CC BY
168
УДК 821.161.1 : 821.3
ББК 83.3 (2=Рус)
Ч 75
Чотчаева М.Ю.
«Исторический культурный миф» о Кавказе и отдельные модификации темы «кавказского пленника» в современной русской и северо-кавказской литературе
(Рецензирована)
Аннотация:
В статье рассматриваются отдельные особенности мифологемы Кавказа в общественном и художественном сознании России Х1Х-ХХ1 веков и некоторые модификации мотива «кавказского пленника» на материале произведений современной русской и северо-кавказской литературы. Произведения северокавказской литературы с темой «кавказского пленника», как и произведения русских мастеров слова, подтверждают мысль о том, что жестокость рождает только жестокость, насилие - только насилие.
Ключевые слова:
Межэтнические и межконфессиональные противоречия, проблема свободы личности, тема плена, имагология, гуманистическая позиция, позитивные нравственнопсихологические ситуации.
Chotchaeva M.Yu.
“Historical cultural myth” about the Caucasus and separate updatings of a theme of “the Caucasian captive” in the modern Russian and North Caucasian literature
Abstract:
The paper examines separate features of mythology of the Caucasus in public and artistic consciousness of Russia of the 19th - 21st centuries and some updatings of motive of “the Caucasian captive” basing on a material of writings of the modern Russian and North-Caucasian literature. Writings of the North-Caucasian literature with a theme of “the Caucasian captive”, as well as of Russian writers confirm an idea that cruelty gives rise only to cruelty and violence gives rise only to violence.
Key words:
Interethnic and interconfessional contradictions, a problem of a personal freedom, a theme of a captivity, imagology, a humanistic position, positive moral - psychological situations.
Мифологема Кавказа в аспекте проблемы свободы личности в художественном сознании как русского человека-индивида, так и всего русского общества на протяжении двух минувших веков многогранна, противоречива и неоднозначна, полна парадоксов.
С одной стороны, в полиэтническом регионе Кавказа, находящегося на пересечении геополитических интересов Персии, Турции и России и бывшего ареной столкновения этих интересов, всегда присутствовали и внутренние - межэтнические и межконфессиональные - противоречия. Следствием всего этого были нескончаемые военные столкновения, конфликты, приводившие на всех этапах истории к эпизодам и массовой резни, и массовых угонов в рабство (главным образом в Турцию).
Вместе с тем, Кавказ для прогрессивно настроенного русского человека с начала Х1Х века всегда символизировал волю, свободу, хотя примерно с этого же времени Кавказ для России становится антиподом этих понятий - местом ссылки, штрафной армейской службы.
Правда, справедливости ради следует сказать, что эти репрессивные меры зачастую одновременно парадоксально воспринимаются русскими как своеобразный выход из состояния российской несвободы.
В то же cамое время создается русский «исторический культурный миф» о Кавказе, где существует «золотой век», где люди «вольны, как орлы»; в нем отчетливо проявляется ностальгия русской культуры по цельности мировосприятия; русским представляется, что мироощущение горцев, лишенное всеразъедающей рефлексии и скепсиса, с его народным и социальным миром и воплощает то естественное состояние, которое уже не первый век искала европейская культура.
Мифологема Кавказа в контексте парадигмы свободы присутствует и в глубоко верном наблюдении Н.В. Гоголя о Пушкине: «В Испании он испанец, с греком - грек, на Кавказе он - вольный горец в полном смысле этого слова» [1: 22].
Однако многое в представлении русских о Кавказе и свободе было далеко не однозначно, например, для В.Г.Белинского были синонимами понятия «черкес, плен и мучительное рабство» [2: 343].
