CC BY
116
Литературоведение
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2013, № 4 (2), с. 89-94
УДК 821.161.1(091) «18»
ИЗ КОММЕНТАРИЕВ К «Х ГЛАВЕ»
РОМАНА А.С. ПУШКИНА «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
© 2013 г. В.С. Листов
Российский государственный гуманитарный университет, Москва
vslistov@mail.ru
Поступила в редакцию 23.03.2013
Предлагается альтернативное истолкование строфы <XII> и некоторых других строф так называемой «Х главы» «Евгения Онегина». Показано, что содержание этих строф позволяет по-новому объяснить как всю главу, так и отношение Пушкина к императору Александру I.
Ключевые слова: Пушкин, «Евгений Онегин», масоны, Александр I, Священный союз, Романовы,
Х.А. Вульпиус, Ринальдо Ринальдиини, декабристы.
Обсуждения «декабристской хроники», написанной онегинскими строфами, предпринимались на протяжении истекшего века многократно, и мы позволим себе отказаться от обзора литературы на эту тему. Заметим только: исследования так называемой «Х главы» по большей части идут в руслах таких сюжетов, как принадлежность текста стихотворному роману, отношение Пушкина к декабристам, завершенность/незавершенность произведения, стиховедческие проблемы и т.д. Полемики не утихают и сейчас. Нас будет занимать преимущественно содержательная сторона стихотворной хроники и в особенности смысл самой спорной из её строф.
Речь идет о строфе
В томе VI Большого Академического собрания сочинений Пушкина (под редакцией Б.В. Томашевского) строфа воспроизведена следующим образом:
Р <оссия> присм <ирела> снова И пуще ц <арь> пошел кутить Но искра пламени иного Уже издавна может быть
[1, т. VI, с. 523].
В этом виде строфа просуществовала много десятилетий, нашла отражение в различных исследованиях, запомнилась читателям. Споры вокруг нее далеко не завершены. Обзор мнений по поводу содержания строфы - не наша задача. Отметим только: яблоком раздора служит первая строка - о присмиревшей России. Для нашей темы важна будет общеизвестная текстологическая ситуация. Пушкин зашифровал свои «декабристские» строфы; они были расшифрованы М.О. Морозовым век тому назад. Беловой
оригинал рукописи поэт сжег в один из дней болдинской осени. До нас дошел автограф скрываемого текста строфы, в котором первая строка лишь отдалённо напоминает академический вариант:
Р.Р. - присм - снова
Аббревиатура «Р.Р.» - самое неясное место строфы, а может быть, и всей онегинской «Х главы». Многие исследователи - едва ли не большинство - сегодня не склонны соглашаться с версией, утвержденной Б.В. Тома-шевским, будто удвоенным «Р.» шифруется название страны - Россия. Для такой зашифровки достаточно было бы одного «Р.». Кажется, наиболее правдоподобным объяснением этого дубль-Р служит то обстоятельство, что шифруемое слово начинается на эту букву и употреблено во множественном числе. Гипотезу из Академического собрания сочинений могло бы поддержать слово русские, но ударение на первом слоге не позволяет поместить его в начале ямбической онегинской строки. Так что остаётся неясным, кто и от чего «снова присмирел».
С.А. Фомичев, посвятивший декабристским строфам «Евгения Онегина» отдельное фундаментальное исследование, полагает, что «Р.Р.» надо читать по-французски, латиницей, а не кириллицей: «Пэ.Пэ.», а не «Эр.Эр.». По его мнению, «это начальная буква французского слова ргегге - камень. Масонство было единственным в России общественным движением, которое предшествовало тайным организациям декабристов». Тем самым, по Фомичеву, поскольку другое название масонов «вольные каменщики», постольку читать надо:
<Масоны> присм<ирели> снова [2].
С.А. Фомичев, думается, предлагает такое чтение без достаточных оснований.
Во-первых, если б аббревиатура шифровала французский текст, то вряд ли она включала бы две прописные буквы. Первое «Р» могло быть прописным, т.к. с него начинаются стихотворная строка и фраза. Второе «р» было бы строчным. Во-вторых, во всей так называемой «Десятой главе» нет ни одного слова, написанного на французском или на каком-нибудь ином иностранном языке. И вряд ли строфа ^П> исключение. Кроме того, масон есть просто каменщик, профессия. По смыслу если бы тут речь шла бы о франкмасонах, то шифр выглядел бы как-то иначе - например, <^м»\
Наконец, в третьих, запрет масонских обществ в 1822 году, на который ссылается С.А. Фомичев, - событие заметное, но всё же не такое крупное, чтобы вызвать существенные изменения в поведении и характере императора Александра Павловича, обозначенные в следующей строке: «И пуще ц<арь> пошел кутить». Тут надо, думается, искать какие-то иные, более веские причины. Они и выявляются - не в частной полицейской реформе, а на широком фоне европейской жизни.
