Источники социальной власти Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Империи в состоянии войны

Адам Туз

Майкл Манн. Источники социальной власти: В 4 т. Т. 3. Глобальные империи и революция, 1890-1945 годы. М.: Издательский дом «Дело», 2018. — 696 с.

Майкл Манн. Источники социальной власти: В 4 т. Т. 4. Глобализации, 1945-2011 годы. М.: Издательский дом «Дело», 2018. — 672 с.

ОЧТИ одновременное появление третьего и четвертого томов «Источников социальной власти» Майкла Манна завершает поистине масштабный проект исторической социологии. Труд Манна, наряду с работами Энтони Гидденса, Уолтера Рансимена, Эрнеста Геллнера и Эрика Хобсбаума, был характерным продуктом британской интеллектуальной среды 1970-х годов. Коллега Геллнера по Лондонской школе экономики, Манн, так же как Гидденс или Рансимен, искал конструктивный выход из тупика постмарксистской, поствеберов-ской социологии. Впрочем, изначально он получил образование типичного историка: легендарная Манчестерская классическая школа — прямая дорога в Оксфорд. Замысел «Источников социальной власти» сложился у Манна в середине 1970-х, когда он перешел от социальной работы к включенным исследованиям рабочего движения. Предполагалось, что это будет небольшая книга, однако позднее проект перерос в действительно масштабное предприятие. Публикация в 1986 году первого тома этого исследования сделала Манна знаменитым и способствовала возрожде-

Перевод с английского Марины Бендет по изданию: © Tooze A. Empires at War // New Left Review. 2013. № 79. P. 127-139. Публикуется с любезного разрешения редакции.

П

нию интереса к исторической социологии. Если его современники, к примеру Гидденс, поддались искушению «новых лейбористов»1 и предлагаемых ими благ, обосновавшийся в Калифорнии Манн усердно работал над своей книгой. Тысячестраничный второй том, посвященный периоду с 1760 по 1914 год, вышел в 1993 году. Двадцать лет спустя Манн предлагает нам не менее грандиозное двухтомное исследование XX века. Это кульминация, к которой читателя подготовили еще три крупные работы автора: The Dark Side of Democracy2, Fascists3 и Incoherent Empire4, где обсуждается коллапс американской политики после 11 сентября.

Название проекта Манна—программное. Это не исследование общества или культуры; это исследование социальной власти. Перенос внимания с общества на власть преследует как конструктивные, так и критические цели. Подобно многим исследователям 1970-х и 1980-х годов, Манн стремился выстроить концепцию современной власти, которая не имеет опоры на чересчур вещественное понятие «общества». Конечно, общество может формировать социальные единицы; однако это не данность, а требующий объяснения процесс. В то же время общество может быть и расформировано, что пыталась продемонстрировать Тэтчер. В этой связи Манн предложил использовать более простую единицу для анализа—сети распределения власти. В этой связи может возникнуть желание постулировать новый монизм — единственный источник власти. Вместо этого Манн вводит в обиход акроним ИЭВП. Это слово не так-то легко произнести — в чем тоже есть свой смысл. Это конгломерат, а не отдельное слово: Идеология, Экономика, Вооруженные силы и Политическая организация. Каждый из четырех компонентов подчиняется собственной логике, а вместе они являются конститутивными элементами власти, которая определяется как «способность заставить других людей делать то, что они в ином случае не стали бы делать», дабы «достичь поставленных нами целей». Именно их сочетание и перекрывающее взаимодействие формируют сети и прочие структуры, из которых образуются государства. Следуя этой схеме, в первом томе Манн разворачивает многогранный нарратив, охватывающий ты-

1. Новый Лейборизм (New Labour) — период в истории британской Лейбористской партии после резкой смены партийного курса в сторону либерализма и среднего класса под руководством Тони Блэра. — Прим. ред.

2. Mann M. The Dark Side of Democracy: Explaining Ethnic Cleansing. Cambridge: Cambridge University Press, 2004.

3. Idem. Fascists. Cambridge: Cambridge University Press, 2004.

4. Idem. Incoherent Empire. L.: Verso, 2003.

сячелетия и завершающийся рассказом о восхождении западной цивилизации, — нарратив, который счастливо избегает большинства (если не всех) провалов, типичных для этого почтенного жанра. Книгу приняли на ура. Большее удивление вызывает относительное молчание, которым встретили второй том, где Манн куда более скрупулезно исследует происходившее в течение XIX века формирование власти западного образца в виде европейского национального государства. Может показаться парадоксальным, что ученый, решивший переопределить социологию как исследование сетей, а не обществ, в результате столь решительно сосредоточился на изучении национальных государств. Однако Манн полагает, что если в современном мире действительно преобладает треугольник нация — государство — общество, то критическая теория должна объяснить это, а не принимать за отправную точку. В 1980-е и в начале 1990-х годов резко повысился интерес к конструктивистскому анализу нации; особым вкладом Манна стало его обращение к исследованию власти. Для него государства — не воображаемые сообщества и не придуманные традиции, но клетки, четыре угла которых образуют составляющие ИЭВП.