Подобные феномены и парадоксы рассматриваются имагологией (англ. Image — образ), одной из отраслей современного междисциплинарного гуманитарного знания, которая, в частности, изучает рецепцию страны (народа) другим народом, разграничивая истинные и фальсифицированные представления о ней. Иногда имагология трактуется расширительно, включая не только «другое» («чужое»), но и «свое» — понятия, обычно воспринимаемые в оппозиции. Как отмечает Л.П.Егорова, предметом имагологии является, прежде всего, «область взаимной рецепции представителей крупнейших держав: Россия - США, Россия - страны Западной Европы, религиозно-конфессиональные противостояния (христианство и мир ислама), в конечном счете и в наиболее обобщенном виде - и как антитеза «Восток-Запад»; возможность толерантности в их взаимоотношениях» [3: 47]. Конечно, не менее важна репрезентация отношений с ближайшими соседями России (странами СНГ) и народами в полиэтничных регионах внутри нашей страны. Одним из теоретиков общей имагологии выступает В.Б. Земсков, автор статьи «Образ России «на переломе» времени. Теоретический аспект: рецепция и репрезентация «другой культуры» [4: 4].
К числу инструментов создания обобщенного образа другого народа В.Б. Земсков, кроме стереотипов, относит имидж, художественные образы; предлагается также учет геополитических и природно-географических факторов, религиозно-конфессиональных и историко-культурных в широком смысле этого понятия, а также того, что автор называет топологическими (топосными) факторами: близость/пограничность/дальность территории проживания того или иного народа, который стал объектом рецепции других народов. При этом большое значение придается собственному опыту рефлексирующей стороны: «Речь идет об оценке иной культуры с позиций собственного опыта, об опыте взаимодействия с этим «другим», об идущих из исторического прошлого представлений о нем как о культурно-цивилизационном субъекте, его развитии, целеполаганиях во взаимоотношениях, о его исторической траектории и роли» [4: 4].
Нельзя не согласиться и с современным расширением границ предмета имагологии. «Следует также учесть, что образ другого/чужого, который формируется с ранних периодов его истории разными областями культуры... предстает не только в фиксированном, запечатленном виде в словесном, литературном творчестве, но и в виде некой «туманности» культурно-бессознательного того или иного общества, где накапливаются рядоположные новые наслоения. События активизируют культурнобессознательное и извлекают из «туманностей» памяти готовые формулы-стереотипы, имиджи, образы» [4: 8].
Верным и важным для литературоведения аспектом является то, что стереотип как наиболее живучий, практически не умирающий способ имагологического культуротворчества является вечным инструментом создания и репрезентации образа
другого народа (страны). Художественные произведения постоянно пополняются новыми стереотипами или новыми их вариациями и носят аксиологический характер, что может быть подтверждено многочисленными литературными примерами. Стоит однако заметить, что в отечественной философии и социологии стереотип как одна из форм сознания, пусть даже неотрефлексированная, несет в себе более положительные коннотации.
Вряд ли можно согласиться с польским исследователем А. Штаффом, считающим, что с точки зрения правдивости стереотип либо полностью противоречит фактам, либо соответствует им частично, создавая видимость полной правдивости своего содержания. Наши знания всегда относительны, но применительно к конкретно-историческому моменту тот или иной стереотип может выражать всю полноту понимания ситуации и ее героев. Также нуждается в корректировке тезис А. Штаффа о независимости стереотипа от опыта с его эмоциональной нагрузкой, противоречащий, во-первых, тезису о том, что в связи со своей оценивающей функцией стереотип несет определенную эмоциональную нагрузку (негативную или позитивную), во-вторых, применительно к художественному творчеству в образной рефлексии писателя по поводу того или иного стереотипа, а следовательно, и в его художественной интерпретации эмоциональное начало преобладает.
Функционирование художественного образа «другой» страны, как обобщенного, так и конкретизированного его многочисленными представителями, вполне вписывается в историко-функциональное изучение литературы, что могут подтвердить многочисленные примеры конкретных исследований, раскрывающих оппозиции своего/другого (чужого).
Так, например, русская литература о Чечне представлена как именами известных писателей, отмеченными высокой художественностью, так и произведениями массовой литературы, которым свойственна стереотипизация художественного материала и в прозе, и в литературных сценариях. Они актуальны, вызывают интерес и читателей, и критиков не только на юге России, но и в центре. Например, рецензия на фильм А.Балабанова «Война», опубликованная в журнале «Новый мир» (2002, №7).
