CC BY
110
тистического комитета Министерства внутренних дел, 1895. — 256 с.
9. Козьмин, Н. Н. Очерки прошлого и настоящего Сибири /
Н. Н. Козьмин. — СПб.: Типография «Печатный труд», 1910. — 160 с.
10. Памятная книжка Иркутской губернии на 1891. — Иркутск : Издание Иркутского Губернского Статистического комитета, 1891. — 113 с.
11. Материалы по исследованию землепользования и сельскохозяйственного быта сельского населения Иркутской и Енисейской губернии. В IV т. Т. IV. Вып. 5. Енисейская губерния. — Иркутск: Типография штаба Иркутского военного округа, 1893. — 424 с.
12. Первая всеобщая перепись населения Российской империи, 1897. Распределение населения по видам главных занятий и возрастным группам по отдельным территориальным районам. Таблица XX. Т. IV. / Подред. Н. А. Тройницкого. — СПб.: Издание центрального статистического комитета Министерства внутренних дел, 1905. — 371 с.
13. Максимов, С. На Востоке. Поездка на Амур / С. Максимов. - СПб., 1864. - 588 с.
14. Горюшкин, Л. М. Сибирское крестьянство на рубеже двух веков / Л. М. Горюшкин. — Новосибирск: Наука, 1967. — 412 с.
15. Памятная книжка Енисейской губернии на 1905 г. — Красноярск: Издание Енисейского губернского статистического комитета, 1905. — 281 с.
16. Приамурье. Факты. Цифры. Наблюдения. Приложение к отчету общеземской организации за 1908 г. — М., 1909. — 922 с.
17. Горюшкин, Л. М. Население Сибири накануне Октябрьской социалистической революции / Л. М. Горюшкин, В. И. Пронин // Историческая демография Сибири : сб. науч. трудов. — Новосибирск: Наука, 1992. — С. 84 — 101.
18. Овцын, В. Развитие женского образования (исторический очерк) / В. Овцын. — СПб.: Типография И.Н. Скороходова, 1887. — 42 с.
19. Миронов, Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. Т. 1 / Б. Н. Миронов. — СПб. : Дм. Буланин, 1999. — 548 с.
20. Горюшкин, Л. М. Аграрные отношения Сибири периода империализма (1900-1917гг.) /Л.М.Горюшкин. — Новосибирск : Наука, 1976. — 342 с.
ДОЛИДОВИЧ Олеся Михайловна, кандидат исторических наук, доцент кафедры гуманитарных наук. Адрес для переписки: e-mail: [email protected]
Статья поступила в редакцию 12.03.2010 г.
© О. М. Долидович
уДк 930 Н. А. КОНОВАЛОВА О. В. МЕТЕЛЬ
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского
ИСТОРИЯ ИДЕЙ ПРОТИВ ИСТОРИИ НАУЧНЫХ СООБЩЕСТВ:
ДВЕ МОДЕЛИ ПОСТРОЕНИЯ
ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОГО
ИССЛЕДОВАНИЯ
В данной статье представлены два подхода к построению историографического исследования, представленные в современной отечественной науке. Авторы выделяют в качестве первой модели историографию как историю идей, в качестве второй — как историю научных сообществ. Объединить две модели можно лишь на путях коммуникаций различного уровня.
Ключевые слова: отечественная историография, история науки, история понятий, историческая память, научная коммуникация, виды научной коммуникации.
Исследование выполнено при финансовой поддержке Федерального агентства по науке и инновациям в рамках федеральной целевой программы «Научные и научнопедагогические кадры инновационной России на 2009—2013 гг.», государственный контракт № 02.740.11.0350.
Состояние современной отечественной историографии характеризуется очень мощной методологической рефлексией, возникшей как ответ на «вызовы времени»: необходимость осмысления советского прошлого и интеграции в мировой историографический процесс. Причем, мы можем говорить о включенности в данный процесс как представителей старшего поколения исследователей, так и более молодых авторов [1 —4]. Не имея, во-первых, заранее заданных методологических ориентиров, а во-вторых, не считая
возможным руководствоваться простой логикой «историзма и объективизма», новое поколение историографов, к которому авторы относят и себя, стремится к более четкому определению конфигураций современного историографического пространства, благодаря чему становится возможной собственная идентификация исследователя.
