CC BY-NC-ND
68
С.В. Сомова
ИТАЛИЯ В СЕРЕБРЯНОМ ВЕКЕ: СОСЕДСТВА И ОТРАЖЕНИЯ БЫТА И ИСКУССТВА*
В статье на материале очерковых и художественных произведений ряда деятелей искусства Серебряного века описаны важные для их творческих установок аспекты восприятия итальянской культуры: способность воспринимать бытовую культуру Италии в контексте памятников ее искусства, в искусстве находить модели для восприятия повседневности, строить художественный образ как развоплощение в материи жизни ее духовных составляющих.
Ключевые слова: Серебряный век, искусство, быт, Италия, культура, восприятие, развоплощение, Б. Зайцев, очерк.
Изучение образов Италии в литературе и искусстве Серебряного века не должно ограничиваться наблюдениями над отдельными итальянскими мотивами и анализом их функций в том или ином произведении или творчестве отдельного писателя, поэта или художника1. Когда Борис Зайцев писал об Италии - «это моя душа и лучшее в жизни, что со мной было. Пожалуй, просто часть этой моей жизни»2, - то он имел в виду как свои жизненные и житейские впечатления об этой стране, так и переживания, дарившие ему энергию как художнику, способному видеть жизнь в ее внутреннем поэтическом содержании. Не случайно в известных модернистских журналах начала ХХ в. (в дягилевском «Мире искусства», в журнале Н. Рябушинского «Золотое руно», С. Маковского «Аполлон») также много внимания уделялось итальянской культуре.
Многие деятели искусства Серебряного века оставили свои воспоминания, очерки, стихотворные циклы, посвященные Риму, Флоренции, Венеции, Пизе, Сиене3 - и в этом мы должны видеть не только моменты их творческой биографии, но прежде всего ту
© Сомова С.В., 2013
* Исследование выполнено при поддержке Министерства образования и науки Российской Федерации, соглашение 14.В37.21.1002.
внутреннюю художническую потребность, которая была связана с их творческими исканиями, обусловленными какими-то существенными аспектами и тенденциями русского искусства той эпохи. Италия побуждала русских художников, писателей, музыкантов, танцовщиков, импресарио4 к созданию произведений, которые позволяли им высказывать что-то знакомо-незнакомое в их представлениях о России, опознавая в итальянском искусстве и итальянском образе жизни черты природы и культуры своей страны. Италия словно давала формы и образы для выражения русского мироощущения: из итальянского «далёко» Россия могла осознаваться немножко по-новому, «зеркало» итальянской природы, народной жизни и искусства как будто открывало русскому взгляду до поры до времени лишь угадываемые, но вместе с тем уже и находящие свое воплощение в художественной практике, возможности искусства Серебряного века.
Культура Серебряного века разнообразна, она включает в себя очень разные тенденции и художественные программы, и хотя этот опыт рецепции итальянской культуры не всегда мог иметь непосредственное значение для русской поэзии и прозы, ему присущи особенности, в той или иной мере ведущие к осознанию многих путей ее развития. Так, в русском восприятии Италии, в русских образах Италии, появляющихся в письмах и очерках, статьях и целых книгах, художественных произведениях, мифах об этой стране, создаваемых представителями Серебряного века, часто возникают мотивы особых отношений итальянского искусства с конкретным бытом, будь то близкое «соседство», живое соприкосновение великого искусства с самой бытовой, житейской реальностью итальянского города. То, что русское сознание знает как «высокую культуру», доступную только высокообразованным людям, как нечто принадлежащее миру музеев, оперных театров, что познается из книг и живописных полотен, лекций, ученых трудов и свидетельств историков, - что является великими святынями культуры, оказывается в одной плоскости с бытом, включенным в быт. Быт и искусство окружают друг друга и вдруг образуют неповторимое единство, в котором одно как будто продолжает другое - искусство как будто спускается на землю, а житейское, бытовое обретает удивительную легкость и красоту.
