CC BY
41
УДК 821.161.1 Л. А. Галаганова
Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2011. Вып. 2
ИЗ ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ СЕРЕДИНЫ XX ВЕКА
Переписка ученых представляет собой интересный феномен. Во-первых, она, несомненно, является формой вербализации научной мысли. Основным содержанием писем ученых, как правило, становится обсуждение актуальных научных проблем, недавно опубликованных трудов. Это дискуссия, протекающая в свободной и непринужденной форме, но при этом вполне серьезная, мнение каждого участника всегда аргументировано и логически обосновано. Во-вторых, переписка ученых — это, безусловно, явление культуры, зеркало своего времени, отражающее многие из его реалий, а главное, в этом зеркале можно рассмотреть индивидуальный облик самих авторов писем. Нельзя не согласиться с тем, что пишет Б. Ф. Егоров в предисловии к изданию писем Ю. М. Лотмана: «...еще важно личное, сокровенное, может быть, совершенно не предназначавшееся для печати: письма, дневники, мемуарные записи, рисунки. В них раскрываются глубинные черты личности, иногда тайные, неожиданные. Эти черты могут в совершенно новых ракурсах осветить печатное и публичное. Если применительно к представителям точных и естествоведческих наук еще можно говорить о принципиальном отделении личности исследователя от изучаемого объекта и от описания этого объекта, то о гуманитариях подобное сказать невозможно: всегда личность будет проникать в соответствующий текст, всегда будет освещать объект неповторимо уникальными лучами индивидуального подхода» [1, с. 8]. Помимо всего прочего, письма литературоведов можно назвать и явлениями литературы. Стиль в них зачастую весьма оригинален, мысль, не заключенная в жесткие рамки научного стиля, выражает себя в образах живых и ярких. Поэтому история русского литературоведения середины XX в. обязательно должна учитывать эпистолярное наследие ученых, которое сохранилось в большинстве случаев в личных архивах.
Архивы писем многих литературоведов невелики по объему. Немного, например, сохранилось писем Ю. Тынянова, Б. Эйхенбаума, М. Бахтина. К настоящему моменту осуществлен ряд изданий эпистолярного наследия ученых-филологов1.
Несомненный интерес для исследователя истории русского литературоведения ХХ в. представляет архив А. В. Чичерина (1900-1989), выдающегося ученого-литерату-роведа, труды которого в настоящий момент не утратили своей актуальности. Такие работы, как «Возникновение романа-эпопеи» (1958), «Идеи и стиль» (1965; 2-е изд. 1968), «Ритм образа» (1973; 2-е изд. 1980), «Очерки по истории русского литературного стиля» (1977; 2-е изд. 1985), подтверждающие глубину и оригинальность мысли ученого, имеют большое значение для нового поколения филологов.
В течение всей своей жизни А. В. Чичерин поддерживал переписку со многими русскими учеными-филологами: С. Г. Бочаровым, Е. А. Майминым, Т. Л. Мотылевой, Н. К. Гудзием, Д. Д. Благим и др. Изучение эпистолярного архива А. В. Чичерина в на-
1 Примерами могу служить такие книги, как «Письма» Ю. М. Лотмана [1], «Марк Азадовский. Юлиан Оксман. Переписка. 1944-1954» [2]. Эти издания выполнены на высоком уровне, каждое письмо в них снабжено подробным комментарием, что вводит современного читателя в курс событий, описываемых в тексте письма, и дополняет изображаемую авторами картину новыми подробностями, делая образ времени, создаваемый письмами, еще более объемным.