Составляя примечания к строфам пушкинской декабристской хроники, А.Е. Тархов привёл содержательную историческую параллель к каждой из 17-ти строф. Вот как выглядит реальный комментарий к интересующим нас строфам - с IV по XIII:
«<...>
IV - вступление русских армий в Париж в марте 1814 года; <...>
VIII - закат Наполеона (умер в ссылке на острове Св. Елены в 1821 году; <...>
IX - революционные события в Европе начала 1820-х годов; восстание Риего в Испании, движение неаполитанских карбонариев, национально-освободительное восстание в Мо-рее (южная Греция) против турецкого владычества <...>;
X - речь Александра I на Веронском конгрессе в 1822 году;
XI - бунт в гвардейском Семёновском полку в октябре 1820 года; («Предавший некогда тирана» - речь идет об убийстве Павла I; см. пушкинскую оду «Вольность»);
XII - начало декабристского движения <...>» [3, с. 274].
Ценность этого комментария в том, что события выстроены не совсем в том порядке, в каком они произошли, а в той последовательности, в какой их расставляет их сам автор «Онегина». Например, вслед за смертью Наполеона
(1821) идёт восстание Риеги в Испании (1820); затем у Пушкина следует неаполитанская революция (1820) и восстание в Морее (весна 1821). И далее - Александр I на Веронском конгрессе
(1822), бунт Семеновского полка (1820), а затем хронологический скачок назад - убийство Павла I (1801). Самое имя Семеновского полка почему-то связывает события, разделенные в истории почти двумя десятилетиями.
Порядок упоминания примет начала XIX века у Пушкина не хронологический, а логический. Но это не всегда явлено на поверхности текста. Для понимания этой логики нам необходимо все-таки истолковать аббревиатуру «Р.Р.». Будем исходить из того, что подразумевается слово, написано по-русски и употреблено во множественном числе.
Просмотр словаря В.И. Даля на букву Р (рцы) не дал результатов. Либо смысл слова, либо его непопадание в размер стиха не дают возможности заполнить лакуну в строке [4, т. IV, с. 5-126].
Остаётся едва ли не единственное предположение: спорные буквы скрывают в себе некое имя собственное, взятое во множественном числе. Оно должно прямо или опосредованно отражать крупный исторический сдвиг, способный изменить настроение и поведение императора Александра I. Собственно, комментарий А.Е. Тархова надежно этот сдвиг выявляет: поражение революционных выступлений в северном Средиземноморье. Торжество легитимизма именно здесь даёт возможность Александру Павловичу вновь расслабиться и как русскому царю, и как главе Священного союза. Но кто же в этом случае «присмирел»? Каким словом можно обозначить побежденных мятежников?
Весьма вероятным будет здесь такое предположение: аббревиатурой «Р.Р.» шифруется имя собственное - Ринальдо Ринальдини. Два русских прописных «Р» суть инициалы этого литературного персонажа.
Ринальдо Ринальдини - заглавный герой разбойничьего романа немецкого писателя Xристиана Августа Вульпиуса (1762-1827). Роман был необычайно популярен, выходил на основных европейских языках, и в русском переводе известен с 1802-1804 гг. К пушкинскому времени самое имя Ринальдо стало нарицательным, обозначающим благородного разбойника. Сам поэт называет Ринальдо устами князя Верейского - разумеется, применительно к Владимиру Дубровскому, герою одноименной повести [1, т. VIII, с. 208]. Другое упоминание - в главе первой «Путешествия в Арзрум»; городничий-грузин в Душете сперва принимает Пуш-
кина за разбойника, а потом убеждается, что его ночной гость есть «мирный русский путешественник», а не Ринальдо Ринальдини [1, т. VIII, с. 455]. Собственно, эти примеры даже отчасти избыточны; Пушкину хорошо известно благородное разбойничество героя, придуманного Вульпиусом.
