CC BY
25Т.Л. Барандова
ИСТОРИЯ И ГЕНДЕР В СИМВОЛИЧЕСКИХ РЕПРЕЗЕНТАЦИЯХ АКТОРОВ ПРОТЕСТА
Протест 2011-2012 гг. дает много пищи для размышлений: в изучении и осмыслении нуждаются факторы его возникновения, динамика, акторы, репертуар форм, методы мобилизации и др. В нем участвовали представители разных сегментов идеологического спектра: анархисты, националисты, неолибералы... Масштабное вовлечение в общие протестные акции стольких групп, по-разному представляющих себя в публичном пространстве и по-разному визуализирующих несогласие посредством новых медиа, предлагает задуматься и о том, чем обусловлена подобная «карна-вализация» политического процесса. Вспомним, что феномен «карнавальной культуры» веками противостоял официальной церковной или политической культуре как «подлинный праздник времени, становления, смен и обновлений» [Бахтин, 2008].
Кроме того, в ходе протестных событий на лидерские позиции нередко выдвигались женщины, а эффект акционистских высказываний представительниц субкультур обнажил проблемы политического контроля над временем со стороны правящих элит [Барандова, Константинова, 2012]. Однако нам не встретились статьи, рассматривающие протестные взаимодействия ни с позиций методологии гендерного подхода, ни с позиций включения в анализ социально-временной идентичности как ресурса репрезентативных практик акторов. Тем больше оснований для исследовательских вопросов, нацеленных на проверку предположений, связанных с интерпретацией протеста как реакции на консервативный поворот государства (проявившегося в серии законодательных действий по ограничению прав женщин и меньшинств, усилении неопатриар-
хатного дискурса, росте влияния РПЦ и т.п.), которая выразилась в стремлении актуализировать коллективную память через «обыгрывание» исторических аналогий. Такая постановка проблемы представляется релевантной теории символической политики, в рамках которой разработаны адекватные модели анализа (театральная, драматологическая, перформансная) [Поцелуев, 2012, с. 17-53]. Выражение несогласия реализовалось в форме акционизма как постмодернистского типа протеста - коллективного или индивидуального «точечного действия», которое демонстрирует не только гражданское неповиновение, но и неконвенциональные практики сопротивления гегемонным гендерным порядкам [Я18шап, 2004; Ridgeway, 2011] или доминирующему дискурсу власти в сфере политики памяти.
Цель статьи - проанализировать «нарратив протеста», выраженный в самопрезентации фигур несистемной политической сцены российского социума 2011-2012 гг., с применением гендерного подхода. Материалом для анализа послужили коммуникации в социальных сетях. Основной задачей было определить, какие пласты исторической памяти репрезентировали (т.е. отражали через символические образы для публики в процессе интеракции) индивидуальные и гендерные роли акторов «белой ленты», «марша миллионов», «оккупай», «прогулки литераторов» и «панк-молебна». Такая постановка вопроса представляется оправданной, ибо действие выступает как символ, а «то, что воспринимается как политическое событие, есть зачастую лишь символическая конструкция (спектакль), так как для массы недоступно прямое наблюдение реальных процессов и контроль над ними» [Поцелуев, 2012, с. 18-19]. В свою очередь, акторы политической коммуникации выступают как актеры, персонажи, типажные фигуры, обозначающие (репрезентирующие) роли «политического театра» [Мироненко, 2010] с целью общественной мобилизации. Репрезентации формируются под влиянием исторически обусловленной социальной реальности и человеческой практики, в которой объекты восприятия выступают как пространственно-временные процессы [Рабардель, 1998]. Результат содержит сохраняемую в памяти символическую передачу контекста имитации деятельности.
Исходное предположение состоит в том, что вовлеченные в протест социальные группы имитировали контрдискурс(ы), чтобы: 1) через плюрализацию политической коммуникации отразить запрос на демократическое развитие общества и потребности в модернизационном проекте; 2) артикулировать разнообразие со-
циальных групп в обществе и спектр их (непредставленных) интересов; 3) обозначить разрывы в официальном дискурсе и общественных практиках, приводящие к неравенству шансов поколений и сегментов общества. Избранная форма гражданского протеста в виде уличного активизма определялась структурой политических возможностей и закрытостью системы, которая не позволяла оппозиционным силам получить минимальное институциональное представительство в результате выборов. Официальный «сценарий» хода и итогов выборов не предполагал изменений политического пространства. Характер политического режима определил и полуигровой (карнавальный) жанр «протестного нарратива», в рамках которого представителям контр- и субкультур удалось репрезентировать предпочтительные гендерные режимы своих сообществ через «цитирование» элементов нарратива отечественной истории.