Результат этого все более узконаправленного, но все более глубокого исторического анализа становится заметен при переходе от второго к третьему тому, где Манн обсуждает начало Первой мировой войны. Можно обвинять Манна в излишнем внимании к постимперской Великобритании, однако у нас есть все основания полагать великолепный финал второго тома кульминацией всего предшествующего исследования: только добравшись до сокрушительной катастрофы июля 1914 года, можно обернуться назад и наконец обозреть всю задуманную Манном конструкцию. Если в первом томе говорилось о развитии западной цивилизации начиная с дохристианских времен, а во втором томе шла речь о формировании национального государства, объединяющего в себе всю энергию коллективной социальной власти, то 1914 год стал Армагеддоном, поворотным моментом, началом конца. Сам Манн, почти что с облегчением, пишет на предпоследней странице второго тома:

Первая мировая война явилась ужасной иллюстрацией структуры современных государств и обществ, которые я исследовал и описывал теоретически.

Что он имеет в виду? Одобрительно отозвавшись о первом томе эпопеи Манна, Крис Викхем раскритиковал небрежно брошенные Манном слова о том, что «меньшинства обычно делают историю».

По мнению Викхема, это замечание неверно с исторической точки зрения и к тому же отражает «традиционную модель истории как совокупности политических действий». Эти слова далеки от того, чтобы по достоинству оценить работу Манна. Однако ирония современного мира, которую столь ошеломляющим образом продемонстрировал кризис июля 1914 года, состоит как раз в том, что в момент, когда социальные силы накопили невероятный суммарный импульс, роль элиты стала значительнее, чем когда-либо прежде. Кульминацией этого парадоксального процесса явилась доктрина взаимного гарантированного уничтожения времен холодной войны, когда плохо понимавшие друг друга политики, имевшие в распоряжении всю разрушительную силу двух государств величиной с континент каждое, держали в руках будущее всего живого на нашей планете. Этот вопрос стал главной темой четвертого тома, однако основа невероятной изменчивости современного мира была заложена в 1914 году. Исследуя тему власти, Манн сумел продемонстрировать нам хрупкость того, что мы именуем нацией или государством, в момент подобного напряжения: целая общность людей, обладающая невероятной деструктивной мощью, может оказаться втянутой в конфликт в результате катастрофически контрпродуктивного взаимодействия парламентов, военных штабов, народных масс и экономических интересов. Хотя все по отдельности и вели себя рационально, результат оказался чудовищным. По словам Манна, государства, то есть полиморфные силовые образования, были «лишь отражением современного общества, обладающего массовой совокупной силой, при этом их сети распределения власти недиалектическим образом переплетались между собой». Для французских коллег Манна соблазнительная идея о «недиалектическом переплетении» могла бы стать полем для дальнейшей теоретизации. Сам Манн предпочитает высказываться более прямолинейно: истинная сущность современной власти — это «структурированный беспорядок».

Если кризис стал эффектной кульминацией второго тома «Источников социальной власти», то в третьем томе он вообще занял центральное место в повествовании. Манн на пятистах страницах предлагает читателям динамичный анализ всех драматических событий первой половины XX века — от начала Первой мировой войны до окончания Второй мировой войны: революции в России и в Китае, фашизм, сталинизм, Японская империя, формирование европейского социального государства и американский Новый курс. В центре повествования у Манна, как всегда, оказывается «передовой рубеж власти». Однако, как того и требует история

XX века, границы повествования расширяются, оно охватывает практически все Северное полушарие — от Соединенных Штатов через Западную Европу и Советский Союз до Китая и Японии. Цитируя Манна, это история «полиморфных глобализаций», которыми правит сложная взаимосвязь трех основных центров силы человеческого общества: капитализма, империй и национальных государств. Манн допускает, что, «прикрыв глаза, мы можем создать движущуюся вверх и вперед, эволюционирующую историю» даже на страшном материале, который оставил нам XX век. Однако, как всегда утверждал Манн, такие законоподобные отчеты о модернизации не способны передать подлинный драматизм процесса формирования современной власти, состоящий как раз в ее неоднородном, беспорядочном и часто провоцирующем критические ситуации накоплении. В отличие от двух предыдущих томов, в центре внимания третьего тома «Источников социальной власти» оказывается цепь многосоставных событий, которые Манн называет «тремя Великими Разрывами»: Первая мировая война, Великая депрессия и Вторая мировая война. Он обещает нам, что вернется к этой теме в четвертом томе, посвященном гонке вооружений периода холодной войны и мировому экологическому кризису. Манн прекрасно осознает, что меняет фокус внимания своего исследования. Он полагает, что, размышляя об эпохе после 1914 года, мы непременно сочтем предшествующие ей эпохи менее подверженными серьезным потрясениям, жизнь — менее непредсказуемой и куда более управляемой в соответствии с более масштабными паттернами развития общества. Действительно ли это так? Манн оставляет вопрос открытым. Очевидным испытанием для истории XX века стала оценка того, «в какой мере современные властные отношения являют собой продукт логики развития макроструктур и в какой мере последние оказались переориентированы за счет своевременного совпадения обстоятельств, спровоцировавших исторические события мирового масштаба, и огромной власти отдельных индивидов».