В идейном смысле истолкование «Р.Р.» как Ринальдо Ринальдини представляется вполне естественным. На рубеже 20-30-х годов Пушкин довольно реально осознаёт социальнополитическую обстановку в Европе. Его монархизма с «человеческим лицом», как мы сказали бы ныне, европейские революции не увлекают. Он теперь противопоставляет насилию медленные успехи просвещения. Но одно дело политические пристрастия, а другое - личная склонность, личное уважение к борцам за права и свободы. Примерная аналогия: явная симпатия Пушкина к Владимиру Дубровскому вовсе не предопределяет склонности автора к грабежам на большой дороге. Поэтому сочувствие Пушкина к таким персонам как Риего или Пепе вовсе не делает автора «Онегина» революционером.
Это тонкое различие между массовой революцией, с одной стороны, и ее идейными вождями - с другой, ведёт Пушкина к поиску какого-то образного определения, обобщающего такое положение вещей. Оксюморон «благородный разбойник» как раз отражал указанное противоречие. В кругу Пушкина, мы помним, Ринальдо Ринальдини и был олицетворением «благородного разбоя».
Понятно: в незашифрованном оригинале Пушкин не мог поставить имя героя в единственном числе: Ринальдо. Тем более что имелась в виду не одна персона, а некие сообщества. Множественное число от «Ринальдо» решает вопрос о соответствии искомого слова первым трем слогам онегинского ямба - по ударению на втором слоге.
Таким образом, в контексте всей строфы, спорная строка могла бы выглядеть так:
Р.<инальды> присм<ирели> снова И пуще <Царь> пошел кутить Но искры пламени иного Уже издавна может быть
Множественное число от имени собственного - в пределах пушкинской нормы. Например, в том же «Онегине»: «Мы все глядим в Наполеоны» [1, т. VI, с. 37].
Тем самым, строфа ведёт от европейских мятежей к декабристам, чьи общества в России возникли и распространились за несколько лет
до побед Священного союза над революциями («уже издавна»). Теперь наполняется историческим и психологическим смыслом и следующая строка - о правителе, поведение которого, и без того внушавшее опасение, - стало ещё хуже:
И пуще <Царь> пошел кутить Эти неустойчивость и нетвёрдость характера Александра I («В<ладыка> слабый и лукавый»), безусловно, здесь выражены. Более того. Точной сатирической параллелью к определению нрава императора в «Десятой главе» служит известная эпиграмма, написанная ещё в 1825 году:
Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном,
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал,
Зато был фрунтовый профессор!
Но фрунт герою надоел -
Теперь коллежский он асессор
По части иностранных дел! [1, т. II, с. 459].
Если попробовать переложить эту эпиграмму академической смиренной прозой, то окажется, что Пушкин здесь выявляет две последовательные стадии увлечений государя - военную и дипломатическую. Военные усилия не принесли ему славы: и в эпиграмме, и в «X главе» упоминаются Аустерлиц и другие поражения русской армии, а также гроза 12-го года. Россия победила французов помощью Божьей и «силою вещей», а вовсе не гением коронованного полководца. Фрунт, а не сражение - вот конёк царя. В последние годы своего правления Александр I бросает военные заботы и пробует себя преимущественно на дипломатическом поприще (Священный союз, Веронский конгресс, «всех уйму» и т.д.). Но и дипломатия не приносит ему лавров: эпиграмма экспонирует его дипломатические способности примерно на уровне некрупного чиновника внешнеполитического ведомства.
Отметим попутно: штатский коллежский
асессор соответствует армейскому капитану -тот и другой чины находятся в VIII классе Табели о рангах [5, с. 53-54]. Это самая низшая ступень службы, дающая в начале XIX века право на дворянское достоинство. Примерно ротный командир или столоначальник в департаменте - вот пушкинская оценка служебных способностей императора.
По существу вся линия Александра I в «Десятой главе» проведена на несоответствии личности государя тем историческим событиям, в которых он участвовал: «Наш Ц<арь> дремал» [1, т. VI, с. 526]. Отмеченное противоречие между
характером властителя и требованиями времени без труда выявляется. Триумфы Наполеона и афронты царя в первые годы XIX века (Аустерлиц, Тильзит и др.) обобщены в строфе <П>:
Его мы очень смирным знали,
Когда ненаши повара
Орла двуглавого щипали
[1, т. VI, с. 522; курсив наш - В.Л.].
Аристократическая Европа - от Пиренеев до Урала - видела (быть может, не без оснований) в наполеоновских войсках вооруженную силу французской революции [6, с. 50-57]. Антиле-гитимистские восстания в северном Средиземноморье воспринимались как последние, догорающие очаги мятежей предшествующих десятилетий. Их подавление и отражено в строке:
Р.<инальды> присмирели снова (Курсив наш - В.Л.).