Такая постановка вопроса опирается и на ряд теоретических представлений, разделяемых многими исследователями современной политики. Во-первых, современной политической коммуникации свойствен высокий уровень метафоризации и театрализации. Описываемые И. Гофманом [Гофман, 2000] и его последователями [Тернер, 1985; Alexander, Giesen, Mast, 2006] взаимодействия, устанавливая аналогию между реальными ситуациями и театральным представлением с членами общества в качестве актеров, позволяют исследовать «технологию» их ролевого поведения, фокусируя внимание на символических формах. Такие представления развертываются как в пространстве (сцены), так и во времени. Под «сценой» в контексте массового общества понимают арены действия общественных отношений, опосредованных образами и интерпретируемых как «спектакль», которому подчинены и институты государства [Дебор, 2011]. Теории социальных перформансов придают значение выбору политических событий и «сценических» действий в коллективных контекстах, а изучение социальных трансформаций включает инверсии времени как исследовательский ресурс [Штомпка, 2005]. Рефлексия времени является элементом поддержания коллективной памяти [Функенштейн, 2008], фактором трансляции ценностей между поколениями. Аутентичность ролевого образа обеспечивает правильное его восприятие и интерпретацию, что усиливает значимость массово узнаваемых исторических символов. Общество в кризисном состоянии чувствительно к символическим формам и мифологическому мышлению [Кассирер, 2011]. Мифы как мобилизационный инструмент дают ресурс «для интерпретации "прошло-
го" и участвуют в осмыслении повседневной жизни "в настоящем" времени, включая выстраивание перспектив на "будущее" <...> задают образцы социальной жизни в качестве руководства к действию» [Робертс, 2004, с. 7]. В ходе их создания акторы осмысливают свою идентичность. Полагаем, что конструирование мифологизированных «Я-образов» в социальных сетях помогает в определении коллективных идентичностей, составляет основу мобилизующей репрезентации.
Во-вторых, в обществах Модерна имеет место конкуренция проектов реконструкции и поддержания коллективной памяти, «социальные и политические группы постоянно соревнуются за нужную им модель времени» [Ярская, 2011, с. 11]. Государство пытается удержать главенство, прибегая к средствам, зависящим от типа политического режима. Проявления недовольства обусловлены тем, что плотность времени связана с характеристиками социального пространства и не одинакова в разных группах. Дифференцирующими факторами оказываются гендер и возраст, ибо сложности самореализации в публичной сфере, создаваемые в том числе гендерной системой, порождают барьеры участия и искажения политического представительства, а его отсутствие лишает группу «голоса» и при выборе желанной модели тендерного режима. И в проблемных полях молодежной социализации лежат основания неравенства, ибо на социальных аренах «в отличие от театрального сценария, каждый из нас участвует в индивидуализации стиля, создает свою пьесу, свой сценарий, по которому проходит его жизненный путь» [Бабаян, 2011].
В-третьих, в контексте демократических режимов выборы, медиа и партии приобретают влияние на распределение власти [Tilly, 1994]. В условиях активности «супранациональных» акторов в их «зонах жизненных интересов» [Rosenau, 1990, p. 454-459] пространственно-временная дистанция дает ключ для понимания глобализации, которая, как считается, несет больше равенства в гендерные отношения, открывая новые жизненные перспективы [Гидденс, 2011, с. 40-43]. Международные организации и сети, работающие ради благополучия будущих поколений, считают формирование глобального гражданского общества фоном современной истории: «Движения за демократию и гражданские права, защиту окружающей среды и политику Зеленых, феминистскую реинтерпретацию и мир являются механизмами распространения новых образов солидарности» [Гайнутдинова, 2009, с. 251-253]. Западный образец модернизации разрушает традиционализмы, но
создаются альтернативные модели со стороны светских и религиозных акторов [Гайнутдинова, 2009, с. 80-83], кроме «сторонников» глобализации действуют силы сопротивления ей: «альтерна-тивисты», «изоляционисты» и «реформисты» [там же, с. 271-272].
В-четвертых, в политических конфликтах значима социально-временная идентичность, характеризующая систему «образа мира» индивида или группы, отражающая интегрированность в окружающую среду и представления о ее прошлом, настоящем и будущем через осознание времени своего существования в соотнесении с общественными событиями, и своевременности форм своего взаимодействия с государством и обществом. Символические структуры неотделимы от политического процесса, что в полной мере проявляется в коммуникациях вокруг памяти, являющейся поставщиком репрезентаций (альтернативной) истории, а также мифом для обоснования политической идентичности [Завершинский, 2012, с. 152153]. Образы прошлого используются и в политической социализации населения, и для выражения протеста. Государство всегда стремится к формированию универсального исторического дискурса, но альтернативная история «подавленных групп» тоже постоянно присутствует в виде практик сопротивления (резистенции), рождая скрытые послания контрпамяти [Скотт, 2005; Фуко, 1996; Gutmann, 1993]. Социальная память в символической форме фиксирует переинтерпретации официальных локальных «режимов памяти», транслирует столкновение интерпретаций исторического времени в гло-кальном пространстве [Simonova, 2012].
