CC BY
99
4. Mieder W. Verdrehte Weisheiten: Antisprichworter aus Literatur und Medien / Wolfgang Mieder. — Wiesbaden : Quelle und Meyer, 1998. — 396 s.
5. Мокиенко, В. М. Прикольный словарь (антипословицы и антиафоризмы) / В. М. Мокиенко, Х. Вальтер. — СПб. : Нева, 2006. - 384 с.
6. Зайдениц, Ш. Эти странные немцы. Сер. «Внимание: иностранцы!» / Ш. Зайдениц, Б. Баркоу. — М. : Эгмонт Россия ЛТД, 1999. — 72 с.
7. Девкин, В. Д. Немецкая лексикография : учеб. пособие для вузов / В.Д. Девкин. — М. : Высшая школа, 2005. — 670 с.
8. Избранные немецкие анекдоты / сост. А.В. Безруков. — М. : МНПК Элан, 2007. — 64 с.
9. Карасик, В. И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс / В. И. Карасик. — М. : Гнозис, 2004. — 390 с.
10. Девкин, В. Д. Очерки по лексикографии / В. Д. Дев-кин. — М. : Прометей, 2000. — 395 с.
11. Lesespass. Ein literarisches Materialienbuch fur die ersten Jahre Deutsch. Von Henk Boog, Klees van Eunen u.a. — Berlin etc. : Langenscheidt, 1993. — 88 S.
12. [Электронные ресурс]. — Режим доступа: http://www. ruthenia.ru/folklore/borisov 7.htm (дата обращения: 20.06.2011).
13. Witze [Электронные ресурс]. — Режим доступа: http:// www.spass-mit-witzen.de (дата обращения: 20.06.2011).
14. Liebesgedichte [Электронные ресурс]. — Режим доступа: http://www.gedichte-fuer-alle-faelle.de/lustige_gedichte/
index.php?fnr=353 (дата обращения: 20.06.2011).
15. Karikatur & Cartoon [Электронные ресурс]. — Режим доступа: http://www.karikatur-cartoon.de/schwarzer_humor.htm
(дата обращения: 20.06.2011).
16. В гостях у сказки [Электронные ресурс]. — Режим доступа: http://www.nonsence.de/schwarz/skazka.html (дата обращения: 20.06.2011).
17. Белянин, В. П. Чёрный юмор. Антология / В. П. Белянин, И. А. Бутенко. - М. : ПАИМС, 1996. - 192 с.
18. Остер, Г. Вредные советы. Книга для непослушных детей и их родителей / Г. Остер. — М. : АСТ, Астрель, 2001 .—
БУРЕНКОВА Светлана Витальевна, доктор филологических наук, доцент (Россия), профессор кафедры немецкого языка и межкультурной коммуникации.
Адрес для переписки: e-mail: [email protected]
Статья поступила в редакцию 24.06.2011 г.
© С. В. Буренкова
УДК 82-36 А. Э. ЕРЕМЕЕВ
Омская гуманитарная академия
ИСТОРИЧЕСКИЙ АНЕКДОТ КАК ФОРМА ХУДОЖЕСТВЕННО-ФИЛОСОФСКОГО ОБОБЩЕНИЯ В РУССКОЙ ПРОЗЕ ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX в.___________________________
В статье рассматривается роль пушкинского опыта в формировании философской прозы раннего творчества А.И. Герцена. Особое внимание сосредоточено на жанре исторического анекдота, вбирающего в себя конкретное социально-историческое и обобщающее философское содержание. Осмысляются особенности изображения феномена человеческого сознания в русской прозе первой трети XIX в. Ключевые слова: русская философская проза, риторическая традиция, условноавтобиографическое «я», анекдот, «новый миф», парабола.
В отечественном литературоведении неоднократно исследовался вопрос о философском качестве русской литературы 30-х гг. XIX в. [1 — 6], как в плане проблематики, эстетических основ, культурных влияний, так и в плане художественного воплощения. Предметом настоящей работы будет частный аспект вопроса о роли пушкинского художественного опыта в формировании прозы молодого А. И. Герцена. Речь пойдет о художественных функциях философского обобщения в форме исторического анекдота. Именно этот тип философского обобщения, впервые осуществленный Пушкиным, был необходим в прозе Герцена, чтобы передать живое взаимодействие прошлого, настоящего и будущего в художественном времени, острее выявить парадоксальность современной жизни. Для молодого Герцена переосмысление и творческое овладение пушкинским методом философского обобщения связано со
становлением специфической художественности историзма его прозы.