Эти вопросы неизбежны ввиду масштабности разрыва, имевшего место в 1914 году. Проблема болезненного перехода от XIX века к XX, к «эпохе крайностей», интересует не только Манна. Два недавно вышедших глубоких исследования глобальных проблем современности — The Birth of the Modern World5 Кри-

5. Bayly C. The Birth of the Modern World 1780-1914. Global Connections and Comparisons. Oxford: Blackwell, 2004.

стофера Бейли и Die Verwandlung der Welt6 Юргена Остерхамме-ля — неожиданно и разочаровывающе не идут дальше 1914 года. Стоящий по другую сторону великого разрыва Dark Continent7 Марка Мазовера, посвященный истории XX века, неожиданно уходит от серьезного обсуждения Первой мировой войны и Русской революции и обращается напрямую к исследованию межвоенного периода. Арно Майер, попытавшийся перекинуть мост через пропасть в своей книге Why Did the Heavens Not Darken?8, фактически продлевает XIX век в самую глубь двадцатого, представляя даже Вторую мировую войну и холокост в виде арьергардных боев французского Старого Порядка. Чарльз Брайт и Майкл Гейер, чьими трудами Манн, к сожалению, пренебрегает, в целой серии статей обсуждают куда более убедительную идею о том, что нам следует полагать XX век несколько затянувшимся и отсчитывать его не от 1914 года, но от судьбоносных потрясений, имевших место начиная с голодных 1840-х и до Парижской Коммуны.

Вне всяких сомнений, наиболее широко читаемое исследование этого типа вышло из-под пера Эрика Хобсбаума: четыре тома его труда охватывают период от Французской революции до краха коммунизма. В то же время мало кто замечает различие между бестселлером «Эпоха крайностей»9 и предшествовавшими ей тремя томами. Если «Век революций», «Век капитала» и «Век империй»10 построены классическим образом и основаны на недогматичном марксизме, то «Эпоха крайностей» начинается с главы о чрезмерном насилии, совершенно новом явлении с собственной движущей силой, возникшем с началом Первой мировой войны. Хобсбаум представляет XX век в виде битвы идей, соревнования идеологий, идущего, по мнению автора, еще со времен Французской революции. Интересно, что написанная Манном в 1995 году для журнала New Left Review рецензия на книгу Хобсбаума сегодня представляется нам манифестом его собственного готовящегося проекта. Вслед за Хобсбаумом Манн признает, что ис-

6. Osterhammel J. Die Verwandlung der Welt. Eine Geschichte des 19. Jahrhunderts. München: C.H Beck, 2009.

7. Mazower M. Dark Continent: Europe's Twentieth Century. L.: Penguin; Knopf, 1998 (2000).

8. Mayer A. Why Did the Heavens Not Darken? The "Final Solution" in History. N.Y.: Pantheon, 1988.

9. Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991). М.: Независимая Газета, 2004.

10. Он же. Век революции. 1789-1848. Век капитала. 1848-1875. Век империи. 1875-1914. Ростов-на-Дону: Феникс, 1999.

торию XX века можно считать историей идеологии, кризиса и отдельно взятых исключительных личностей, таких как Сталин, Гитлер и т. п. Однако Манн пошел дальше и провел более материалистическое исследование, сильнее связанное с социологией. Если идеология действительно имела большое значение, то кем были экстремисты и почему они исповедовали столь безумные идеи? Кроме того, почему их идеологии привели к столь значимым историческим последствиям? И самое главное, какое сочетание сил способствовало столь масштабной экспансии государственной власти? Соединяя вместе такие составляющие кризиса, как П, И и В, мы всегда получаем Э. Манн призывает Хобсбаума к ответу за невнимание к экономике.

Однако в начале 1990-х Манн будто бы даже не ожидает прихода глобализации — одного из крупнейших, по мнению интеллектуалов, изменений, имевших место в последующие два десятилетия. Оглядываясь назад, можно говорить о том, что наиболее заметным упущением второго тома «Источников социальной власти» стало отсутствие хоть сколько-нибудь связного описания Западной империи. Книга обращается к общемировому лишь в разговоре о глобальном капитализме, да и то всего лишь в одной робкой главе. Спустя двадцать лет, в третьем томе, «империя» становится ключевым словом. И капитализм, и национальные государства (вновь) становятся определяющим фактором глобализаций. Признаваясь в невнимании к империям во втором томе, Манн подчеркивает, что они «осуществляли наиболее доминирующий тип правления в истории крупных обществ». Конечно, он настаивает на том, что обусловленная этим глобализация оказалась полиморфной, капризной, неоднородной и спорной. При этом одна из неожиданностей, которые готовят нам последние тома «Источников социальной власти», — это то, в какой степени Манн позволяет империи доминировать в истории, причем не только XVIII или XIX, но и XX века. Для Манна великой войной империй стала не Первая, а Вторая мировая война.

