История мысли или история грёз? Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

История мысли или история грёз?

Александр Мелихов The history of thought or the history of dreams?

Alexander M. Melikhov

Я всегда протестую, когда меня называют бывшим математиком: бывший математик так же невозможен, как бывший пудель, - это порода. Как меня воспитали на том, что всё нужно доказывать, так я с этой выучкой пришёл и в литературу - в царство грёз: ценность представляет только то, что можно измерить, взвесить...

Моя первая повесть так и называлась - «Весы для добра». Мой герой задумал найти весы, взвешивающие добро и зло, красоту и безобразие, смысл жизни и её бессмыслицу. Ему казалось, что хотя, конечно, люди размышляли об этом тысячи лет, но только сейчас, наконец, возникло настоящее орудие для решения подобных вопросов. Он решил подойти к этому вопросу как учёный. До него люди руководствовались то религиозными, то интуитивными представлениями, а он - физик, математик - теперь решит этот вопрос с научной достоверностью.

Но что такое научная достоверность? Эйнштейн сформулировал так: для физика нет вопроса, существует что-то или не существует, для него важен единственный вопрос - как это измерить? Поэтому нужно создать, прежде всего, измерительный прибор, который бы мог измерить количество красоты, количество правды, количество справедливости...

Герой напряженнейшим образом размышлял об этой глупости. И, должен признаться, я и сам также об этом размышлял очень напряжённо. Оказывается, что все приборы на самые важные для нас вопросы отвечают одинаково: ноль. Что такое добро? Его нет, ноль.

133

Что такое красота? Ноль. Что такое смысл жизни? Ноль. Нет ни одной объективной инстанции, которая бы подтвердила, что красивое действительно красиво, доброе - добро, прекрасное - прекрасно, а осмысленное - осмысленно.

И до нас с моим героем, наконец, дошло, что смысл жизни и красоту мы не открываем, а создаём сами. Создаём усилием собственной души.

Но я продолжал и дальше сочинять так называемую интеллектуальную прозу, которая невозможна без идейных диалогов: один говорит что-то умное, другой отвечает ещё умнее, первый на это возражает чем-то совсем уж неотразимым, но в ответ слышит окончательно божественную мудрость...Так нет же, не окончательно, до окончательного, неопровержимого итога мне так никогда и не удавалось добраться: нельзя же художественную прозу превращать в научный семинар, приходилось вместо логической формулы отыскивать впечатляющий образ и этим ограничиваться. Постепенно я даже пришёл к выводу, что для художника это и есть главная цель - поразить воображение.

Но мыслитель-то должен убеждать логикой! Недаром же есть целая такая область науки - история общественной мысли. Все, конечно, знают, что самые мудрые идеи постоянно искажались людскими фантазиями, но в основе-то всегда лежала мысль! И только потом на неё наслаивались всякие утопические искажения. И даже одолевали её, в конце концов.

Так математику во мне стала одолевать литература. И теперь я понимаю, почему. Литература являет нам крупный, красивый образ нас самих. А математика, физика дают нам прогностически точный, логически непротиворечивый образ мира, но не дают самого главного, в чём мы нуждаемся. Мы хотим ощущать себя высокими, красивыми и бессмертными, а сколько ты ни изучай мир научными методами, будешь только всё отчётливее понимать, что он огромный, бесконечный, а

134

ты маленький и мимолётный. Любая, самая потрясающая наука ничего другого не даст.

Среди продвинутых гуманитариев довольно популярна та точка зрения (восходящая к Лосеву, кажется), что мифология и наука ничем особенно не отличаются друг от друга. Как атомов никто не видел, так никто не видел и демонов. Но между мифологией и наукой всё же есть серьёзная разница. Мифология всегда ставит человека в центр мироздания. Даже если он, как в греческой мифологии, несчастный, слабый, преследуемый роком. Всё равно, человек есть нечто такое, до чего есть дело самым могущественным в мире силам. Боги им занимаются, мойры им занимаются. А наука нам говорит, что нами никто не занимается. Во всем мире никому до нас нет ровно никакого дела. Ну, кроме нас самих. Во сколько мы себя оценим, столько и будем стоить.

И когда мы отказались от романтического взгляда на человека, как на существо, может быть, несчастное, трагическое, но очень крупное, прекрасное и стоящее на равной ноге с космосом, мы лишили себя самой главной психологической опоры. Дойти до этого, казалось бы, простого вывода мне больше всего помогло изучение проблемы самоубийства.