Большинство незавершенных произведений Герцена 30-х гг. представляют собой чистый автобиографический материал: факты жизни писателя, его мысли, впечатления, не подвергшиеся художественной объективации. Этим объясняется их риторичность, декларативность, нехудожественность. Для того, чтобы возвести факты в смысл, выявить их место в общей взаимосвязи явлений, необходимо авторское обобщение, своеобразное дистанционирование субъектов рассказа по отношению к событию, изображение многообразных реакций на сюжетное событие.
В пушкинской прозе впервые на смену собственно фабульному интересу развития действия приходит «развертывание вещи на материале» [7, с. 155], но этот руководящий принцип внутренней формы стал возможен благодаря огромному философскому
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №2 (106) 2012 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №2 (106) 2012
потенциалу авторского вымысла — обобщению. По точному замечанию Ю. Тынянова, это достигается «переключением из одного плана в другой», причем «значение этого переключения не статическое, а энергетическое» [7, с. 138]. Иначе говоря, философская проекция пушкинского повествования часто созидается за счет смыслового сопряжения двух временных планов — прошлого и настоящего, а точкой такого сопряжения [6, с. 167— 168], средством «переключения из плана в план» становится апофегма, хрия, исторический анекдот.
Если до 30-х гг. истинная сущность русской жизни сосредоточена во внутреннем, сокровенном мире индивидуальной души (герои В. Одоевского, Д. Веневитинова, Н. Станкевича), то Герцен в своей прозе открывает наряду с богатым внутренним миром бесконечную содержательность деятельной общественной жизни, которая бесконечно богаче рассудочной логики заданных сюжетов любомудров. Герцен, как и Пушкин, стремится перелить эту жизнь в сознание, сделать её духовно постигаемой.
Герцену на протяжении всего творческого пути присущ огромный интерес к биографическим этюдам, историческим анекдотам, афористическим миниатюрам, которые он обильно вводит в свои произведения. Однако именно освоение пушкинского художественного опыта позволило молодому писателю рассказы о великих людях в качестве своеобразной призмы для выявления исторической идеи современности, для художественно зримого воссоздания живой связи времен. Думается, что сравнительное сопоставление роли исторического анекдота и его художественных функций в организации художественного целого в «Египетских ночах» и некоторых незавершенных отрывках («Гости съезжались на дачу...», «Мы проводили вечер на даче...») А. С. Пушкина и в очерке А. И. Герцена «Первая встреча» (1836 г.) поможет существенно уточнить вопрос о пушкинских формах философского обобщения, сыгравших важную роль в формировании историзма молодого Герцена. Историко-биографическое рассмотрение вопроса о непосредственном или опосредованном влиянии1 принципов пушкинского прозаического повествования на Герцена не входит в задачи данной работы, так как все сопоставления в области поэтики этих писателей носят типологический характер.
Композиция «Египетских ночей» построена на антитезе высокого и низкого, которая пронизывает собой все в повести. Так, Чарский предстает нам то светским бездельником, то поэтом, появление импровизатора раскрывает его противоречивый внутренний мир, в котором уживаются «неизъяснимый талант», «быстрота впечатлений», «вдохновение» и забота о «цене хорошей» за билеты. Его первая импровизация о поэте тоже наполнена контрастными образами («Едва достиг ты высоты, и вот уж долу взор низводишь и низойти стремишься ты» [8, с. 277]). Сцена, предшествующая легендарной истории Клеопатры, пронизана вопиющими несоответствиями видимости и сущности. По справедливому мнению современного исследователя, у Пушкина прошлое проясняет сокровенную сущность настоящего тем, что, если «в историческом плане (варварском времени Клеопатры), пусть и в жестоком смысле, все же сочетаются понятия любовь и жизнь», то «в бытовом времени сюжета, в аристократической, утончённой зале княгини, за сочетанием слов любовь и жизнь просвечивается их истинное сцепление — любовь и торговать» [6, с. 174].
Итак,в«Египетскихночах»переднамигениальное творческое открытие Пушкина: в художественном целом произведения импровизация о Клеопатре — не вставной эпизод, не фрагмент, а своеобразный смысловой центр, найденная форма сгущения философской сути исторического времени в разрезе вечности. Это не мешает легендарному анекдоту обладать известной самостоятельностью и завершенностью. Недаром поэт будет публиковать его отдельным стихотворением. Найденному Пушкиным художественному способу философского обобщения в форме вставной истории, рассказа в рассказе2, суждена будет долгая жизнь в русской литературе: отзовется он в творчестве зрелых А.И. Герцена («Былое и думы») и Ф. М. Достоевского («Легенда о Великом инквизиторе»), в прозе И. С. Тургенева («Призраки»), А. П. Чехова («Студент») и А. М. Горького («Старуха Изергиль»). Нам предстоит рассмотреть, как одновременно с пушкинскими поисками подобный способ философского обобщения «прорастает» в прозе молодого Герцена.