По нашему мнению, в современной отечественной науке можно говорить о двух основных моделях историографического исследования: историографии как
истории идей и историографии как истории научных сообществ. Данная мысль может быть отнесена к числу идей, «витающих в воздухе», и, в той или иной форме, уже высказанных исследователями [5 — 6], однако так и не получивших окончательного оформления.
Серьезно упрощая, можно сказать, что модель построения историографического исследования будет зависеть от того, что будет воспринято ученым в качестве базовой категории: историк-исследователь или продукт его научного творчества — научная концепция. В первом случае в центре внимания оказывается процесс становление той или иной идеи у отдельного автора; во втором — общее движение мысли, для иллюстрации которой автор выбирает определенный набор фигур. Попробуем дать краткую характеристику обозначенных моделей.
«Историография как история идей»
Данная модель является хронологически первой и подразделяется на два основных варианта: (1) историография как история концепций (теорий) и (2) историография как история понятий и текстов (нарративов).
1. Изначально в качестве объекта историографии выступала лишь научная концепция, и, следовательно, историография мыслилась как история исторической науки. Столь узкий подход к предмету приводил к тому, что историограф видел своей задачей отобрать работы, посвященные одной проблеме, и расположить их на некоем подобии «оси времени», в которой за «ноль» взята самая первая концепция по интересующей историографа проблематике, а за х — вся полнота реальности прошлого, величина которой на данный момент не известна, но к которой приближаются все расположившиеся в хронологическом порядке концепции. Лестница может служить другой метафорой для описания подобного понимания истории исторического знания, восхождение по которой могло обеспечить обнаружение новых источников и включение их в имеющееся историческое знание.
В XIX в. историография как история исторической науки выполняла сугубо утилитарную задачу — предотвращение повторного «изобретения велосипеда». Эта функция вытекала из веры классической научной рациональности в возможность обретения истинного, неизменного исторического знания, в возможность реконструкции реальности прошлого (обозначенного нами как х). В несколько измененном виде — с преобладанием критической функции историографии — данный подход существовал в советской науке [7 — 8]. И над дореволюционными, и над советскими историками довлел «стереотип дихотомии» [9], который в первом случае выражался в противопоставлении науки ненаучным формам знания (религии, легендам, мифам и т.п.) и поиске «позитивного» знания; во втором случае — в противопоставлении «марксистского» и «буржуазного» знания.
2. Изменение взгляда на объект историографического исследования в рамках изучаемой нами модели было связано с кризисом позитивизма, поставившим в начале XX в. под сомнение сам факт научности гуманитарного знания, а значит, и право последнего на существование. Если отечественная (советская) наука оказалась фактически отгороженной от поисков преодоления данного кризиса, то западные авторы вынуждены были искать ответы на «неудоб-
ные» вопросы. В качестве таких ответов мы предлагаем рассматривать проекты Р. Козеллека (история понятий) и Й. Рюзена (историческаяпамять).
Р. Козеллек обращается к историческим понятиям, которые, по сути, выступают как историографические понятия, потому что являются продуктом конструируемой реальности. Когда-то, объясняет Козеллек, понятия и были частью реальности, но Французская революция свершила переворот не только во Франции, но и в историографии: в понятии стал преобладать «горизонт ожидания», а не «область опыта». Такие понятия могут порождать новую историческую реальность — вплоть до коммунизма и фашизма. В нашем случае «горизонт ожидания» — это и есть историографическая составляющая понятия, представляющая собой точку зрения на событие субъекта, в качестве которого может выступать и историк, и философ, и общественный деятель, и даже простой обыватель, использующий это понятие в языке повседневного общения [ 10]. История, таким образом, превращается в историографию в её более широком понимании как истории исторического знания. По сути, Козеллек подменил целое его частью: историческую концепцию его составляющей — научным термином, заложив начало нового подхода к историографии как истории понятий. Стоит заметить, что и сам Козеллек понимал, что «история понятий является, строго говоря, историографическим трудом (! — Н. К., О. М.), потому что связана с историей образования, употребления и изменения понятий», в которой «различное словоупотребление связано с различными приемами мышления», ведь понятие «не движется, его двигают» [11].
