CC BY
577
Вестник Челябинского государственного университета. 2009. № 1 (139). Экономика. Вып. 17. С. 95-103.
И. Л. Экарева
Из ИСТОРИИ колонизации РОССИИ в восточной сибири и на дальнем ВОСТОКЕ
Анализируются отдельные аспекты истории имперской политики России в Восточной Сибири и на Дальнем востоке с XVII в.
Ключевые слова: Айгунский договор, Аляска, Дальний Восток, Нерчинский договор, переселенцы, Российская империя, русская культура, сепаратизм, ссылка, Транссибирская магистраль.
Тенденцию России к расширению своих территорий ее геополитическое положение определяло до тех пор, пока она не сталкивалась либо с естественной непреодолимой преградой, либо с сильной державой, способной оказать эффективное сопротивление и установить прочную политическую границу. Поэтому начиная с начала XVI в. русские уходили всё дальше на восток, пока, приблизительно за пятьдесят лет, не достигли Тихого океана.
Тихий океан представлял собой именно такую природную границу (и то только до тех пор, пока русские исследователи не открыли через проливы путь к Аляске). Политической же границей стал Китай, бесспорно сильная держава, хотя в 1650-х гг. еще не оправившаяся после падения династии Мин. Эти обстоятельства позволили русским землепроходцам продвинуться и закрепиться на Дальнем Востоке. Еще в конце царствования Михаила Федоровича Василию Пояркову1 удалось пройти до Охотского моря.
Власть Московского государства над территорией была закреплена традиционным при Михаиле Романове способом: внук сибирского царя Кучума, царевич Арслан, в 1614 г. был назначен царем в Касимов. Весной 1644 г. экспедиция В. Пояркова добралась до Амура и совершила плавание к Охотскому морю. Перезимовав в низовьях Амура, в селении нивхов, В. Поярков привел в русское подданство часть приамурского населения.
В 1648 г. казак Семен Дежнёв совместно с Ф. А. Поповым (Федотом Алексеевым) проплыл от устья Колымы в Тихий океан, обогнул Чукотский полуостров и стал
1 Поярков Василий Данилович — землепроходец и мореход, исследователь Охотского моря, первооткрыватель Нижнего Амура, Амурского лимана и юго-западной части Охотского моря.
первооткрывателем пролива между Азией и Америкой.
В 1662 г. Дежнёв возвратился в Якутск и вскоре был послан в Москву для сопровождения добытых мехов и моржового клыка. В столице он добился выплаты жалованья за 19 лет царской службы, получил награду, а в 1665 г.— звание казачьего атамана.
Так Дежнёву досталась слава первооткрывателя крайней северо-восточной оконечности Азии (сначала — Большой Каменный Нос, а до 1898 г. — Восточный мыс), но только через 250 лет этот мыс был назван его именем. Со временем пролив потерял значение: льды редко пропускали суда промысловиков, да и запасы пушнины здесь были истощены предыдущими походами на Чукотку.
Поскольку письменные свидетельства о плавании через пролив судов экспедиции Дежнёва и географические сведения об этом проливе не получили широкой известности, то позже при составлении карт азиатского и американского берегов они не учитывались, что создавало противоречия в картах. Всё это привело к забвению пролива.
В 1649-1653 гг. Ерофей Хабаров осуществил поход по Амуру с небольшой партией казаков, что имело большое практическое значение: русские первый раз после падения Кучумова царства соприкоснулись с китайцами и обозначили свои притязания на территорию. Афанасий Пашков проник в бассейн Амура новым путем — из бассейна Енисея. Им был построен город Нерчинск, и в 1666 г. туда явился первый китайский посланец [4. С. 214].
Знаменательно, что Е. Хабаров получил перед отправлением наказ от якутского воеводы Д. А. Францбекова приводить местных жителей в подданство исключительно мирными средствами («не боем, а ласкою»).
За присоединение амурских земель к Русскому государству Е. П. Хабаров был удостоен звания сына боярского [17. С. 226-227]. Царское правительство приняло решение создать в этом районе новое воеводство. В состав Российских владений вошли все земли по течению Амура вплоть до Татарского пролива и территории Аргуни до Большого Хингана.