Спустя пару десятилетий такой контринтуитивный результат этой непоследовательности манновского проекта становится несколько проще принять, особенно если мы вспомним о ревизионистской географии, лежащей в основе рассуждений Манна об империализме. В третьем томе сказано, что начиная с 1890-х годов представителями империализма в равной мере становятся Япония, Британская империя и Соединенные Штаты. Если повернуть глобус и взглянуть на Восточную Азию, то есть на точку пересечения этих сил, идея об эскалации соперничества между им-

периями, начавшейся с вторжения Коммодора Перри в 1853 году и завершившейся апокалиптической войной Японии с Западом в 1941 году, представляется совершенно разумной. В предложенной Манном трактовке имперской стратегии Токио 1890-1941 годов, великолепном литературном нарративе, посвященном японской политике и политэкономии, мы видим прямое продолжение его исчерпывающего анализа европейской силовой политики до 1914 года. Вопрос в том, как заставить работать этот разрыв между XIX и XX веками, причем не в Азии, а в Европе, эпицентре жестокости и потрясений 1914-1945 годов. Кто-то может решить, что Манну достаточно было бы поддержать высказанную Гобсо-ном или Лениным идею о разрушительном воздействии империализма на систему европейских национальных государств, однако он демонстративно встает на сторону Ниалла Фергюсона и отправляет все подобные идеи в мусорную корзину истории. Так же кратко он упоминает и более модные варианты этого аргумента, предложенные нео-шмиттеанцами и последователями Ханны Арендт. Но что же тогда связывает новый империалистический контекст третьего тома и кризис 1914 года, вокруг которого строится книга? Один из возможных способов соотнести борьбу империй в Восточной Азии с событиями в Европе — через евразийскую геополитику. Однако для этого Манну пришлось бы расширить свой обзор империализма конца XIX века и включить в него царскую Россию — по факту наиболее крупную, наиболее быстро и, возможно, наиболее агрессивно распространявшуюся силу. Обратившись к этой теме, одна обладающая творческим воображением группа историков под руководством Джона Стейнберга и Брюса Меннинга предложила именовать Русско-японскую войну 1905 года Нулевой мировой войной. Манн уделяет значительное внимание Японии, тогда как Россия остается слабым звеном в его аналитической цепочке: во втором томе он гораздо больше говорит о Габсбургах; в третьем томе начинает повествование лишь с революций 1917 года. Россия как центр Евразии у Манна отсутствует. Альтернативным способом соотнесения могло бы стать то, что Джон Дарвин в своей книге The Empire Project11 метко именует «Британской мир-системой». В расчетах Эдвардиан-ского Комитета обороны империи оба полушария обычно «учитывались вместе», как единое стратегическое пространство. Однако Манн, говоря о власти Британской империи, слишком легко

11. Darwin J. The Empire Project. The Rise and Fall of the British World-System, 1830-1970. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.

отвлекается на обсуждение жестокостей колониального режима. В обсуждении экономической сферы он позволяет себе переключиться на морализаторские подсчеты издержек и затрат империи, будто бы стремясь подтвердить предположение о том, что империя была продуктом прежде всего принуждения и идеологии, а вовсе не мощных социальных интересов. Тем не менее его критические замечания удивительным образом не приводят к обсуждению повсеместного сопротивления власти Британской империи, которое, безусловно, значительно повлияло на стратегические решения британского правительства после масштабного кризиса империи в 1919-1922 годах.

В отсутствие этой соединительной ткани читателя не покидает смущающее ощущение если не «структурированного беспорядка», то того, что книга разваливается на части. Манн чувствует это напряжение и пытается снять его, используя в качестве аргументов столь двусмысленные термины, как «разбитый империей» или «полуглобальный». Однако это не спасает его от опасного приближения к самопротиворечию: в заключении к книге он с радостью утверждает, что крах европейской империи к 1945 году был более чем справедливым, поскольку «европейский империализм, скопированный японцами, стал глубинной причиной» разрушительных войн, истощивших властные ресурсы. Однако, отказавшись от имперской геополитики в качестве объяснения кризиса, разразившегося в июле 1914 года, Манн вынужден прикрывать трещину новым холизмом — милитаристской культурой. По его словам, «европейцы все еще оставались людьми Марса». Не существует «необходимой причины, в силу которой системы, состоящие из нескольких государств, постоянно порождали бы войны; однако, если такую систему охватывает культура милитаризма, как это случилось с Европой, высока вероятность бесконечных войн и соревновательного империализма». Манн обнаруживает более глубинную структуру, которая позволяет ему волшебным образом объединить Европу и Японию в одну культурную единицу. Однако для проекта, прежде гордо заявлявшего о том, что он способен постичь суть власти через ее конкретные действия, это огорчительный шаг назад.