В-пятых, национальное государство на институциональном уровне играет роль кодификатора социальных и гендерных статусов, конструктора и контролера интерпретаций событий, в том числе использования символов в политической коммуникации, где акция поддержки или протеста (включая прямое действие, современное искусство и социальную работу) является одним из ключевых компонентов. В акции-событии символы играют важную роль, побуждая к реагированию действием [Бочаров, 2011, с. 275-304]. Гендер рассматривается и как культурный символ, и как стратифицирующий институт с отношениями власти, правилами, идеологиями равенства или дифференциации, имеющими свою историю, динамику изменения ролей и идентичностей [Martin, 2004]. Патриархат может сосуществовать с равенством, но в условиях демократии под воздействием коллективных действий или индивидуального активизма происходят институциональные изменения, влияющие на культурные ожидания [Risman, 2004, p. 433-436].
Недемократические режимы, унифицирующие нормы поведения в публичной и приватной сферах, не оставляют возможностей для персонального выбора. Гендерные роли имеют устоявшиеся стереотипы, способствующие их интерпретации, но интегративный подход взаимопересечений рпегеесйопаН^у..., 2009] демонстрирует значимость анализа производства гендера в ситуационном взаимодействии с включением иных категорий идентичности (возраст, класс, раса и т.п.), образы которых не всегда сочетаются.
Пересечения гендерного и социально-временного измерений «протестного нарратива» значимы для анализа репрезентаций акторов именно несистемной оппозиции, пытавшихся апеллировать к контристории, создавая контрдискурс в условиях производства неравенств официальным дискурсом и законодательным оформлением гендерной политики. Недостаток общественной рефлексии политик памяти тоже воспроизводит зоны риска социальных конфликтов, что на эмпирическом уровне можно наблюдать на примерах индивидуальных мифов акторов протеста.
Символические репрезентации в коллективном нарративе
В исследовании использована мультиперспективная методология, включившая элементы нарративного анализа, визуальной политологии, дискурс-анализа и проективных техник анализа бренда [см.: Леонтович, 2011; Попова, 2011]. Эмпирический материал собран методом сплошного включенного неструктурированного наблюдения в сети БасеЬоок. Ежедневно с 5 декабря 2011 г. по 12 июня 2012 г. изучались индивидуальные посты, статьи из блогов и комментарии, видеосюжеты, демотиваторы в аккаунтах лидеров протестной коммуникации. Первоначальный состав единиц анализа1 был определен на основании активности в движении «белой ленты» против фальсификации результатов выборов и расширялся по мере развития протестного движения вплоть до образования Координационного совета оппозиции. Дискурсивный компонент взят из программ телеканала «Дождь», определявшего медиаперсон, выступавших от лица протестующих. В технике
1 В первоначальный список вошли: И. Яшин, А. Навальный, С. Удальцов, Б. Немцов, О. Романова, К. Собчак, И. Пономарев, Г. Гудков, Б. Рыльска, Е. Чирикова.
словесных ассоциаций проведено обсуждение в трех экспертных группах1. Результат показал, что в многообразии самопрезентаций оппозиции эклектично объединены разные пласты дискурсивных и протестных практик, демонстрируются гендерные режимы, принадлежащие к разным историческим периодам (от дореволюционного до постсоветского). Они проявляются в репрезентациях всех акторов в зависимости от необходимости правильного ролевого исполнения свойственного контр- и субкультуре образа.
Время выборов интериоризировало представления о прошлом (как механизм идентификации) социальных групп, повлекло переосмысление траекторий политического процесса. Ущемление прав человека под знаком «традиционных ценностей» провоцировало протест, активизируя осознание необходимости политических изменений в сторону демократизации. Позиционирование и дискурс системных игроков [см: Попова, 2012], «застолбивших» структурные и идеологические ниши патриотических сателлитов, при отсутствии публичного обсуждения исторической памяти пропагандировали идеализацию сталинизма, солидаризацию с властью в выстраивании общественных отношений на (ульт-ра)консервативной платформе с доминированием православия, что, на наш взгляд, создавало барьеры для гражданского действия.
Обращение к прошлому: Игра символами и смыслами
Еще в декабре 2011 г. проявилась «героизация» лидеров, сопровождавшаяся активным социально-политическим мифотворчеством. По результатам экспертного обсуждения для описания образов лидеров несистемной оппозиции была выбрана темпоральная шкала символического регресса / прогресса, позволяющая учитывать наличие в индивидуальных мифах сложной палитры аналогов в истории страны. Конструируемые образы вызывают также ассоциации и с фигурами российской политической сцены, и с постидеологическим контекстом глобализирующейся современности; данное
1 Каждая из 5-6 человек с высшим образованием (социологи, философы, политологии, историки, культурологи и психологи). Все имели опыт наблюдения за фигурами протеста. Задачей обсуждения было уточнение интерпретации автора по: 1) правильности определения индивидуального мифа; 2) аутентичности для целевой группы и идеологической направленности формируемого дискурса;
3) параллелям с историей.