Таким образом, Россия закрепилась на Дальнем Востоке. В ее состав вошли обширные земли, богатые природными ресурсами: лесом, рыбой, пушным зверем, полезными ископаемыми. С 1650-х гг. туда стали направляться первые группы русских поселенцев, которые занимались земледелием и различными промыслами. Появились партии зверопромышленников. Одновременно росло население Забайкалья, административным центром которого в 1658 г. стал Нерчинский острог. В 1665 г. пришедший на Амур казачий отряд построил сильно укрепленный Албазинский острог, в районе которого к середине 80-х гг. проживало уже несколько сотен казаков и крестьян. В 1684 г. было учреждено Албазинское воеводство.
В 1689 г. между Россией и Китаем было заключено соглашение — Нерчинский договор, устанавливавший границы и предусматривавший условия для развития торговли. Кстати, это был первый договор, заключенный Китаем с европейской страной. Русское влияние на Востоке продолжало расти еще в течение полутора столетий. Так, в XVII в. проходило освоение просторов Восточной Сибири и Дальнего Востока... Интерес к проходу из Северного Ледовитого океана в Тихий возродился только в XVIII в., уже на государственном уровне, поскольку в перемещении русских людей на Восток, к тихоокеанским окраинам империи, всегда был заинтересован Петр I. Это было связано с определением границ державы, освоением новых территорий, сопровождающимся расширением российского предпринимательства, в т. ч. пушного промысла, для пополнения казны, установлением торговых отношений со странами Юго-Востока (Японией, Китаем, Индией), а также поставкой туда морским путем товаров из Архангельска. Для решения этих задач нужно было выяснить, существует ли пролив между северо-востоком Азии и северо-западом Америки или они соединены перешейком. На картах еще с XV в. эти
материки разделялись Анианским проливом, однако его считали картографической фантазией. К тому же надлежало разузнать о ближайших островах и берегах Северной Америки, чтобы опередить другие государства при освоении пока еще не занятых земель.
Официально открытие пролива между Азией и Америкой, или «Великого прохода», как называли его иностранцы, принадлежит капитану Витусу Берингу, которого Петр I послал с исследовательской миссией во главе экспедиции, имевшей задачей выяснить, соединяется ли Азия с Америкой.
Вот почему английский мореплаватель Джеймс Кук, повторив через полвека после Беринга прохождение пролива, дал ему название Берингова. Однако Беринг не был первым. Люди по проливу плавали и ранее, но скудные сведения об этом содержались в отдельных разрозненных архивных документах и картах.
О том, что эта задача уже была решена Дежнёвым в 1648 г., в Петербурге не имели сведений. Первая экспедиция датского капитана на русской службе Витуса Беринга (17241730) имела мало практических результатов. Но уже в 1732 г. подштурман Фёдоров и геодезист Гвоздёв наткнулись в море на «Большую Землю» — Америку (Аляску). В течение следующего десятилетия русским правительством была организована «Великая северная экспедиция», имевшая большое научное значение. В 1741 г. капитан Беринг достиг Америки. Кстати, Беринг добросовестно прослужил на российском флоте 20 лет и в феврале 1724 г. ушел в отставку, но в Данию не вернулся. За долговременную службу и труды в плавании его произвели в капитан-командоры, но уже при Анне Иоановне.
Партия ценных мехов, вывезенная с Аляски командой капитана Чирикова, возбудила дух предпринимательства сибирского купечества, и с 1743 г. начались торгово-промысловые экспедиции.
Во второй половине XVIII в., при Екатерине II, были основаны постоянные русские поселения на Аляске и прилегающих островах. В 1784 г. купец Григорий Шелехов, прозванный «российским Колумбом», организовал торговую компанию с братьями Голиковыми и занял остров Кадьяк около Аляски. Из этого центра владения Шелеховской компании
скоро распространились на материк. Торговая компания добывала и скупала у туземцев меха морских котиков, бобров и др. Основанная Шелеховым еще при Павле I, в 1798 г. торговая компания была преобразована в «Российско-Американскую компанию», получившую монопольные промышленные и административные права в области русских колоний на Тихом океане. По уставу, утвержденному императором, первенствующим директором компании должно было быть лицо из фамилии Шелехова.
