CC BY
44
УДК 801.6 : 7.0.31 ББК 82.3 (2=Ады)
У 58
Р.Б. Унарокова
«Истории» Даута Бирса в контексте смеховой культуры адыгов
(Рецензирована)
Аннотация:
На основе материалов фольклорно-этнографических экспедиций в Турции (1997-1999, 2002, 2005 гг.) [1] в статье рассматриваются некоторые вопросы, связанные со специи-фическими для турецких адыгов способами и формами актуализации смеховой культуры, выявляется репрезентативность смеховых прений, анализируются художественные особенности «историй» поэта-импровизатора Даута Бырса и джегуаковский характер его исполнительского мастерства.
Ключевые слова:
Смех, как синкретический элемент народной культуры, импровизация на случай, сме-ховое поле, смеховые формулы-сигналы, объект взаимовышучивания, фамильные истории, словесный и поведенческий текст игры, джегуаковская интонация, общественная направленность бырсовского смеха.
Смеховые прения или «импровизации на случай», как определил этот тип текста З.М. Налоев, являются наиболее популярным и продуктивным жанром у турецких адыгов.
Взаимовышучивание возникает там, где собирается по два-три и более представителя адыгских аулов, субэтносов, фамилий и создаются благоприятные условия для смеха и шуток. Присутствие известного ориодза (импровизатора) провоцирует шутливые отступления от основного сюжета собеседования.
Цель словесной игры чаще всего задана. Она состоит в том, чтобы определить, кто из вступивших в прение более талантлив, изобретателен и остроумен. Темы словесных состязаний безграничны. Они касаются всего, что может быть втянуто в орбиту смеха, всех потенциально комичных объектов и ситуаций, как мнимых, так и действительных. Замкнуто и подчинено внутренним законам лишь смеховое поле: в него включены только присутствующие. В соответствии с традиционными представлениями об адыгэ хабзэ (адыгском этикете) говорить об отсутствующих, тем более вышучивать их, более чем недостойно.
В смеховую игру вступает каждый, кто способен импровизировать. Она не знает ни возрастных, ни социальных ограничений. Согласно ее закону, участники не воспринимают
уничижительные колкости как оскорбление. Напротив, такая форма смеха объединяет и располагает к общению.
Мы не раз оказывались свидетелями, порой и участниками таких словесных игр. Иногда они возникали спонтанно. Под предлогом встречи с нами десятки соотечественников из близлежащих регионов собирались в дернеках (офисах общественных организаций зарубежных адыгов), в семьях, куда мы приглашались. Среди собравшихся оказывались знакомые, впервые встретившиеся, родственники. На фоне наших расспросов возникали фрагменты своеобразных «отвлечений»: традиционные
увеселительные танцы, обрядовые игры, словесные состязания.
Массовость и разноуровневый половозрастной статус публики создавали определенные сложности в работе экспедиций, однако в отдельных случаях это оказывалось единственно возможным (как выяснилось позже) способом добывания уникальных материалов. Именно в подобных ситуациях были записаны оригинальные реплики, смеховые формулы-сигналы, рассказы-миниатюры (мини-истории), целые блоки поэтических смеховых прений из обряда сватовства.
Случалось и так, что целые сюжеты разыгрывались специально для нас. Показательно в
этом смысле часовое словесное состязание между Басри Хуажем и его шурином (Хаусай-Кайсери, Турция -1997).* Участники своеобразного мини-спектакля изображали спор о том, кто более достойно соблюдает адыгский этикет. Каждый выступал одновременно в двух ролях: Басри - хозяин и зять, его оппонент -гость и шурин. Таким образом, основой сюжета явилось смещение, а отчасти и «нарушение» ролевых отношений в семье, одновременно на двух уровнях: с одной стороны, между зятем и шурином, с другой - между хозяином и гостем. Басри Хуаж «отстаивал» статус старшего при подчиненном, согласно внутрисемейному этикету, положении зятя по отношению к шурину. Вдобавок Басри - абадзех, якобы претендующий на почетную роль старшего, - воспринимался шурином-хатукайцем как чужой, пришелец, так как спор происходил на хатукайской территории, в ауле Хаусай - одном из 11 хату-кайских аулов Турции.
Объектом смеха среди турецких адыгов становятся территориальные, субэтнические, родовые (фамильные) «распри». Высмеиваются мнимые и действительные недостатки как аулов, так и отдельных личностей.
