CC BY-NC-ND
66
А.М. Хохлов
ИСТОЛКОВАНИЕ БИБЛЕЙСКОГО СКАЗАНИЯ О ГРЕХОПАДЕНИИ В ФИЛОСОФИИ ЛЬВА ШЕСТОВА
В настоящей статье автор пытается прояснить те сложные и противоречивые отношения, которые складываются между двумя базовыми особенностями мысли Льва Шестова - вниманием к трагичности человеческого положения в мире и обращением к мифологическим сюжетам. В качестве примера исследуется шестовская интерпретация библейского сказания о грехопадении.
Ключевые слова: Лев Шестов, библейский текст, грехопадение, трагедия, метафора, миф.
В 1935 г. Шестов выступил с докладом, посвященным творчеству Киркегора1 и Достоевского. Тему доклада он сформулировал в следующих словах: «Я буду говорить лишь о том, как понимали Достоевский и Киргегард первородный грех, или - ибо это одно и то же - об умозрительной и откровенной истине»2.
Как получилось, что для Шестова первородный грех и противопоставление умозрительной и откровенной истин есть «одно и то же»? В статье мы предложим некоторый вариант ответа на этот вопрос.
В философии Льва Шестова имеется целый набор базовых мировоззренческих положений и интуиций, которые он как философ никогда и ни при каких обстоятельствах не оспаривал, но, напротив, всегда из них исходил. Он постоянно спорил об этих положениях и интуициях с другими, но никогда не спорил о них с самим собой.
Производя анализ шестовских текстов, можно вычленить эти фундаментальные положения, проявляющие себя, прежде всего, в
© Хохлов А.М., 2012
склонности определенным образом задавать вопросы. Эта склонность скорее интуитивна, чем рефлексивна. Здесь Шестов как философ должен лишь только начаться, а Шестов как живой человек уже проявляет себя. Попытаемся вычленить две такого рода базовые мировоззренческие данности (хотя это не значит, что иных у него нет).
В качестве первой из них мы укажем на осознание Шестовым принципиальной трагичности человеческого существования. Для того чтобы пояснить смысл нашей формулировки, мы приведем фрагмент из афоризма № 14 2-й части «Апофеоза беспочвенности»:
...молодость никогда и не спрашивает. О чем ей спрашивать? Разве песня соловья, майское утро, цветок сирени, веселый смех и все прочие предикаты молодости требуют истолкования? Наоборот, всякое истолкование к ним сводится. Настоящие вопросы впервые возникают у человека при столкновении со злом. Заклевал ястреб соловья, увяли цветы, заморозил Борей смеявшегося юношу, и мы в испуге начинаем спрашивать. «Вот оно зло! Правду говорили старики! Недаром и в книгах называют нашу землю юдолью плача и печали!»3
Именно такого рода трагические вопрошания Шестов неизменно кладет в основу собственных философских изысканий4. Во многом та мировоззренческая борьба, которую Шестов вел всю жизнь, была именно борьбой за право так спрашивать, из такого «вопро-шания» исходить.
В качестве второй базовой данности мы отметим особую склонность Шестова обращаться к мифологическим сюжетам. Два основных источника, из которых эти сюжеты черпаются, - античная мифология и библейский текст. Важно заметить, что эта склонность тоже «аксиоматична» для шестовского мышления (хотя в его текстах можно обнаружить в отношении к ней признаки авторской рефлексии).
Соотношение этих двух мыслительных данностей мы рассмотрим на одном примере. Нас будет интересовать то истолкование, которое в разные годы творчества получал у Шестова библейских сюжет о грехопадении.
Сказание о грехопадении начало привлекать внимание Шес-това уже на заре его философской деятельности. Вероятно, самый ранний пассаж на интересующую нас тему имеется в конце преди-
словия к работе Шестова «Добро в учении гр. Толстого и Ницше» (1900). Вот это место:
Хотя мы и не знаем до сих пор, есть ли дерево познания также и дерево жизни, но для нас уже выбора нет. Мы вкусили от плодов первого, и теперь - хотим не хотим - нам приходится приподнимать завесу над тайной, которую так тщательно скрывал Белинский, и говорить публично о том, о чем он говорил только наедине со своими близкими друзьями5.
О чем идет речь? Это написано в комментарии Шестова по поводу знаменитого письма В.Г. Белинского к В.П. Боткину. В нем Белинский писал:
Если бы мне и удалось взлезть на верхнюю ступень лестницы развития - я и там бы попросил вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции Филиппа II-го и пр. и пр.; иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен на счет каждого из моих братьев по крови6.
Собственно, само это требование Белинского оказывается для Шестова не чем иным, как одной из формулировок трагического вопрошания. От этой формулировки Шестов не отказался и на склоне лет7.