Серьезное развитие получили русские поселения в Америке в начале XIX в. В 1805 г. была построена крепость Ново-Архангельск, ставшая главным пунктом русских владений на Аляске. В 1812 г. правитель Российско-Американской компании А. А. Баранов основал колонию Росс в Калифорнии. Баранов мечтал о превращении Тихого океана в Русское море. В 1815 г. им была организована экспедиция на Сандвиничевы острова, которая окончилась неудачно. Тем не менее Баранов продолжал широкую Тихоокеанскую политику до самой смерти. В 1840-х гг. колония Росс в Калифорнии была передана Соединенным Штатам Америки.
Между тем внимание русского правительства и общества вновь было привлечено к вопросам Дальнего Востока. Бассейн реки Амур, уступленный Китаю еще в конце XVII в., не был фактически занят и освоен китайцами и представлял собой пустынную область.
В начале 1840-х г. академик Миддендорф, совершив научную экспедицию на север и восток Сибири, на обратном пути проник в область Амура и убедился в том, что она по-прежнему не обжита. Отчет Миддендорфа произвел в Петербурге сильное впечатление. В морских и дипломатических кругах тогдашней России господствовало мнение, что Амур не представляет большого интереса для России, т. к. имеет выход только в Охотское море, тогда как Сахалин считался полуостровом. Капитан Г. И. Невельской в 1849 г. вышел из Петропавловска на Камчатке к восточному берегу Сахалина и прошел через Татарский пролив в Аянскую бухту. Так было доказано, что Сахалин — остров, и транзитное значение Амура выступило в ином свете. Амурская область была закреплена за Россией в 1858 г. по Айгунскому договору, а в 1860 г. по Пекинскому договору
был приобретен Уссурийский край и северная половина Сахалина (южная находилась во владении Японии).
Кстати, С. Ю. Витте связывал с колонизацией Сибири и Дальнего Востока не только экономические, но и политические задачи. Русское население здесь должно было стать оплотом в «неминуемой борьбе с желтой расой». Именно это население, считал он, даст силы и средства для защиты интересов империи. В противном случае, предупреждал он, «вновь придется посылать войска из Европейской России, опять на оскудевший центр ляжет необходимость принять на себя всю тяжесть борьбы за окраины» [16. Л. 8-9]. Схожие мотивы колонизации Дальнего Востока можно видеть и в рассуждениях военного министра А. Н. Куропаткина. Его пугал наплыв китайцев в Приамурский край и Восточную Сибирь, который мог привести к их мирному захвату нерусским элементом в то время, когда мы должны охранять каждую десятину для русских».
Тем не менее перемены политического курса привели к полосе уступок на Тихом океане. В 1867 г. Аляска была продана США за 7,5 млн долл., так как считалась бесполезной. Однако вслед за ее продажей американцы начали разработку золотых приисков Аляски (сведения о месторождениях золота на Аляске ранее были добыты русскими учеными, но на них, как всегда, не обратили внимания).
В 1875 г. Японии были уступлены Курильские острова в обмен на южную часть Сахалина. Как справедливо отмечал Г. В. Вернадский: «Легкость, с которой правительство Александра II уступало соседям части русской государственной территории, выражает собою падение державного чутья в русском правительстве и обществе» [4. С. 278]. Как же осуществлялось строительство империи на Востоке?
Российская экспансия на Дальний Восток расширялась благодаря усилиям Николая Муравьёва, генерал-губернатора Сибири с 1847 г. Муравьёв был убежденным сторонником реформ Александра II. Он верил в то, что Россия сможет удержать статус великой державы, только решительно завоевывая дальневосточные территории. России следовало воспользоваться слабостью Китая и опередить другие европейские государства.
По Айгунскому (1858 г.) и Пекинскому (1860 г.) договорам весь бассейн Амура, а также территория между р. Уссури и океаном оставалась за Россией. В 1860 г. в самой южной точке новой территории был основан город Владивосток, ставший базой военно-морского флота России.