«Встретились как-то два известных в округе ориодза, - сообщает один из наших информантов. - Собравшиеся по традиции начали втягивать их в словесную перебранку. Кто-то спросил, что в жизни более всего их страшит? Импровизаторы незамедлительно включились в смеховое поле, но экспромты свои адресовали не друг другу, как ожидалось, а присутствующим. Один из них огляделся, отыскал глазами своих «жертв» и произнес:
Ялахь, - жи1ас, -Мудареим и Джыбырым,
Къэзэлджыкъым и Чыбырым, Хьат1охъущыкъуеижьым и бэгум, Хьат1охъущыкъуей ц1ык1ум и дэгум,
Ялахь сыщыухъумэ!
О, Аллах, - сказал, -От мудареева Джибира,
От казальджикского Чибира,
(кличка - У.Р.)
От шелудивого из Старого Хатахшука,
От глухого из Малого Хатахшука,
Упаси, Аллах!
Второй импровизатор в том же ключе ответил:
Шэрыфеим и нэгъунджэ,
Мэчэнэим и нэджэ-1уджэ,
Енышыхьарым я щхьэл макъэм, Шыгулыбгъум я хьэ макъэм,
Ялахь, сэри сыщыухъумэ!
От шарифеевских очков,
От мачанеевского урода,
От звука мельницы Енишихара,
От лая собаки Шигулибга,
О, Аллах, меня тоже упаси!
Первый снова отыскал очередных «жертв» и продолжил:
Хьэф1ыц1еим я шэй гуаш1эм,
Къаптейлым я л1ы гуаш1эм,
Ялахь, сэри сыщыухъумэ, - жи1ас.*
От хафицеевского чая крепкого,
От каптейлиевского мужа грозного
О, Аллах, меня тоже упаси!»
Смеховое собеседование продолжалось до тех пор, пока не были названы самые «уязвимые» недостатки аулов, чьи представители присутствовали во время словесной дуэли двух импровизаторов. Каждый знал подоплеку шуток, что позволяло легко определить победителя. Им оказался тот из двух ориодзов, кто наиболее метко и образно сформулировал «изъян» того или иного аула.
Объектами взаимовышучивания, как отмечалось выше, становятся не только отдельные пункты, но и адыгские субэтносы и фамилии внутри их.
В самых разных вариациях шутят то по поводу богатырской силы и бесхарактерности абадзеха, то по поводу простодушия и глупости шапсуга; в других случаях объектом смеха становятся ловкость и хитрость кабардинца, безрассудность убыха, нерасторопность и наивность бжедуга и т. д. В зависимости от субъекта вышучивания кардинально меняются акценты: шапсуг оказывается хитроумным, кабардинец, напротив, легковерным и слабым, абадзех -дальновидным и умным.
Сюжеты смеховой игры на тему родовых и фамильных историй складываются по определенным правилам. Сначала в смеховое поле «прописывают» гостей. Один из организаторов игрищ (в нашем случае — встреч с соотечественниками), представляя гостя, называет не только фамилию, но и субэтническую принадлежность и место жительства. (В Турции адыгские населенные пункты часто называются так же, как и на исторической родине). К именам приурочиваются формулы, типа: «Мыр Хьалъ-экъуае къек1ы. Тэ талъэныкъо «хьалъэкъуаехэр
- хьалъэкъошх», alo, шъо - сш1эрэп нахь...» («Этот приехал из Гатлукая Мы их называем «собачью ногу съедающими». А как у вас - не знаю...»).
Нам удалось зафиксировать множество подобных формул: «Нэшъукъуай - нэшъу зак1» («Нешукай - сплошь слепые»), «Пк1ыхьалъы-къуай - пщы къуижъ» («Пчегатлукай - князь плешивый, старый»), «Шапсыгъэр - шъхьапсы, абдзахэр-бгьакъэ» («Шапсуг - пустозвон,
абадзех - хвастун») и т. д. Такие реплики одновременно являются смеховыми сигналами и формулами продолжения игры. Новая импровизация может быть организована в форме мини-истории, адресованной одному из присутствующих. Она, в свою очередь, становится сме-ховым сигналом и вызовом, приглашением к состязанию. Этот цикл повторяется многократно. Например, один из присутствующих говорит:
«Шапсуг, впервые увидевший на своем поле верблюда, уничтожающего урожай, принял его за Бога и с умилением воскликнул:
- Ты породил, ты и поедаешь!»*
Шапсуг, услышавший это, не остается в долгу. Одной историей вышучивает и абадзеха и кабардинца:
«У абадзеха из рода Хажуко ноги были столь велики, что подходящей обуви было не найти. Однажды он отправился в Кабарду в старых растрепанных чувяках. В дверях кунацкой, где он гостевал, собралась целая толпа, рассматривающая великаньи чувяки. Кабардинцев настолько напугал один лишь вид обуви, что они даже забыли перейти порог кунацкой, чтобы приветствовать гостя».*
Третий, вступая в игру, предлагает публике новый сюжет: «Абадзех Дэщэн пришел проведать тяжелобольного шапсуга Хауца.