Представляется, что «грехопадение» (вкушение от древа познания) есть в данном случае метафорическое указание на обнаружение Шестовым противоречия между публичной позицией Белинского и той позицией, которую он декларирует лишь в частной переписке.
Сам сюжет грехопадения здесь начисто лишен какой-либо религиозной значимости - в резком противоречии с поздним творчеством Шестова, где он, кроме того, имеет центральное значение. Упоминание грехопадения в приведенном фрагменте - только метафора, причем метафора довольно провокационная. В ней имеется некая гностическая интонация: Шестов допускает, что древо познания есть вместе с тем также и древо жизни8.
В романе «Братья Карамазовы» Иван в беседе с Алешей говорит о людях: «...они съели яблоко и познали добро и зло и стали "яко бози". Продолжают и теперь есть его». И далее: «Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит?» В своем
сочинении «Достоевский и Нитше: философия трагедии»9 Шестов, комментируя эти слова Ивана, пишет:
Да, есть на земле ужасы, которые и не снились учености ученейших. Пред ними бледнеют рассказы Карамазова о зверстве турок, об истязании детей родителями и т. д. И «яблоко» здесь, конечно, ничего не объясняет10.
У нас не остается сомнений: сказание о грехопадении не имеет в глазах Шестова никакого религиозного значения. Оно для Шес-това - лишь некая метафора, смысл которой, быть может, даже для него самого не вполне понятен. И тем не менее эта метафора чрезвычайно притягательна для Шестова, и он возвращается к ней снова и снова11.
В поздний период творчества12 Шестов производит полную переоценку сюжета о грехопадении. Обратимся снова к тексту шес-товского доклада о Киркегоре и Достоевском. Шестов говорит:
Человек поддался искушению, вкусил от запретных плодов, глаза его открылись и он стал знающим. Что ему открылось? Что он узнал? Открылось ему то, что открылось греческим философам и индусским мудрецам: Божественное «добро зело» не оправдало себя - в сотворенном мире не все добро, в сотворенном мире - и именно потому, что он сотворен, - не может не быть зла, притом много зла и зла нестерпимого. Об этом свидетельствует с непререкаемой очевидностью все, что нас окружает, - непосредственные данные сознания; и тот, кто глядит на мир с «открытыми глазами», тот, кто «знает», иначе об этом судить не может. С того момента, когда человек стал «знающим», иначе говоря, вместе со «знанием» вошел в мир грех, а за грехом и зло. Так по Библии13.
Здесь мы имеет дело с мировоззренческим ответом Шестова на вопрос, поставленный Белинским в приведенной выше цитате. Этот глубоко авторский ответ Шестов искал многие годы. При этом значительная часть его интеллектуальных сил была отдана критике тех «ответов», которые казались Шестову фальшивыми, недостаточными.
Именно в этом коренится то радикальное неприятие, которое проявляет Шестов в отношении так называемой «умозрительной философии». На конкретно-историческом уровне эта «традиция» представлена у Шестова именами Аристотеля, Спинозы, Канта, Ге-
геля, Гуссерля. Шестов пишет о Гегеле (против которого Белинский и выступал в своем письме):
...если бы Гегелю довелось прочесть эти строки Белинского14, он бы только презрительно пожал плечами и назвал бы Белинского варваром, дикарем, невеждой: явно, что не вкусил от плодов дерева познания и потому даже не подозревает, что существует непреложный закон, в силу которого все, имеющее начало, т. е. именно люди, за которых он так страстно вступается, должно иметь конец, и, стало быть, вовсе не к кому и незачем обращаться с требованиями об отчете о существах, которые как конечные никакой охране и защите не подлежат15.
Враг Шестова в данном случае - не наука, не здравый смысл, а тот паллиатив избавления от трагического, который нам предлагают приверженцы умозрительной философии. Умозрительное «избавление», как оно предстает в изложении Шестова, заключается в том, чтобы признать наличие частной воли, частных желаний, частных эмоций принципиально порочным и тем самым представить страдания как заслуженные. При этом не может быть и речи об избавлении от страданий в эмпирии, ибо наличие этих страданий закономерно16.
Здесь было бы неуместно вдаваться в подробности шестовского учения о человеческой личности, но мы не можем обойти молчанием одну немаловажную деталь этого учения. Шестовское трагическое вопрошание коренится в принципиальном нежелании девальвировать личное страдание11. Для Шестова человеческая личность есть, прежде всего, совокупность эмоций. Именно поэтому для него неприемлема рефлексия как способ преодоления страданий. Отказ человека от своих страданий есть предательство им самого себя. С этим связана и особая апология эгоизма, столь характерная для Шестова. Он много иронизирует по поводу представлений о моральной вине, и акцент у Шестова всегда стоит на зле как страдании, а не на моральном зле.