Йорн Рюзен, также обращаясь к анализу глобальных явлений современной ему истории, — холокосту и фашизму, пришёл к выводу, что цель истории — вписать подобные критические события в имеющееся историческое повествование, формирующее историческую память не одного поколения людей. «Исторические повествования упорядочивают изменения во времени этих ситуаций (случайностей —
Н. К., О. М.) таким образом, что случайность кризиса постепенно растворяется в образующем смысл и значимом концепте изменения человеческого мира во времени» [12]. И поэтому фактически приходит к выводу Й. Рюзен, историография — это история исторической памяти и задача историка — вписать новые события, которые по своему содержанию и итогам являются травмирующими историческое сознание, в уже имеющиеся концепции прошлого так, чтобы сделать их «нормальными». Нормализация осуществляется за счет историзации события с помощью таких историографических методов, как анони-мизация, категоризация, нормализация, морализация, эстетизация, телеологизация, специализация и мета-историческая рефлексия.
На наш взгляд, концепция Й. Рюзена укладывается в постмодернистский поворот в историографии, отмеченный повышенным вниманием к языку. Постмодернизм ворвался в историю под лозунгом «смерти автора», заявив, что не историк пишет текст, а что текст развивается по своим законам, диктуя правила автору [13]. Причем один текст включается в систему отношений с другими текстами, создавая систему интертекстуальности. Рюзен не «убивает» автора, напротив, он приписывает ему функцию врачевания исторической памяти, но при этом поддерживает идею конструирования прошлого — знания «здесь и сейчас», без противопоставления в нем трех временных векторов: «прошлое-настоящее-будутцее».
Более радикальные постмодернистские авторы отказывают историографии в самостоятельности. Одни относят её к жанру литературы, тем самым понижая её научный статус до простого повествования, выполненного согласно заранее избранным стратегиям организации материала (X. Уайт), другие — повышают её статус с вспомогательной некогда дисциплины до той науки, которую она когда-то «обслуживала» — до истории (Ф. Р. Анкерсмит).
«Историография как история научных сообществ»
Антисциентизм, набирающий обороты в начале XX в., заставил гуманитарные науки пересмотреть свои дисциплинарные объекты. Одни исследователи, как мы рассмотрели это выше, обратились к языку и тексту, другие — к человеку.
Модель историографии как истории научных сообществ получает распространение в отечественной исторической науке в 1990-е гг. и восходит к Т. Куну, совершившему своего рода «антропологический поворот» в науковедении [14—15]. Он показал, что наука — это то, чем занимаются ученые. Исследователи договариваются между собой о том, что будет считаться истинным и рациональным. В результате конкретный продукт научного творчества — концепция — отступает на второй план, фактически полностью утрачивая свою самостоятельность.
Так же как и историография, представленная историей идей, историография как история научных сообществ не ограничивается лишь одним подходом: её объект, несмотря на то что он не теряет своей антропологической сущности, вариативен. В рамках данной модели историограф может изучать либо отдельного ученого (1), либо целые исследовательские коллективы, делая акцент на том, как происходит становление отдельных научных концепций через призму системы человеческих взаимоотношений (2).
1. Несмотря на то, что биографистика уходит своими корнями в далекую древность (вспомнить хотя бы «Жизнеописания» Плутарха), личность историка долгое время оставалась в тени, выступая лишь орудием открытия фактов. Как мы уже указывали, интерес к личности исследователя появился лишь на волне кризиса позитивизма и закрепился благодаря фрейдизму, вновь ярко заявив о себе в микроистории и, в дальнейшем, благодаря повороту историографии в сторону антропологии. В результате формируется историография как история историка или биоисто-риографистика, где главной идеей оказывается стремление «прочитать» авторское повествование сквозь призму отдельной личности.
2. Другой подход в рамках второй из представленных моделей — историография как коммуникация (А. П. Огурцов). Рассматривая историю отдельных исследовательских коллективов, в первую очередь, научных школ, историограф, представляя событийную канву, неизбежно сталкивается с необходимостью анализа взаимоотношений, существующих в данном коллективе. В этом случае наука рассматривается сквозь призму «коммуникативных актов» и «стратегий», позволяющих коллективу реализовывать поставленные научные задачи. Или, словами А. П. Огурцова, «...ни ход, ни результаты, ни субъекты познания не могут быть отторгнуты от той ситуации общения, в которой осуществляется научное исследование. Каждый элемент познавательного акта и его содержания пронизан, освещен контекстом
I коммуникационного взаимодействия» [16]. Однако
подобная модель неизбежно ведет к междисциплинарности, требуя привлечения методов социологии. Отметим, что на личном уровне коммуникации были исследованы, в первую очередь, П. Бурдье и Р. Мертоном, на институциональном — Д. Прайс, на властном — М. Фуко [17 — 20].