- Как твое здоровье? - спрашивает Дэщэн.
- Как твой характер! - отвечает Хауца».*
Шапсуженка-информантка (М. Коблева,
Хакучкой, 1998 г.) поясняет: «Абадзех был вспыльчивым и неуравновешенным, поэтому Хауца сравнил свою неустойчивую болезнь с характером друга. Такие словесные дуэли случаются, стоит только шапсугу встретиться с абадзехом».* Это происходит часто, так как среди адыгов, живущих в Турции (3 млн. чел. в более чем 800 аулах) шапсуги и абадзехи оказываются соседями чаще, чем другие субэтносы.
Смеховые прения получают особый импульс, когда в них начинают вплетать фамильные мини-истории типа: «Исхудалый и уставший дровосек, увидев в лесу искривившийся сухостой, воскликнул:
- Несчастный, что тебя так иссушило? Неужто твоя жена из рода Хатко, а соседи -Цеи?»*
«У Хаджхусейна, из рода Евтых, был конь, которого он холил и лелеял, подкармливая сахаром и изюмом. Старый отец, увидевший это, воскликнул: «Лучше быть конем, чем отцом!».
Множество подобных мини-историй, зафиксированных среди турецких адыгов, открыло еще одно направление исследований: реконструкцию историй паремиологических жанров с собственными именами, функционирующих в адыгском фольклоре.
К сожалению, сравнительный анализ материалов, собранных в диаспоре и на исторической территории, показывает, что в результате разрушения института смеховой культуры, исчезновения смеховых игр и взаимовышучива-ний (если они еще наблюдаются в диаспоре, то на территории исторической Черкесии почти исчезли) возможность объяснения смысла многих пословиц с собственными именами утратилась. Подавляющая их часть стала непонятной. Собственное имя в пословицах, выпавших из смехового поля, стало нарицательным, акцент в них переместился с имени в новый ситуативный контекст.
Так, поговорку «Хьац1ац1э и Джыракъые к1уак1» - («Как Хацац в Джеракай ходил») и ее турецкий вариант «Гу1этыжь и Мэлакъ к1уак1» - («Как Гуатиж в Малак ходил») используют по отношению к человеку, который делает что-то без цели; «Хъуратыкъо илэу фэдэ
хъугъэ» («Как в истории с поросенком Хура-тыко») употребляется в тех случаях, когда человек разоряется дотла. «Бэгъ махълъэ Бэгъ чэм зелъэгъум, бгым дэк1ыжьыгъ» («Баговых зять, увидев корову Баговых, кинулся за гору [дабы не нарушить обычай избегания]») - так говорят о тех, кто излишне усердствует в соблюдении обычаев [3]. «Мыгъэрэ осрэ Даурмэ яосэ-тык1эрэ» («Снега в этом году - как калым Дауровых») - эта поговорка эквивалентна русской «Зимой снега не выпросишь». Она осталась в пассивной памяти адыгов. Как видим, подобные фразеологизмы, оторвавшись от первичного смехового контекста, начинают функционировать в качестве вторичных форм фольклора в совершенно ином значении.
Возвращаясь к смеховым играм, укажем, что фамильные мини-истории переплетаются со стихами, поговорками и пословицами, своеобразными речевыми жанрами, иногда смехо-выми песнями, приуроченными к случаю (в особенности «песнями качелей»). Каждая из них - самостоятельная художественная структура, импровизация, составленная из готовых традиционных формул и клише, но приуроченная к определенной ситуации. Связанные между собой логикой смеха, они образуют единый словесный и поведенческий текст игры.
Важным условием остается соблюдение правил игры: не вышучивать отсутствующих, не оскорблять соперника, а в мнимых «претензиях» не выходить за пределы общеизвестного информационного поля, иными словами, игровой контекст должен быть прозрачным и легко прочитываться как участниками игры, так и зрителями.