Проблема состояла в том, как закрепить этот успех. Владивосток и весь Приморский край были незащищены. На их территориях располагалось несколько военных гарнизонов, отрезанных от основных укреплений несколькими месяцами пути. Ситуация изменилась только с завершением строительства Транссибирской железнодорожной магистрали. Это грандиозное строительство было предпринято в целях укрепления российской мощи на Дальнем Востоке.
Расширение империи на восток не ограничивалось только военно-политической экспансией, это был еще и сложный процесс превращения Сибири и Дальнего Востока в Россию. С установлением новых государственных границ имперская политика не завершается, а только начинается, переходя в фазу длительного процесса освоения и интеграции новых территорий и народов в общеимперское пространство.
Военная наука, в рамках которой в основном и формируется российская геополитика, выделяла как один из важнейших имперских компонентов «политику населения» [20], предусматривавшую активное вмешательство государства в этнодемографические процессы, регулирование миграционных потоков, манипулирование этноконфессиональным составом населения на имперских окраинах для решения военно-мобилизационных задач. Прежде всего это было связано с насаждением русско-православного элемента на окраинах с неоднородным составом населения, или, как в случае с Приамурьем и Приморьем, с территориями, которым угрожала демографическая и экономическая экспансия извне. Существовало осознанное беспокойство по поводу культурного воздействия на российское население на Дальнем Востоке со стороны китайцев, корейцев, японцев, монголов, и даже якутов и бурят, которые воспринимались в качестве конкурентов российскому имперскому колонизационному проекту.
В начале XX в. (особенно после русско-японской войны) первоочередная политическая задача дальневосточной политики получила выражение в лозунге: «Дальний Восток должен быть русским и только для русских!»
В условиях изменившегося характера войн внимание имперских политиков и идеологов устремляется на географию «племенного состава» империи. Народы империи начинают разделяться по степени благонадежности, принцип имперской верноподданности этнических элит стремились дополнить чувством национального долга и общероссийского патриотизма. Считалось необходимым разредить население национальных окраин «русским элементом», минимизировать превентивными мерами инонациональную угрозу как внутри, так и извне империи.
Российские политики ясно сознавали, что не все имперские окраины одинаково податливы политике обрусения, что существуют объективные препятствия для социокультурной и конфессиональной ассимиляции. Для укрепления имперских земель надлежало, помимо решения военных и административных задач, создать необходимую критическую массу русского населения, которое и станет демографической опорой государственной целостности. Русское население на окраинах становилось проводником и заложником имперской политики.
Российский имперский проект, предусматривая постепенное поглощение имперским ядром (прежде всего за счет крестьянской колонизации и развития коммуникаций) Сибири и Дальнего Востока, выдвигал на первый план не экономические (экономический эффект ожидали лишь в отдаленном будущем), а политические задачи. Это был сложный и длительный процесс превращения сибирских и дальневосточных территорий в Россию, процесс, в котором сочетались тенденции империо- и нациостроительства, волевое соединение нации с династической империей. «Русификация» разнородного населения царских владений,— отмечает Б. Андерсон,— представляла собой, таким образом, насильственное, сознательное сваривание двух противоположных политических порядков, один из которых был древним, а другой — совершенно новым» [1. С. 108].
