нам еще более трудным и еще более необходимым» [Там же]. В процессе поисков путей и методов образования, вероятно, и формировалась будущая установка создания учебных книг как книг, предназначенных для обучения детей всех сословий.
Анализируя опыт своей преподавательской работы в статье «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы», Толстой передает задушевную беседу с учениками, в которой встал вопрос «для чего искусство» [Там же, с. 46]. Еще совсем недавно, отказываясь от литературного поприща, Толстой признавал «правду» только за практической деятельностью, видя отсутствие ее в художественном творчестве. Теперь же он был подведен опытным путем не только к разъяснению детям необходимости искусства в жизни общества, но и к обсуждению важнейших эстетических категорий: «И мы стали говорить о том, что не все есть польза, а есть красота, и что искусство есть красота, и мы поняли друг друга, и Федька совсем понял, зачем липа растет и зачем петь. Пронька согласился с нами, но он понимал более красоту нравственную - добро. Семка понимал своим большим умом, но не признавал красоты без пользы. Он сомневался, как это часто бывает с людьми большого ума, чувствующими, что искусство есть сила, но не чувствующими в своей душе потребности этой силы; он так же, как они, хотел умом придти к искусству и пытался
Филологические
науки
Литературоведение
зажечь в себе этот огонь» [3, т. 8, с. 46]. В этом важнейшем не только для детей, но и для их учителя разговоре выявляется как одна из основных эстетических категорий не просто красота, но красота нравственная: «Мне странно повторить, что мы говорили тогда, но помню, - мы переговорили, как мне кажется, все, что сказать можно о пользе, о красоте пластической и нравственной» [Там же, с. 47]. Очевидно, что в педагогической практике кроются также истоки эстетических взглядов писателя, ставших впоследствии основополагающими в поздний период его творчества. Можно говорить лишь об усугублении и окончательном оформлении со временем тех взглядов, что начали складываться на данном этапе жизни и творческой работы Толстого.
В общении с крестьянскими детьми писатель начинает по-новому осмысливать роль литературы, которая либо принимается учениками, либо оставляет их равнодушными, иной раз вызывая даже откровенное неприятие. Анализируя процесс обучения чтению в Яснополянской школе, Толстой сетовал на острую нехватку книг, доступных восприятию крестьянскими детьми. Отмечая большое количество книг, написанных плохим литературным языком, сочинений, наполненных «до половины ласками и обхождением автора с мужичком» [Там же, с. 60], Толстой приходит к выводу, который лег в основание отбора произведений для чтения и впоследствии непосредственно повлиял на формирование «Азбуки»: «Единственные же книги, понятные для народа и по его вкусу, суть книги, писанные не для народа, а из народа, а именно: сказки, пословицы, сборники песен, легенд, стихов, загадок, в последнее время сборник Водовозова и т.п. Нельзя поверить, не испытав этого, с какою постоянной новой охотой читаются все без исключения подобного рода книги - даже «Сказания Русского народа», былины и песенники, пословицы Снегирева, летописи и все без исключения памятники древней литературы. Я заметил, что дети имеют более охоты, чем взрослые, к чтению такого рода книг; они перечитывают их по нескольку раз, заучивают наизусть, с наслаждением уносят на дом и в играх и разговорах дают друг другу прозвища из древних былин и песен» [Там же, с. 60-61]. Среди выделенных Толстым источников чтения названы еще несколько: «... книг, понятных для крестьянских детей, только есть две: сказки Худякова и Афанасьева» [Там же, с. 54]. Упоминая работу над развитием речи учеников, Толстой в этот же ряд ставит былины: «Я годами бился тщетно над передачею ученикам поэтических красот Пушкина и всей нашей литературы, то же самое делает бесчисленное количество учителей -и не в одной России, - и ежели учителя эти наблюдают над результатами своих усилий и ежели захотят они быть откровенными, все признаются,
что главным следствием развития поэтического чувства было убиение его, что наибольшее отвращение к таким толкованиям показывали самые поэтические натуры. Я бился, говорю, годами и ничего не мог достигнуть; стоило случайно открыть сборник Рыбникова, - и поэтическое требование учеников нашло полное удовлетворение, и удовлетворение, которое, спокойно и беспристрастно сличив первую попавшуюся песню с лучшим произведением Пушкина - я не мог не найти законным» [3, т. 8, с. 115].
В статье «Об общественной деятельности на поприще народного образования» писателем отрицательно оценивается рекомендательный список Комитета грамотности. Он отмечает, что в него «не вошли те единственные три-четыре книги, которые пригодны и для учителя, и для самих школ.