Особый интерес представляет смеховая поэзия Даута Бырса. Даут Бырс (турецк.: Палат) родился в 1935 году. Он кабардинец из аула Анзорей-Пазарсу (район Узун-Яйла), живет в городе Кайсери.
Даут одновременно уникальный исполнитель народных песен и джегуако. О его особом даре сочинять стихотворные небылицы, в которых он сам играет главную роль, ходят легенды. Почти повсюду в Турции, где живут адыги, рассказывают комические истории Даута. Одни оторваны от его имени, в других - он главный герой. Еще до встречи с самим импровизатором нам удалось записать несколько историй. В одной из них описан случай в рейсовом автобусе.
«Однажды Даут отправился в дальний путь. Было лето. Жарко. Автобус шел по разбитым дорогам, да еще останавливался возле каждого проулка. По пути подобрали тощего ха-тахшукайского мухтара (председателя), который взял с собой овец с ягнятами. Водитель, недовольный этим, так погнал машину, что пассажиры не чаяли добраться живыми. Кто-то заметил Даута и взмолился: - Скажи им что-нибудь!
Даут не заставил себя ждать и здесь же сымпровизировал:
Ипэр ЖЭТ-у Ик1эр чэту,
Мэлымрэ щынэмрэ зэхэту, Хьат1охъущыкъуеижьым я мухътарыр Зэхуакум дэту,
Дирекционым зимыгьазу,
Зеир абазу,
Зинэк1э къалъхуам,
Зы щ1ып1э дыдыригьэдзэну!»*
Нос [передняя часть автобуса] - ЖЭТ, Хвост - загон для скота,
Посреди овец и ягнят
Хатахшукея старого Мухтар [стоит],
как шест,
Руль неповоротлив,
[Автобус] принадлежит абазу,
Этот незаконнорожденный В пропасть опрокинет нас!
Экспромт имеет сразу несколько мишеней: старенький автобус, председатель, использующий общественный транспорт не по назначению и водитель из неуклюжих абазин.
Открытием для нас стала не только художественная одаренность Даута, но и его способность сохранять некогда заданную джегуа-ковскую интонацию при каждом повторном исполнении своих стихов с целью внушить аудитории, что он ничего не придумал, а лишь облек в поэтическую форму жалобы тех, от чьего имени сочинены истории. Свидетельство тому — ситуация записи лучших сочинений Даута Бырса в собственном исполнении.
Сначала обратим внимание на специфику поведенческого текста Даута Бырса, являющегося составной частью джегуаковского искусства. Так, при встрече с нами он не сразу вошел
в смеховое поле. Мы и не пытались провоцировать его. Предупрежденные нашими спутниками, хорошо знающими его характер, мы избрали тактику пассивных слушателей.
Даут, растроганный тем обстоятельством, что впервые видит у себя соплеменников с далекой родины, живо откликнулся на наши расспросы, рассказал много интересных преданий, пел героические песни и песни-сетования о горькой судьбе изгнанных на чужбину адыгов.
Следуя заранее разработанному сценарию «вызволения» из его памяти смеховых историй, один из тех, кто сопровождал нас, словно невзначай сказал:
- Даут и сам сочиняет «Истории»...
Наш собеседник переменился в лице. Растерялся и с упреком произнес:
- Разве мои невзрачные шутки достойны слуха столь высоких гостей?!..
Участники экспедиции подключились к разговору и принялись убеждать Даута в чрезвычайной весомости каждого его слова.
- Спрашивайте о чем угодно, но только не об этих безобразиях, - сказал он и замолчал. Так джегуако квалифицировал свои сатирические стихи.
Причину такой отстраненности Даута от своей роли джегуако - импровизатора и шута -следует искать не столько в его личных качествах, сколько в объективных обстоятельствах, о чем речь ниже.
Смех Даута всегда и везде был вострее-бован. Более того, он сам искал приключений, сочинял о них истории и впоследствии сотни раз сам же и рассказывал их публике. Это были своеобразные моноспектакли. Зрителям и слушателям запоминались не столько сами «Истории», сколько роли, которые в них играл знаменитый Даут Бырс. В вилайете Кайсери (а это десятки адыгских населенных пунктов, разделенных сотнями километров) без него не обходилось ни одно веселье, ни одна свадьба или чаепитие.