И здесь особую роль играет обычная для Манна трудность: он упорно выходит за рамки отдельного государства и обращается к межгосударственной, геостратегической конкуренции. В первых томах это можно было списать на его сосредоточенность на национальном государстве, однако та же проблема вновь возникает при исследовании империй. Обсуждение империализма,

несмотря на введенное Манном разделение на формальные и неформальные аргументы, не дает ясного представления о динамике, имевшей решающее значение в начале XX века, — о невероятном росте американской мощи. Как и следовало ожидать, Манн представляет читателю грамотный анализ развития страны после Гражданской войны. Однако, когда дело доходит до американской империи, чутье, позволяющее ему выделять основные линии распространения власти, ему изменяет. Выбрав обычные для американских левых темы, он посвящает шестнадцать страниц — ровно столько же, сколько отведено русской революции, — обсуждению операций США на Филиппинах и доктрины Монро. Но адресуем Манну вопрос самого же Манна: в этом ли состояла основная сфера проявления американской власти в начале XX века? Очевидно, нет. Самой примечательной чертой политики США с начала XX века стали не действия США в качестве империи-завоевателя, но глобальное влияние Америки — гигантского национального государства размером с континент, имеющего выход к двум океанам. На этом основании США развили действительно впечатляющие амбиции, состоявшие вовсе не в коллекционировании сатрапий в Латинской Америке, но в том, чтобы прижать к ногтю великие государства, основных игроков империалистического мира—укротить Россию и Японию, Британию, Францию и Германию. Это проявилось в «политике открытых дверей» в Китае, в посредничестве Рузвельта при подписании мира по окончании Русско-японской войны и, в наибольшей мере, в дипломатии Вильсона во время Первой мировой войны. Как верно отметили Негри и Хардт, называть это империализмом в корне неправильно. Это было утверждение чего-то более значительного — говоря их словами, Империи. Говоря о формах империи, Манн, безусловно, упоминает гегемонию. Но в третьем томе, посвященном эпохе, когда это понятие впервые появилось на сцене, он начисто отказывается использовать его как инструмент анализа.

Если в 1900 году о политике открытых дверей можно было лишь мечтать, а Вильсон оказался не в силах остановить Первую мировую войну, Вашингтон все же оказал значительное влияние и на войну, и на мир за счет американского финансового рычага. Но эту историю Манн обходит стороной. Он уделяет внимание централизованной политике альянса, но не вспоминает о борьбе, разгоревшейся между Вильсоном, Ллойдом Джорджем и Клемансо во время войны. О Версальском мире говорится лишь как о прелюдии к становлению гитлеровского режима. Вашингтонская конференция 1921-1922 годов, план Дауэса и Локарнская

конференция упоминаются лишь между делом. Манн упускает из виду целый процесс самоанализа сетей распределения власти и попытку переконфигурировать международное сообщество, инициированную катастрофой 1914 года. Это упущение тем более удивительно потому, что в период, когда сам Манн замышлял свой проект, явно учитывая те же современные веяния, возникла сложная историческая литература, уделявшая особое внимание полиморфности государственной власти, в центре внимания которой оказалось как раз то, что упускает книга Манна: политэкономия стабилизации после Первой мировой войны и, в частности, роль, которую в ней сыграла Америка. Неявный отголосок этих изысканий слышится в интересе, который нынешнее поколение испытывает к трудам Карла Шмитта. Однако Манн не цитирует ни нео-шмиттеанцев, ни представителей этой богатой ветви исторической науки. Конечно, любая работа такого масштаба вынуждена быть избирательной; но чем оправдать то, что Манн цитирует излияния Ниалла Фергюсона и при этом обходит вниманием даже такие программные работы, как Recasting Bourgeois Europe12 Чарльза Майера или эпический труд Джеральда Фельдмана The Great Disorder13? Это не результат тщательного отбора, но бездумное саботирование собственного исторического проекта.

Полный отказ от обсуждения политической экономии 19141923 годов подрывает одну из наиболее похвальных амбиций Манна, а именно утереть нос Хобсбауму и провести компетентное исследование Великой депрессии. Примечательно, что за последние тридцать лет не появилось ни одного значительного исторического нарратива, посвященного этому ключевому периоду в истории современного капитализма. Место такого нарратива занимает работа Golden Fetters14 Барри Эйхенгрина, изящно построенная вокруг так называемой трилеммы — конфликта викторианских институтов в связи с золотым стандартом, предоставления привилегий свободному движению капитала в эдвардианскую эпоху и прямо противоположных требований формирующихся национальных электоратов, претендовавших не на традиционное отно-

12. Maier C. Recasting Bourgeois Europe. Stabilization in France, Germany and Italy in the Decade After World War I. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1975.

13. Feldman G. The Great Disorder. Politics, Economics, and Society in the German Inflation, 1914-1924. Oxford: Oxford University Press, 1993.

14. Эйхенгрин Б. Зеркальная галерея. Великая депрессия, Великая рецессия, усвоенные и неусвоенные уроки истории. М.: Издательство Института Гайдара, 2016.

шение к финансовым вопросам, но на рабочие места. Эта чрезвычайно авторитетная книга, наряду с работами Милтона Фридмана, легла в основу предложенного Беном Бернанке неомонетаристского видения механизмов, управлявших Депрессией на мировом уровне. Однако эта книга — все же политика, или, скорее, анти-политика.