В задачу литературоведа входит объективная интерпретация таких произведений, выявление в их потоке двух противоположных тенденций: одна, отвергая романтическое восприятие Кавказа, свойственное литературной классике X IX века, допускает крайнюю одно- односторонность в трактовке образов, показывая чеченцев, способных на зверство ради наживы, и русских военных, проявляющих мужество в экстремальных ситуациях. Другая тенденция, напротив, может отражать и антирусские настроения («Стихи о первой чеченской кампании» М. Сухотина). Исследовать амплитуду авторских позиций от прямой апологетики чеченской войны до воплощения антиправительственных настроений через раскрываемые в произведениях конфликты - одна из актуальных задач современного литературоведения.
Последнее в данном случае сближается с общей имагологией, но сохраняет свою специфику, поскольку имеет дело с художественным открытием. Таков, пожалуй, «Кавказский пленный» В.Маканина. Само название отсылает нас к «кавказскому наследству» русской прозы, но, как считает И.Роднянская, «читать «Кавказский пленный» все же следовало бы не в контексте Пушкина - Лермонтова - Толстого, а в контексте Маканина 90-х» [5: 212], то есть развития творчества самого писателя, так как рассказ обособленный, своеобразный, уникальный, хотя связь с русской традицией налицо.
В современной литературе Кавказа и о Кавказе можно проследить реализацию и развитие традиционных бинарных оппозиций: «русский - нерусский», «свой - чужой», «гармония - хаос», «свобода - плен», «приверженность родной земле - махаджирство», «гуманность - жестокость».
Главные герои рассказа солдат-контрактник Рубахин и Вовка-стрелок отправляются за помощью к полковнику Гурову, чтобы пройти через чеченскую заставу. Тот в помощи отказывает, но на обратном пути солдаты берут в плен горца-красавца,
которого впоследствии приходится убить, не дойдя до заставы. Маканин называет эту войну «вялой», «дурной» - «ни войны, ни мира», «странной» и страшной, где солдаты не знают, за что воюют, и объяснить им этого не могут даже их противники. «Это война бартера, здесь меняют оружие на хлеб, пленных на пленных» [6: 67].
Показательна в плане антитезы плен - свобода сцена разговора подполковника Гурова и его гостя Алибекова, где, торгуясь друг с другом, они затрагивают сложный этико-политический вопрос о пленных:
Гуров: - И чего ты упрямишься, Алибек!.. Ты ж, если со стороны глянуть, -пленный. Все ж таки не забывай, где ты находишься. Ты у меня сидишь.
- Это почему же - я у тебя?
- Да хоть бы потому, что долины здесь наши.
- Долины ваши - горы наши.
Алибеков смеется: - Шутишь, Петрович. Какой я пленный... Это ты здесь пленный!
- Смеясь, он показывает на Рубахина: - Он пленный. Ты пленный. И вообще каждый твой солдат - пленный - Смеется: - А я как раз не пленный [6: 453].
Понятие «плен» рассмотрено здесь двояко: плен военный, реальный и плен виртуальный, плен чьих-то амбициозных непонятных, чужих идей. В рассказе реальный пленный - шестнадцатилетний красивый горец, которого берет в плен Рубахин, матерый солдат. Но и Рубахин - пленный. Он в плену собственных вопросов, будоражащих его сознание, а главное - он на чужой земле, в чужом краю, он здесь не свободен, не хозяин. Он находится и в плену чужих идей, зачем-то развязывающих войну на Кавказе, а плен духовный не менее опасен и не менее трагичен.
Однако позитивные тенденции в этнокультурах Кавказа и России противостоят идее вечной вражды, длящегося конфликта, взаимного пленения. Так, профессор К.Г. Шаззо пишет: «Многие из народов Северного Кавказа называют русских урусами, Россию
- Урусией. Раз народы сумели найти в родном языке наименование соседу, стало быть, они живут рядом с ним давно и успели выработать к нему собственное отношение, проверенное веками, судьбами не одного поколения» [7: 500]. Вместе с тем, в совсем недавно опубликованной статье Е.А. Абуловой под характерным заглавием «Сыны России о Кавказе» мы встречаем не просто отголоски, а «прямую трансляцию» изживших себя концепций. Любопытно, что для оценки современной литературной ситуации автор на пороге второго десятилетия XXI века считает необходимым цитировать несколько устаревшего критика - В.И.Ленина: «Одним из регионов страны, где ко времени Октябрьской революции царили «патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость», являлся Северный Кавказ. Царизм, давая культуру «только для меньшинства», хотел тем самым утвердить незыблемость своих позиций, непоколебимость буржуазного строя и эксплуатации» [8: 4].