Возникает ясная смысловая последовательность. Александр I становится смирным, когда терпит поражения, и пуще начинает «кутить», как только удается смирить благородных разбойников. Допустим. Но всё же и глагол «кутить» порождает новые вопросы; без ответа на них строфу невозможно сколь-нибудь полно объяснить. Что означает «кутить»? Нет ли здесь каких-нибудь особенностей применительно к поведению царя? На наш взгляд, такие особенности есть. Но прежде чем пытаться их выявить, согласимся с тем, что общепонятный, современный нам смысл «кутить» не следует сбрасывать со счета. Во всяком случае, он входит в смысловую гамму как оттенок, как очевидная составляющая. «Кутить»
- допустимо по праздникам; для повседневной жизни действие по глаголу сомнительно, если не вовсе безнравственно.
Академик В.В. Виноградов в своей «Истории слов» даёт обзор значений глагола, подкрепленный ссылками на мнения многих известных исследователей. Выводы Виноградова неоспоримы: «В русском языке глагол “кутить” применялся не только к обозначению действий ветреной, бурной, вьюжной погоды, но и служил характеристикой вздорного человека - буяна, бунтовщика, сплетника, интригана и спорщика <...>. Переносное значение кутить ярче всего выступало в поговорочном выражении кутить да мутить, которое употреблялось по отношению к вздорным и буйным людям» [7].
Из всех значений, предлагаемых Виноградовым для характеристики личности (вздорный человек, буян, бунтовщик, сплетник, интриган и спорщик) императору Александру Павловичу подходит разве что «интриган». Да и то оно в разбираемом контексте неточно. Царь не столь-
ко интриган, сколько верховный судья в интриганских противостояниях. По-видимому, мы упускаем какое-то значение глагола, до наших дней не дошедшее.
Статья «Кутить» в словаре В.И. Даля не даёт никаких существенных оттенков по сравнению с уже упомянутыми. Всё те же «кружить», «крутить», «вихрить». Или - применительно к человеку - «пьянствовать», «буянить», «жить, очертя голову», «баламутить» и т.д. Однако у Даля в том же томе и на той же странице помещена другая статья, которая, насколько нам известно, не привлекала внимания исследователей Пушкина. Это статья к слову КУТЁНОК [4, т. II, с. 227].
Её содержание, наконец-то, возвращает нам потерянный смысловой оттенок, по-видимому, не дошедший до наших дней, но еще понятный в пушкинское время. Кутёнок, по Далю, есть молодая особь птицы или животного: кутя, кутька, щеня, щенок, собачонка, кутяга. К этому ряду слов Даль даёт в скобках важную отсылку к известной нам статье:
(см. кутить).
Тем самым, ключевой для нас глагол обретает ещё одно значение, по-видимому, решающее для объяснения разбираемых строк «Десятой главы» стихотворного романа. Отсылая от статьи «Кутёнок» к статье «Кутить», Даль, безусловно, наполняет глагол иным, неожиданным для нас смыслом. Кутить, таким образом, означает - вести себя по-щенячьи, по-детски. Проверим себя. Существительному, обозначающему носителя действия (субъект), часто соответствует одинакового с ним корня глагол, обозначающий это же самое действие. Например:
родня - роднить пила - пилить слюна - слюнить судья - судить
И так далее.
В этом же ряду находится и пара: кутя — кутить. Здесь «кутить» - значит вести себя по-детски, ребячить, ребячиться. В нашем случае глагол применяется к человеку, к Александру I, и это снижает его образ гораздо больше, чем снижал бы просто намёк на подростковое легкомыслие, разгульное поведение, пьянство, вздорность. Попросту говоря, царь обретает черты щенка, сукина сына. Похожее сравнение есть, например, у В.В. Маяковского - действия одного из своих отрицательных персонажей он обозначает вполне определённым образом: «Как кутёнок лижет суку» [8, с. 343].
Приводя пару «кутить - ребячить» как частичные синонимы, мы должны напомнить
знаменитый эпизод «Пиковой дамы». Инженер Германн, выведенный из себя несговорчивостью графини Анны Федотовны, обращает к ней реплику «Перестаньте ребячиться!» [1, т. VIII, с. 242]. Исторический прообраз этой реплики хорошо известен. В ночь убийства Павла I его сын Александр Павлович впал в отчаяние, плакал и не желал показываться гвардии как новый император. Тогда главарь переворота граф Пален прикрикнул на молодого государя:
- Будет ребячиться! Идите царствовать [9, а 328].