© Л. А. Галаганова, 2011
стоящий момент находится на начальной стадии. В биобиблиографическом указателе «Олексш Чичерш» (Льв1в, 2000) приводится описание архива А. В. Чичерина, составленное его хранителями П. Е. Бухаркиным и Л. Л. Стречень, однако эпистолярная часть в этом описании охарактеризована достаточно поверхностно, так как разбор материалов к тому времени еще не был закончен. Сейчас мы можем представить более подробный перечень корреспондентов А. В. Чичерина. Здесь мы перечислим лишь ученых-филологов, которые вели с ним переписку. Итак, в настоящий момент в архиве обнаружены:
56 писем Т. Л. Мотылевой (1954-1987);
41 письмо Е. А. Маймина (год в письмах не указан, судя по их содержанию, переписка велась в 1970-1980 гг.);
39 писем К. В. Пигарева (1956-1979);
34 письма Г. М. Фридлендера (1956-1987);
34 письма С. Г. Бочарова (1963-1988);
24 письма Е. Г. Эткинда (1960-1973);
14 писем Р. А. Будагова (год указан не во всех письмах, самое раннее из датированных написано в 1967 г., самое позднее — в 1979 г.);
11 писем В. Я. Кирпотина (1965-1974);
8 писем Н. К. Гудзия (переписка велась в 1954-1963 гг.);
7 писем Н. К. Гея (1974-1981);
6 писем Я. О.Зунделовича (1960-1964);
5 писем Д. Е. Максимова (1978-1986);
4 письма Д. Д. Благого (1968-1979);
4 письма А. Л. Гришунина (1973-1975);
4 письма Б. В. Томашевского (1957-1962);
3 письма С. М. Бонди (1955, 1957);
2 письма М. Б. Храпченко (1967, 1981);
2 письма Ю. В. Манна (1973, второе письмо без даты);
1 письмо Б. О. Кормана (1972);
1 письмо В. В. Кожинова (1978);
1 письмо Ю. Г. Оксмана (без даты).
Отметим, что разбор эпистолярного архива А. В. Чичерина пока что не осуществлен до конца и возможно обнаружение других интересных находок.
Архив А. В. Чичерина позволяет судить, насколько по-разному использовали его коллеги эпистолярную форму для своих научных контактов. В настоящей статье мы проанализируем только три типа писем, представляющих собой, если так можно сказать, характерные образцы эпистолярного творчества ученых-филологов. Эти письма показывают цели, с которыми велась научная переписка, и одновременно с этим раскрывают характер той научной культуры, которая была свойственна середине ХХ в. и во многом уходила в прошлое, так как авторы многих писем из архива А. В. Чичерина были для него людьми старшего поколения. Это относится, в частности, к Н. К. Гудзию, которого А. В. Чичерин считал одним из своих учителей [3]. Приведенное ниже с небольшими сокращениями письмо Н. К. Гудзия в основной части представляет собой вдумчивую и подробную рецензию на две опубликованные в 1953 г. статьи А. В. Чичерина — «Работа Толстого над романом о декабристах» и «Пушкинские замыслы прозаического романа».
Дорогой Алексей Владимирович!
Я без вины виноват перед Вами в том, что так поздно отзываюсь на Ваше письмо от 26 апреля и на присылку мне оттисков Ваших статей о работе Толстого над романом о декабристах2 и о пушкинских замыслах прозаического романа3. <.. .>
Обе Ваши статьи очень содержательны, свежи. Особенно это следует, по-моему, сказать о статье на пушкинскую тему. Говоря о прозаиках-предшественниках Пушкина — мне кажется, нужно помянуть замечательную прозу Крылова, по своей простоте, свободе и разговорной, и народной речи значительно превосходящую скользкую и витиеватую строку Карамзина.
В толстовской статье особенно хорошо Вами показана связь трех глав «Декабристов» с «Войной и миром» по линии Пьера и Наташи. Возможно, Вы правы, что, создавая образ Наташи и в «Декабристах», и в «Войне и мире», Толстой шел от живого образа Марии Волконской.
Частные замечания: едва ли можно говорить о том, что вначале Толстой отзывался горячо и сочувственно о Чернышевском (стр. 133). Это явное преувеличение. Дневниковая запись Т. <ол-стого> о Чернышевском — «.он умен и горяч» — не исчерпывает всех суждений Т. <олстого> о Чернышевском.
Нет необходимости спорить с Цявловским, утверждающим, что написание «Декабристов» относилось к осени 1863 г.: так предполагал не один лишь Цявловский до тех пор, пока не стало известно письмо Т. <олстого> к Герцену4. С другой стороны, нет оснований и данных предполагать, что роман о декабристах не только задуман Львом Толстым в 1856 г., но и начат тогда же, как Вы думаете.