Это должно было придать империи большую стабильность, важный внутренний импульс и обеспечить национальную перспективу. Не только в великорусских, но в малороссийских и белорусских губерниях виделся стратегический резерв расширения имперского ядра на запад и юго-запад, в Сибирь и на Дальний Восток, где украинцы и белорусы вместе с великороссами могли бы успешно строить «большую русскую нацию» [10. С. 31-41]. Переселенцы закрепляли историческую память о прежней родине в сохранившихся чертах перенесенной с запада империи культуры и в тысячах названий географических объектов (черниговки, новокиевки, полтавки и т. п.). Оторванные от привычной социокультурной среды, оказавшись в неведомом краю, в иных природно-климатических условиях, вынужденные существенно корректировать свои хозяйственные занятия, непосредственно соприкоснувшись с культурой Востока, они обостренно ощутили свою русскость, очищенную от местных особенностей, столь стойко сохраняемых на их бывшей родине. Всё это создавало более благоприятные, чем в Европейской России, на Украине и в Белоруссии, условия для успеха проекта «большой русской нации», в котором бы превалировали не этнические черты, а идея общеимперской гражданственности. Местные власти готовы были включить в процесс обрусения азиатских окраин и западных славян, на что указывают проекты переселения на Дальний Восток чехов. Примечательна панславистская аргументация, с которой обратился Муравьёв-Амурский в связи с этим к Николаю I: «Славяне понимают Россию как родную им землю; они соединят свою пользу с пользою русского населения. Передадут свои познания в усовершенствованном хозяйстве, будут преданы общему благу нового их отечества. Славяне переселяются в другие страны, но везде они, подавляемые чуждыми элементами, привыкают с трудом,— в России же должно быть напротив» [12. Л 3; 2. С. 4, 22].
Славянское население Сибири и Дальнего Востока было сложным не только по этническому (великороссы, украинцы, белорусы), конфессиональному (православные, старообрядцы, сектанты), сословному (крестьяне, казаки,
ссыльнопоселенцы, отставные солдаты и моряки), но и региональным характеристикам мест выселения.
Местная администрация оказывалась на слабозаселенной окраине в сложных условиях при выборе желаемого колонизационного элемента. Под давлением военных и хозяйственных колонизационных задач она вынуждена была отодвигать на второй план государственную задачу поддержки и распространения православия и проводить в жизнь принципы религиозной толерантности.
Это обстоятельство не могло быть не замечено местными властями, которые, проявляя большую, нежели в центре страны, религиозную толерантность, активно использовали старообрядцев в колонизационном закреплении сибирских и дальневосточных территорий за империей.
Сохранявшиеся региональные этнокультурные различия, частые межэтнические браки, этнокультурные контакты и хозяйственное взаимодействие, тесное соприкосновение с конфессиональной и социокультурной инославянской средой подталкивали славянские народы к консолидации на основе русской нации и не способствовали оформлению на Дальнем Востоке четко выраженных украинского или белорусского национальных анклавов. Не случайно местная администрация, по крайней мере до начала XX в., три славянских народа нередко обозначала одним термином — русские. Не случайно приамурский генерал-губернатор П. Ф. Унтербергер, попирая все этнические представления, писал, что переселенцы для дальневосточных областей выбирались в основном из Малороссии и «ими предполагалось создать на месте стойкий кадр русских землепашцев, как оплот против распространения желтой расы» [19. С. 4].
А. П. Георгиевский писал: «Если поставить вопрос, какая из трех традиций — украинской, великорусской и белорусской является наиболее сильной и устойчивой в Приморье, то на этот вопрос трудно определенно ответить» [5. С. 9].
Сам же он отмечал, что великорусское культурное влияние здесь менее заметно, нежели украинское. Но, как отмечает Ю. В. Аргудяева, в Приморье и Приамурье исторически предо-пределенно «шел процесс слияния русских
(кроме старообрядцев), украинцев и белорусов и формирование некоего субстрата культуры, с превалированием русскоязычного населения. В Приморье с 1858 по 1914 г. прибыло 22 122 крестьянских семьи, из них 69,95 % составляли выходцы из Украины. В Южно-Уссурийском крае их доля достигала 81,26 % крестьян-переселенцев, тогда как русские составляли 8,32 %, а белорусы — 6,8 %. Современная же ситуация — прямо противоположная: русские составляют 86,8 % от числа жителей Приморья, украинцы — 8,2 %, белорусы — 0,9 %. При этом специально отмечается, что русские сформировались здесь в значительной степени из обрусевших украинцев и белорусов [2. С. 19-21]. Оторванные от мест своего компактного проживания украинцы и белорусы, хотя и сохраняли достаточно долго свой язык, черты бытовой культуры, в условиях Сибири и Дальнего Востока, оказавшись рассеяны (хотя и проживая отдельными поселениями) среди выходцев из великорусских губерний, сибирских старожилов и коренных сибирских и дальневосточных народов, были более восприимчивы к культурным заимствованиям.