обстоятельство было использовано в качестве второго компонента описания образов общественно-политических активистов.
А. Навальный - «зеркальная дихотомия В. Путина» (общественный национализм государственный). Формированию имиджа националистического вождя способствовала интерпретация бывших однопартийцев Навального из «Яблока». Результатом корректировки образа стало соответствие «лицу» гибридной национал-демократической идеологической формулы. Редкие публичные выступления по ТВ позволяют отнести его к умеренно правым сторонникам глобализации (радикалы его не признают). «Демократическая общественность» воспринимает образ как амбивалентный из-за постов в блогах, но принадлежность к «буржуа» не оспаривается, демонстрируется и через модель брака (жена-домохозяйка, поддерживающая карьеру мужа).
С. Удальцов - «потомственный профессиональный революционер» (альтер-эго «обуржуазившегося» Г. Зюганова), цельный образ, романтизируемый левой молодежью, в среде которой культивирована харизма его прадеда, героя революции и Гражданской войны. Символическая инверсия к началу ХХ в. проявляется в методах борьбы с капиталистическим «кровавым» режимом, в формах персонального сопротивления ему, в лозунгах, поддерживаемых преданными соратниками и женой. Репрезентирует субкультуры социалистов-«альтернативистов».
И. Яшин - «постмодернистский либерал-демократ» (гибрид Д. Медведева и Г. Явлинского) проявился в коллективном действии «оккупай», имевшем форму ненасильственного гражданского неповиновения. Образ молодого, гламурного, неженатого человека подходит под театральный термин «герой-любовник», что, кстати, использовано через репрезентацию сюжета любовного романа с К. Собчак.
Э. Лимонов - «экс-жертва идеологических репрессий» (ультрарадикальный аналог Д. Рогозина). Олицетворяет один из векторов многосоставной субкультуры радикалов, общими чертами которой являются симпатии к милитаризму, маскулинизм (признание женщины в формате «гламур-фа»), ксенофобский дискурс и практики. Интеллектуал-креатор, идеолог национал-большевизма позднесо-ветского периода, с которым и ассоциируется его образ (в последующий период расцвели конкурирующие направления, специализирующиеся на арийско-славянской и иных языческих мифологемах неонацизма). Ресурс ореола «гонимого» используется им наравне с успешной творческой реализацией «классика жанра» и материальной состоятельностью.
Владимир Тор (В. Кралин) — «общественный националист и православный экс-неоязычник», «осколочная» фигура политического пейзажа периода Б. Ельцина (в руководстве «КРО - Родина» являлся соратником Д. Рогозина), один из организаторов «русских маршей». В протесте репрезентировал «коллективное лицо» праворадикального вектора (спектр неоязычников и родноверов), которые апеллируют и к до-Рюриковой Руси, и к монархической идеологии имперской России.
Б. Немцов - «(освободительный) радикальный либерал» (осиротевшее дитя системы). Образ соответствует идеям радикального либерализма, отличающимся элитизмом взглядов на демократию, функционирование которой невозможно без прогрессивного правительства, направляемого макроэкономическими концепциями [Кругман, 2009]. Исторические параллели сил с лозунгами упразднения самодержавия и опорой на интеллигенцию. Например, конституционно-демократическая партия (кадеты) под лидерством П.Н. Милюкова активно участвовала в революциях начала ХХ в.
А. Кудрин - «герой поневоле» (отставной «член клуба» с коннотациями потенциального внутриэлитного борца к позднесо-ветскому Б. Ельцину) рассматривается как «реформист». На изучаемом этапе не являлся лидером общественной группы, однако ресурсы прежних позиций, принадлежность к глобальной экономической структуре позволяют определить его как социал-либерала (кейнсианца), а память о результатах управления экономикой на посту министра дает мобилизационный потенциал через апелляции и к социал-демократическому ресоветизационному рессентименту.
О. Шеин - «партийно-идейный неодиссидент» (комплементарная пара С. Миронова) интересен с точки зрения памяти брежневского застоя, символически отсылает к диссидентским формам протеста.
И. Пономарев и Д. Гудков, несмотря на разные траектории попадания на депутатские позиции, представляют образ «блудного сына системы» (конъюнктурно-системного внесистемщика). Оба имеют «шлейф» семейственности, поскольку обязаны положением ресурсу семьи, принадлежащей к элите; оба до описываемых событий выстраивали карьеры в русле предоставляемых системой возможностей с оговоркой на «дело ЮКОСа» (И. Пономарев); оба сторонники глобализации, используют ее экономические плоды; оба современные горожане, а идеологическая направленность вряд ли интересует и их самих.
Г. Гудков - «патриот-республиканец и правдолюб», как участники обсуждения охарактеризовали образ экс-сотрудника органов безопасности, успешного «силового предпринимателя» и экс-парламентария, чей взлет пришелся на период правления В. Путина. Правдоискательство, репрезентируемое этой фигурой, как правило, импонирует массам, его символическое послание можно считать вневременным, архетипичным.