И в дальнейшем автор пользуется весьма изжившей себя лексикой и фразеологией, построенной на стереотипах и штампах ушедшей эпохи: «В противовес колонизаторской политике царизма лучшие представители общественной мысли России - Грибоедов и Пушкин, Белинский и Чернышевский, Добролюбов и Некрасов, Герцен и Огарев, выступавшие за освобождение русского народа от угнетения и вековой отсталости, с глубокой симпатией относились к нерусским народностям страны. В их произведениях даны замечательные образы борцов за независимость родного края. Это и простые труженики-горцы, и мятежный Мцыри, и пугачевские повстанцы, которые угнетены и лишены самого главного - свободы» [8: 5].
Наряду с этим, Д.У. Хасанова вполне логично развивает известную мысль о том, что характерная для русской классической литературы X IX века (А.С. Пуш- Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Л.Н. Толстой) и конца XX века (В.С. Маканин - «Кавказ- Кавказский пленный», [6], А.Г. Битов - «Кавказский пленник» [9] тема кавказского плена свойственна и для северокавказской литературы [10]. В 1995 году адыгейский писатель И.Ш. Машбаш в книгу «Два пленника» включил повести «Фидур» и «Афипса», объединенные не только
общей темой, но и общим персонажем [11]. В 1996 году ногайский прозаик И.С. Капаев ввел в качестве вставного элемента в роман «Отражение» рассказ «Хота и Мария», впоследствии включенный и в книгу «Уплывающие тени» [12].
Северокавказские писатели попытались по-своему осмыслить тему кавказского плена и проблемы, связанные с ней. И.Ш. Машбаш и И.С. Капаев попутно с основной темой вводят в свои произведения и проблемы межконфессиональных отношений. Авторы очень уважительно и тактично вводят религиозный компонент, в основном через молитвы и обряды. По мнению Д.У. Хасановой, И. Капаев и И. Машбаш глубоко понимают и отражают суть православия и ислама, подчеркивают их общую гуманистическую направленность. Именно религиозные чувства становятся в их произведениях показателем духовного мира «кавказских пленников». В ситуации «кавказского плена» происходит изменение отношения главных героев к представителям других религий и народов, основанное на наблюдениях за их обычаями, традициями, жизнью.
В функции героев-священнослужителей входит приобщение или попытка приобщения пленника к новой для них религии. Особое значение в этом аспекте приобретает переход из одной религии в другую. У Капаева казачка Мария принимает ислам, а у Машбаша адыгейская девочка Афипса становится христианкой. А такой персонаж, как Федор Анаскевич (повесть «Фидур»), в ситуации «кавказского пленника» вопреки всему остается верным религии своих предков. Именно он становится для своих захватчиков ярким примером цельности натуры и стойкости в вере. В целом это положительно сказывается на его судьбе.
Д.У. Хасанова отмечает, что казачка Мария и черкешенка Афипса, сменившие конфессии под влиянием обстоятельств, в отличие от Федора, неизбежно вольно или невольно разрушают связи со своим прошлым. Афипса, как и Мария, принадлежит «двум мирам» - как русско-христианскому, так и северокавказско-мусульманскому, но если вторая (Мария) не смогла выбрать окончательно что-то одно, то первая (Афипса) не может вернуться в прежний свой мир [10: 67]. Ни один из этих миров не является доминирующим для героини. Она не может стать его полноправной частью. Так писатели показывают губительность отрыва от родных корней. Мария и Афипса обладают общими чертами характера: трудолюбием, доброжелательностью. Эти героини испытали на себе влияние тяжелейших обстоятельств, их судьбы сложились трагично - обе погибают, хотя некоторые другие персонажи стараются помочь им в меру своих возможностей. Интересно, что Афипса после крещения получает имя Мария.