Вместо того чтобы просто вымести из бытия эмпирическое зло-страдание, умозрительная философия говорит, что необходимость этого зла-страдания вплетена в саму метафизическую структуру бытия и исчезнуть могла бы лишь вместе с ним. Так говорит человеку его умозрение, которое склонно рассматривать существующее положение как положение вечное. Но в чем корень этой склонности? Почему разум «жадно стремится ко всеобщим и необходимым
суждениям»18? Вот ответ Шестова: «.если хотите, висевшие на запретном дереве плоды и были те синтетические суждения a priori, которые, как учил Кант, делают возможным наше познание и дают ему характер всеобщности и обязательности»19.
Таким образом, в сказании о грехопадении Шестов обнаруживает некий нарратив, который, как ему кажется, способен подорвать основания умозрительной философии.
Как мы сказали в начале, склонность обращаться к мифологическим сюжетам всегда была присуща шестовскому мышлению. Однако в ранний период эти образы присутствуют лишь как метафоры, как проявление талантливой склонности к образному мышлению. Основополагающей же установкой и главной темой является проистекающее из нежелания поступиться своим страданием радикальное и бескомпромиссное требование избавления. В позднем творчестве Шестова мы обнаруживаем иное соотношение: метафора, постепенно наполняясь трагическим содержанием, приобретает вес религиозной истины. Сказание о грехопадении оказывается для Шестова ответом на поставленный трагический вопрос. Библейский текст подводит онтологическую базу под то противопоставление трагического и умозрительного, которое Шестов констатировал, исследуя творчество великих философов и мыслителей прошлого. Древо познания истолковывается как источник умозрения, древо жизни - как источник откровения.
Древо познания ведет человека к умозрительной истине (синтетическим суждениям a priori), которая навсегда лишает нас возможности «получить отчет» о страдании каждого конкретного человека. Истина же откровенная (данная в библейском тексте) ведет нас к обещанному нам в Апокалипсисе древу жизни20.
Именно поэтому для Шестова первородный грех, с одной стороны, и противопоставление умозрительной и откровенной истин - с другой, есть «одно и то же».
В связи с вышесказанным хотелось бы сделать одно наблюдение.
Мы обнаружили некую особую данность шестовской мысли: библейское сказание о грехопадении истолковывается в терминах умозрительной философии, и вместе с тем умозрительная философия истолковывается как следствие грехопадения. Здесь мы имеем дело с наличием особого мировоззренческого синтеза, который словно замыкает в круг шестовское мышление. Оно оказывается построенным на взаимном преобразовании абстрактных философских понятий и конкретных мифологических образов. При этом оказывается практически невозможным сказать, что имеет пер-
вичную истолковательную силу - понятийное философское мышление или мифологическое библейское повествование? Шестов формулирует свои трагические вопрошания в философских понятиях, а отвечает на них (истолковывает их) через мифологические образы. В свою очередь, сам библейский текст, источник этих мифологических образов, истолковывается языком философских понятий («плоды на запретном дереве есть синтетические суждения a priori»)21.
Видимо, нужно признать, что авторское мировоззрение формируется в мыслительном противоборстве разных, друг от друга не зависимых, друг к другу не сводимых и могущих друг другу противоречить базовых данностей, исходных интуиций. Примирение этих прапереживаний между собой, синтез их есть цель этой мировоззренческой борьбы. В случае Шестова она окончилась созданием оригинальной религиозно-философской концепции.
Примечания
1 Шестов пишет его фамилию по-русски как «Киргегард».
2 Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия. М.: Прогресс-Гнозис, 1992. С. 7.
3 Шестов Л. Сочинения: В 2 т. Томск: Водолей, 1996. Т. 2. С. 102.
4 В отношении приведенного фрагмента любопытно, впрочем, что с формальной точки зрения это вообще не вопрос. Это скорее некая эмоциональная констатация - не случайно в конце стоит восклицательный, а не вопросительный знак. У Шестова мы можем встретить различные формулировки такого «вопрошания», и отмеченная выше «неформальность» таких вопрошаний встречается неоднократно. Между тем сам Шестов (приведенный пример это подтверждает) понимает эти формулировки-констатации именно как своего рода вопрошание.
5 Шестов Л. Сочинения. Т. 1. С. 219-220.
6 Цит. по: Там же. С. 215.
7 В докладе о Киркегоре и Достоевском он вновь приводит эту цитату (см.: Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия. С. 11).