Подобной «всевременностью» отмечены и образы контркультурных интеллектуалов-креаторов, активно участвовавших в протесте: творческая интеллигенция на протяжении всей российской и советской истории выделяла из своей среды «пророков-и-бунтарей».
Д. Быков - «гражданин-левый-поэт» (современная проекция В. Маяковского), сатирик-креатор с выраженной (антитоталитарной) гражданской позицией (аналоги И. Крылов и М. Салтыков-Щедрин).
Б. Акунин (Г. Чхартишвили) - «интеллектуальный активист внутренней эмиграции», олицетворяет спектр советского самиздата и диссидентства от Б. Пастернака до М. Синявского-Терца.
Л. Рубинштейн — «человек эпохи», креатор-концептуалист: критик, поэт и эссеист из поколения «шестидесятников», поддерживающий постматериалистические ценности.
С. Пархоменко - «пассионарный космополит» (апологет гражданского общества) через активность в созданном им «обществе синих ведерок» и проекта «диссернет», журналист и издатель.
М. Щац - «креатор-шоумен-массовик» является «гонимым», поскольку закрытие руководством «СТС» всех шоу-программ с его авторством и участием соотносимо с репрессиями в виде «запрета на профессию».
Творческие субкультуры представляют П. Павленский -«радикальный художник new-social-art», использующий переосмысленные старые практики (тюремного) протеста, выступает в концептуальной парадигме современного искусства на пересечении с дискурсом биополитики.
П. Верзилов - «акционист-анархо-хулиган», основатель группы «Война» и муж Н. Толоконниковой, несмотря на личную известность, в настоящий момент в доминирующей гендерно-ролевой позиции выступает «женщина-деятель», а мужчина (впервые?) в качестве «мужа (нео)декабристки».
Наиболее драматична ситуация участников коллективного действия «Марш миллионов» из 27 «узников Болотной»1 разных возрастов, идеологий и степени причастности к политическому активизму (в их числе: по три анархиста и левых активиста, два националиста, по одному члену «Партии 5 декабря», РПР-Парнас, движения «Солидарность» и эколог-антифашист, а также четыре студента, три бизнесмена, актер, ученый, художник, электромонтажник, инвалид и пенсионерка). Их уголовное преследование за «участие в массовых беспорядках» может быть поставлено в один символический ряд с советскими репрессиями против диссидентов, проходившими с использованием психиатрии и суда как инструмента расправы с инакомыслием. Например, Международной амнистией в качестве «узников совести» признаны ослепший в тюрьме активист «Левого фронта» В. Акименков, инвалид М. Косенко, которому назначено принудительное психиатрическое лечение, и страдающий сердечными болями А. Савёлов, впервые участвовавший в митинге, арестован потому, что оказался в месте прорыва оцепления. А. Долматов, сторонник «Другой России», трагически закончил жизнь в депортацион-ной тюрьме в Нидерландах, а его однопартиец А. Каменский вообще не участвовал в митинге, но получил статус подозреваемого. Правозащитник из «Левого социалистического действия» Н. Кавказский в СИЗО писал статьи, в частности «Что делать с тюрьмами?» (опубликована на «Эхо Москвы»), «Стругацкие: прошлое и будущее», «Гражданское общество, самоуправление и шведский антифашизм». Большинство «узников» ситуационно оказались в центре событий, как кировский актер Л. Ковязин или директор турфирмы О. Архи-пенко, участниками массовых беспорядков себя не считают, поскольку либо проявляли самозащиту, либо защищали других людей от нападений ОМОНа.
Фокус на гендер: Новые игры о старой власти?
В ряду образов появившихся лидеров интерес вызывают саморепрезентации женщин2. Палитра символически-темпоральных проекций во многом схожа с мужской. Большинство из вовлечен-
1 На момент написания часть освобождена по амнистии, не признав вины.
2 «Харизматические женщины хорошо борются с режимом», - в социальных сетях заявил А. Магун, поясняя причины голосования в Координационный совет оппозиции.
ных в протест женщин, будучи в действительности активными публичными деятелями, наделенными субъектностью [Фиттерман, 2013], оказались представлены либо как канонические рекламные образы общества потребления [Самуцевич, 2012], либо как ввязавшиеся в протест в силу родственных отношений с протестующими мужчинами1.
Анализ женских образов кроме символически-идейного и профессионально-статусного ресурса требует включать рамку дискурс «женской власти» как мобилизации (традиционной) женственности для компенсации неравенств в конкурентной публичной сфере [см.: Российский. 2007]. Таким образом, в фокус анализа добавлен акцент на случаи, иллюстрирующие: а) ресурсы использования легитимной модели женской гражданской активности «в защиту домашних»; б) опору на институциональные структуры (глобального) гражданского общества в социально значимой работе; в) скандалы вокруг «не правильно» репрезентируемой женственности.