Это восприятие итальянского отражается в удивительных по легкости и блестящему знанию итальянской культуры страницах воспоминаний Александра Бенуа5. Во Флоренции этого блестящего деятеля «Мира искусства» поразило то, что скульптура здесь сконцентрирована не только в музеях, но и «стоит прямо на площа-
дях, на улице - как то: "Юдифь" Донателло, статуи в нишах Ор Сан Микеле, как "Давид" Микеланджело (оригинал был уже перенесен в музей, но еще недавно он стоял, овеянный всеми ветрами, у входа в Синьорию), как бронзовые фонтаны, как конные монументы Джованни ди Болонья и Франкавиллы, как "Персей" Челлини»6. А для итальянцев это всегда было частью их жизни, такой, «какая она есть», то есть быта.
Этой особенностью итальянской жизни была очарована Евгения Герцык. Поклонница немецкого романтизма, переводчица, автор воспоминаний о Николае Бердяеве, Льве Шестове, Вячеславе Иванове, она в эссе «Мой Рим»7 восторженно-романтически описала свои несколько поездок-встреч в Рим к другу-поэту Вячеславу Иванову, трогательно зашифровав имена известных современников, а город показала в «каждой маленькой подробности» его «уличной жизни» и отметила эти характерные «соседства» итальянской культуры: вот церковка XVII века с фресками, изображающими святого Франциска и тут же на улице - «заулыбаешься: вот продавец ножей на ослике под звездным пестрым зонтом - точно звездочет. Вот у воза баба подралась с бабой, размахнувшись пучком сагс^ <...>»8. Эта двойственность итальянского бытия ее очаровывает.
Мало кому известны, но очень показательны очерки об Италии Бориса Зайцева, тогда молодого еще писателя, но уже активного участника художественной жизни Серебряного века. Именно Италия, на наш взгляд, стала лучшей темой в его творчестве. Итальянские очерки Зайцева, опубликованные в модернистском журнале «Золотое руно» («Сиена» (№ 3-4, 1908) и «Фьезоле» (№ 7-9, 1908)), вместе с еще одним ранним очерком «Пиза» (1907) представляют собою ранние поиски писателем своего тона повествования, зайцевского импрессионизма: «По горам пизанским, на северо-западе, ходят пестрые пятна света, темно-голубые тени; иногда замок белеет, облако коснется вершины. Маленькие селенья, поля, виноградники, яблоки, горизонт, замкнутый горами, - все ясное, четкое, пронизанное голубоватым: светлая, острая Тоскана»9. Именно такое художническое восприятие оказывается созвучно тем восторгам, которые вызывает у русского путника, забредшего в эти края, словно не тронутые временем, Италия. Из очерка «Сиена»: «Сколько тут фрукт, как ясно-благостен воздух, весь он полон этих полей и пшениц священных; здесь есть дали, нету гор, спокойные речки текут зеленоватою водою, обсаженные тополями. Какие могучие хлеба! Долина Эльзы плодоносна; в ней работают крестьяне, античного вида и прекрасные; иссера-бледное небо висит,
и нередко бывают дожди. Вот Чертальдо, где родился Боккачио, Поджибонзи, откуда двенадцать верст на лошадях до Сан-Джими-ньяно. Что можно дать, чтобы проехаться в Италии на лошадях?»10. Итальянский пейзаж для писателя - не только картины природы, жизни итальянских городов и селений, пейзаж - это и краски природы, люди, работающие на виноградниках и полях, и мир итальянского искусства, великой поэзии, прошлого этой земли, которые незримо и вполне узнаваемо присутствуют в людях и городах.