Возникающая благодаря историческому анекдоту и протянувшаяся от него к современной действительности парабола располагает к игре ума, выявлению сходного в разных эпохах, интенсивному обобщению. В историческом поступке обнаруживается постоянство ситуации человеческого и природного бытия, постигаемое за счет снятия национальной ситуации и выдвижения на первый план абсолютизированного общечеловеческого опыта. Современный быт, просвечиваемый этим прошлым опытом, человек и его судьба становятся многомерными, ибо мир вокруг него, не теряя внешней узнаваемости, приобретает дополнительную глубину.
В современной ситуации, коллизии, характере, сюжете расшатываются все устойчивые грани, они обретают диалектическую противоположность, в итоге за счет рождающегося симфонизма выстраивается новый, скрытый мир, где мотивы заданной темы взаимопроникают друг в друга и подчас меняются местами.
Пушкин в своих прозаических опытах обращается к жанровому приему синкрисиса (сопоставления) [9, с. 158], когда герои превращаются в двуединый инструмент для выяснения некоторой общей ситуации. Диалектически осваивая опыт этого жанра, Пушкин выявляет во времени и пространстве два образно-смысловых ряда: исторически обусловленное «высокое» и бытовое «низкое». Герцен, используя художественный опыт предшественников в очерке «Первая встреча», вводит важный для своего творческого метода социальный аспект.
Первоначальное название «Германский путешественник» наводит читателя на мысль, что главным сюжетным событием очерка является встреча и общение повествователя с рассказчиком-иностран-цем. Вставная же история о встречах путешественника с Гете помогает выявить глубинное сходство взглядов собеседников и переключить рассказ из социально-бытового в философско-исторический план, то есть выполняет художественные функции, аналогичные тем же, что и история о Клеопатре в «Египетских ночах» Пушкина.
Однако эпиграф к очерку, взятый из гетевской пьесы «Мятежные»: «Я не могу судить, что хорошо и что плохо в том, что делает французская революция. Я знаю только, что благодаря ей у меня этой зимой на несколько пар чулок больше» (действие I, сцена I), вводит специфическую для произведения этого жанра проблему разных способов видения жизни,
разных точек зрения на событие. Эффект от рассказа путешественника основан на несовпадении его взгляда на великого поэта с общепринятым мнением, причем характер каждого мировосприятия обусловлен исторически, складывается под воздействием духа времени. Само общение повествователя, путешественника и гостей обнаруживает сложную связь с «духом века». Недаром эпиграф к «Первой встрече» выполняет сложные художественные функции, ориентируя читателя .и на предмет рассказа путешественника, и на внимание к гетевскому истолкованию и изображению французской революции, указывая на незавершенность и противоречивость исторических событий, смысл которых каждому современнику открывается по-разному. Подобно пушкинским эпиграфам, предпосланная «Первой встрече» цитата из пьесы Гете «Мятежные» создает культурно-исторический фон повествования и звучит как своеобразный «голос из мира» [5, с. 184], которому откликаются споры героев очерка. Вместе с тем эпиграф Герцена откровенно ироничен, он по-пушкински сближает мнение о революции героини пьесы Луизы с высказываниями Гете, сопоставляя ее трезвый и ограниченный утилитаризм и гетев-скую «холодность к судьбам мира». То есть здесь «эпиграф, — по словам В. Шкловского, — служит уточнением идеологической характеристики» [10, с. 71].
Если в «Египетских ночах» Пушкина система эпиграфов разворачивала перед читателем эволюции разноречивых мнений об импровизаторе от иронической реплики из французского «Альманаха каламбуров» до цитаты из оды Державина («Я царь, я раб, я червь, я бог») и чистой фактичности сообщения о цене билетов в афише вечера импровизатора, то Герцен акцентирует собственно исторический аспект. Дух истории предстает не в декларативных прямых высказываниях, а преломляется в способе видения мира героями, в их образе мыслей. Может быть, для того, чтобы избежать прямолинейной публицистичности, Герцен убрал второй эпиграф3, существовавший первоначально в рукописи.