Отсутствие постоянных контактов с родиной, непривычная природная среда, условия хозяйственной деятельности, смешанный состав городского населения, разнородный этнический состав рабочих на золотых приисках и стройках стимулировали процессы единения в «большую русскую нацию». В отличие от Европейской России, где формирование украинской и белорусской наций вызывали политические опасения и грозили сепаратистскими настроениями, в Азиатской России процессы стихийного культурного единения преобладали, что вполне устраивало местную администрацию. И как следствие, в правительственных взглядах на славянское население Сибири и Дальнего Востока преобладало индифферентное отношение к культурным различиям между великороссами, украинцами и белорусами, их поглощение русской нацией представлялось делом времени.
Однако в Сибири и на Дальнем Востоке для имперской политики вставала новая угроза (реальная или призрачная) — формирование у местного населения чувства территориальной обособленности и осознания своей непохожести и экономической ущемленности
в отношениях между центром и окраинами. Процесс формирования «большой русской нации» осложнялся не только сохранением этнической и локальной (по месту выхода в Сибирь и на Дальний Восток) идентичностей, но и выстраиванием иной территориальной сибирской и дальневосточной идентичности. В правительственных и общественных кругах центра страны возникла фобия сибирского сепаратизма, подогреваемая националистически настроенной публицистикой [15]. Мало было заселить край желательными для русской государственности колонистами, важно было укрепить имперское единство культурными скрепами. Выталкиваемый из Европейской России за Урал земельной теснотой и нищетой, переселенец уносил с собой сложные чувства грусти по покинутым местам и откровенную неприязнь к царившим на утраченной родине порядкам.
Многим наблюдателям, посещавшим Сибирь и Дальний Восток, бросалась в глаза непохожесть местного русского населения на то, которое они привыкли видеть в европейской части страны. Существовало опасение, что, попав под влияние иностранцев и инородцев, переселяющиеся в край русские люди утратят привычные национальные черты, отдалятся от своей родины и потеряют чувства верноподданности. Как считалось многими, оторвавшись от привычной ему социокультурной среды, русский человек легко поддается чужому влиянию. Об объякучивании русских упоминал писатель И. А. Гончаров [14. С. 423-424], об этом же твердили в своих записках и многие местные чиновники. Так, приморский военный губернатор П. В. Казакевич указывал, что такое воздействие оказывают не только якуты, но и камчадалы, среди которых всего за десять лет русские переселенцы «усвоили себе все их привычки и образ жизни, а потомки наших первых поселенцев в Гижиге, Охотске, Удске совершенно почти даже утратили тип русский» [9. Л. 29]. Схожее явление наблюдалось и в Забайкалье, где сибиряки, смешиваясь с бурятами, нередко утрачивали даже свой первоначальный антропологический тип. Пугало то, что «обынороднича-нье» русских порождало новую этнокультурную и конфессиональную ситуацию, когда «обрядовая набожность русского населения
заменилась чисто языческим суеверием, частью заимствованным от инородцев, частью навеянным на них новою неизвестною до тех пор жизнью» [13. С. 145]. Это не могло не беспокоить власти, озабоченные насаждением русского элемента в крае.
Чтобы остановить процесс отчуждения переселенцев от «старой» России и восстановить в «новой» России знакомые и понятные властям черты русского человека, необходимо было заняться целенаправленной культуртрегерской политикой, ведущая роль в которой отводилась школе и православной церкви. Вернувшись из двух поездок по Сибири (1896 и 1897 гг.), управляющий делами Комитета Сибирской железной дороги А. Н. Куломзин утверждал, что, «если мы не примемся за насаждение в Сибири народного образования, в основу его не положим идею сближения этой обширнейшей нашей колонии с метрополиею путем расширения в школе родиноведения, если мощною рукою не примемся за объединение Сибири с Европейскою Россиею, то нам грозит в близком будущем великое бедствие. Отчужденность от России, некоторая огрубелость, холодная рассудительность, преобладание индивидуальных интересов над общественными — вот отличительные черты коренного сибиряка простолюдина. К тому же — полное отсутствие каких-либо исторических преданий, традиций, верований и симпатий. История Сибири слагается из целого ряда массовых ссылок, потому в ней для сибиряка нет ничего, говорящего его сердцу; но он забыл и тот родной угол Европейской России, откуда вышел его род». Поэтому не следует жалеть денег на школы и православные церкви, чтобы не дать сибиряку — доказывал он — «дичать» [8].