Об этом Борис Зайцев писал и в очерке «Флоренция»: «По улице СакаюН в плавном зное попадаем на площадь Синьории; каждый раз, подходя, спрашиваешь себя: где ее очарованье? в чем? И всегда сердце светлеет - что-то прекрасно-ясное есть в этой лоджии Орканья, колоссальном крытом балконе на уровне земли, с целым народом статуй; тут, на вольном воздухе, собрались детища великих скульпторов, отсюда приоры обращались к народу, это какая-то агора Флоренции, нечто глубоко художественное в единении с простонародным; будто семейный очаг города. И сейчас у подножия статуй мальчики играют в палочку-постукалочку, сидят разные итальянцы, говорят вечные свои разговоры: о чинкванта чинкве чентезими»11. Об этом же - в зайцевском очерке «Сиена»: «Часа в четыре-пять, когда надвигался уже вечер, мы вышли за ратушу к откосу; далеко за городом видны были мирные зеленые долины; слабо ходил туман и прятал какую-то гору. Итальянские мальчики играли в мяч. Вот он целится, стреляет во врага, тоненький, ловкий, мчится через лужайку, через секунду пройдется колесом, сейчас попросит у вас сольдо, потом высунет язык - в этих невинных играх детей есть многое; не в них ли, не в вольных ли их забавах под тихим небом - сердце этого города?»12. Борис Зайцев как будто задается вопросом, который содержит в себе и попытку ответа на него: «не в них ли, не в вольных ли их забавах под тихим небом - сердце этого города?»13.
Следует обратить внимание на строение этой фразы. В ней соединяются «вольные забавы» и «тихое небо», чтобы передать впечатление «сердца города». «Вольные забавы» - игра и непосредственность, органичность поведения мальчиков, которое во всем и всегда игра - и рядом «тихое небо» и «мирные зеленые долины». В этом образе угадываются определенные черты идиллии - то есть поэтического произведения, в котором изображается обыденная, но живущая по закону поэзии, то есть искусства, жизнь, так как искусство - тоже игра, оно родственно игре, а игра на фоне «мирных зеленых долин», включенных в картину города, - родственна искусству. И здесь речь опять-таки идет о том, для чего писатель
использует понятие «очарование»: в данном случае это очарование детской озорной игрой в идиллическом интерьере. Понятие «очарование» предполагает очарованность, зачарованность, чары -определенное состояние сознания, воспринимающего какую-то реальность в определенном преломлении, как нечто и реальное, и ирреальное вместе. Бытовая реальность заключает в себе что-то, что принадлежит не только ей - что-то большее, Другое, в данном случае - поэзию. Так Борис Зайцев видит Италию, он пишет о ней, видя простонародный быт в контексте итальянского искусства, которое освещает быт своим светом, сообщает ему поэтическую легкость.
Так Боккаччо в своей пасторали «Амето» зачаровывал этот быт, соединяя изысканное искусство и «прозу жизни», наделяя нимф чертами обыкновенных семейных женщин или, наоборот, итальянок - чертами нимф, чередовал стихи и прозу, а затем созданный в его повествовании мир представлял как мир навсегда утраченный или воображаемый. В конце восемнадцатого века Гёте искал в итальянском образе жизни и итальянцах недосягаемые для северной Европы полноту и целостность, а в «Римских элегиях» прямо ставил простую женщину-итальянку в контекст мира греко-римской античности, греческих богов и греческого искусства, видел в простой женщине осуществление культуры, представленной в мраморных изваяниях и древних рукописях. Так европейские романтики, как Гельдерлин или Китс, поэтически «развоплощали» скрытые в сегодняшнем человеке, современном немецком пейзаже дыхание и ритмы неумирающего античного мира.