Неубедительно, как мне думается, Ваше утверждение, что работа над романом о декабристах свидетельствовала об отходе Т. <олстого> от идей Боткина, Дружинина и Фета и о сближении его с «Полярной звездой» и «Современником»: ведь декабрист, по замыслу Т. <олстого>, должен был быть энтузиастом, мистиком, христианином, критикующим со своим идеальным взглядом Новую Россию. Нельзя забывать, что очень схожим периодом начинаются не только «Декабристы», но и «Два гусара», на что обратил внимание еще Эйхенбаум [7].
Решительно возражаю против фамильярного наименования Толстого «Лев Николаевич». Ведь не заменяете же Вы Пушкина «Александром Сергеевичем».
Вот и все, что мне хотелось сказать о Ваших, как всегда, значительных по мысли и по форме статьях.
Крепко жму Вашу руку, и желаю Вам всяческих удач.
Ваш Н. К. Гудзий (расшифровка подписи)
19.УІ. 1954
Как мы видим, характерными чертами данного письма являются тщательность и требовательность в сочетании с крайней доброжелательностью тона. Письмо Н. К. Гудзия может рассматриваться как блестящий образец письма-рецензии.
К другому типу научных писем следует отнести письмо Д. Д. Благого. Оно представляет собой автокомментарий к книге «Творческий путь Пушкина (1826-1830)» (1967). Очевидно, что перед нами отклик Д. Д. Благого на письмо А. В. Чичерина, содержавшее ряд критических замечаний о книге. Таким образом, письмо Д. Д. Благого является
2 Имеется в виду вышедшая в 1953 г. статья А. В. Чичерина «Работа Толстого над романом о декабристах» [4]. Именно на данную публикацию ссылается автор письма.
3 Имеется в виду статья А. В. Чичерина «Пушкинские замыслы прозаического романа» [5].
4 Письмо Л. Н. Толстого к А. И. Герцену, относящееся к марту 1861 г.: «Я затеял месяца 4 тому назад роман, героем которого должен быть возвращающийся декабрист. Я хотел поговорить с вами об этом, да так и не успел. — Декабрист мой должен быть энтузиаст, мистик, христианин, возвращающийся в 56 году в Россию с женою, сыном и дочерью и примеряющий свой строгий и несколько идеальный взгляд к новой России» [6, с. 374].
ответной репликой в научном диалоге. Оно интересно в первую очередь тем, что демонстрирует отношение ученого к собственному труду. Д. Д. Благой пишет о цели своей работы — особом взгляде на творчество А. С. Пушкина — и на основании замечаний, высказанных А. В. Чичериным, делает вывод о том, была ли достигнута эта цель. Приводим текст письма с небольшими сокращениями:
Дорогой Алексей Владимирович, очень рад, что моя книга5 была своевременно Вами получена (я послал Вам одному из первых) <.>
Спасибо за добрые слова, и как хорошо, что они в большинстве оканчиваются логически не точкой, а запятой. Вы считаете, что моя книга написана — «строго выдержана» — в «жанре аналитической биографии». А ведь я задумывал ее — это подчеркнуто заглавием — как историю пушкинского творчества в его развитии, и вместе с тем не в отрыве от самого Пушкина и его эпохи, а в органической связи с тем и другим. Ваше замечание о жанре книги и, видимо, связанное с этим желание «увидеть Пушкина в Михайловском, особенно в Болдине»6 остро ставят передо мной вопрос, насколько мне удалось осуществить свой замысел.
Безусловно учту пожелание раскрыть «точный смысл» «шекспировского понимания действительности» — мне казалось это ясным из предпосланного мною пушкинского эпиграфа — переход от «метафизики» к «диалектике»7. Но, видимо, об этом следует сказать.