Куломзина не мог не беспокоить вопрос: представит ли переселяемое за Урал население «мощную силу, способную отстоять славу России?», серьезно опасаясь при этом, «что в более или менее отдаленном будущем, вся страна по ту сторону Енисея неизбежно образует особое отдельное от России государство». И эта пугающая перспектива постоянно стояла «каким-то кошмаром» перед его мысленным взором. Впрочем, другой наблюдатель, Фритьоф Нансен, рассуждая о сибирском сепаратизме, скептически оценивал возможности его реализации. Напротив, утверждал он,
сибиряки — это не ирландцы, добивающиеся гомруля, они никогда не забудут того, что они русские, и будут всегда противопоставлять себя азиатским народностям.
Отвергал Нансен и опасение, что азиатские владения Российской империи вытягивают лучшие силы из центра страны, понижая тем самым ее экономический и культурный уровень. В отличие от испанских, португальских и британских колоний, Сибирь представляет, по его мнению, «в сущности, естественное продолжение России, и ее надо рассматривать не как колонию, а как часть той же родины, которая может дать в своих необозримых степях приют многим миллионам славян» [11. С. 185]. А вот С. А. Королёв сравнивает и находит много общего в колонизации Сибири и Америки. С одной стороны, Сибирь так же, как и США,— это общество, сформировавшееся под влиянием расширения границ на протяжении нескольких веков. «Казалось бы, колонизация Америки происходила почти так же, как в России: повозки первых переселенцев... форты — аналоги наших острогов и деревянных крепостей... оттеснение в глубь континента, в сторону от основных путей передвижения переселенческой массы, коренного населения, индейцев, спаивание их “огненной водой” и карательные экспедиции, наконец, ежечасная борьба переселенцев за выживание... Но, с другой стороны, есть и весьма существенные отличия: если в России регулятором колонизации был “центр”, средоточие власти, то колонизация Америки была результатом стихийного движения свободных (хотя бы в том смысле, что они не были крепостными, то есть прикрепленными к земле, жестко и окончательно локализованными в пространстве) людей. В глубь Америки, на Запад, пробивались не отряды, снаряженные центральной властью, а группы поселенцев, участвующих в стихийном процессе освоения земель для себя, а не для власти. Наконец, что также очень важно, американское пространство покорялось вооруженным переселенцам — оружие было залогом независимости и суверенности индивида, а эта независимость и суверенность была необходимой предпосылкой будущего гражданского общества. В России же колонизация осуществлялась силами отрядов “землепроходцев”, то есть людей,
вооруженных властью в целях реализации амбиций этой власти».
Сравнивая колонизацию Сибири с Австралией, Королёв отмечает такую общую черту, как использование новых территорий для ссылки каторжников. Он пишет: «Первоначально новый континент (Австралия) использовался для “сбрасывания” каторжников из империи, что стало особенно актуальным после того, как американские колонии Великобритании добились независимости в 1776 г., и ссылка преступников в Вирджинию, Северную и Южную Каролину, практиковавшаяся до 1776 г., стала невозможной. Иными словами, Австралия была в какой-то степени аналогом сибирской и сахалинской каторги в России» [6]. С одной стороны, власти освобождались от «преступного элемента», высылая его из центра на окраины, а с другой — получали бесплатную рабочую силу, осваивающую для нее новые территории.
Эту политику диктовала необходимость экономически интегрировать Сибирь и Дальний Восток в Россию. Сибирская железная дорога должна была стальными рельсами притянуть Сибирь к Европейской России, дать мощный импульс переселенческому движению. В связи с поездкой в Сибирь в 1910 г. П. А. Столыпина бывший чиновник Комитета Сибирской железной дороги И. И. Тхоржевский с удовлетворением отмечал: «По обе стороны Урала тянулась, конечно, одна и та же Россия, только в разные периоды ее заселения, как бы в разные геологические эпохи. Впрочем, Западная Сибирь уже заметно сближалась с востоком Европейской России» [18. С. 189].