Начинается очерк встречей повествователя с путешественником в гостиной, выбор места действия не случаен. В светской гостиной-салоне происходят встречи, не имеющие характера случайности, здесь создаются литературные, политические, деловые репутации, представлены градации новой социальной иерархии, происходят диалоги, споры, поединки «идей». М. М. Бахтин так характеризует художественное пространство гостиной-салона: «Главное же во всем этом: сплетение исторического и общественно-публичного с частным и даже сугубо приватным. Здесь сгущены, сконденсированы наглядно-зримые приметы как исторического времени, так и времени биографического и бытового, и в то же время они теснейшим образом переплетены друг с другом, слиты в единые приметы эпохи. Эпоха становится наглядно-зримой и сюжетно-зримой» [11, с. 395 — 396].
В русской прозе 30-х гг. это художественное пространство впервые обрело характер социально-исторического обобщения именно у Пушкина, который с гениальной прозорливостью впервые стал испытывать жизненный уклад света огромной общечеловеческой мерой, сталкивая в сознании и рассказах своих героев «ужасные нравы древности» и «нынешние нравы». Думается, этим объясняется столь частое совпадение отдельных мотивов, композиционных приемов обрамления, стилистических обертонов в пушкинской прозе и «Первой встрече» Герцена. Здесь речь идет не о прямых заимствова-
ниях у Пушкина или перекличках-реминисценциях: просто емкие пушкинские детали-обобщения стали своеобразной формой сгущения смысла, которой не могла не воспользоваться русская литература впоследствии. Достаточно рассмотреть лишь некоторые из этих моментов (табл. 1).
Естественной предпосылкой для сближения стиля прозаического повествования Пушкина и Герцена являются не только смысловые и сюжетные переклички, параллелизмы, аллюзия, трансформация мотивов, традиционных еще для романтизма, но также и самый склад прозаической речи. Лаконичность и динамизм речи повествователя, который отчётливо, сжато, не вдаваясь в психологические тонкости, ведёт рассказ, проникнутый легкой иронией, свойственны и Пушкину, и Герцену. Многие сцены и характеристики героев, как у Пушкина, так и у Герцена, строятся по принципу исторического анекдота с быстрым фабульным действием и резким обозначением характеров на фоне нравов эпохи [13, с. 91]. Часто абзац или эпизод завершается короткой, динамичной фразой — острым словцом, ироническим признанием, шуткой. Замеченная А. В. Чичериным у Пушкина подчеркнутая антиромантичность рассказчика чрезвычайно важна и у Герцена, ибо здесь, несмотря на стереотипы романтической патетики в речи его героев, осуществляется взгляд стороннего, чуть отчуждённого и рассеянного наблюдателя [13, с. 92].
Симптоматично начало «Первой встречи»: как и пушкинские первые фразы, все начинается сразу с действия, без авторской предпосылки, здесь тоже «границы прозы совпадают с границами изображенной действительности» [5, с. 109].
«...Взошедши в гостиную, я увидел незнакомого человека, которого тотчас почел за иностранца; ибо несколько молодых людей постоянно выказывали ему себя, беспрестанно тормошили его» [12, с. 108]. Герценовский повествователь дает удивительно динамичный портрет иностранца: это не просто описание внешности, а постепенное проникновение в суть личности, смена взглядов, ощущений рассказывающего лица. Совмещение противоречивых черт в облике одного человека как бы открывает перед читателем различные его ипостаси. У Пушкина в подобных случаях взгляд повествователя провидит взаимоисключающие варианты жизненных ролей героя, внешне статичное изображение как бы расщепляется в видении и сознании рассказчика, слов-нодомысливая судьбу изображенного лица. В основе такого портрета лежит живое ощущение противоречий эпохи, формирующей подобные типы личностей и подобные способы видения человека, здесь историческое и индивидуально-характерное становится взаимопроницаемым. Самый подход к личности у Пушкина и у Герцена с первых шагов изображения конкретно-историчен, несомненно, что творческое освоение пушкинского историзма шло у Герцена параллельно формированию собственного творческого метода. Многочисленные стилистические соответствия не снимают индивидуальных особенностей и не затушевывают оригинальность творческого метода этих художников.
Рассмотрим портрет германского путешественника в «Первой встрече» и впечатление рассказчика при первом появлении импровизатора в «Египетских ночах» (табл. 2).
Оба героя увидены в известной мере через призму бытовых романтических штампов, этот способ восприятия вдвойне чужого (незнакомца, да еще иностранца) человека будет преодолеваться в ходе
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №2 (106) 2012 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №2 (106) 2012
Пушкин
«Мы проводили вечер на даче у княгини Д. Разговор коснулся до т-те de Stael. Барон Д на дурном французском языке очень дурно рассказал известный анекдот» («Мы проводили вечер на даче...»), [8, с. 442].