Однако после того, как он в 70-х годах ХХ столетия совершил хадж в Мекку, его специальность смехового импровизатора перешла в ранг «не дозволенной» Богом. Подчиняясь общественному мнению, Даут отстранился от всего, что могло бы послужить для него поводом вновь войти в роль джегуако. Лишь исключительный случай вроде нашего посещения
мог вернуть его в смеховое поле.
Наши провожатые попеременно стали рассказывать «Истории» Даута. Он напряженно слушал и заметно волновался. Улыбка, выражавшая готовность поддаться соблазну, внезапно исчезала и он начинал нервно перебирать четки. А люди все продолжали рассказывать. Даут из-под прищуренных глаз наблюдал и за нашей реакцией. Ему, видимо, нравилось то, как мы бурно воспринимаем его «Истории». В знак согласия иногда кивал головой. Казалось, внутреннее сопротивление вот-вот будет сломлено и Даут включится в предложенную нами игру - но тут очередная история чуть не разрушила с таким трудом наладившийся контакт.
Суть той злосчастной «Истории» такова. Однажды Даут оказался в далеком абазинском селении, где о его проделках никто не знал. Все мужское население (около сотни) собралось в мечети на полуденный намаз.
Мулла опаздывал, и люди решили попросить кого-нибудь из присутствующих, имеющих соответствующий статус, провести обеденный намаз. Выбор пал на Даута, так как кабардинцы в глазах абазин - врожденные эф-фенди.
Даут согласился, хотя в то время не знал ни одной суры из Корана. На него надели одеяние, поставили на специально отведенное место, и он начал намаз. В последовательности движений и подобающей мулле интонации он не мог ошибиться, так как это было знакомо еще с детства. А молитву он стал заменять своими «Историями», перемежая их рецептами излюбленных адыгских блюд. В текст он вставлял время от времени риторические вопросы, типа: «О, Аллах, если ты есть, почему допускаешь мое присутствие здесь»?
Завороженные его интонацией, люди не обращали внимания на слова. Всем казалось, что он читает молитву на арабском, не знакомом абазинам так же, как и адыгский язык.
При каждом удобном случае Даут всматривался в лица совершающих за ним намаз со страхом, ожидая, что среди них окажется хоть один соплеменник и его разоблачат. Опасения оказались напрасны. Абазины поблагодарили его за службу.
Разоблачение произошло гораздо позже, когда Даут стал сам рассказывать об этом случае очередную «Историю». Много лет спустя
слухи дошли до того далекого абазинского аула. Оскорбленные святотатством Даута, абазины прислали к нему послов. И он вынужден был дать слово никогда впредь не рассказывать эту «Историю». С тех пор он ни разу не нарушил этого обета.
Однако «Историю в мечети» рассказывали другие с подробностями и домыслами. Одну из версий мы зафиксировали, но без «молитвы» Даута в стихах. Воспроизвести поэтическую часть «Истории» никто уже не может, кроме автора. А нашего импровизатора ничто не могло заставить рассказать первоначальную версию, даже наши проникновенные уговоры.
- Нет, нет, - протестовал он, - мой статус хаджи не позволяет мне не то что рассказывать, но даже и слушать подобное. Тогда я был молод и был безбожником, да простит меня Аллах!
Нам стоило немалого труда вернуть Даута в прежнее расположение духа. Мы записали еще много фольклорных, этнографических материалов, прежде чем вернулись к «Историям».
Улучив момент, один из наших спутников снова спросил:
- Даут, а что с твоей косой приключилось? Она все жалуется на тебя?
Наш собеседник широко улыбнулся, принял вызов и начал рассказывать:
- Ничего я в жизни не умел делать, только языком болтать да смешить людей. А смех, как известно, не кормит. Нужда заставила, и я, одолжив хорошую косу (своей не оказалось), отправился на сенокос.
Покрутил, повертел косой, да устал. Коли руки не привычны к труду, устать не долго. Присел отдохнуть. Воткнул косу возле себя, лезвием вверх. Расположился пообедать, благо жена прислала отменную еду, с густым кислым молоком впридачу. Бедняжка, видно, решила, что я тружусь в поте лица.
Вдруг слышу откуда-то сверху чей-то голос.
(Даут начинает входить в роль: округляет глаза, нарочито вертит головой в поисках источника голоса, пожимает плечами и в недоумении продолжает).
- Оказывается - это моя коса стоит надо мной да качает головой. Заметила-таки, пропади она пропадом, что не умею ею орудовать!
- Знать бы, что не прогневаешься, сказала
бы несколько слов, — говорит коса.