А. В. Кривошеин, идеолог и практик столыпинской переселенческой политики, «министр Азиатской России», как его называли, целенаправленно стремился превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России» [7. С. 131].
В конечном счете, это удалось. Присоединение Сибири и дальневосточных земель, примыкающих к побережьям Берингова и Охотского морей, привело к грандиозному расширению границ Российского государства и явилось одной из важнейших предпосылок к образованию Российской империи.
Итак, примерно за 70 лет (от 80-х гг. XVI до середины XVII в.) громадная Сибирь была пройдена русскими землепроходцами, которые собрали вполне достоверные сведения практически обо всех районах этой колоссальной страны, до XVII в. фактически не известной европейцам. И вся эта грандиозная работа была проведена в крайне малые по историческим меркам сроки. С. В. Бахрушин отмечал, что «такого огромного масштаба, такой быстроты и энергии в исследованиях новых стран не знала история мировых географических открытий» [3. С. 40].
Список литературы
1. Андерсон, Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Б. Андерсон. М., 2001.
2. Аргудяева, Ю. В. Проблемы этнической истории восточных славян Приморья и Приамурья / Ю. В. Аргудяева // Славяне на Дальнем Востоке: проблемы истории и культуры. Южно-Сахалинск, 1994.
3. Бахрушин, С. В. Очерки по истории колонизации Сибири в XVI и XVII вв. / С. В. Бахрушин // Бархрушин С. В. Научные труды. Т. 3. М., 1955.
4. Вернадский, Г. В. Начертание русской истории / Г. В. Вернадский. СПб., 2000.
5. Георгиевский, А. П. Русские на Дальнем Востоке: Фольклорно-диалектологический очерк / А. П. Георгиевский. Владивосток, 1929.
6. Королёв, С. А. От океана до океана: пространство власти в России, Америке и Австралии: Гео- и социографические образы власти в России / С. А. Королёв. М., 1997.
7. Кривошеин, К. А. Александр Васильевич Кривошеин. Судьба российского реформатора / К. А. Кривошеин. М., 1993.
8. Куломзин, А. Н. Пережитое / А. Н. Куломзин // РГИА. Ф. 1642. Оп. 1 Д. 204. Л. 107; Д. 202. Л. 37.
9. Казакевич, П. В.— М. С. Корсакову (24 июня 1864 г.) // Российский государственный архив Дальнего Востока. Ф. 87. Оп. 1. Д. 287.
10. Миллер, А. И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.) / А. И. Миллер. СПб., 2000.
11. Нансен, Ф. Страна будущего / Ф. Нансен // Д. Восток. 1994. № 4/5.
12. Отчет по Восточной Сибири за 1860 г. // РГИА. Ф. 1265. Оп. 10. Д. 202.
13. Осокин, Г. М. Московия на Востоке / Г. М. Осокин // Рус. разлив. 1996. Т. 2.
14. Путевые письма И. А. Гончарова // Лит. наследство. 1935. Т. 22-24.
15. Ремнев, А. В. Призрак сепаратизма / А. В. Ременев // Родина. 2000. № 5. С. 10-17.
16. Российский государственный исторический архив. Ф. 560. Оп. 22. Д. 267.
17. Самойлов, Н. А. Россия и Китай / Н. А. Самойлов // Россия и Восток : сборник. СПб., 2000.
18. Тхоржевский, И. И. Последний Петербург / И. И. Тхоржевский // Нева. 1991. № 9.
19. Унтербергер, П. Ф. Приамурский край. 1906-1910 гг. / П. Ф. Унтербергер. СПб., 1912.
20. Холквист, П. Российская катастрофа (1914-1921 г.) в европейском контексте: тотальная мобилизация и «политика населения» / П. Холквист // Россия XXI. 1998. № 11/12.