Если, не в реальности, конечно, а в сознании Пушкина, принять ребячество за свойство императора Александра I, то придётся признать, что свойство это сопровождает все его царствование и проявляется по разным, иногда совершенно несходным, противоположным поводам. Это, так сказать, несерьёзная реакция на серьёзные события, обстоятельства. Она и объединяет для государя и ночь убийства отца, и годы поражений от Бонапарта, и отношения с дамами («Ц<аря> любовные затеи» [1, т. VI, с. 526]), и даже времена побед и торжеств. Тут уж не просто единичные случаи невзрослого поведения, а глубокая, определяющая черта характера. Пушкин обрисовывает ее с совершенной определённостью. Царь у него вовсе не начинает ребячиться после побед Священного союза, а принимается кутить пуще. Значит, его ребячество не прерывалось и раньше; оно просто усилилось.
В той же «Десятой главе» замечены в ребячестве и противники Александра I - будущие декабристы. Они как бы идут вослед императору, начиная свою политическую деятельность несерьёзно:
Сначала эти разговоры Между Лафитом и Клико Лишь были дружеские споры И не входила глубоко В сердца мятежная наука [Всё это было только] скука Безделье молодых умов Забавы взрослых шалунов
[1, т. VI, с. 525-526].
Среди «шалунов» Пушкин упоминает, например, «хромого» Н.И. Тургенева [1, т. VI, с. 526], который, случалось, переменял свои взгляды под влиянием более решительных и волевых заговорщиков - прежде всего П.И. Пестеля [12, с. 265]. Вся строфа любопытна ещё и тем, что ведёт от лафита и клико к действиям, основанным на непонимании реальных обстоятельств России. Здесь предметно выступают оба
значения подразумеваемого «кутить» - и пить-гулять, и ребячиться.
В мире Пушкина и в окрестностях этого мира трудно не только проводить, но даже и просто намечать границы. Вокруг реплики Германна, обращенной к Анне Федотовне, сложно сплетаются мотивы убийств, измен, необоснованных притязаний. Тут оценки поступков и обстоятельств - противоречивы, подвижны, а порой и просто невозможны. Вся цепь эпизодов, которую мы пытались выстроить, это доказывает. Пален - убийца; но свою реплику он обращает к Александру Павловичу, который хоть и ребячится, но ведь выступает пособником убийства родного отца, Павла I. Люди 14 декабря, понятно, жертвы; но ведь именно их ребячества привели к гибели ни в чём не виноватых солдат «на площади Петровой», а Каховский убивает губернатора Милорадовича. Кто жертва, кто убийца? - Бог весть.
В той же «X главе» Пушкин даёт весьма обязывающее определение сонму будущих мятежников: «Сбирались члены той семьи» [1, т. VI, с. 523].
Ничто не мешает нам видеть в «Десятой главе» параллельную историю двух семей - царской семьи Романовых (Павел I, Александр I, Николай I) и семьи заговорщиков (Н. Муравьев, И. Долгоруков, Н. Тургенев, П. Пестель). И те, и другие по-своему ребячатся. Но все эти шалости пахнут кровавыми развязками и дорого обходятся соотечественникам. Пушкин знает, что говорит, когда называет семью Романовых революционерами и уравнителями на троне [1, т. XII, с. 335]. Не то чтобы поэт не видел разницы между легитимной тиранией и тиранией мятежников. Разница есть. Но сходств больше. Они очевидны для резонёра Петруши Гринёва из «Капитанской дочки». Герой участвует в подавлении пугачевского бунта и замечает, что правительственные войска «отбирали у бедных жителей то, что успели они спасти <.> начальники отдельных отрядов самовластно наказывали и миловали» [1, т. VIII, с. 364]. Коронные власти отягчают мужиков не меньше, если не больше, чем мятежники. В русском бунте Пушкин замечает вечное, непреодолимое единство полярных, казалось бы, начал.
В отечественной словесности XX века есть удивительно точный образ Александра I, созданный поэтом пушкинской школы Давидом Самойловым. В его поэме «Струфиан» (1974) государь узнаёт о существовании тайных обществ и на эту новость откликается так:
- Цвет гвардии и цвет дворянства!
А знают ли, чего хотят?
Но я им, впрочем, не судья.
У нас цари, цареубийцы Не знают меж собой границы И мрут от одного питья.