- Скажи, - говорю, - сделай милость. - А у самого внутри все похолодело. Ей-ей!
И вот коса моя начала мне выговаривать. Да так складно!
- Сыкъызыздэпштэм уафэр гъогъуат,
Мы ягъылы шхын мыгъуэм 1ейуэ сигу
к1эгъуат.
(Тобэ, сэри содэхьэшхыж!)... Сызыбгъэк1эрахъуэк1э 1ейуэ тууэкъузэри Сабэ къоугъэхъей.
Мы сыдж - уадэм сыкъыщыхъеймэ,
Уэлэхьи зибилахь, сшъхьафэцыр мэхъей. (Схуэу1ур1ым, идзэхэр сокъутэ)
Унэм и нахьыжьыр нанэ, - жи1ас,
Сыд сэбгъэщ1 мыгъуэми,
Уаргьэнэ щ1энэщ.
(Илъабжьэм къыщ1эзонэ),
Шэмэджыр зэрау1ур уадэщ,
Сэ сыд мыгъуу сыпсы хэк1уадэщ - жи1ас. Деслэ баш мыгъууэ Азлы сыкъырашат, Ц1ыху къыс1уплъэж мыхъуу сидзэ
зэблэпшат, - жи1ас, Сызыщ1а 1устэм янэр Элиф, - жи1ас,
Сэ сыдейми, пызыбгъэупщ1ыр мылыф, Пыупщ1ыгьуаф1у зы удзыжь гуэр щы1эмэ, Ар пызыгъэупщ1!
Сищэмэдж хьэлыр уэздыгьей, - жи1ас, Щэмэджэу щыЬмэ сэ сырагьей, - жи1ас, Сищэмэдж дакъэр дэчас,
Мис мыхэр сигум дэбгьагъуи,
Сызэгочаси, къэмкъутэмэ къаплъэ!*
[Как] только ты взял меня в руки, гром прогремел,
Кому предназначено это сено -
не завидую... (Прости, Аллах, что я [теперь] смеюсь). [Как] закружишь меня, да так сильно
нажимаешь -Пыль [столбом] поднимаешь.
Стоит тебе положить меня
на наковальню, Клянусь Всевышним, волосы дыбом
[поднимаются]. (Не умея отбивать, зубья косы искривил). Старшая в доме - нана [мать], (сказала), Что бы ты, о горе, ни заставлял
меня делать,
Ты оставляешь валок недокошенным,
(Траву не до конца скашиваю).
Косу отбивают молотком,
Меня, о горе, пустили на ветер
[зря пропадаю], (сказала).
[Как] величавый посох, о горе,
я из Азлы доставлена, [Теперь] ничьи глаза не могут смотреть
на меня,
[Так] ты мои зубья искривил (сказала), Мать мастера, изготовившего меня,
звали Элиф,
Если я и плохая, но заставляешь косить
ледяной покров, Легко косимая, если есть трава какая,
Дай скосить!
Мой клин [сделан] из пихты, (сказала),
Все косы, что есть [на свете] пусть
оплакивают [меня], (сказала), Моя рукоять отвалилась, (сломалась),
Вот все это [обиды] сердце
[мое] иссушило,
[Поэтому] я треснула,
Сломаюсь - вот увидишь!
Как видим, в «Жалобе косы» Даут играет две роли: автора и косаря. Автор усложняет диалог косы и косаря комментариями (см. текст в скобках). Лишь завершая «Историю» словами в адрес косы:
Алыхьым ук1уэц1ыримыгъэхук1 э!
(Чтоб сквозь землю не провалиться бы тебе!).
Даут разрушает игровую оболочку - сначала сбрасывает с себя маску «пристыженного косаря», затем отстраняется от текста «Жалобы», превращаясь из автора в исполнителя, который не несет ответственности за «грехи» автора. Так Даут пытался «примирить» свой статус хаджи с ролью исполнителя.
Через некоторое время один из нас снова попытался вызволить из памяти нашего информатора очередную «Историю».
- А хорошо, Даут, Вы тогда наказали того наглеца, - сказал он, имея в виду историю создания «Жалобы рыбы».
Даут не стал сопротивляться.
- Было это давно, - начал он, постепенно переходя от роли исполнителя к роли автора. -Как-то раз отправился я к Хацуковым с дружеским визитом. Спешился и, в ожидании традиционного приглашения старшего в доме, оста-
новился посреди двора. Хацуков показался из-за угла, но вместо приветствия сказал:
- Чего тебе? - да так грубо!