В совокупности «семейную тему» репрезентировали жены, сестры, дочери и даже в символическом смысле «бабушки».
Ю. Навальная - «просто жена» и с момента судебных преследований «героиня поневоле», вышла из сферы домохозяйства, поддержав мужа на выборах мэра Москвы в 2013 г.
А. Удальцова - «боевая подруга», параллели в истории большевистского подполья, наиболее известна Н. Крупская.
Н. Толоконникова - «соратник-конкурент» (жена) лидера группы «Война», «интеллектуальная секстремистка», пропагандист анархистских мировоззренческих убеждений и продолжатель общего дела.
Т. Лазарева - «жена-соратник» М. Шаца, креатор-шоумен-массовик в женском исполнении, совместно с мужем поддерживающая и работу благотворительных фондов, помогающих больным детям.
О. Романова - «(нео)диссидентская жена», профессионал-креатор, но, защищая от судебно-пенитенциарного произвола своего мужа А. Козлова, ставшая «субститутом семьи» для заключенных, создав организацию «Русь сидящая».
1 Высока роль «семейственности» в политике в изучаемый период, что может свидетельствовать о становлении сословности (при вовлечении межпоколенной структуры расширенной семьи) и о повышении роли семейных ценностей.
И. Прохорова - «гендерный субститут М. Прохорова», ска-зочно-архетипический образ сестрицы Алёнушки, обладая культурным капиталом и профессиональными социальными сетями, реализовала избирательную кампанию брата, смягчив негативный имидж олигарха, соотносимый с историческим временем приватизации.
И. Ясина - «дочь неолиберала Е. Ясина», соратника Б. Ельцина, которую можно охарактеризовать как социал-либерального демократа, правозащитника и гражданского активиста-интеллектуала, человека с трудной судьбой, но сильным характером.
К. Собчак - «заблудшее дитя системы», наследница (символического) политического капитала отца, первого мэра Ленинграда, и экс-сенатора Л. Нарусовой, а также «романтическая героиня» протеста.
Символически Л. Алексеева - «бабушка российской правозащиты», образ цельный, действующий на протяжении от застоя до текущего дня и репрезентирующий несломленный дух диссидентов-шестидесятников, активно вовлеченных в общественно-политическую жизнь глобального гражданского общества.
А. Пугачева - «бабушка российского поп-арта», амбивалентный персонаж с противоречивыми репрезентациями, но охватывающими тот же исторический период (вспомним советский анекдот: «Кто такой Брежнев? Это Генсек, живший во времена А. Пугачевой»), использовала символический капитал эстрадного бизнеса (в том числе эпатажа).
Социально-гражданский институционально-профессиональный ресурс проявился в образах: лидера социальной организации Доктора Лизы (Е. Глинка) - «дамы-благотворителя» («мамы» для бездомных), а также лидеров и экспертов некоммерческих организаций Н. Таубиной (фонд «Общественный вердикт», защищающий права человека) и Е. Панфиловой (Трансперенси Интернэшнл, работающий над преодолением коррупции), репрезентирующих апологетов глобального гражданского общества, обеспечивавших защиту, юридическое сопровождение и аналитическое общественное наблюдение.
К ним можно добавить творческую интеллигенцию: в образе Л. Ахеджаковой репрезентирована моральная закалка «советской культурной интеллигенции», ставшей жертвой трансформаций, но сохранившей самоуважение и совесть.
Л. Улицкая объединяет в своем образе женский вариант «креатора, космополита и интеллектуального активиста», отмеченных в разнообразии мужских образов.
Женские образы общественно-политических активисток
представлены молодежью, в частности фигурантками «Болотного дела»: «белоленточным либералом» и соучредителем «Партии 5 декабря» М. Бароновой, «Болотной невестой» анархисткой А. Наумовой (Духаниной) и «ветераном протеста» активисткой «Солидарности» А. Рыбаченко.
Скандалы вокруг «неправильной» женственности обычно либо сексуализированы, либо подчеркивают «нетипичную» репрезентацию и «ненадлежащее» исполнение ролей, что, согласно феминистской мысли, используется в дискредитации лидеров-женщин. Наши наблюдения показали, что на начальной стадии протестного движения светский обозреватель и популярный бло-гер Божена Рыльска (Е. Рынская), в чьем образе совмещены «сек-си-душечка» и «экзальтированный гламур», быстро покинула «сцену» протеста из-за призывов «выколоть глаза» задержавшим ее бойцам ОМОНа.
Скандал с сексуальной подоплекой коснулся Е. Чириковой, представленной в ходе «войны компроматов» в качестве близкой подруги Б. Немцова. Хотя ее прежняя общественная деятельность репрезентирует активного «экологиста-альтерглобалиста», после опубликования телефонных разговоров Немцова она не выступала в лидерских ролях.