Очень меня порадовало, что Вы особенно отметили главу «И пробуждается поэзия во мне». Так «серьезно и обстоятельно» болдинская лирика, действительно, еще не исследовалась. Но о «первопечатной концовке: темный твой язык учу» я говорю и п р и в о ж у ее, только не в основном тексте, а в примечании (см. с. 696)8. К сожалению, в указателе эта страница пропущена. Мне самому было в свое время очень огорчительно отказаться от замечательной по своей поэтичности привычной концовки; резала слух и рифма: хочу-ищу. И все же, видимо, эта чудесная строка Пушкину не принадлежит, а я исследую творчество Пушкина. Аналогия с «народ безмолвствует» здесь не подходит (кто бы это последнее не внес, она появилась при жизни Пушкина и, конечно, с его согласия). Кроме того, концовка «народ безмолвствует» несет огромную смысловую нагрузку (Вы справедливо пишете: «без нее невозможен Борис Годунов»). И все же если бы удалось доказать, что она появилась помимо воли Пушкина или прину-
5 Здесь и далее имеется в виду книга Д. Д. Благого «Творческий путь Пушкина (1826-1830)» [8].
6 Д. Д. Благой, очевидно, цитирует полученное им письмо А. В. Чичерина, содержащее отзыв о его вышеупомянутой книге.
7 Эпиграфом к первой главе книги Д. Д. Благого «Творческий путь Пушкина (1826-1830)» «Трагедия Пушкина» стала цитата из письма Пушкина к Дельвигу (начало февраля 1826 г.): «Не будем ни суеверны, ни односторонни — как французские трагики, но взглянем на трагедию взглядом Шекспира». А. В. Чичерин, очевидно, в своем отзыве о книге Благого высказал сомнение в том, что в тексте работы достаточно подробно объяснено, в чем заключается суть свойственного Пушкину «шекспировского понимания действительности».
8 А. В. Чичерину окончание «Темный твой язык учу» казалось гораздо более эстетически совершенным, и он не раз высказывал мысль о публикации данного стихотворения в варианте Жуковского. О данной текстологической проблеме А. В. Чичерин пишет в очерке «Стиль лирики Пушкина» [9]. Эту тему ученый не раз обсуждает со своими собеседниками устно и письмено. Встречается обсуждение данного вопроса и в письмах, адресованных Чичерину, например, Г. М. Фридлендер в одном из своих писем (от 4.ХІІ. 1975 — год восстановлен из содержания письма) говорит: «Что касается строки „Темный твой язык учу“, то я вовсе не отрицаю ее художественного совершенства. Она прекрасна. И все же, вероятно, она принадлежит Жуковскому, который не был ни художником из „мастерской“ Пушкина, ни его учеником. Поэтому не нужно скрывать ее от читателя, но и нельзя печатать в пушкинском тексте. Здесь Цявловская и Томашевский все же имеют резон. „Истина сильнее царя“, как бы она нам не была противна (сам же Пушкин так писал! — а он себе лучший судья!) Пушкинский же стих „смысла.“ мы должны понять в его скрытой глубине» (выделено авт. — Л. Г.). На мнение А. В. Чичерина по этому вопросу ссылается и С. Г. Бочаров в статье «От имени Достоевского» [10, с. 594].
дительно, от нее пришлось бы отказаться. Кстати, огромную и необходимую смысловую нагрузку несет и «кумир», а не «гигант на бронзовом коне», как бы не впечатляющ сам по себе показался этот образ (ведь сам Пушкин, стремясь все же сделать возможным опубликование поэмы, начал было править весьма двусмысленное и отсюда многозначительное (этим объясняется и реакция царя) «кумир» на довольно таки «прозаическое» седок (это показывает, в каком направлении — отнюдь не возвеличивания в данном контексте — двигалась его творческая мысль). В данном случае, т. е. с «темным языком» (опубликовано Жуковским посмертно, без возможности какого-либо участия Пушкина) такой особой смысловой нагрузки нет. Наоборот, «смысла ищу» для Пушкина этого времени более характерно. Что касается «ярости» Чулкова (я очень близко соприкасался с ним в 20-е годы), у которого оказалась отнята возможность ненужно «тютчевизировать» Пушкина, она психологически понятна, как, скажем, и несомненное огорчение такого, куда более значительного исследователя, как М. О. Гершензон, когда выяснилось, что открытая им «скрижаль» Пушкина на самом деле поэту не принадлежит, а просто выписана им (факт, однако, сам по себе интересный!) из Жуковского9. Но для меня эта «ярость» скорее доказательство «от противного» о н е п р и н а д л е ж н о с т и Пушкину «темного языка», хотя, снова повторяю, мне очень жаль, что первопечатная концовка, очевидно, не пушкинская.