Если в произведениях XIX века ситуация «кавказского плена» завершалась достаточно благополучно для главных героев, то в XX веке, в том числе в произведениях Капаева и Машбаша, она завершается трагично. Интересно наблюдение Хасановой о том, что «хрупкие носительницы доброты и милосердия, помогавшие пленникам у А.С. Пушкина и Л.Н. Толстого, теперь сами оказываются в плену» [10: 65].
В связи с этим особое внимание авторы уделяют проблеме гуманного обращения с пленниками. Капаев и Машбаш указывают на необходимость обеспечения для пленников приемлемых условий жизни и достойного отношения к ним, высказываются против жестокости в ее различных проявлениях. Писатели отмечают, что традиционно к пленникам относились не самым лучшим образом.
Однако общая гуманистическая позиция северокавказских авторов побуждает их моделировать более позитивные нравственно-психологические ситуации. Так, мотив совместной трапезы захватчиков и пленников, неприемлемость любых форм насилия по отношению к пленникам являются общими элементами для произведений этих северокавказских авторов. Хасанова подчеркивает, что в основе отношения к ним, по мнению писателей, должны находиться общечеловеческие принципы морали, сочувствие и сопереживание их драматичной судьбе, гуманный взгляд на эту ситуацию. Капаев и Машбаш высоко ценят личность и ее свободу, призывают в любой ситуации уважать
Человека и оставаться Человеком. Только взаимоуважение, взаимопонимание могут стать основой для построения полноценного диалога между представителями разных культур, религий и народов. Важную часть идейного содержания произведений И.Капаева и И.Машбаша составляет мысль о том, что ни один человек не должен надевать ярмо зависимости на другого человека.
Северокавказские авторы рассматривают ситуацию плена в достаточно длительной временной перспективе: герои находятся в плену в течение нескольких лет, и за это время происходит много различных событий, меняется их отношение ко многим явлениям в мире, мировосприятие. Именно так можно наиболее полно и многосторонне отобразить положение пленника и то значительное влияние, которое это положение оказало на дальнейшие судьбы героев. По сути, их жизнь после плена не может быть такой же, как и до плена. Федор, который хотел увидеть жену и дочерей, остается служить на Кавказе, но в военных действиях уже не участвует. Афипса значительную часть своего детства и отрочества проводит в плену. Потерю родителей и родины для нее невозможно восполнить ничем. С пленом связаны второе замужество, а также материнство Марии, оказавшие значительное влияние на ее мировоззрение и мировосприятие.
В книге Машбаша события излагаются в хронологическом порядке, а в рассказе Капаева хронология событий соблюдается не в полной мере. Вообще, большая часть событий «Хоты и Марии» могут восприниматься как воспоминания главной героини.
В произведениях северокавказских авторов больше информации о жизни героев до попадания в плен, судьба их прослеживается до самой смерти. Все герои при испытании ситуацией плена сохранили нравственное достоинство и силу духа.
Если до этого основным способом вырваться из плена, обозначенным представителями русской литературы, был побег, то теперь Машбаш и Капаев показывают новую возможность: переход в другую религию и изменение социального статуса, что связано с невозможностью побега для пленниц. При всем своеобразии авторских точек зрения, произведения северокавказских писателей нельзя обвинить в излишней симпатии к одной из противостоящих в ситуации кавказского плена сторон. Капаев и Машбаш показывают их как с положительной, так и с отрицательной стороны, вполне объективно отражают происходившие события.
Концепция свободы личности, таким образом, претерпевает существенные изменения. Машбаш и Капаев подчеркивают сложность положения ребенка-подростка и женщины, оказавшихся в ситуации плена, трагичность их дальнейшей судьбы; прослеживается длительная хронология ситуации плена, что позволяет максимально полно и подробно представить ее в произведении, показать ее влияние на мировоззрение и мировосприятие героев.
Произведения северокавказской литературы с темой «кавказского пленника», как и произведения русских мастеров слова, подтверждают мысль о том, что жестокость рождает только жестокость, насилие - только насилие.