Наконец, скандально-драматичным по последствиям оказался профеминистский new-social-art-акционизм Pussy Riot (М. Алехина, Е. Самуцевич, Н. Толоконникова), в котором можно усмотреть (са-мо)позиционирование в духе постмодерна. Антиклерикальные акции проходят не только в России, артикулируя политические цели. Перформативные формы и «нарушения табу» используются в политическом феминистском протесте, чтобы проблемный вопрос в символической плоскости объяснял аудиториям необходимые изменения. Акция в Храме Христа Спасителя вызвала ожесточенную ценностную дискуссию, поставив проблемы гражданского участия, переосмысления государственно-религиозных отношений, отказывающих в правах меньшинствам и социальным группам на ген-дерной основе [Кондаков, 2012]. «Высказывание» носило футуристический, ориентированный на мультипликационный эффект символический заряд. Оно было субъектно и успешно, поскольку услышано адресатами. Об этом свидетельствует жесткость ответных мер власти, осознавшей, что акция-перформанс представляла символическое покушение на «место суверена» (легитимность которого, впрочем, вопрошалась во всем протесте). Символический
ключ к ее интерпретации из всех протестных групп оказались способны подобрать немногие носители демократического гражданского самосознания, частью которого является идеология недискриминационных отношений, социальной солидарности представителей разных полов, возрастов, классов, этничностей, национальностей...
Выводы
Все акторы российского политического процесса используют символизм исторической памяти как инструмент политической борьбы. Поскольку символические репрезентации власти усиливаются в авторитарном имперско-монархическом и «православизированно-маскулинистском» трендах, протестующие «обыгрывают» реконструкции и плюральность исторических дискурсов контрпамяти.
Избранный репертуар протеста в совокупности форм напоминает карнавал с его творческой самопрезентацией, сценической презентацией и перформативной демонстрацией посредством интеракции потребностей социальных контр- и субкультурных групп. Спектакль протеста, как арсенал политической коммуникации, являет резистентную попытку представления власти неоднородность социума и наличие контрдискурсов. История служит резервуаром «деталей» для конструирования идентичностей. Субкультуры рекрутируют образы из исторического меганарратива (в том числе национального государства) периода их расцвета (как жанровую специфику для узнаваемости среди сторонников и как «клише» для прочтения публикой).
Гендер в протестном сегменте встраивается в дискурс семейных ценностей, но артикулирует запрос на плюральность типа партнерства, которое репрезентируется с привлечением исторического символизма и смысловых коннотаций субкультур. Однако женщины самопозиционируются через «традиционную» причастность к приватной сфере, даже обладая ресурсами лидерства, профессионального и материального статуса.
В целом несистемные акторы демонстрируют интертекстуальное, полифоничное, парадиалогичное видение мира в «цитировании» политической истории страны в протесте, пока представленном как социализирующая игра... Но идейно-активистский спектр и мобилизационный потенциал его символизма, если каналы согласования интересов будут закрыты для оппозиции, могут привести к нешуточным последствиям.
Литература
Бабаян И.В. Социальное время: проблема и подходы // Известия Саратовского университета. Серия: Социология. Политология. - Саратов, 2011. - Т. 11, Вып. 2. - С. 45-48.
Барандова Т.Л., Константинова М.Ю. Разрывы и инверсии социального времени как рамки анализа женского активизма «поколения нового протеста» (на примере антиклерикальной арт-акции Pussy Riot) // Материалы IV Очередного Всероссийского социологического конгресса «Социология и общество: глобальные вызовы и региональное развитие». - Уфа, 2012. - С. 7667-7679. - Режим доступа: http://www.isras.ru/files/File/congress2012/part57.pdf (Дата посещения: 30.10.2013.)
Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 7 т. - М.: Языки славянских культур, 2008. -Т. 4: Франсуа Рабле в истории реализма. Материалы к книге о Рабле. - 752 с.
Бочаров В.В. Символы власти или власть символов? // Антропология власти: Хрестоматия по политической антропологии: в 2-х т. / Сост. и отв. ред.
B.В. Бочаров. - СПб.: Изд-во СПбГУ, 2006. - Т. 1: Власть в антропологическом дискурсе. - С. 275-304.
Гайнутдинова Л. А. Гражданское общество и процесс глобализации. - СПб.: Изд-во Русской христианской гуманитарной академии, 2009. - 359 с.
Гидденс Э. Последствия современности / Пер. с англ. Г. Ольховиков, Д. Кибальчич. - М.: Праксис, 2011. - 352 с.
Гофман И. Представление себя другим в повседневной жизни. - М.: КАНОН -пресс-Ц, 2000. - 304 с.
Дебор Г.Э. Общество спектакля / Пер. А. Уриновского. - М.: Изд-во «Опустошитель», 2011. - 180 с.