<...>
Всего доброго. Крепко жму руку.
Д. Д. Благой (расшифровка подписи)
14.У. 1968
Автор третьего письма, которое нам хотелось бы процитировать в данной статье, — С. Г. Бочаров, младший современник А. В. Чичерина. Это письмо весьма специфично: в отличие от двух процитированных выше писем, это не осуществленная в эпистолярном слове научная полемика, не разъяснение своей позиции, не критический отзыв о труде коллеги — перед нами выражение глубоко личных впечатлений и размышлений по поводу прочитанной книги — работы М. М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (1963). Учитывая значительный вклад С. Г. Бочарова в изучение творчества М. М. Бахтина, стоит признать, что данное письмо имеет особую ценность как один из первых серьезных откликов на бахтинские философские идеи. С. Г. Бочаров в дальнейшем становится одним из наиболее значительных продолжателей мыслей М. М. Бахтина. Приводимое ниже с небольшими сокращениями письмо показывает, какое воздействие произвела книга М. М. Бахтина на С. Г. Бочарова при первом прочтении.
Дорогой Алексей Владимирович!
<...>
Ваши возражения на Бахтина очень основательны и, главное, принципиальны10. Книга тоже принципиальная. С обеих сторон — позиция11, мне кажется это — простите, по Бахтину — диалогом точек зрения, голосов неслиянных и полноправных. Я Вас понимаю, и вместе с тем Бахтин для меня в самом главном своем убедителен. Возможно ли это? Не знаю — но только одна из самых меня поразивших идей Бахтина — о том, что единая истина — это не единое сознание, единая
9 Сделанная рукой Пушкина копия с примечания В. А. Жуковского к стихотворению «Лалла Рук» была ошибочно принята М. О. Гершензоном за пушкинское произведение и опубликована под названием «Скрижаль Пушкина» в книге «Мудрость Пушкина» (1919). Узнав о своей ошибке до того времени, как экземпляры книги были разосланы по магазинам, Гершензон в части их изъял страницы со «Скрижалью Пушкина».
1° С. Г. Бочаров здесь и далее ссылается на второе издание книги М. М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» [11], сопоставляя это издание с первым, вышедшим в 1929 г.
11 Все выделения авторские.
истина невместима в одно сознание и обязательно требует множественности сознаний, ибо она событийна и рождается в точке контакта разных сознаний, в диалоге (107). И вообще идея диалога как идея общая, мировоззренческая, философская.
Я вам признаюсь, что нахожусь давно уже и до сих пор под все не слабеющим влиянием книги Б. <ахтина>, хотя кое с чем совсем не согласен, и прежде всего с суммарным и, я бы сказал, огульным образом всего остального романа, «недостоевского», с тем, что сказано о Толстом, который автору явно не близок (хотя им и были написаны в конце 20-х годов два предисловия к томам собр. соч. Толстого, из которых о «Воскресении» интересное). Ваши несогласия по этой линии мне близки и понятны. Вообще литературный фон, на котором является Достоевский, часто довольно условен, но он во всяком случае в книге на отдалении, общо, в то же время как Дост.<оевский> близко, перед глазами и очень крупно. И оттого — смещение перспективы. Новая глава, 4-я, «Карнавальная», мне кажется, дает на Дост.<оевского> новый взгляд, особенно по части пресловутой амбивалентности (дело не <в> термине, а в существе), этом соединении у Дост.<оевского> в каждом атоме серьезности и трагизма со скрытым комическим, со всеми этими эксцентричностями, несовместимостями, скандалами — и впрямь карнавалом. Но все же мне ближе и для меня значительнее основные, прежние главы с новыми добавлениями, очень их уточняющими. Все же в 4-й главе приложена к Дост.<оевскому> извне конструкция, которая более органична в работе Бахт.<ина> о Рабле (должна выйти в этом г. в Гослитиздате). Считать «Бобок» и «Сон смешного человека» (и даже разговор Ивана с Алешей в трактире) менипповыми сатирами я никак не могу.