«На балконе сидело двое мужчин. Один из них, путешествующий испанец, казалось, живо наслаждался прелестию северной ночи. С восхищением глядел он на ясное, бледное небо, на величавую Неву, озаренную светом неизъяснимым, и на окрестные дачи, рисующиеся в прозрачном сумраке: «Как хороша ваша северная ночь, -сказал он наконец, - и как не жалеть об её прелести даже под небом моего отечества?» («Гости съезжались на дачу...»), [8, с. 393].
«-Вы так откровенны и снисходительны, - сказал испанец, - что осмелюсь просить вас разрешить мне одну задачу: я скитался по всему свету, <...> но нигде не чувствовал себя так связанным, так неловким, как в проклятом вашем аристократическом кругу. Всякий раз когда я вхожу в залу княгини В. - и вижу эти немые, неподвижные мумии, напоминающие мне египетские кладбища, какой-то холод меня пронимает» («Гости съезжались на дачу...») [8, с. 401].
Герцен
«Говорили о французской литературе, метали наружу все, что есть в голове» («Первая встреча»), [12, с. 109].
Я вышел на балкон. Месяц светил всем лицом своим, и небольшой ветер освежал прохладою и обливал запахом воздушных жасминов; это была одна из тех пяти или шести ночей, когда можно в Москве быть на воздухе, не проклиная ее северной широты. Он [германский путешественник. - А. Е.] молчал, и ещё более я заметил, что он все внимание обратил на луну; наконец он вздохнул и, обращаясь ко мне, сказал: «Я теперь <вспоминаю> прелестную ночь, одну из самых святых минут моей жизни. Года два тому назад я жил в Венеции <...> Что это за ночь была! Вы меня извините, нынешний вечер — одно бледное подражание, даже не похожее; я упивался и луною, и воздухом, и видом» («Первая встреча»), [12, с. 121-122]. «Вообще лицо его (путешественника. - А. Е.. ) было чрезвычайно холодное, но в этом холоде виднелся огонь, <... > Что за человек, -думал я, - и этот немец? Нисколько непохож он на biases нынешнего века <... > От него не веяло морозным холодом этих людей... » («Первая встреча») [12, с. 108, 121].
Таблица 2
Пушкин
«Он был высокого росту - худощав и
казался лет тридцати. Черты смуглого его лица были выразительны; бледный высокий лоб, осененный черными клоками волос, черные сверкающие глаза, орлиный нос и густая борода, окружающая впалые щеки, обличали в нем иностранца <...> Встретясь с этим человеком в лесу, вы приняли бы его за разбойника; в обществе - за политического заговорщика; в передней - за шарлатана, торгующего эликсирами и мышьяком» («Египетские ночи») [8, с. 228].
Герцен
«Он был пожилой человек, среднего роста, худой и плешивый; молочный свет лампы, покрытой тусклым колпаком, придавал что-то восковое его бледному лицу, <... > серые глаза его блистали, как у молодого человека; рот делал нечто вроде улыбки, которая с первого взгляда могла показаться за добродушие, но в которой второй взгляд видел насмешку, а смотря долее, казалось, что ее совсем нет и что этот рот не может улыбаться. Вообще лицо его было чрезвычайно холодное, но в этом холоде виднелся огонь, как в холодном ревербере лампы...«(«Первая встреча») [12, с. 108].
развертывания повествования. И в «Первой встрече», и в «Египетских ночах» чрезвычайно важной темой станет процесс понимания чужого мира, более того понимание и импровизатора, и германского путешественника в композиции каждого произведения будет прояснять характер духа времени, характеры будут многими нитями связаны с ним. В каждом из произведений важную роль будет играть фон, чуждость рассказчика-иностранца светским слушателям станет дополнительной мотивировкой внутреннего сближения основного повествователя с ним, отношение к салонным «защитникам века» обнаружит их духовную общность, выявит возможность сближения. У Пушкина этот мотив только наметится в сочувствии Чарского импровизатору, у Герцена приобретет характер фабульного лейтмотива на «узнавании друг друга» храмовыми рыцарями XIX в., «близкими родственниками души», будет строиться смысловая связь всех задуманных «встреч». Множественность рассказчиков, сложность структуры повествования, строящегося на нанизывании историй, услышанных от разных лиц, освещение фигуры Гете с разных точек зрения в очерке Герцена будут обусловлены необходимостью не только рассказать случай, изобразить событие, но и изобразить самый процесс изменения способа видения мира по мере рассказывания.