Я сначала много читал об этом и постепенно, в романе «Горбатые атланты», пришёл к выводу, что причиной самоубийств является свобода. Что если сегодня можно иметь два мнения по одному вопросу, значит, завтра их будет четыре, затем восемь, шестнадцать -они начнут делиться как раковые клетки. Свобода - это рак. Таков был вывод романа. И я, действительно, долго думал, что человек может быть счастлив только в качестве автомата, управляемого извне. Что если в обществе из века в век делается одно и то же: в один и тот же день поедаются одни и те же блюда, все носят одни и те же платья, поют одни и те же песни, - словом, царит неизменность и изоляция от мира, когда нет соблазнов и всё привычное не с чем сравнивать, то это и дарит

135

человеческой душе силу, покой. А как только возникает плюрализм, релятивизм, возможность сравнивать, тут же в мир входят будоражащие, расслабляющие сомнения, а с сомнениями входят самоубийства. Поэтому история человечества есть история бегства от сомнений.

Я и сейчас думаю, что эта модель тоже что-то объясняет. Почему люди идут в тоталитарные секты, в тоталитарные партии, так не любят обновлений; почему начинаются битвы из-за узких и широких брюк, которые, казалось бы, ничьих интересов не затрагивают. Но это разрушает стереотип. А человек только в качестве автомата, работающего по стереотипной программе, может быть сильным, счастливым и спокойным. Определённая доля истины в этом, я думаю, есть, и даже весьма значительная. Тем не менее, мысль моя двигалась дальше.

Вглядываясь как в историю, так и в повседневную жизнь, я начал приходить к выводу, что человек разумный есть, прежде всего, человек фантазирующий; что его качественно отличает от животного не умение пользоваться орудиями труда или строить точные прогнозы, а умение относиться к плодам своей, а в особенности, к коллективной фантазии намного более серьезно, чем к реальным предметам. Постепенно даже, как это у меня часто бывает, эта идея разрослась в целый роман.

В романе «Нам целый мир чужбина» я вывел героя, который в известной степени повторил путь европейской цивилизации. В юности он был романтик, мечтатель, грезил о путешествиях, приключениях, странствиях, научных открытиях, невероятной любви. Но реальность требовала постоянно отрезать одну иллюзию за другой. Жизнь всё время ставила его перед выбором: или служить фантазии, или, ради пользы дела, от неё отказаться. И он последовательно ампутировал одну иллюзию за другой - повторяю, во имя дела. Более того, он считал, что поступает не только разумно и целесообразно, но ещё и благородно, достойно.

136

Ему было до того противно видеть, как люди прячутся в утешительные сказки, что он считал своим долгом всегда смотреть на мир трезво, добиваться реального результата. Всю современную культуру он бичевал как мастурбационную. То есть, направленную на переживание, а не на деяние. Во все времена, считал он, культура вдохновляла людей на подвиги, на продолжение рода, на служение богу, государю, Прекрасной Даме, так или иначе, на какие-то дела. А вот просто попереживать и разойтись... Он окрестил такую культуру мастурбационной, уверенный, что таким образом её изничтожает, и даже был уверен, что наркомания - это всего лишь завершающий этап мастурбационной культуры. Если целью считается не изменение во внешнем мире, а переживание во внутреннем, то наркоман поступает всего лишь последовательно. Он получает переживание без всяких затрат.

Но вот однажды герой начинает вспоминать свою молодость, когда он был дурак дураком, фантазёром, треплом, не всегда порядочным человеком, но, тем не менее, именно тогда его все любили, всем было с ним хорошо. Зато теперь, когда он стал честным и порядочным, люди от него бегут как от чумы. И даже сам он бежит от себя в первую очередь.

Тогда-то га и понял, что построил мир - да, ясный, честный, но такой, в котором нельзя жить. До него дошло, что отрезанные иллюзии - это были не лишние ветви, а корни. Что только иллюзиями и фантазиями и жив человек. Что любить мы можем только собственные фантомы. И даже когда нам кажется, что мы любим реального человека, реальную природу, реальную страну, на самом деле, мы всегда любим какой-то фантом, который соорудили из него или неё. Иногда этот фантом похож на реальность, то есть на то, что видят равнодушные, но чаще совсем не похож, посторонний взгляд видит разительно другое.

137

Только на склоне лет он понял, что творцы фантомов - это и есть, собственно, спасители человечества, его настоящие вожди. И что вся история человечества есть история зарождения, борьбы и упадка коллективных фантомов. Причина наркомании, самоубийств, немотивированных преступлений, депрессии, всеобщей подавленности заключается в упадке коллективных иллюзий. Вот причина всех причин.