Подход Эйхенгрина специально разрабатывался для того, чтобы сделать межвоенную политэкономию понятной представителям господствующего направления в экономике. В такой ситуации важно прежде всего устранить проблему власти, избавиться от проблемы гегемонии, популяризованной благодаря книге The World in Depression15 Чарльза Киндлбергера, и заменить ее неоклассическим аналитическим принципом кооперации и надежности. Отказавшись от объяснения причин Первой мировой войны через теории империализма, Манн столь же легко отказывается и от объяснения межвоенного кризиса через модели гегемонии. В результате он делает следующий совершенно невыразительный вывод: неспособность создать крепкую систему управления финансами связана с тем, что «Первая мировая война не решила проблему геополитического соперничества». В действительности «провал в согласовании экономической политики» 1931 года стал ни много ни мало крахом первой попытки США установить свое господство. Но если бы Манн, в отличие от Эйхенгрина, захотел вынести этот вопрос на обсуждение, ему пришлось бы говорить об основном способе проявления власти США — межправительственной задолженности. С момента подписания Антантой первого военного займа с JP Morgan в 1915 году и до краха Брет-тон-Вудской системы в 1971 году именно политически обусловленные займы определяли принципиально новую для современного мира проблему гегемонии: займы не выдавались частным заемщикам или удаленным от центра империи областям, но переходили от одного крупного политического центра к другому. Вот о чем должен говорить любой анализ ИЭВП, стремящийся продемонстрировать начало американского взлета.

Нет никаких сомнений в том, что именно благодаря провалу этого глобального экономического режима и появился Гитлер; его приход к власти, очевидно, вовсе не был обыденным событием локального масштаба. Исходившая от Германии невероятная агрессия втягивала в конфликт все новые и новые стороны: Ита-

15. Kindleberger C. The World in Depression, 1929-1939. Berkeley; L.A.: University of California Press, 1973.

лию, Японию, Советский Союз. Но как же нам быть с манновским представлением противостояния в Европе 1938-1941 годов в виде войны империй? Это представление отчасти выглядит как полемическое сведение счетов с популярной черчиллевской идеологией времен британского детства Манна: взамен мы получаем Черчилля в образе травящего коммунистов империалиста-головореза; в столкновении с Гитлером это сыграло ему на руку — «бандит мерился силой с бандитом». Язык Манна, всегда точный и профессиональный, очевидно грубеет по мере приближения к кульминационной точке Второй мировой войны. В то же время, если не принимать во внимание полемические колкости, Манн так и не переходит к анализу британских политических решений 1933-!941 годов, который мог бы продемонстрировать читателю, что в этот решающий период на первом месте для Уайтхолла стояли проблемы империи. Действительно ли задача Уайтхолла снова заключалась прежде всего в защите британского национального государства — а именно так Манн объясняет политику Британии в 1914 году? С учетом того, что было вложено в этот проект — или, говоря словами Манна, клетку (все же, пожалуй, золотую), — действительно ли политический и моральный расчет, стоявший и за отчаянным стремлением сохранить мир, и за принятым в конце концов решением о войне, был столь прост, как то предполагает манновское редуктивное описание?

Еще одна линия поведения состоит в том, чтобы утверждать, что Вторая мировая война, безусловно, стала конфликтом империй, даже в Европе, поскольку именно так задумал Гитлер. С самого начала ставки были гораздо выше, чем в Первую мировую. В этом сыграла свою роль история: в 1939 году игроки знали, что до них уже была предпринята провалившаяся попытка ни много ни мало установить новый общемировой порядок, и планировали свои действия соответственно. Теперь на кону стояло абсолютно все. Но если политический курс Японии представлен у Манна достаточно развернуто, а его описание политики умиротворения включает все поворотные моменты, то предлагаемый им анализ Третьего рейха не оправдывает никаких ожиданий. Межвоенную Германию можно считать классической иллюстрацией теории полиморфизма государств. Полноправными предшественниками манновского повествования о современной власти можно считать поликратию Карла Шмитта, «Двойное государство»16

16. Fraenkel E. The Dual State. A Contribution to the Theory of Dictatorship. N.Y.: Oxford University Press, 1941.

Эрнста Френкеля и «Бегемот»17 Франца Неймана. Однако, вопреки всем ожиданиям, третий том содержит упрощенческий анализ, построенный вокруг фигуры Гитлера. В какой-то момент, говоря о предложении маршала Жукова превентивно атаковать нацистскую Германию и об отказе Сталина, утверждавшего, что «Гитлер не идиот и не станет нападать на Советский Союз», Манн сообщает нам, что «Гитлер оказался идиотом, как, впрочем, и Сталин». Это грубое казарменное остроумие, от которого Манн в свое время наотрез отказался в мастерском анализе политики Вильгельма II в 1914 году. В любом случае Манн не считает Гитлера идиотом; на самом деле он полагает, что территориальные претензии Гитлера были вполне традиционными и имперскими. Манн утверждает, что Гитлер «не хотел положить конец имперской раздробленности, но хотел лишь [sic!] основать господствующую империю». К войне же привело нежелание Лондона примириться с его наполеоновскими амбициями.