Но главное в книге — метод. Полное единение, тождество анализа формального и философского, смыслового. Бахтин пишет только о романе Д.<остоевского>, о структуре, о форме, и он в то же самое время пишет только о смысле, о содержании, философии, их извлекая всецело из построения, из самого романа. Проведено это единство органично, цельно и замкнуто, завершенно — от слова, диалога в общем жанровом смысле (образ героя — слово) до слова, диалога в смысле прямом и частном. В произведении взято оно само, самый центр, «середина», тот икс, который для большинства пишущих о литературе еще и сейчас искомое. И это в 29-м г., когда формалисты и социологи работали по краям, не подозревая о сердцевине.
А Дост.<оевский>? Конечно, у Б.<ахтина> гипотеза, в нашем деле большего трудно желать. Но эта гипотеза кажется мне наконец открывающей «Достоевского в Достоевском». Я только могу попробовать Вам передать, как я понимаю. И что я при этом чувствую. Конечно, Вы совершенно правы — у Дост.<оевского> нет и тени от той позиции, что ему любопытно послушать разных людей. Это не Д.<остоевский> совсем. Конечно, Д.<остоевский> как автор очень активен, и свобода его героев не находится вне замысла автора, вне идеи романа, но свобода героев входит в замысел и идею. Бахт.<ин> специально это подчеркивает, в новом издании особенно, и недаром заголовок 2-й гл.<авы> дополнил словами: «.и позиция автора по отношению к герою». Это не формальное дополнение, не оговорка. В чем здесь дело, как я понимаю? Идея отказа от завершения человека, опровержение любого и всякого завершения — эта идея, осуществленная в самом строении романа, в композиционном положении героя, — эта идея, как ее объяснил Бахтин, очень меня затронула и поразила. Человек незавершен и незавершим, незакончен, неокончателен, незакрыт, не готов — ничем, ни своим положением в жизни, ни своим определенным характером (ибо человек есть всегда нечто сверх своего характера и всех возможных своих «объективных определений»), ни суждением о нем других людей, ни даже суждением самого автора. Герой протестует против того чтобы быть объектом завершающего слова о нем, хотя бы то было слово самого автора. И в этом последнем вся суть, по Бахт.<ину>, как я понимаю. Герой обычно дается — как бы он ни был активен в сюжете и близок автору нравственно — как 3-е лицо, как он, как объект. Автор рассказывает о нем и знает о нем последнее слово. Девушкин этим был оскорблен, увидев себя у Гоголя «сплошь исчисленным, до конца определенным. предрешенным и законченным, как бы умершим до смерти», ибо «в человеке всегда есть что-то, что только сам он может открыть» и т. д. (78).
Разве это не идея о человеке, не активное утверждение автора, ради которого он и строит структуру романа, в которой как бы отказывается от своей монополии на последнее слово и приговор — отказывается от своего авторского права во имя свободы героя?
Если герой у Дост.<оевского> (так по Бахтину) — самосознание, слово, голос, то ведь действительно пока жив человек, его сознание себя и слово его не может окончиться и всегда в самосознании этом и слове будет сверх того, что может сказать суждение самое объективное, самое полное, но чужое, не собственное, хотя бы и авторское, автор ведь тоже другой, а не сам сознающий себя человек. Идея Б.<ахтина> та, что Дост.<оевский> — автор относится к своему герою не как обычно автор к герою, а как человек к человеку. Герой поэтому не 3-е лицо, не «он», а как бы 2-е, и в диалоге не только герои друг с другом, но и со своими героями автор. За героем поэтому, как в самосознании, возможность оспорить и сделать неправдой любое последнее слово о нем, хотя бы и авторское, за ним всегда остается последнее слово, которое может сказать только он и никто другой. Поэтому автор, конечно, не в стороне, в известном смысле как раз «в стороне» или где-то «поверх» как раз тот автор, который сказал о героях последнее слово, кот.<орый> относится к ним как автор к героям, а не как человек к человеку. Дост.<оевский> ведет с героем диалог — поэтому и «слово о слове, обращенное к слову» — ибо «автор говорит всею конструкцией романа не о герое, а с героем» (86). Именно всей конструкцией, формой, структурой романа, активно несущей новую достоевскую идею о человеке. Для меня близка, современна, болезненна и волнующа эта идея, ведь на каждом шагу себя чувствуешь, и куда острее, мне кажется, чем во времена Д.<остоевского>, определенным, законченным, завершенным, «сплошь исчисленным и приговоренным» — с любой стороны, суждением других людей, общественным мнением, общей моралью, государст.<венными> институтами и т. д. — и чувствуешь сам о себе, что это неправда, и хочешь протестовать, но как? Вот почему Дост.<оевский> у Бахтина меня так затронул.