Так Борис Зайцев уже в период Серебряного века создает свой миф об Италии, любимым городом в котором для писателя навсегда станет Флоренция. В очерке «Флоренция» стоят две даты - 1907 и 1920 годы. Это рассказ о нескольких поездках во Флоренцию; для автора было важно подчеркнуть разницу впечатлений, сохраняя год написания и не меняя ничего из раннее написанного, и поэтому в поздней публикации он сохранил текст 1907 г. Это насыщенный красками, с избытком деталей и подробностей очерк. Флоренция начала ХХ в., ее «легкие, светлые улочки вокруг, с веселыми ослами, продавцами, крестьянами тосканскими; рынки с запахами овощей - и Божий воздух, изумительная легкость духа, колокольни, монастыри в цветах - вечное опьянение сердца»14. Борис Зайцев отмечает особую легкость, ритм, которым живут площади Флоренции: «Выйдем на площадь Биошо: это центр двухсоттысячного города; улочки узкие, но по ним носятся трамы, рядом ездят на осликах, ходят пешком, заливаются мальчишки, все кипит, жур-
чит, но никогда дух легкости и ритма не покидает. В Париже вам угрожает опасность на каждом шагу, как переходите улицу; здесь улыбаетесь, когда по РгосопвоЬ летит на вас трам; нет, не задавят итальянцы, покричат, похохочут и делу конец; да и тело ваше здесь подвижней и эластичней, уклонитесь и сами»15.
Игра мифологемами, где доминанта - Италия (ее краски, запахи, быт, искусство, красота, природа) видна и в художественной прозе, и в очерках, и в начале века (когда были поиски тона, стиля, звука), и в эмиграции (когда, казалось, уже поиски завершены). Бытовая жизнь, игры итальянских мальчишек, которые больше, чем просто «жизнь, как она есть», и больше, чем игра, - все это формы существования не только сейчас, но и завтра, когда настанут времена варваров, «когда твоими книгами будут топить печь, а рукописи уйдут на цигарки». «Мне помнится в тот вечер ожидание трама: внизу, снова у ручья, сидя на перилах мостика. Тут же траттория, обедают рабочие. Лавочники на порогах; мальчишки скачут, в ручье занимаются девочки. И вдруг событие. Юноша разыскал дохлую крысу. Итальянцам все любопытно. Пожилые подходят, расспрашивают - ай, крики, веселый ужас - это он за хвост размахивает крысой; "синьорины" в платочках врассыпную, мальчишки в восторге. Что если он подойдет и сунет в нос нашей даме?»16.
Россия, с ее деревнями, косогорами, поросшими березками, яблоневыми садами, покосом всплывает, как видение, в раме Италии (и пейзаж будто тот же). «Сидя у окошка, нельзя надышаться садами; кой-где сено в них скошено; в бледной мгле вдруг взовьется фейерверк - невысоко над землей: роек летучих светляков. Взвившись, - растекаются они сияющими точками. Какой запах, сено!»17. И там, и здесь - красота простой жизни, работа крестьян, ремесленников, их незатейливые будни, радости отдыха настолько естественны, гармоничны, что очаровывают, цепляют глаз художника-творца. «Вокруг живут "виноградари сада Божьего"; в простоте и изяществе, как библейские люди, разводят они плоды, обрабатывают поля, осенью выжимают вино и детскими своими душами исконно знают Бога, который редко бывает грозен для их страны»18. «Как почти всегда в чужом и дальнем месте, в первые минуты мысль: что если останешься навсегда здесь? На мгновенье страшное и сладкое охватывает: сделаться гражданином этого города коричневого, забыть родину, семью, жить среди мелких ремесленников, булочников, монахов, в кафе и т. д. Ужасно трудно поверить, что они здесь живут всегда, никуда не уедут, многие всю жизнь не выезжали и умрут в этой Сиене, как наши в Жиздре, Ардатове»19.