В этом слышатся отголоски давнего недопонимания британской политики. Когда Манн говорит, что Гитлер «не хотел ни мировой войны, ни мировой империи», он упускает из виду следующий факт: Гитлер не верил, что у него есть реальный выбор, против него выступала вся мировая еврейская община. Последней удивительной чертой этого тома стала та малая доля внимания, которую Манн уделяет антисемитизму и холокосту. В свою защиту Манн, безусловно, ответил бы, что не хотел повторяться: он посвятил этой теме множество страниц «Темной стороны демократии». Однако в результате мы имеем дело с самым поверхностным упоминанием холокоста из всех подобных крупных трудов последних лет. Еще более существенно то, что Манн признает значимость расовой идеологии для нацизма, но не рассматривает ее в качестве структурной составляющей гитлеровской власти. Именно через антисемитизм Гитлер выражал свое восприятие уникального отсутствующего присутствия американской мощи. Если Манн прав и это на самом деле была война империй, то для Гитлера эта война действительно оказалась общемировой. В конечном итоге жестокость нацизма была направлена не просто на занятие доминирующей позиции среди империй, но на предотвращение конца истории, finis Germaniae, которым угрожал американский сюзеренитет.

17. Нойманн Ф. Л. Бегемот. Структура и практика национал-социализма 19331944. М.: Владимир Даль, 2015.

Концепция ИЭВП, которую Манн использовал для организации всего огромного объема данных, собранных на более чем двух тысячах страниц «Источников социальной власти», — это сознательно многовариантная шкала для исторического и социологического анализа. Однако по этой же причине результаты во многом зависят от самого исторического материала, к которому эта шкала применяется, и от мастерства аналитика. В описании июльского кризиса, которым заканчивается второй том, Манн, будучи прилежным исследователем европейского национального государства, привел действительно примечательные доказательства эффективности своей модели. В третьем томе результаты уже не так однозначны. Две главы, посвященные дилеммам японского империализма, демонстрируют Манна с лучшей стороны: это аналитик с ясным умом, без уклона в детерминизм. При применении к другой великой океанской оси распределения власти — атлантической — концепции ИЭВП попросту не хватает материала, необходимого ей для блестящих результатов.

Однако здесь, вероятно, действует и еще один фактор. Результаты, получаемые после анализа с применением концепции ИЭВП, отчасти зависят и от одухотворяющей ее критической энергии. Описание кризиса 1914 года, которое Манн завершал, когда толпы людей шли через Бранденбургские ворота, а две Германии объединялись в одну в рамках единой Европы, содержит действительно запоминающиеся слова в защиту демократической политики. Манн задается вопросом о том, действительно ли в свете опыта, накопленного Европой в XX веке, было «просто наивно надеяться на выработку истинно демократической внешней политики, в рамках которой массы не были бы озабочены исключительно национальными вопросами и открыто обсуждали бы обыденные проблемы внешней политики, ограничивая власть посредством глубоко укоренившихся, широких общественных интересов — один из которых заключается в том, чтобы людей во множестве не убивали в ходе бессмысленных войн?» Двадцать лет спустя дух нормативности все еще присутствует, однако теперь в его выражении гораздо меньше политики. История XX века—это сокращение политического потенциала Европы, на смену которому пришли сначала два супергосударства, а затем одна глобальная сила. Угроза насилия, безусловно, все еще присутствовала, но, как говорит сам Манн, «американский империализм был предпочтительнее японского» (или, как можно предположить, европейского),

... поскольку неофициальный империализм много мягче и доступнее прямого империализма. Неофициальная империя испытывает больший интерес к общемировым экономическим преимуществам, менее склонна к насилию и менее враждебна, чем империя, подчиняющая экономические интересы милитаристским и националистским интересам. В отличие от Зомбарта, я предпочитаю торговцев героям.

В то же время к сотням миллионов людей, не являющихся ни торговцами, ни героями, Манн применяет еще более простой критерий развития. За первую половину XX века, несмотря на все политические потрясения, средний рост европейцев и американцев увеличился вдвое больше, чем за предыдущие полвека. Манн заключает, что это был «процесс, подобный дарвиновской теории эволюции», обусловленный «системами общественного здравоохранения, лучшими условиями жизни и лучшим питанием». Как нам воспринимать этот пресный, антиполитический поворот рассуждений Манна? Что это — проявление того же мрачного настроения, подвигнувшего его на написание «Темной стороны демократии»? Или — и это уже обнадеживает — биополитическая сфера, в которой Манн в последнее время пытается обосноваться, станет базой для применения манновской концепции ИЭВП к другим критическим исследованиям современной власти?