(Внезапное появление известного в округе ориодза ничего хорошего не предвещало и застало хозяина дома врасплох. Это и вызвало антиэтикетное поведение Хацукова. Даут продолжает - У .Р.):
- Такая бестактность хозяина привела меня в негодование! (Даут смотрит мне в глаза, пытаясь убедить, что он тогда и вправду был сильно огорчен таким приемом - У .Р.).
- Решил я тогда: не уйду с этого двора, пока не скажу им чего-нибудь! Стал искать «зацепку». Увидел подвешенную на столбе сушеную рыбу. Вспомнил, что мой сосед - охотник, давно принес кузнецу Хацукову свой старый револьвер на починку, а тот все не чинит. Рыба и была, видно, платой за работу.
Что же это получается - работы не видно, а рыба уже высушилась? Мигом выстроилась картина...
(Здесь Даут неожиданно прерывает свой рассказ, опускает голову, то ли пытаясь спрятать улыбку — ведь все присутствующие, кроме нас, прекрасно знают эту историю и не раз слышали ее из уст автора! — то ли из желания как можно внушительнее удержаться в роли джегуако-сочинителя. Меняет интонацию и продолжает - У.Р.):
- И тут, знаешь ли, Аллах свидетель, я заметил, как рыба помахала мне хвостом, вот так (делает имитирующее движение - У.Р.). «Бедная рыба, что случилось с ней, почему позвала меня?» - подумал я. Взял за уздцы коня и приблизился к ней. Возле столба, на котором висела рыба, стояла старая скамья, и я присел.
- Чего тебе понадобилось? - спрашиваю.
- Ты из Пазарсу? (село).
- Из Пазарсу.
- Меня тоже взяли из Пазарсу, - говорит
она.
- И что же? - говорю я, удивляясь тому, как она узнала, что я из Пазарсу.
- Я расскажу тебе свои жалобы, чтобы ты передал их нашим аульчанам, - сказала рыба.
- Рассказывай, да побыстрей, я спешу, -отвечаю я.
(Знаешь, уж очень огорчило бедную рыбу то, что ни гроша за нее не выручили, - комментирует Даут).
- Пхъэ1ащэм инахь ц1ык1у мыгъуэр Ичылыт.
Сик1уэдыжьып1э хъуа мыгъуэр Дичылыт, - жи1ас...
Сиц1эр Алэ-балыкъ,
Сызэрыхьан ныбэ мыгъуэр Коду къалэбалыкъ.
Из плуга самая малая деталь, о горе,
Винт.
Местом гибели моей, о горе,
Стал мой аул.
Зовут меня - Але-балык (рыба из знатного рода),
В желудке, куда попаду,
Уж больно шумно. (Негоже таким образом уходить из жизни).
Как видно в оригинале, параллелизмы Даут выстраивает по традиционной модели: независимые и взаимоисключающие по смыслу фразы связывает концевой рифмой, что создает дополнительную смеховую ситуацию.
В текст «Истории» вплетаются комментарии Даута, сделанные при повторном исполнении. Они разделяют функции автора и исполнителя.
- Синэр нэц1ык1ут,
СызышхынурХьац1ык1ут, - жи1ас... Мудэрей щ1алэм иц1эр Паше,
Мыбы нэсэ сыкъэзыхьа, зинэк1а къалъхуам, Ихьакъыр башс -(Тобэ, ярэби).
Сик1э мажьэр зэ1уха, мыгъот,
Хъурш лъэпкъ къыслъамыту са1ахас,
Мыр 1ейуэ сижагъуэ мэхъу, - жи1ас.
- Нт1э, хэт укъэзыхьар? Ди къуажэ? -жыс1эри,
- Амарэ уэстын, и ц1эр сщ1э1ым:
Сызыхэса псы мыгъуэр удат, Сыкъэзыубыдам инэгу сэмэгур къиудат.
- Алахь-алахь, мыр хэт ди къуажыу?..
- Хадэм сащ1эр дыргут, - жи1а, Сыкъэзыубыдар ижьым дей тыркут,
Глаза мои маленькие,
Съест меня Хацук (собака маленькая), -говорит.
Юношу из Мударея зовут Паща,
Сюда меня принесший незаконнорожденный,
Заслуживает дубины.
(Боже, прости!)
Хвост мой веером раскрыт, о горе,
Ни гроша не заплатив [даром], забрали меня.