Для учителя - полная Библия, хоть на славянском языке, пока не кончен русский перевод ее.
Для учеников - сказки Афанасьева, сказки и загадки Худякова, и сборники легенд, песен и т.п.» [Там же, с. 260-261]. Здесь же Толстой подробно объясняет роль Библии в первоначальном образовании: «Я уже говорил о значении Библии, но не могу не повторить следующего: в этой книге есть все, что только может навести учителя на объяснения по всем отраслям знания, то самое, о чем хлопочут составители руководств для общенаглядного обучения - и эпос книги Бытия, и лиризм псалмов Давида, и философия и этика книги Соломона, и история, и география, и естественные науки. Как посмотришь здраво и на основании опыта на то, что делается в нашей педагогической практике, приходишь в решительное недоумение и с ужасом спрашиваешь себя: не с ума ли я сошел, что ясно вижу то, чего никто признавать не хочет? Возьмут из Библии самое слабое, изуродуют и эту малую часть в переделке Зонтаг, остальное -и самое существенное - отбросят и на место его трудятся, придумывают Детский мир и Русскую лиру» [Там же, с. 261]. Отмечена в педагогических статьях роль Библии и как источника для сочинений, которые лучше пишутся, по мнению Толстого, на темы из Ветхого Завета, чем из Нового [Там же, с. 71], и как источника изучения Священной истории: «Мне кажется, что книга детства рода человеческого всегда будет лучшей книгой детства всякого человека. Заменить эту книгу мне кажется невозможным» [Там же, с. 86].
В педагогических статьях Толстой неоднократно упоминает о том, что чтение религиозных книг, особенно Библии и Псалтири, приветствовалось родителями, которые видели в этом один из основных признаков серьезности обучения, в отличие от чтения сказок или иных
Филологические
науки
Литературоведение
светских сочинений. Эта литература в практике школьного преподавания не вызывает отторжения и у самого Толстого, несмотря на отразившиеся в Дневниках и письмах религиозные сомнения. Часто в знакомстве с религиозной литературой крестьянам виделась и непосредственная практическая польза. Ученик Яснополянской школы
В.С. Морозов, например, впоследствии вспоминал, что в семье при обсуждении вопроса о возможном обучении в школе учитывалось, что он сможет научиться читать Псалтирь над покойниками, а это сулило небольшой дополнительный заработок небогатому крестьянину [2]. В статье «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» Толстой утверждает, что школа не должна вмешиваться в воспитание учеников - это дело семьи [3, т. 8, с. 36], а в статье «Воспитание и образование» пишет: «Повторяю еще раз: религия есть единственное, законное и разумное основание воспитания» [Там же, с. 220], таким образом косвенно подтверждая важность обращения к книгам религиозного содержания в деле народного образования.
В вопросе о выборе литературы для детского чтения и обучения едва ли не основным критерием выступал язык, которым была написана та или иная книжка. К обсуждению языка книг для народа Толстой обращается в педагогических статьях неоднократно. Он не приемлет не только «ласк» и «обхождения автора с мужичком», но и всякой иного рода искусственности и условности, особенно адресованной детям. В связи с этим критике подвергся фальшивый, с его точки зрения, язык широко известного «Детского мира» К. Ушинского. Язык этого пособия Толстой анализирует с принципиальных для себя позиций: «Как образец языка, которому поучает «Детский мир», прошу читателя обратить внимание на следующее предложение: «В животном царстве, при всем его огромном разнообразии, ни одно животное не обращает на себя столько нашего внимания, как слон». Вся эта, составленная из неясных литературных слов, закрученная фраза значит только: слон чуднее всех животных.
«По величине своей он уступает только одному киту, а по понятливости превосходит обезьяну». Это значит: только один кит больше его, а он умнее обезьяны.
Неужели нужно сказать «уступает и превосходит», неужели нужно учить детей говорить и писать таким образом? Скажешь: уступает киту ростом и превосходит обезьяну умом и как будто выходит что-то похожее на мысль, а скажешь: он меньше кита и умнее обезьяны, и очевидно становится, что связаны эти два сравнения решительно ни к чему. Весь язык книги таков. Под напыщенностью и неестественностью фразы скрывается пустота содержания»[Там же, с. 282-283].
На основе собственного опыта и аналитической оценки книг для детского и народного чтения Толстой приходит к выработке правил для языка таких книжек, которые включают в себя три обязательных требования: «Есть в отношении книжек для детей и для народа общие правила, выработавшиеся и подтверждаемые самым поверхностным опытом.