Ужасно за своей спиной Все время чувствовать злодея,
Быть жертвою иль палачом. -Он обернулся, холодея.
Смеркалось.[13, с. 100]
Этот короткий монолог можно обсуждать с разных точек зрения. На наш взгляд, он и по смыслу, и образно перевешивает многие страницы исторических сочинений о России, о пушкинской эпохе. В русле наших наблюдений и сопоставлений здесь «играет» едва ли не каждая строка. И особенно:
А знают ли, чего хотят?
Император Александр I уже на грани ухода из земной жизни. Все «ребятские игрушки» позади и, оглядываясь, он не видит ничего - кроме того, что смеркается. А перед ним - воображаемое разбитое корыто.
* * *
Декабристские строфы «Онегина» и «Пиковая дама» разделены примерно тремя годами пушкинской жизни и соединены местом своего появления на свет - Болдином. Именно здесь, в приволжской глуши, в сознании поэта возникают странные, казалось бы, далёкие от русской жизни, образы. Условное европейское средневековье «маленьких трагедий» соседствует со Стамбулом и Арзрумом; Париж, Мадрид и Вена предстают перед мысленным взором сочинителя на реальном фоне осеннего дождя на скотном дворе, а страшные призраки Михайловского замка в Петербурге встречаются с мирными домовыми мужицких жилищ.
Когда-то Фёдор Иванович Шаляпин удивлялся: как можно было вообразить испанскую ночь, пахнущую лимоном и лавром, «в морозный, может быть, день среди сугробов снега» [14, с. 231-232]. Оказывается, можно. Пушкин это умел как никто.
Болдино при Пушкине «населялось» совершенно неожиданными лицами - реальными,
вымышленными, всякими. И потому мы могли бы, кажется, не удивляться соседству инженера Германна с Ринальдо Ринальдини, а старой графини *** с декабристом Пестелем. А всё равно - удивительно. То, что происходит, происходит, конечно, не просто в России или, скажем, в Париже, а прежде всего в пушкинском мире. Именно здесь преимущественно случаются странные сближения.
Следить за ними - что может быть увлекательнее?
Примечания
1. Благодарим А.Н. Шашкову за консультацию о значении и написании слова «масон».
Список литературы
1. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17 т. М. - Л.: АН СССР, 1937-1949.
2. Фомичев С.А. Десятая глава «Евгения Онеги-
на» (Проблемы реконструктивного анализа) // Русская литература. 2003. № 3 [Электронный ресурс] -Режим доступа: http://azЛib/m/p/pшhkm_a_s/text_
0090.html (дата обращения 19.10.2012)
3. Тархов А.Е. Комментарий // Пушкин А.С. Евгений Онегин: Роман в стихах. М.: Xудожественная литература, 1980. 333 с.
4. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М.: Русский язык, 1980.
5. Шепелев Л.Е. Чины, звания и титулы в России // Советская историческая энциклопедия. М.: Сов. энциклопедия, 1976. Т. 16. 1002 стлб.
6. Листов В.С. «Летит орёл, тяжел и страшен»: об одном историческом мотиве в поэме А.С. Пушкина «Езерский» // Культура и искусство. 2012. № 3 (9). С. 50-57.
7. Виноградов В.В. История слов. [Электронный
ресурс]. - Режим доступа: http://worldhist.ru/
index.html (дата обращения 19.10.2012)
8. Маяковский В.В. Стихотворения. Поэмы. Пьесы. М.: Xудожественная литература, 1969. 736 с.
9. Эйдельман Н.Я. Грань веков. М.: Мысль, 1982. 368 с.
10. Листов В.С. Пушкин: Судьба коренного поэта. Б. Болдино - Арзамас: АГПИ, 2012. 398 с.
11. Самойлов Д. Весть. М.: Советский писатель, 1978. 110 с.
12. Шаляпин Ф. Страницы моей жизни. Маска и душа. М.: Искусство, 1990. 464 с.
FROM THE COMMENTS TO CHAPTER X OF A.S. PUSHKIN S NOVEL «EUGENE ONEGIN»
V.S. Listov
This article offers an alternative interpretation of the stanza <XII> and some other stanzas of the so-called Chapter X of «Eugene Onegin». The author believes that the content of these stanzas can explain in a new way both the whole chapter and Pushkin's attitude to the Emperor Alexander I.
Keywords: Pushkin, «Eugene Onegin», masons, Alexander I, Holy Alliance, Romanovs, Christian August Vulpius, Rinaldo Rinaldini, Decembrists.