Преобразуется мир не только зримый, но и уже художественно воплощенный в произведениях, ставших классикой, преображенных и рефлектирующих в сюжетах других. Так «Чистилище» Данте Алигьери стало «чистилищем» Зайцева. В пьесе «Души Чистилища», вышедшей одной из первых уже в эмиграции20, начинается не только понимание настоящего странничества русских изгнанников, для которых Россия уже потеряна, и как завершение этого этапа, обращение к теме путешествия душ (художника и музыканта, которые идут по горе Чистилище, вспоминают о жизни на земле, о жизни с нею, рефреном звучит фраза: «Розовые пальцы девушки, жемчужина, цветок, прозрачный налив яблока, златистый мед»21). Художник Филострато говорит: «Иногда со мной бывает - я подымаюсь на скалу, и вдруг оттуда открывается мне даль, голубоватая и светлая, нездешние моря, синие долины, виноградники и колокольни, как бы в той стране, которую мы оба любили в жизни. Все преображено и очаровано»22. Как душа художника в этом фрагменте способна со своей вершины в Чистилище видеть другую даль, в которой все предстает в преображении, как очарованный мир, так и автор - в очерке «Фьезоле» - с высокого холма, с воздушной вершины, с которой героям открывается Флоренция, обладает таким же, кажется, поэтическим видением: «Идем. Сначала по трамвайной линии, среди тех же панорам: зелень, виллы, голубые океаны, кругозоры далекие; от ширины веселеет дух, взыгрывает светлой радостью; что-то божеское в этом ослепительном расстилании мира у ног; точно дано видеть его чуть ли не весь, - и кажется, что стоишь на высотах не только физических. Так пьянеют, вероятно, птицы, летя с гор»23. В этих двух фрагментах оказывается прямо сформулирован творческий принцип, лежащий в основе зайцевского мифотворчества - принцип видения в отражениях - видения в одном мире отражений мира другого, - так, как в быте итальянского простонародья отражается искусство, и как это искусство великих художников и поэтов формирует видение этого быта как быта, исполненного поэзии, и так, как итальянский пейзаж создает отражения поэзии русского пейзажа, и как образы дантовского «Чистилища» преображаются в новые образы, в отражениях которых угадываются образы русских странников, навсегда лишившихся родины, но способных узнавать ее в очертаниях дантовских пейзажей потустороннего мира. Этот принцип можно охарактеризовать и как принцип поэтического развоплощения - такого построения образа, когда он как бы разуплотняется, становится прозрачным, чтобы явить в своей прозрачной плоти другое, внутреннее и более истинное, - то, чем живет поэт, как он переживает этот мир - как мир искусства и поэзии самой жизни.
Тот пейзаж, который вспоминают души Чистилища, и который открывается глазам и чувству автора очерка, это, конечно, в самую первую очередь - Италия. Но те же легкость, радость, свет, голубизна, простор и одухотворенность - в рассказе «Миф», действие которого происходит в русской усадьбе, где мотив танца, полета, воздуха, солнца связан с героиней, напоминающей женские образы с картин итальянцев эпохи Возрождения, например, Боттичелли. «На дороге фигура женщины; сразу он узнает ее - это жена, рыжевато-сияющая Лисичка. Издали он улыбается ее плавному телу на длинных ногах; она мягко ступает ими, потом весело подхватывает юбку и, как милый страус, полулетя, доносится к нему; вот она здесь - вихрь тканей, ласковое загорелое лицо и теплое, прозрачно-персиковое тело. Миша глядит на знакомую плывучую фигуру. "Какая большая и какая легкая!"»24. Герои «Мифа» (молодая пара - Миша и Лисичка, снимают летом флигель в русской усадьбе в средней полосе России, рядом с какой-нибудь Калугой) словно растворяются в воздушной благости Богом благословенного мира России, наливного яблока в саду, который сторожит старый Клим. «Миша прислонился к стволу яблони. Над ним ходят в легком ветерке ее листики, будто осеняя своей лаской. Прямо перед глазами прозрачно наливается яблоко; вот оно с краев просветлело, точно живительная сила размягчила его; и кажется, что скоро в этих любовных лучах сверху весь этот драгоценный плод истает, обратится в светлую стихию и уплывет - радостно, кверху, как солнечный призрак. Другие яблони густо тучнеют по дереву, через забор видна деревушка и вдали ржанище»25.
Солнечный свет, полнота жизни, молодость, владеющая искусством жить:
«- Нынешний день я никогда не забуду: никогда раньше я не видала такого света, как сегодня! Бывают солнечные дни, а вот этот. золотой! Милый, золотой день! Милый день!