Это сильно меня огорчило,- сказала.
- Кто же тебя принес? Наш аульчанин? -спрашиваю.
- Приметы скажу, имени не знаю:
Вода, в которой я плавала, о горе, была мутной,
У поймавшего меня левая щека в шрамах.
- Аллах-Аллах! Кто это может быть?
- В огороде растет дыргут (растение).
Выловивший меня прежде был турком...
По этим приметам герой узнает «злодея»,
отдавшего даром рыбу. Им оказался некий Рашид - турок, ассимилировавшийся среди адыгов.
В конце «Истории» рыба просит передать ее жалобы аульчанам. Герой (в его лице Даут) так и сделал, и аульчан эта весть огорчила. «Жалобу рыбы» завершает комментарий героя:
- А бдзэжьейм сыкъимыц1ыхуатэмэ
Нахь къэсщтэнут!
К1уэц1ырыхуным, дэнэ сыкъыщиц1ыхуа?
Уп1ауэ! Мыра сэ згъэщ1агъуэр!
Уп1ауэ, ягъэгъуауэ, даурэ сыкъиц1ыхуа?!
Если б та рыба не узнала меня! -
- Я более всего этого хотел бы.
Провалиться бы ей, откуда она [меня] узнала?
[Будучи] разделанной (выпотрошенной)?!
Это меня более всего удивляет:
Выпотрошенная, высушенная - как узнала [меня]?!
Этот вопрос Даут адресовал нам, не сомневаясь, что мы адекватно воспримем данную ситуацию. А через минуту он вышел из роли, мягко улыбнулся, откинулся на спинку стула и вновь принялся перебирать четки.
Уникальный джегуаковский талант Даута проявляется не только в том, как и что он рассказывает (свои «Истории», как и тексты традиционного фольклора, он выстраивает наилучшим образом), но и в его умении лицедействовать на высочайшем уровне и не выпадать из роли при повторном исполнении.
Обобщая наши наблюдения, следует сказать, что формы и способы актуализации сме-ховой культуры адыгов и на исторической тер-
ритории, и в диаспоре в основе своей однотипны. Но, как свидетельствуют материалы экспедиций, многое из того, что почти исчезло у российских адыгов или трансформировалось в иные формы смеха, в диаспоре функционирует и поныне, причем в традиционной форме.
При ярко выраженной развлекательности, смех ориодзов-импровизаторов, в особенности, Даута Бырса, общественно направлен, «амбивалентен» (М.М. Бахтин) и продолжает традиции «ритуального смеха» (В .Я. Пропп).
И ориодзы, и Даут Бырс - олицетворение джегуако, который «играет всегда и везде», для которого игра - «определенная психология, характер, позиция в жизни, форма поведения» [2].
Десятки текстов смеховых прений, миниспектаклей, сотни фамильных историй, паремий с собственными именами, а также бырсов-ские «Жалоба рыбы», «Жалоба косы», «Жалоба гостя» являются шедеврами, типологически близкими к творениям знаменитых адыгских джегуако Куйнеша Джанчатова, Лящи Агноко-ва и Сагида Мижаева.
Примечания:
1. Фольклорно-этнофафические экспедиции рабо-
тали в адыгских аулах, административно привязанных к городам Турции: Токат, Кайсери (1997), Дюздже, Балыкесир, Бурса, Бандырма, Бига (1998), Чанаккале, Бига и Маньяс (1999), Самсун, Чорум, Мерзифон, Везиркопру (2002), Анталия, Елема (2005). Экспедиции финансировались Бла-
, , проживающими в Германии (руководители фонда
- , , ); Турции (п^дседатель Всетурецкого адыгского хасэ - Муххадин Юнал); Адыгейским госунивер-( - . . ).
2. . . -слоение института джегуако. Джегуако в роли 1 . . Из истории устного стихотворения. Смех Шугиба Быкова // Этюды по истории культуры адыгов. Нальчик, 1985. С. 6-72, 132-158.
3. . .
// : Материалы межвузовской научно-практической конференции. Майкоп, 1998. С. 130-132.
*
фольклорно-этнофафических экспедиций, хранящиеся в архиве Центра адыговедения Адыгей-
( / ),
также опубликованные в сборнике текстов «Тыр-куем ис адыгэхэр. 1оры1уатэр» [Фольклор адыгов Турции]. / Сост. Р.Б. Унарокова. - Майкоп, 2004.