Идея и образ: как я понимаю, у Дост.<оевского> (по Б. <ахтину>) не образ-идея (как Ьош-ше^ёе у Бальзака или и вправду Обломов), но образ идеи, причем идея — не в голове одного человека, идея — событие, диалог сознаний. Отвлеченных, «ничьих» идей нет, а есть всегда позиция, точка зрения, голос. «Две мысли у Достоевского — уже два человека, ибо ничьих мыслей нет, а каждая мысль представляет всего человека» (124). Что же до манеры изложения и терминологии, то многое здесь действительно архаично. А сколько, если бы знали Вы, было при подготовке исключено и заменено «интенций» и «интенциональностей», которые сплошь проходили весь текст, «гетерогенностей», «идеологем» и т. п. — сравните с тестом 29 г. Таких терминологических замен во всем тексте было несколько сот.
Кажется, я туманно Вам передал, что думаю и как понимаю. Книга Б.<ахтина> много открыла мне, и я не чувствую себя от нее свободным. Но при этом Ваши возражения и Ваша точка зр.<ения> кажется мне полноправной, не исключающей, впрочем, книгу, как и не исключенной ею. М. б., это странно, но я чувствую так. Особенно возражения на картину остального романа, «монологического».
<...>
Ваш С. Бочаров (расшифровка подписи)
<...>
30.5. <196412 >
Как видно из приведенных в данной статье писем, изучение эпистолярного творчества ученых филологов значительно расширяет наши представления о путях русского литературоведения в XX в. Архив А. В. Чичерина в данном случае выступает как ценнейший источник материала, дальнейшая работа с архивом, несомненно, способна привести к ряду новых открытий.
12 В самом письме год написания не указан, но его можно восстановить, исходя из содержания
письма: оно написано до выхода книги А. В. Чичерина «Идеи и стиль» (1965) [12], но после выхода второго издания работы М. М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (1963) [11].
Источники и литература
1. Лотман Ю. М. Письма / под ред. Б. Ф. Егорова. М., 1997. 787 с.
2. Марк Азадовский. Юлиан Оксман. Переписка. 1944-1954 / подгот. К. М. Азадовским. М., 1998. 409 с.
3. Чичерин А. В. Памяти Николая Каллиниковича Гудзия // Вопросы русской литературы. 1967. Вып. 396. С. 28-39.
4. Чичерин А. В. Работа Толстого над романом о декабристах // Наук. зап. Льв1в. ун-ту. 1953. Т. 24. Вип. 2. С. 133-148.
5. Чичерин А. В. Пушкинские замыслы прозаического романа // Наук. зап. Льв1в. ун-ту. 1953. Т. 24. Вип. 2. С. 70-100.
6. Толстой Л. Н. Письмо А. И. Герцену 14/16 марта 1861 г. // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. М., 1949. Т. 60. Письма 1856-1862. С. 373-375.
7. Эйхенбаум Б. М. Молодой Толстой. СПб.; Берлин, 1922. 154 с.
8. Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826-1830). М., 1967. 723 с.
9. Чичерин А. В. Стиль лирики Пушкина // Чичерин А. В. Очерки по истории русского литературного стиля. М., 1977. С. 334-337.
10. Бочаров С. Г От имени Достоевского // Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 574-600.
11. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963. 363 с.
12. Чичерин А. В. Идеи и стиль. О природе поэтического слова. М., 1965. 299 с.
Статья поступила в редакцию 25 января 2011 г.