1. Язык должен быть понятный, народный и умышленно не испещренный словами местного наречия.
2. Содержание должно быть доступно, неотвлеченно.
3. Не должно слишком стараться быть поучительным, а дидактика должна скрываться под занимательностью формы» [3, т. 8, с. 427].
К содержанию детских книг Толстой предъявляет прежде всего требование занимательности, которая «есть единственный признак как полезности, так и доступности» [Там же, с. 283]. В рассуждениях о языке, полезности, доступности и занимательности книг для детей из народа слышны переклички и с рассуждениями о ложности господского искусства.
Важное место среди вынесенных в журнале на обсуждение публики вопросов занимает преподавание истории. Практика дала Толстому в данном случае много бесценных наблюдений для позднейшего составления Славянских книг «Азбуки» и «Новой азбуки». В отчетах о преподавании истории в Яснополянской школе особенно выделена роль Ветхозаветной истории, которая, по наблюдениям Толстого, усваивалась легко и с живым интересом. Сложнее дело обстояло с древней историей, в которой действовали другие народы. И хотя их история, например египтян, была разработана не хуже Ветхозаветной, «но Египтяне не оставили нам Библии» [Там же, с. 92]. Лучше шло изучение русской истории, чем общей, но и то потому, что «русский народ их герой» и потому, что «за него говорит национальное чувство [Там же, с. 95], которое не всегда могло быть удовлетворено, как в рассказах о 1812 годе, конкретным историческим материалом. «Я понимаю, что можно пользоваться историческим преданием для развития и удовлетворения всегда присущего детям художественного интереса, но это будет не история. Для преподавания истории необходимо развитие в детях исторического интереса .. .Исторический интерес большею частию является после интереса художественного», - писал Толстой [Там же, с. 96]. Различные попытки преподавать историю по книгам других авторов или в собственном изложении, когда «рассказ - не была история, а сказка, возбуждающая народное чувство» [Там же, с. 103], привели Толстого к однозначному выводу: «Я пришел, наконец, к убеждению, что относительно истории не только нет необходимости знать скучную русскую историю, но Кир, Александр Македонский,
Филологические
науки
Литературоведение
Кесарь и Лютер также не нужны для развития какого бы то ни было ребенка. Все эти лица и события интересны для учащегося не по мере их значения в истории, а по мере художественности склада их деятельности, по мере художественности обработки ее историком, и большею частью не историком, а народным преданием» [3, т. 8, с. 106].
Таким образом постепенно формировались основополагающие принципы и начинали вырисовываться контуры будущей учебной книги, первая проба на пути создания которой может быть прослежена в книжках-приложениях к журналу «Ясная Поляна».
Эти книжки на первый взгляд могут показаться довольно пестрыми по составу, включающими даже задачи, которые, правда, рассчитаны скорее на сообразительность, а не на упражнения в счете. Материал собственно для чтения отличается занимательностью и явно прошел заявленный Толстым отбор детским восприятием. Сборный состав книжек выявляет хорошо продуманные и последовательно претворенные в практику принципы.
Одним из основных требований, предъявляемых Толстым к литературе для детей, было требование ясности и доступности языка. Оно, хотя и с разной степенью успешности, в книжках-приложениях было выполнено. Авторство помещенных там рассказов принадлежит разным лицам, авторство Толстого документально устанавливается лишь в нескольких случаях. Переложения различных источников ориентированы на простой разговорный язык, часто близкий к языку произведений устного народного творчества. Это особенно заметно в переложениях известных произведений мировой литературы. Например, рассказ «Робинзон» имеет характерное для русских сказок начало: «Жил в Гамбурге богатый купец, у него было три сына. Старший сын пошел в полк служить, и когда сделалась война, его Французы убили. Другой сын стал учиться, сделался болен - и тоже умер. Остался один сын, меньшой, - его звали Робинзон» [5, с. 5]. Еще более характерно для сказки выглядит завязка сюжета: «Раз пошел Робинзон на берег моря разгуляться, и увидел там своего друга» [Там же, с. 6]. В подобных переложениях учитывалась также необходимость приспосабливать содержание к обстоятельствам русской жизни. В «Предисловии к истории Матвея» Толстой разъясняет происхождение некоторых рассказов из книжек, в частности, рассказа «Матвей»: «История Матвея произошла из устной переделки учениками французской повести Maurice ou le travail. Повесть о Федоре и Василии произошла точно так же» [3, т. 8, с. 362]. История пересказывается с упоминанием русских имен Матюшка, Николай, Марья. В текст вносятся также разъяснения реалий французской жизни: «Во Франции в церковь ходят
с книжками. Придут в церковь, сядут на стулья и читают по книжкам, и в церкви все запоют, когда надо. Священник, также как у нас, перед алтарем обедню служит, только он бритый и в белой ризе. А народ на стульях сидит и за стулья деньги берут. У кого есть деньги, тот платит по 5 сантимов (по нашему 5 коп. ассигнациями), а у кого нет, тот стоит» [7, с. 9]. Второй рассказ, упомянутый Толстым в Предисловии, «Федор и Василий», также весьма показателен для книжек не только по языку переложения, но и по содержанию. Он напоминает сюжеты будущих народных рассказов писателя. В данном случае это история противоборства бессребреника Федора, монаха Василия и черта, в конце которой последний был полностью посрамлен.