Подобные произведения смогли увидеть свет только в последний период развития литературы, только тогда, когда, по глубокому наблюдению К. Шаззо, «появилась возможность говорить и писать правду, вывести наружу накопленный десятилетиями ранее невостребованный огромный потенциал духовного, интеллектуального богатства в каждой национальной культуре. Не стало запретных тем, проблем, имен. Для адыгейской литературы все это выразилось, прежде всего, в том, что писатели в полный голос заговорили о самых трагических страницах давней и недавней истории адыгов, в частности о Кавказской войне XIX века, о революции 1917 года, о строительстве Краснодарского водохранилища в XX веке. В том ракурсе и аспекте, в каком они осмыслены в широко известных произведениях А. Евтыха, И. Машбаша, С. Панеша, Н. Куека, Ю. Чуяко и других, раньше не подлежали отражению» [7: 402].
Примечания:
1. Гоголь Н.В. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 2. М., 1982.
2. Белинский В.Г. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 3. М., 1976.
3. Егорова Л.П. Актуальные проблемы литературоведческой имагологии. Художественная литература и Кавказ. Сочи, 2008. 80 с.
4. Земсков В.Б. Образ России «на переломе» времени (Теоретический аспект: рецепция и репрезентация «другой культуры») // Новые Российские гуманитарные исследования.
5. Роднянская, И. Сюжеты тревоги. Маканин под знаком «новой жестокости» // Новый мир. 1997. № 4.
6. Маканин В. Кавказский пленный. М., 1997. 480с.
7. Шаззо К.Г. ХХ век. Эпоха и человек. Размышления об отечественной литературе ХХ столетия. Майкоп, 2006. 580 с.
8. Абулова Е.А. Сыны России о Кавказе // Литература народов Северного Кавказа: художественное пространство, диалог культур. Карачаевск, 2008.
9. Битов А.Г. Кавказский пленник // Уроки Армении: грузинский альбом. М. 2007. 336с.
10. Хасанова Д.У. Тема кавказского пленника в северокавказской литературе (на материале произведений И.С. Капаева и И.Ш. Машбаша) // Литература народов Северного Кавказа: художественное пространство, диалог культур. Карачаевск, 2008. 348 с.
11. Машбаш И.Ш. Два пленника. Майкоп. 1995. 472 с
12. Капаев И.С. Уплывающие тени: исторические рассказы, эссе. Ставрополь, 1999. 320 с.
References:
1. Gogol N.V. Collection of works in 8 vol. M. 1982.
2. Belinsky V.G. Collection of works in 9 vol. M. 1976. V.3.
3. Egorova L.P. Actual problems of literary critical imagology. Fiction and the Caucasus. -Sochi: RIO SGUT and KD, 2008. - 80 pp.
4. Zemskov V.B. Image of Russia during the time of great changes (Theoretical aspect: reception and representation of “the other culture” (Site “New Russian - URL: http://www.nrgumis.ru/ Humanitarian Researches”).
5. Rodnyanskaya I. Plots of alarm. Makanin in an atmosphere of “new cruelty”. // Novy Mir. -1997. - No. 4.
6. Makanin V. Caucasian captured. / V.Makanin. - M.: Panorama, 1997. - 480 pp.
7. Shazzo K.G. The 20th century. Epoch and the person. Speculations about the domestic
literature of the 20th century. - Maikop. 2006.
8. Abulova E.A. Sons of Russia about the Caucasus. The literature of peoples of the Northern Caucasus: artistic space, dialogue of cultures - Karachaevsk: KCHGU, 2008.
9. Bitov A.G. - Caucasian captive. - Lessons of Armenia. The Georgian Album. M. Mir
Kavkaza. M. 2007. - 336 pp.
10. Khasanova D.U. The theme of the Caucasian captive in the North Caucasian literature (basing on a material of writings of I.S.Kapaev and I.Sh.Mashbash). The literature of peoples of the Northern Caucasus: artistic space, dialogue of cultures - Karachaevsk: KCHGU, 2008.
- 348 pp.
11. Mashbash I.Sh. Two captives. - Maikop. 1995. 472 pp.
12. Kapaev I.S. Elapsing shadows: Historical stories, essays. Stavropol, “Shat-gora”, 1999. 320 pp.