<...> Больше нельзя выдержать. Он одевается, приоткрывает дверь, чтобы не разбудить Лисичку, и садится на велосипед. Странно. Ноги сами бегут. Шины чуть-чуть шуршат и задумчиво несут куда-то. Как легко и как быстро! Он вольно дышит и выносится в поле, опять в жнивье. Вот он и простор, и мир. Золотой бог невысоко стоит на небе, а Миша скользит по земле неслышной птицей»26.
Природа, образы героев, их чувства - все пронизано светом любви. Конечно, этот светлый и вместе очень чувственный мир любви и красоты окрашен мыслью Бориса Зайцева, но в легких красках этой картины угадываются очертания той исполненной неоплатонического сияния картины мира, которое неотъемлемо от
произведений великих художников итальянского Возрождения, и которое, в свою очередь, формирует восприятие деятелями Серебряного века Италии, итальянской природы и культуры в целом.
Примечания
1 Из всего множества исследований, посвященных теме Италии в творчестве и судьбе представителей Серебряного века, отметим работы, собранные в двух сборниках: Русские в Италии: Культурное наследие эмиграции. Международная научная конференция. М.: Русский путь, 2006; Россия и Италия / Ин-т всеобщ. истории. М.: Наука, 1995. Вып. 5: Русская эмиграция в Италии в ХХ веке / Отв. ред. Н.П. Комолова. 2003.
2 Свидетельство Ариадны Шиляевой в ее книге: Шиляева А. Зайцев и его беллетризованные биографии. Нью-Йорк, 1971. С. 42.
3 Нужно упомянуть также замечательную книгу Александра Трубникова «Моя Италия», вышедшую в 1908 г. в издательстве «Сириус» (СПб.). Она на тот момент считалась лучшей из написанных в жанре путевого очерка. Самой, пожалуй, известной на сегодняшний день остается книга Павла Муратова «Образы Италии» (М.: Научное слово, 1911-1912). Первый том, вышедший в 1911 г., открывался посвящением Б. Зайцеву. Именно Борис Зайцев посоветовал Павлу Муратову изучать итальянское искусство, вместе они несколько раз бывали в этой стране, в Венеции встречали новый 1912 год.
4 Более того, на известного импресарио Русских балетных сезонов Сергея Павловича Дягилева Италия действовала, будто глоток свежего воздуха: «Вот наконец и поезд, и из купе 1-го класса выходит по-итальянски молодой Сергей Павлович: в Италии Дягилев всегда молодел, свежел и становился каким-то более легким» (Лифарь С. Дягилев и с Дягилевым. М.: Вагриус, 2005. С. 451).
5 Бенуа А. Мои воспоминания: В 5 кн. М.: Наука, 1990. Кн. 4.
6 Там же. С. 37.
7 Герцык Е.К. Мой Рим // Герцык Е.К. Воспоминания: Мемуары, записные книжки, дневники, письма. М.: Московский рабочий, 1996.
8 Там же. С. 259.
9 Зайцев Б. Май в Виареджио // Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 11 т. М.: Русская книга. 1999-2000. Т. 3. С. 471.
10 Зайцев Б. Сиена // Золотое руно. 1908. № 3-4. С. 67.
11 Зайцев Б. Флоренция // Зайцев Б.К. Собр. соч. Т. 3. С. 442.
12 Зайцев Б. Сиена. С. 69.
13 Там же.
14 Зайцев Б. Флоренция. С. 440.
15 Там же. С. 442.
16 Зайцев Б. Фьезоле // Золотое руно. 1908. № 7-9. С. 85.
17 Там же.
18 Зайцев Б. Сиена. С. 67.
19 Там же. С. 67-68.
20 Зайцев Б. Души Чистилища // Жар-птица. 1923. № 10. С. 6-8.
21 Зайцев Б. Души Чистилища // Зайцев Б.К. Собр. соч. Т. 8. С. 297.
22 Там же.
23 Зайцев Б. Фьезоле. С. 84.
24 Зайцев Б. Миф // Зайцев Б.К. Собр. соч. Т. 1. С. 51.
25 Там же. С. 50.
26 Там же. С. 54-55.