Поскольку в романе можно говорить безответственно, то я все это там довёл до предела. Но думаю, что значительная часть истины есть и в этом. До сих пор и в либеральных, и в авторитарных, и в фашистских моделях (в наименьшей, пожалуй, степени) господствует животно-материалистическое представление о человеке... Спешу уточнить: я безусловно материалист и не вижу, чтобы в мире, кроме человеческой психики, были бы ещё какие-то силы с человекоподобными свойствами, антропоморфными. То есть, что кроме человеческой психики, в мире есть ещё какая-то психика.

Но человек руководствуется вовсе не одними материальными интересами, а скорее своими фантазиями, которые интерпретируют определенные материальные интересы как значительные. Человека отличает от животного главным образом, повторяю, умение относиться к плодам своей фантазии как к реальным предметам и даже гораздо более серьезно.

Когда-то наука начиналась с того, что моделировала явления материального, неодушевленного мира аналогиями с нашей психикой: дерево грустит, ветер сердится, камень стремится, природа не терпит... Но постепенно учёные поняли, что тем самым они моделируют более простое при помощи более сложного. Началась реакция. Стали, наоборот, моделировать явления психологии явлениями неодушевлённого мира. И так увлеклись, что сегодня - уже давно, наверно, века два - считается в человеке научно обоснованным только то, что

138

сближает его с животными и даже, пожалуй, с неодушевленными предметами.

Тогда как ничуть не менее обоснованной является та противоположная точка зрения, что в человеке главное - это, прежде всего, фантазия. А материальные интересы, то есть всё, что сближает его с животными, когда он дерётся из-за самок, завоёвывает территорию, борется за пишу, - это второстепенное. Хотя кумиры XX века, Фрейд и Маркс, убедили полмира, что всё высокое в человеке - это маски чего-то низкого. Поэзия, религия, мораль, уверял Маркс, лишь маски экономических интересов. Фрейд со своей стороны считал ту же поэзию и религию только масками похоти и агрессии. Я же готов защищать прямо противоположную позицию: всё низкое в человеке - это маска чего-то высокого. Экономические интересы человека волнуют только потому, что внутри какой-то сказки, внутри какой-то грезы они становятся (мерседес, престижная квартира) символами его собственной красоты, значительности и даже, может быть, бессмертия.

Даже и сегодня в господствующих психологических моделях считается, что стремление к красоте - это только маска стремления к пользе. Хотя с тем же основанием можно утверждать обратное: стремление к пользе - это только маска стремления к красоте. Человек сильнее всего стремится быть красивым и значительным. За это и ведётся борьба. На поверхностный взгляд, сражаются за нефть, за территории, за автомобили, а на самом деле, за право считаться красивым, «крутым». Кто красивее, кто круче - вот в чём корень огромного множества конфликтов.

Когда-то в «Исповеди еврея» я писал о герое-полукровке, который, будучи отвергнут от народного единства, старался это единство оплевать. С этой целью он задумался над тем, какими факторами создаётся нация. И пришел к выводу, что нация создается не языком, не экономикой, не территорией, вопреки маркси-

139

стско-сталинскому определению, а общим запасом воодушевляющего вранья. Тем самым, ему казалось, он дискредитировал любой народ. Ибо на лжи, вроде бы, ничего хорошего основано быть не может. Но я теперь склонен думать, что справедливо нечто противоположное - что как раз всё высокое основано на лжи. Ну, скажем мягче, на выдумке, только на бескорыстной выдумке.

Всякое единство основано на какой-то фантазии, на какой-то коллективной иллюзии, внутри которой мы все чувствуем себя красивыми, значительными и бессмертными. Чувство принадлежности к народу и является, по существу, чувством причастности к чему-то великому и бессмертному. Поэтому люди и любят родину.

Вот таков, пожалуй, мой путь от наивного позитивизма к, скажем так, материалистическому идеализму. Раньше мне казалось, что есть логически развивающаяся история общественной мысли и параллельно - порождаемая этими мыслями, идеями история общественных грёз. Теперь я склоняюсь к обратному: есть история грёз и - параллельно - история порождаемых ими мыслей. Практически все захватывающие мир социальные идеи - марксизм, расизм, утилитаризм - были грёзами, явившимися под маской науки. Рост рациональности в социальной сфере выражается больше всего, пожалуй, в том, что люди от прямых выдумок стали переходить к подтасовкам. И, подозреваю, так будет всегда. Потому что такова природа человека фантазирующего - он может жить только иллюзиями. Тем более что нагая реальность слишком ужасна, очень уж мы мизерны и беспомощны перед мировым хаосом.

В этом и заключается центральная идея моих воззрений на суицид: основная социальная причина самоубийств - упадок коллективных иллюзий, позволяющих человеку забыть о своей мизерности и беззащитности. Полубессознательно я этим пользовался и в практической работе.