Как в «Египетских ночах» Пушкина, история Клеопатры по мере сопоставления с любовными коллизиями современности вырастает в масштабе, становится грандиознее, видится в разных ракурсах, обнаруживая свой непреходящий смысл, так и фигура великого немецкого поэта, несмотря на осуждение путешественника, вырастает в обобщение творца-ху-дожника всех времен именно благодаря применению к нему рассказчиком особой меры — способности жить «общей жизнью человечества» [12, с. 117].
И Клеопатра у Пушкина, и Гете у Герцена оказываются живым воплощением своего времени, их жизнь, нравы отражают смысл целой эпохи. И у
Пушкина, и у Герцена смысловая историческая перспектива оказывается открытой, незавершенной. Пушкину легендарный анекдот необходим, чтобы он в сопоставлении с современными нравами помог выявить соотношение истины и лжи, благородства и низости в русской жизни XIX в. У Герцена рассказы о встречах Гете нужны в конечном итоге для того, чтобы помочь решению основной русской проблемы 1830-х гг. — вопросу о соотношении идеала и действительности, философии истории и активного исторического действия. Оба писателя с помощью введения своеобразного «нового мифа», каким выступает тория великого человека, выявляют важные тенденции современной действительности, акцентируют те или иные ее стороны, причем осуществляется это не в прямом высказывании, а в соотношении и взаимодействии различных реакций слушателей. Неслучайно, что и в том, и в другом случае анекдот о великом человеке укрупняет масштаб изображения, создает историческую меру. Иными словами, анекдот о великом человеке выполняет в художественной структуре «Египетских ночей» Пушкина и «Первой встрече» Герцена те же функции, что и всякий миф (безразлично традиционнофольклорный или «искусственный»)4.
Излюбленным ходом художественной мысли Герцена становится опрокидывание устоявшегося тезиса. Таким образом, и у Пушкина, и у Герцена объективность в одно и то же время выступает как субъективная реальность, а мысль и деятельность субъекта полны объективного общезначимого содержания.
Несомненно, что, как апофегма о Клеопатре у Пушкина, так и рассказ о встрече с Гете у Герцена задают в рамках художественного целого свою систему «ценностных ориентиров», каждая из которых тесно связана со способом видения рассказчика. Недаром «Египетские ночи» начинаются с предыстории Чарского, мотивирующей его первоначальную реакцию в знакомстве с импровизатором.
У Герцена «германский путешественник» тоже
сначала рассказывает свою историю и лишь потом свои встречи с Гете. Причем этот рассказчик постоянно рефлектирует над самим способом своего видения, соединяя бытовой и мифологически-леген-дарный планы. Например: «... я не продолжал слушать, удивляясь, как Зевсова голова попала на плечи к веймарскому дипломату» [12, с. 113]; или: «...он был уже в дверях, и я не мог посмотреть на Гете как на Гете» [12, с. 116].
Однако есть и существенное различие в организующей роли историй о великих людях в «Египетских ночах» и «Первой встрече». У Пушкина древний анекдот и современные сюжетные коллизии соотносятся, сравниваются, но существуют в разных планах, даже рассказываются разными субъектами повествования. Таким образом, все явления оказываются взаимосвязаны, но каждое из них сохраняет известную автономию, обладает своей правдой, не исчерпанной до конца в процессе повествования. Воссозданная Пушкиным иллюзия саморазвития действительности сохраняет живую целостность явления.
У Герцена основной повествователь является еще и героем, участником салонного диалога, для него вопрос об осознанности исторического деяния, о форме связи личной судьбы и истории решается в споре, диалоге, одним из элементов которого выступает рассказ путешественника о Гете. Сложность и многосторонность проблемы намечена повествователем Герцена как тенденция, однако явная риторическая основа очерка о беседе-встрече в салоне позволяет дать произведению внешнекомпозиционное завершение. Намеченная первоначально во втором, впоследствии зачеркнутом эпиграфе тема «страны, постигающей дух века», завершается анекдотом о лорде Гамильтоне, который, «проведя целую жизнь в отыскивании идеала изящного между кусками мрамора и натянутыми холстами», нашел его в живой ирландке [12, с. 122]. Очевидный афористический характер этой истории придает завершению в известной степени однозначный характер, полнота жизненного явления декларируется, но не воссоздается в художественном целом.
В «Первой встрече» Герцена условно-автобиографическое «я» является основным структурным элементом произведения. Даже «миф» о Гете выступает как проекция вечных проблем в современности, как ответ на один из вопросов, которыми это «я» мучается в период становления собственного сознания как общественной ценности. То, что «миф» дается не сам по себе, а включен в обрамляющий его рассказ о встрече с «германским путешественником», беседе с ним, воспринимается не просто как прием, утвердившийся в литературе 30-х гг., а как ведущий способ воспроизведения жизни, через «миф», осуществляющий введение целостного бытия в опыт личностного сознания условно-автобиографического «я» и героя. Здесь происходит их различие и сращение в одно и то же время.