Завершинский К.Ф. Символические структуры политической памяти // Символическая политика: Сб. науч. трудов / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. полит. науки; Отв. ред.: Малинова О.Ю. - М., 2012. -Вып. 1: Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. -
C. 149-163.
Кассирер Э. Философия символических форм. - М.: Академический проект, 2011. - Т. 2: Мифологическое мышление / Пер. с нем. С.А. Ромашко. - 279 с.
Кондаков А. Правовые раны: Значение прав человека для геев и лесбиянок в России // Laboratorium. - М., 2012. - № 4 (3). - С. 84-104.
Кругман П. Кредо либерала. - М.: Изд-во «Европа», 2009. - 329 с.
Леонтович О. А. Методы коммуникативных исследований. - М.: Гнозис, 2011. - 224 с.
Мироненко С.В. Репрезентация политики: Монография. - М.: Самотёка: Осознание, 2010. - 320 с.
Попова О.В. Политический анализ и прогнозирование: учебник. - М.: Аспект Пресс, 2011. - 464 с.
Попова О.В. Символическая репрезентация прошлого и настоящего России в президентской кампании 2012 г. // Символическая политика: Сб. науч. трудов / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. полит. науки; Отв.
ред.: Малинова О.Ю. - М., 2012. - Вып. 1: Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. - С. 222-238.
Поцелуев С.П. «Символическая политика»: К истории концепта // Символическая политика: Сб. науч. трудов / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. ис-след. Отд. полит. науки; Отв. ред.: Малинова О.Ю. - М., 2012. - Вып. 1: Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. - С. 17-53.
Рабардель П. Люди и технологии: Когнитивный подход к анализу современных инструментов. - М.: Институт психологии РАН, 1998. - 264 с.
Робертс Б. Конструирование индивидуальных мифов // Интеракция. Интервью. Интерпретация. - М., 2004. - № 1. - С. 7-15.
Российский гендерный порядок: социологический подход: Монография / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. - СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2007. - 306 с.
Самуцевич Е. Выступление на Круглом столе в поддержку Марии Алехиной «Класс, гендер, политика: Россия после Pussy Riot»: [Видеоролик]. - СПб., 2013. - 16 января. - Режим доступа: http://www.youtube.com/watch?v= hKnDHiDvgnl (Дата посещения: 12.10.2013.)
Скотт Д. Благими намерениями государства. Почему и как проваливались проекты улучшения условий человеческой жизни / Пер. с англ. Э.Н. Гусинского, Ю.И. Турчаниновой. - М.: Университетская книга, 2005. - 576 с.
Тернер Дж. Структура социологической теории. - М.: Прогресс, 1985. - 472 с.
Фиттерман Л. Женское лицо оппозиции // Ридерз дайджест. - М., 2013. -6 ноября. - Режим доступа: http://www.rd.ru/zhenskoe-litso-oppozitsii (Дата посещения: 30.10.2013.)
Функенштейн А. Коллективная память и историческое сознание // История и коллективная память: Сб. ст. по еврейской историографии / Пер. Г. Зеленина, Р. Нудельман, Н.-Э. Яглом; Под. ред. И. Лурье. - М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2008. - С. 15-40.
Штомпка П. Социология. Анализ современного общества / Пер. с польск. С.М. Червонной. - М.: Логос, 2005. - 664 с.
Ярская В.Н. Инверсия времени как механизм памяти в контексте культуры // Власть времени: социальные границы памяти / Под ред. В.Н. Ярской, Е.Р. Ярской-Смирновой. - М.: ООО «Вариант»: ЦСГИ, 2011. - С. 11-24.
Alexander J., Giesen B., Mast J. Social performance: Symbolic action, cultural pragmatics, and ritual. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2006. - 374 p.
Gutmann M. Ritual of resistance: A critique the theory of everyday forms of resistance // Latin American perspectives. - L., 1993. - Vol. 20, N 2. - P. 74-96.
Intersectionality and beyond: Law power and the politics of location / Ed. by E. Grabham, et al. - N.Y.: Routledge-Cavendish, 2009. - 377 p.
Martin P.Y. Gender as social institution // Social forces. - Oxford, 2004. - Vol. 82, N 4. - P. 1249-1273.
Ridgeway C.L., Correll S.J. Unpacking the gender system: A theoretical perspective on gender beliefs and social relations // Gender & Society. - L., 2004. - Vol. 18, N 4. -P. 510-531.
Risman B.J. Gender as a social structure: Theory wrestling with activism // Gender & society. - L., 2004. - Vol. 18, N 4. - P. 429-500.
Rosenau J. Turbulence in world politics: A theory of change and continuity. - Princeton, N.J.: Princeton univ. press, 1990. - 480 p. Simonova V. The Evenki memorial tree and trail: Negotiating with a memorial regime in the North Baikal, Siberia // Journal of ethnology and folkloristics. - Tartu, 2012. -Vol. 6, N 1. - P. 49-69. Tilly Ch. The time of States // Social research. - N.Y., 1994. - Vol. 61, Is. 2. - P. 269-295.