Тот же характер языка и разъяснений в тексте отличает рассказы из русской истории. В рассказе «Петр Первый» читаем: «Давно, назад тому лет двести, жил на Руси царь. Звали его Алексей Михайлович. У этого царя было два сына: одного звали Федор Алексеевич, а другого Иван Алексеевич. Царевичи оба были слабые, непроворные. Царь стал об них печалиться и думает про себя: «как я умру, на кого оставлю свое царство? Сыновья мои хворые и с народом им не справиться. А жена моя померла и детей у меня больше не будет». Он еще пуще запечалился и говорит: «если б у меня была жена, она, может, родила б мне получше этих и я бы оставил ему после себя царство». Так царь долго думал, и задумал взять себе другую жену. А у него был друг, Матвеев. Матвеев роду был небольшого, богатства у него тоже не было, а ума было много. Царь его за ум полюбил и стал ходить к нему в гости; придет, сядет и начнет разговаривать с ним о своих делах; как царством править надо, какой оброк брать с народа, и обо многом другом говорит с ним» [6, с. 5-6]. В этом же повествовании о царе Петре можно найти приспособленное к детскому восприятию объяснение отечественных исторических реалий: «Какие остригли свои бороды и детей отдали в учение, Петр тех за это полюбил, а какие не стали стричь своих бород и детей не пускали в школу, - на тех Петр осердился и хотел их наказывать. А они убежали в лес, построили себе церкви, деревни и стали там жить. Это были раскольники. С этих пор раскольники больше живут в лесах» [6, с. 10].
Особый пласт содержания книжек составили сочинения крестьянских детей. Они помещаются, начиная со второй книжки. Среди этих сочинений: «Как мой батинька был в солдатах» Е. Чернова, «Свадьба» И. Макарова, «Крестины» и «Похороны» В. Морозова. Сочинение Василия Морозова «Солдаткино житье», особо отличавшееся Толстым, содержит в себе тончайшие психологические наблюдения над реалиями и трудностями повседневной крестьянской жизни.
Филологические
науки
Литературоведение
Большое место в книжках-приложениях уделено произведениям устного народного творчества, которые впоследствии займут столь же заметное место в Русских книгах для чтения. Особо среди фольклорных образцов следует выделить загадки, о которых в Предисловии Толстой заметил: «Загадки записаны со слов учеников» [3, т. 8, с. 362]. Загадки, помещенные, например, в январской книжке, представляют собой весьма характерные для этого издания образцы. Почти все взяты из крестьянского быта. И если одни очень конкретны, но не очень красивы, то другие весьма поэтичны:
«Четыре ходаста,
Два бодаста,
Третий хлебестун» (Корова).
«Рассыпался ковер По всем городам,
По всем ярмаркам;
Никому не собрать:
Ни попам, ни дьякам,
Ни серебренникам» (Звезды).
Хоть Толстой и упоминал, что загадки записывались со слов учеников, на самом деле в Яснополянской школе шла большая собирательская работа, в которой принимали участие учителя и которая по времени совпала с усилением в обществе в 1860-70-е годы интереса к собиранию и изучению русской народной поэзии. Среди учителей, сотрудничавших с Толстым, известны как собиратели и издатели произведений устного народного творчества А.А. Эрленвейн, П.В. Шейн, А.Н. Шумилин. Известно, что Шумилин и Шейн записывали песни, а Эрленвейн проявлял особый интерес к сказкам. Собранные ими материалы публиковались в 1860-70-х годах [1, с. 37-38].