В условно-автобиографическом «я» синтезируются две основные стихии: саморазвивающегося бытия и отражающего его сознания. Герцену интересно не событие само по себе (в данном случае рассказ о Гете), а отражающее его сознание. Весь интерес «встреч» состоит в значении этого обнаружения духовного родства для внутреннего мира рассказчика, в том, что мир дается через призму сознаний «германского путешественника» и основного рассказчика.
У предшественников Герцена вплоть до Пушкина личностный аспект менее значим, у них «миф» —
это историческое событие, которое подается как всеобщая истина, объективно, вне зависимости от понимания ее рассказчиком. У Герцена с помощью условно-автобиографического «я», взаимодействующего с сознанием путешественника, происходит как бы расщепление объекта рассказа, предмет дается в двойном освещении, так что отражение жизни в призме субъективного сознания составляет постоянный интерес повествования. Причем при неослабевающем читательском интересе к пути, ходу личного субъективное личностное переживание повествователя-героя оказывается социально и исторически обусловленным.
Примечания
1 Повесть А.С. Пушкина «Египетские ночи» и отрывок «Мы проводили вечер на даче...» датируется 1835 годом, повесть была впервые напечатана в «Современнике» (1837, т. VIII) уже после смерти поэта. Пушкинский отрывок из ненаписанного романа «Гости съезжались на дачу...» относится предположительно к 1828-1830 гг.
Трудно сказать, был ли Герцен знаком с «Египетскими ночами» и незавершёнными отрывками Пушкина. Для нас важнее обнаружить общую тенденцию в развитии русского художественного сознания 30-х годов XIX в., которая прокладывает себе путь в творчестве Пушкина, В.Ф. Одоевского, молодого Герцена. Даже если подобные аналогии в творчестве великого русского поэта и начинающего писателя объясняются не прямым влиянием, а коренятся во внутренних потребностях эпохи, с необходимостью сформировавшей у разных авторов подобный способ ее философского осмысления, они значимы и, несомненно, нуждаются в подробном рассмотрении.
2 Необходимо заметить, что речь идёт не о самом приёме «рассказа в рассказе», а об особой философской форме воплощения образа мира, позволяющей включать настоящее в любую историческую точку, впервые блистательно реализованной в прозе Пушкина.
3 Это были слова Наполеона: «Среди наций, выступающих теперь на европейской арене, нет ни одной, которая постигала бы дух нашего века» [12, с. 465].
4 Вот как характеризует роль подобного «мифа» в структуре художественного целого современный исследователь: «Традиционный, общенародный миф обеспечивал человеку, ... живущему под знаком этого мифа определенный способ видения мира и всего, в этом «мире» происходящего и в него попадающего. Метафорически выражаясь, роль мифа в том и состоит, что он показывает человеку, где «верх» (нравственное, благородное, прекрасное) и где — «низ» (безнравственное, неблагородное, безобразное)» [14, с. 133].
Библиографический список
1. Кожинов, В. В. Немецкая классическая эстетика и русская литература / В. В. Кожинов // Традиция в истории культуры. — М. : Наука, 1978.— С. 191-197.
2. Манн, Ю. В. Русская философская эстетика / Ю. В. Манн. — М. : Искусство, 1969. — 304 с.
3. Маймин, Е. А. Русская философская поэзия / Е. А. Май-мин. — М. : Наука, 1976. — 190 с.
4. Касаткина, В. Н. Поэзия Ф. И. Тютчева / В. Н. Касаткина. — М. : Просвещение, 1978. — 176 с.
5. Бочаров, С. Г. Поэзия таинственных скорбей / С. Г. Бочаров // Баратынский Е. Стихотворения. — Новосибирск, 1979. — С. 5 — 19.
6. Селезнев, Ю. В мире Достоевского / Ю. Селезнев. — М. : Современник, 1980. — 512 с.
7. Тынянов, Ю. Н. Пушкин и его современники / Ю. Н. Тынянов. — М. : Наука, 1969.— 424 с.
8. Пушкин, А. С. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 5 / А. С. Пушкин. — М., 1975. — 472 с.
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №2 (106) 2012 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №2 (106) 2012
9. Аверинцев, С. Большие судьбы малого жанра (Риторика как подход к обобщению действительности) / С. Аверинцев // Вопросы литературы. — 1981. — № 4. — С. 153— 179.