Обе рассмотренные нами модели обладают своими достоинствами и недостатками. Так, историография как история идей грешит генерализациями и абстракциями, наделяя концепции самостоятельным существованием: они обитают в отдельном мире, где происходят их столкновения, борьба, взаимодействие. Вместе с тем указанная модель позволяет обнаружить сходные идеи у весьма далеких, территориально и хронологически, авторов и проследить общее течение мысли. Вторая модель, в свою очередь, тяготеет к фактографизму и предлагает объяснения, многие из которых весьма проблематично поддаются процедуре верификации. Однако она позволяет рассмотреть некоторые «внутренние пружины» историографического процесса, показать «личностную» составляющую идейных столкновений. Значит ли сказанное, что наиболее перспективным должен быть «средний путь», позволяющий соединить лучшие стороны каждой модели?
Неким подобием «золотой середины» может выступить синтез обеих моделей, осуществляемый с помощью научных коммуникаций разного уровня. Помимо коммуникаций, выделяемых в антропологической модели: «историк —историк», коммуникации между школами историков разного типа организаций; коммуникации «историк — власть», можно говорить о коммуникации «историк —читатель», «историк— эпоха/нарратив/дискурс», имманентно существующих в модели историографии как истории идей. Теоретически, проследив эту сложную сеть коммуникаций, историограф сможет сделать большой шаг в достижении столь желаемого идеала. Пока же, оценивая современную историографическую практику, напрашивается параллель с «основным вопросом философии», разрешить который нельзя на путях простого соединения материализма и идеализма.
Библиографический список
1. Корзун, В. П. Поиск нового образа историографии в современном интеллектуальном пространстве (размышление над учебным пособием Л. П. Репиной, В. В. Зверевой, М. Ю. Парамоновой «история исторического знания») [Текст]. Т. 2 /
B. П. Корзун, В. Г. Рыженко // Мир Клио : сб. статей в честь Л. П. Репиной. - - М. : ИВИ РАН, 2006. - С. 266-278.
2. Репина, А. П. Контексты интеллектуальной истории [Текст] / Л. П. Репина // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. — М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2008. - Вып. 25/1. - С. 5-11.
3. Алеврас, Н. Н. Предмет историографии: версии современной науки [Текст] / Н. Н. Алеврас // Imagines mundi: альманах исследований всеобщей истории XVI —XX вв. — Екатеринбург, 2010. — № 7. Сер. Интеллектуальная история. — Вып. 4. —
C. 173-190.
4. Юдин, А. В. «Историографические эпохи» в истории изучения античности [Текст] / А. В. Юдин // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. — М.: КРАС АНД, 2009. — №28. - С. 240-262.
5. Крих, С. Б. М. И. Ростовцев и М. Финли: два типа ученого [Текст] / С. Б. Крих// Мир историка: историографический сборник ; под ред. Г. К. Садретдинова, В. П. Корзун. — Омск: ОмГУ, 2006. — Вып. 2. — С. 6.
6. Свешников, А. В. Петербургская школа медиевистов начала XX в. Попытка антропологического анализа научного
сообщества [Текст] / А. В. Свешников. — Омск: ОмГУ, 2010. —
С. 31.
7. Рубинштейн, Н. Л. Русская историография [Текст] / Н. Л. Рубинштейн. — М. : Госполитиздат, 1941. — 659 с.
8. Очерки истории исторической науки в СССР [Текст]. В 5 т. / Под ред. М. Н. Тихомирова. — М. : АН СССР, 1955.
Т. 1. - М., 1955. - 692 с.
Т. 2. - М., 1960. - 862 с.
Т. 3.- М., 1963. - 831 с.
9. Печенкин, А. А. Философия науки и история науки: проблемы взаимодействия [Текст] / А. А. Печенкин // Науковедение и новые тенденции в развитии российской науки / под ред. А. Г. Аллахвердяна. — М. : Логос, 2005. — С. 68.
10. Михалёв, А. Б. Семантические прототипы [Текст] / А. Б. Михалёв // Язык и действительность : сборник научных трудов памяти В. Г. Гака. — М.: ЛЕНАНД, 2007. — С. 383 — 388.