Большую часть фольклорного материала в книжках составляют исторические песни, которые удовлетворяли, надо полагать, сразу двум требованиям: знакомству с родной историей в занимательной форме и знакомству с народным преломлением истории в одном из популярнейших жанров устного народного творчества. Так, помещенный в июньской книжке рассказ о жизни Петра Первого продолжают исторические песни о нем: «Рождение Петра», «Азов», «Правеж», «Смерть Петра», а затем эта тема продолжена переложением исторических анекдотов о Петре. В девятой (сентябрьской) книжке рассказ «Ермак», в свою очередь, дополняется исторической песней «Поход Ермака Тимофеевича».
К произведениям русского фольклора тематически примыкают обработки фольклора других народов. В книжках представлено несколько
сказочных сюжетов: «Дуняшка и сорок разбойников» (февральская книжка), «Неправедный суд» и «Три сестры» (мартовская), «Палец невидимка» (апрельская). Сюжеты этих сказок восходят как к европейскому, так и восточному фольклору.
Историческая тема в книжках продолжена сведениями как из русской, так и из всемирной истории, причем в выборе сюжетов для этих рассказов прослеживается определенная цель знакомства с замечательными событиями и с историей духовной жизни других народов. К рассказам из отечественной истории (о Петре Первом и Ермаке Тимофеевиче) примыкает жизнеописание патриарха Никона, занимающее августовскую книжку и содержащее довольно подробный и обстоятельный рассказ. В сентябрьской (девятой) книжке эта тема продолжается рассказом о Лютере, личность которого, как показывают уже упомянутые здесь сведения, весьма заинтересовала Толстого не только в связи с его педагогическими занятиями, но и в связи с его реформаторской деятельностью. Открывает подборку рассказов из истории религий рассказ «Магомет» в июльской (седьмой) книжке. К этому рассказу, составленному Е.А. Берс, самим Толстым было написано предисловие, содержащее краткий, приспособленный к детскому восприятию, экскурс в историю мировых религий, разъясняющий, как последовательно сложились основные «веры» [3, т. 8, с. 365-366]. Расширяющим представления детей о событиях всемирной истории можно считать и помещенное в ноябрьской (одиннадцатой) книжке жизнеописание Колумба, оно же логически смыкается со следующим тематическим разделом книжек.
Занимательность чтения в книжках журнала «Ясная Поляна» обеспечивалась также рассказами, которые способны были расширять представления детей о мире, повествуя о приключениях и путешествиях. Тут первенство, несомненно, принадлежало Колумбу, к этой же теме отчасти примыкало повествование о походе Ермака Тимофеевича. Также тему опасных приключений, путешествий в далекие, часто неведомые земли продолжали рассказы «О том как Кэн отыскивал Франклина» и «О том как русских японцы в плену держали». В первом из этих рассказов описывалась история поездки английского исследователя и путешественника Франклина к эскимосам и экспедиции Кэна, отыскивавшего Франклина (майская книжка). Героем второй истории был Василий Михайлович Головин, прошедший северными морями на Курильские острова (декабрьская книжка).
И наконец, в книжках-приложениях заняли свое место переложения классических произведений мировой литературы для детей. Это было переложение истории Робинзона Крузо и «Хижины дяди Тома»,
Филологические
науки
Литературоведение
которая была помещена в десятой (октябрьской) книжке под названием «Дядя Том».
Юным читателям представлялась возможность не только расширить кругозор и найти занимательное чтение, но также ненавязчиво преподавалось немало нравственных уроков, часто построенных не на абстрактном, а на конкретно-историческом жизненном основании. Основные тематические разделы, заложенные в книжках-приложениях, найдут через несколько лет свое продолжение, уточнение и расширение в Русских и Славянских книгах «Азбуки» и, позже, «Новой азбуки».
Библиографический список
1. Зайденшнур Э.Е. Русский фольклор в творчестве Л.Н. Толстого 18501870-х годов: Дис. канд. филол. наук. М., 1944.
2. Морозов В.С. Воспоминания о Л.Н. Толстом ученика Ясно-полянской школы Василия Степановича Морозова. / Под ред. и с прим. Алексея Сергеенко. М., 1917.
3. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. М., 1928-1958. Том 61. С. 269.
4. У Толстого. 1904-1910. «Яснополянские записки» Д.П. Маковицкого. Кн. первая. 1904-1905. М., 1979.
5. Ясная Поляна. Книжка для взрослых. 1862. Февраль. М.
6. Ясная Поляна. Книжка. 1862. Июнь. М.
7. Ясная Поляна. Книжка для детей. 1862. Январь. М.