140

В конце 1980-х годов я организовал волонтёрскую службу помощи суицидентам. И убедился, что знаменитые самоубийцы - Есенин, Маяковский, Цветаева, Хемингуэй - редчайшие исключения, самоубийцы в подавляющем большинстве люди самые обыкновенные. И несчастья с ними происходят тоже вполне обычные. А почему именно они не сумели их преодолеть - у них распался некий воображаемый контекст, позволяющий интерпретировать несчастье наименее унизительным способом. И я, прежде всего, каждому самоубийце старался дать красивый образ его несчастья. Ощущать себя красивым и ощущать себя жалким в одинаковой беде - далеко не одно и то же.

Тогда же я понял, что восхищение титанами не подавляет «маленького человека», но напротив, делает его сильнее, уничтожает чувство ничтожности, мимолетности смертных. Так что если мы в угоду слабым и обойдённым разрушим наши представления о красоте, о величии, чтобы их не обижать, то и они останутся в жалком мире, где нечем восхищаться. Конечно, и заурядных людей необходимо спасать, но спасать необходимо и аристократические ценности, нужные, на первый взгляд, немногим, а на самом деле почти всем. И едва ли не важнейшей для выживания человека окружающей средой является система коллективных фантазий, именуемая культурой.

Фантазия, вырвавшаяся из-под контроля соблюдения, грозит безумием. Это ясно всем. Человек, утративший представление о реальности, обречён. Но человек, видящий только реальность, тоже обречён, и это уже далеко не все понимают. Безумие безумца, как правило, очевидно сразу, а безумие прагматика далеко не всегда. Напротив, иногда кажется, что он-то и есть самый умный. Но именно прагматик лишает нашу жизнь таких спасительных иллюзий, как её осмысленность, красота, беспредельность, значительность... Последствия этого столь же разрушительны, сколь и по-

141

следствия очевидного безумия, просто они отдалены во времени.

Конечно, моё утверждение, что миром правит красота, а не польза, полемично. Прагматические модели сегодня столь навязчивы, что испытываешь соблазн настаивать на чём-то абсолютно противоположном. Разумеется, человеку нужно сколько-то еды для пропитания, сколько-то пространства, какие-то средства передвижения и так далее. Но у меня перед глазами стоит прямо-таки символическая фигура из той поры, когда я занимался самоубийцами. Молодой человек, с виду - наивный, глупый барашек, воображающий себя очень шустрым, большим пройдохой. Как это было модно в то время, набрал в долг денег, купил, уж не помню, вагон колбасы или тушенки, чтобы где-то выгодно перепродать, но в конце концов, просвистался, его кинули, поставили на счётчик, грозили убить... В итоге он попытался покончить с собой, и я с ним беседовал уже в клинике «скорой помощи». И вот, среди прочего, я спросил его: «О чём ты мечтаешь?» Он устремил взгляд в даль коридора и сказал проникновенно, как, наверное, Петрарка говорил о своей Лауре: «Я хочу к двадцати четырём годам иметь белый мерседес».

То есть он пожертвовал жизнью за металл, за глупость. Ведь с прагматической точки зрения можно сказать, что мерседес - не более чем средство передвижения. Но какой безумец, скажите, поставит жизнь на карту, чтобы обрести возможность просто проехать из одного места в другое, когда можно это сделать на автобусе? Но он все же рискнул жизнью и, возможно, впоследствии даже и погиб. Ради утилитарных предметов жизнью не жертвуют, жертвуют ради прекрасной грёзы.

Я бы так сформулировал: утилитарное мы ставим себе на пользу, прекрасному мы жертвуем сами. Авантюристы, честолюбцы жертвуют жизнью своим фанто-

142

мам. Хотя фантомы эти предстают в маске каких-то реальных вещей: нефть, банк, мерседес... Но всё это только символы, символы красоты и значительности. И как ни убоги сами предметы, за которые люди идут на риск, в качестве символов они прекрасны, прекрасны внутри какой-то системы коллективных грёз.

И у меня вызывает восхищение способность человека жертвовать собою ради фантомов. Верующих восхищает в человеке искра божьего огня, причастность Богу, но меня ещё больше восхищает, что человек, не имея Бога, сам уподобился ему, создав собственный воображаемый мир. Будучи кусочком слизи в равнодушном, ледяном космосе, он создал систему иллюзий и противостоит всемогущей бессмыслице. Это мужество безумия меня приводит в такой восторг, что мне ничего другого и не нужно. Величие человеческой фантазии и готовность служить ей - это и оправдывает в моих глазах человеческое существование.

143