11. Бёдекер, X. Э. Размышления о методе истории понятий [Текст] / X. Э. Бёдекер // История понятий, история дискурса, история метафор : сб. статей ; под ред. X. Э. Бедекера. — М. : НЛО, 2010. - С. 34, 48.
12. Рюзен, Й. Кризис, травма и идентичность [Текст] / Й. Рю-зен // «Цепь времен» проблемы исторического сознания ; отв. ред. Л. П. Репина. - М.: ИВИ РАН, 2005. - С. 39.
13. Колосов, Н. Е. Как думают историки [Текст]. — М.: Новое литературное обозрение, 2001. — С. 284.
14. Whithley, R. Cognitive and social institutionalization of research specialties and research areas [Текст] / R. Whithley// Social processes of scientific development— London: Routledge & Kegal Paul, 1974. - P. 69-95.
15. Gutting, G. Paradigms and revolution: appraisals and applications of Thomas Kuhn's philosophy of science [Текст]. — Notre Dame: Univ. of Notre Dame Press, 1980. — 347 p.
16. Огурцов, А. П. Научный дискурс: власть и коммуникация (дополнительность двух традиций) [Текст] / А. П. Огурцов // Философские исследования. — 1993. — №3. — С. 12 — 59.
17. Мертон, Р. К. Социальная теория и социальная структура [Текст] / Р. К. Мертон. - М.: ACT МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2006. -880 с.
18. Бурдье, П. Клиническая социология поля науки [Текст] / П. Бурдье // Социоанализ Пьера Бурдье. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской академии наук. — М.: Институт экспериментальной социологии, 2001. — С. 19 — 35.
19. Прайс, Д. Дж. де С. Сотрудничество в «невидимом колледже» [Текст] / Д. Дж. де С. Прайс, Д. Дж. Бивер // Коммуникация в современной науке. — М.: Прогресс, 1976. — С. 335 — 351.
20. Фуко, М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы [Текст] / М. Фуко. — М. : Ad Marginem, 1999. — 479 с.
КОНОВАЛОВА Наталья Александровна, соискатель кафедры современной отечественной истории и историографии, младший научный сотрудник управления научно-исследовательской работы.
Адрес для переписки: e-mail: [email protected] МЕТЕЛЬ Ольга Вадимовна, аспирантка кафедры всеобщей истории, младший научный сотрудник управления научно-исследовательской работы.
Адрес для переписки: e-mail: [email protected]
Статья поступила в редакцию 03.02.2011 г.
© Н. А. Коновалова, О. В. Метель
УДК 947.0:341.7/ 8(510 8) Д. К. ЖАБИЦКИЙ
«1905—1911».
Дальневосточный государственный гуманитарный университет, г. Хабаровск
РАЗВЕДКА РОССИИ В СЕВЕРО-ВОСТОЧНОМ КИТАЕ В ПЕРИОД С 1905 ПО 1911 г.________________________
В данной статье автором сделана попытка изучения деятельности российской разведки в Маньчжурии в период с 1905 по 1911 г. Вопросы преобразования российской разведслужбы были тесно связаны с реформами Генерального штабаг проводимыми в конце XIX — начале XX в. и существенно улучшившими его организацию. Значительную роль в политике России в Северо-Восточном Китае занимала деятельность разведки штабов Заамурского округа ОКПС и Приамурского военного округа. Несмотря на все трудности ведения разведки в Маньчжурии, офицеры-разведчики, резиденты и агенты с честью выполняли возложенные на них обязанности.
Ключевые слова: разведка, Россия, Китай, агент, информация, шпионаж.
Разведка и контрразведка, взаимодействуя со всеми сферами современной жизни, является неотъемлемой частью политики любого государства. Истории известно, что с помощью разведки многие страны имели возможность прогнозировать характер своих международных отношений. Ведение разведки иностранными государствами в Северо-Восточном Китае было одним из главных способов для достижения политического и экономического господства на
территории Китая. В последние годы на страницах российских научных журналов появилось значительное число публикаций, поднимающих проблему противоборства японской и российской разведок в начале XX в. Очевидно, что изучение этой проблемы имеет сегодня актуальное звучание.
Первые попытки выяснения роли царской разведки в Маньчжурии относятся к досоветскому периоду. Работы Э. А. Верцинского, П. И. Изместьева,
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №3 (98) 2011