8 В сборнике «Великие кануны» (1910) мы можем обнаружить еще более провокационное в своей неортодоксальности толкование сюжета о грехопадении, которое во многом является для шестовского творчества переходным: «Чего, кажется, недоставало Адаму? Жил в раю, в непосредственной близости к
10 11
13
14
15
Богу, от которого он мог узнать все, что ему нужно. Так нет же, это ему не годилось. Достаточно было змию сделать свое коварное предложение, как человек, забывши о гневе Божием и обо всех грозивших ему опасностях, сорвал яблоко с запретного дерева. И тогда истина, прежде, т. е. до сотворения мира и человека, - единая, раскололась и разбилась на великое, может, бесконечно великое, множество самых разнообразных, вечно рождающихся и вечно умирающих истин. Это было седьмым, не записанным в истории днем творения. Человек стал сотрудником Бога, стал сам творцом» (Шестов Л. Сочинения. Т. 2. С. 301). Переходный характер пассажа особенно наглядно проявляется во вполне отчетливой религиозной значительности, которую имеет авторское прочтение, и вместе с тем в резких гностических обертонах, совершенно отсутствующих в поздний период творчества.
В этом сочинении можно найти еще одно обращение Шестова к сюжету о грехопадении - в тональности, предельно схожей с приведенным нами пассажем из «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше» (см.: Шестов Л. Сочинения. Т. 1. С. 352).
Шестов Л. Сочинения. Т. 1. С. 389.
При желании можно было бы привести и ряд других образов, с регулярностью употребляемых Шестовым: голова Медузы, жезл Меркурия, «оборачивание» (грех Хама, причина гибели жены Лота). Все эти образы так или иначе получают у Шестова своеобразное смысловое наполнение. Все они объединены темой перехода из живого в неживое: голова Медузы превращает того, кто на нее взглянет, в камень, жена Лота, обернувшись, превратилась в соляной столб, жезл Меркурия мог превратить что угодно в золото. Нюансы смысла в каждом случае различны. Голова Медузы символизирует у Шестова «ужасы жизни». Жезл Меркурия символизирует неприемлемый для Шестова способ избавления от этих «ужасов» - через триумф разума над чувствами, триумф рефлексии, того столь часто вспоминаемого Шестовым призыва Спинозы: «Non ridere, non lugere, neque detestan, sed intelligere» («не смеяться, не плакать, не ненавидеть, а понимать»). Оборачивание же есть метафора греха рефлексии, греха неверия.
Мы будем условно отсчитывать его от статьи Шестова «Умозрение и апокалипсис. Религиозная философия Вл. Соловьева» (1927). Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия. С. 9-10. Строки из приведенного нами письма к Боткину.
Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия. С. 11-12. Выделение в цитате Шестова.
Лев Шестов находит обоснование своего видения у Анаксимандра (личности, стоявшей у истоков западной философии): «Откуда пришло к отдельным существам их рождение, оттуда, по необходимости, приходит к ним и гибель. В установленное время они несут наказание и получают возмездие одно от
9
12
19
20
другого за свое нечестие» (Цит. по: Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия. С. 8). Шестов интерпретирует эту мысль в том смысле, что отдельное, частное существование уже заключает в себе принципиальное нечестие. Нет ни малейших сомнений в том, что Шестов был солидарен с той позицией, которую он приписывал Достоевскому: «Достоевский, наконец, договорился до последнего слова. Он открыто теперь заявляет то, что с такими оговорками и примечаниями впервые выразил в "Записках из подполья": никакая гармония, никакие идеи, никакая любовь или прощение, словом, ничего из того, что от древнейших до новейших времен придумывали мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе отдельного человека» (Шестов Л. Сочинения. Т. 1. С. 389).
Шестов цитирует Канта (см.: Шестов Л. Сочинения: В 2 т. М.: Наука, 1993. Т. 1. С. 325).
Шестов Л. Сочинения. М.: Раритет, 1995. С. 378-379.
Представляется, что, по Шестову, плоды с древа жизни должны исцелить человека от того гносеологического повреждения его природы, к которому привело грехопадение. Об этом он говорит в следующих выражениях: «Человек хочет мыслить в тех категориях, в которых он живет, а не жить в тех категориях, в которых он приучился мыслить: древо познания не глушит более древа жизни» (Шестов Л. Сочинения: В 2 т. М.: Наука, 1993. Т. 1. С. 332). И еще: «Пусть альфой и омегой Писания будет помещенное в самом начале Ветхого Завета сказание о грехопадении и помещенное в конце Нового Завета обетование, что Бог даст вкусить человеку от плодов дерева жизни» (Шестов Л. Памяти великого философа (Эдмунд Гуссерль) // Вопросы философии. 1989. № 1. С. 160). Стоит заметить, что здесь мы, по-видимому, имеем дело с особой модификацией герменевтического круга.
17
18
21