10. Шкловский, В. Заметки о прозе русских классиков / В. Шкловский. — М. : Лениздат, 1953. — 324 с.
11. Бахтин, М. М. Вопросы литературы и эстетики / М. М. Бахтин. — М. : Художественная литература, 1975. — 504 с.
12. Герцен, А. И. Собрание сочинений. В 30 т. Т. 1 / А. И. Герцен. — М. : АН СССР, 1954. — 560 с.
13. Чичерин, А. В. Очерки по истории русского литературного стиля / А. В. Чичерин. — М. : Художественная литература, 1977. — 445 с.
14. Давыдов, Ю. «Интеллектуальный роман» и философ-
ское мифотворчество У Ю. Давыдов УУ Вопросы литературы. — 1977. — № 9. — С. 35-44.
ЕРЕМЕЕВ Александр Эммануилович, доктор филологических наук, профессор кафедры филологии, журналистики и массовых коммуникаций, ректор Омской гуманитарной академии.
Адрес для переписки: [email protected]
Статья поступила в редакцию 03.03.2012 г.
© А. Э. Еремеев
УДК 82і.ііі(73) Л. И. ВОСКРЕСЕНСКАЯ
Омский государственный технический университет
РОЛЬ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ОБРАЗА В РАСКРЫТИИ ИДЕИ И СОДЕРЖАНИЯ РОМАНА НА АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ
Статья посвящена описанию литературного мастерства и гражданской позиции автора романа «Спрут» — американского писателя Фрэнка Норриса. Анализируется композиционное построение образа главного героя. Отмечается роль научных и технических терминов в раскрытии содержания романа.
Ключевые слова: гармония, романтика, реалистичность, землевладельцы, арендаторы, поэт, песня.
Анализ художественных произведений в английской и американской литературе показывает, что их отличительной чертой является использование довольно большого количества научных и технических терминов. Функцией этих терминов является реалистическое описание событий. Выбор той или иной терминологии зависит от содержания произведения. Иногда используется терминология одной, иногда двух и более областей деятельности. Мы будем рассматривать роль художественного образа в раскрытии идеи на примере романа американского писателя Фрэнка Норриса «Спрут». В этом произведении были выявлены специальные термины нескольких областей: сельскохозяйственные, железнодорожные, экономические, юридические, медицинские (анатомические), зоологические и ботанические. Все термины перечисленных групп несут определенную смысловую нагрузку, способствуют передаче содержания и раскрывают замысел и идеи автора романа.
Сельскохозяйственные термины создают общий фон повествования, где речь идет о земельных участках, на которых люди занимаются выращиванием пшеницы и винограда, а также разведением скота. Для этого используются такие термины, как: crop, harvest (урожай), wheat (пшеница), seeds (семена), winter's sowing (озимые), grain (зерно), seeder (сеялка), hop (хмель), raising of cattle (скотоводство), sheep (овцы), rancheros (землевладельцы), vineyard (виноградник), seed ranch (семенная ферма).
Железнодорожные термины используются для
описания реальных ситуаций, связанных с рабочими этой сферы: depot (депо), railroad shops (железнодорожные мастерские), tank (резервуар), brake (тормоз), freight depot (товарная станция), passenger depot (пассажирская станция), train (поезд), platform (платформа), siding (запасной путь), switch (стрелка), track (колея), tender (тендер), fireman (кочегар), division (перегон), open track (открытый путь), rails (рельсы), to run the train (водить поезд).
Экономические термины представляют достоверную картину состояния фермерских хозяйств, их затрат и убытков: hauling (перевозка), storekeeper (оптовик), retailer (розничный торговец), real estate (недвижимость), mortgage (ипотека), to supply (поставлять), management (управление), tenant (арендатор), rates (расценки), to cut price (снижать цену), tariff (тариф, расценка), option (право покупки/продажи), employee (работник, служащий), to be on run (управлять чем-либо), profit (прибыль), to save (делать сбережения), applicant (претендент), pledge (обязательство, обеспечение, залог), shipping point (пункт отгрузки), transfer (перевозка), carrier (перевозчик), draft (чек), Exchange Building (фондовая биржа), delay (задержка), fund (фонд), withdrawal (уход, увольнение).
Юридические термины раскрывают трудное положение фермеров и рабочих в борьбе с железнодорожной компанией в результате бесконечных, безнадежных судебных разбирательств: case (иск), count (суд), the process of the law (судебный процесс), lawyer (адвокат), attorney (прокурор), to lose the case