Империи на переднем краю

Эндерс Стефансон

А ОБЛОЖКЕ четвертого и, вероятно, последнего тома чрезвычайно амбициозной «истории власти в человеческих обществах» Майкла Манна помещена фотография Земли из космоса. Это очевидный способ проиллюстрировать глобализацию; но на фотографии, как ни странно, планета повернута к нам африканским континентом, о котором в тексте не говорится почти ничего. Для самого Манна, впрочем, такое упущение не удивительно. Его историческая социология изучает не власть вообще, но ее «передовые рубежи» (он приводит этот термин в кавычках), к числу которых Африка явно не принадлежит; это даже не сцена, на которой этот передовой рубеж власти, так сказать, разыгрывает свои главные спектакли. Эту роль играют Соединенные Штаты Америки — единственная в истории мировая империя, то есть одна из глобализирующих форм (наряду с капитализмом и национальным государством), которые, в ретроспективе, принимает власть на протяжении рассматриваемого периода. Ретроспективный аспект — «как оказалось» — для книги Манна принципиален. Он питает жадный интерес к тому, как все работает на уровне коллективной власти и при каких условиях работает хорошо. Первостепенное значение имеют результаты. В 1945 году в мире были две противоборствующие империи, однако в конце концов лишь одна из них сохранилась и не утрачивает своей силы или по меньшей мере не утратила до сих пор. История в изложении Манна — это история победителей. А значит, история, прочитанная задом наперед.

Именно поэтому Африка остается по большей части вне поля зрения Манна. И именно поэтому история советского альтернативного пути у Манна представлена в основном как история краха, а точнее, вызвавшего его кризиса. Всего полутора страницами ниже мы попадаем в брежневскую эпоху. Постсталинскому пе-

1.

Перевод с английского Марины Бендет по изданию: © Stephanson A. Empire Edgemanship // New Left Review. 2015. № 91. P. 127-139. Публикуется с любезного разрешения редакции.

риоду с Хрущевым во главе посвящен один абзац, хотя именно в это время СССР как модель модернизации и роста представлял для США наибольшую проблему. Выдав пару неудачных «русских» шуток, Манн переходит к прекрасному анализу краха Советского Союза и верно отмечает, что тот развалился сверху, в результате непреднамеренных действий его руководства, а не из-за внешнего давления администрации Рейгана: система, хоть и переживавшая период застоя, «объективно» не находилась в состоянии острого кризиса в момент, когда благонамеренный, но недальновидный Горбачев подтолкнул страну к крушению. Скатертью дорога, говорит Манн: «Не стоит лить слезы из-за падения советского строя». Это была недемократическая и в любом случае не динамичная альтернатива. Затем Манн переходит к статистике, демонстрирующей, какой катастрофой стал крах СССР для абсолютного большинства населения его бывших республик. К тому времени, впрочем, речь заходит о куда более интересной и захватывающей китайской альтернативе.

Формальные временные рамки этого тома — с 1945 года по настоящее время — почти полностью совпадают с годами жизни самого Майкла Манна. В работе неизбежно сказываются его собственные политические убеждения. Одно дело беспристрастно писать в первом томе о жестокостях и геноциде, учиненных ассирийцами в Древней Месопотамии (и судя по всему, дававших хороший результат, хотя бы на какое-то время), и совсем другое — говорить об аналогичных событиях XX века. Манн не боится выносить суждения и редко перестраховывается. Историографические споры его не заботят — кроме тех, что позволяют указать на приукрашенность поведения обеих сторон конфликта. Он читает все, что попадет под руку (по-английски), создает на основе прочитанного собственную историю, помещает ее в контекст своей более масштабной исторической панорамы, пока не дойдет до того, что ему действительно нравится, — оценки того или иного подхода или политики. Это полный комплект готовых суждений, выдаваемый с высшей и наиболее выгодной позиции, которую Манн считает позицией здравого смысла, а именно компромисс социальной демократии с умеренным, рациональным капитализмом в условиях подлинного национального государства. Подобная политическая позиция характерна для золотого века послевоенного Запада (этот термин и периодизацию Манн заимствует у Эрика Хобсбаума), который, увы, завершился в 1970-х годах. В прошлом социалист, позднее Манн превратился в заядлого либерал-лейбориста — и именно эти воззрения пронизывают чет-

вертый том его труда от начала и до конца. Завершив столь потрясающую многотомную работу, параллельно с которой он издал несколько масштабных исследований, Манн, без сомнения, заработал право на собственное мнение. Его можно и нужно читать с соответствующим полемическим настроем. Тем, кто уже читал Манна, знакома его система. Я называю ее МММ: Машина Майкла Манна.

Манн начинает с антропологической предпосылки и переходит к социологической модели: люди беспрерывно чего-то хотят; в определенный момент, обнаружив себя в производящей прибавочный продукт «клетке» прибрежного, пойменного сельскохозяйственного производства, они переходят к историческому социальному восхождению, которое мы называем цивилизацией. Чтобы что-то делать, нужна власть. Есть четыре основных трансисторических типа власти (в зависимости от источников/ ресурсов): идеологическая, экономическая, военная и политическая — сокращенно ИЭВП. Типы власти различны, но в принципе обладают одинаковым статусом. Аббревиатура вполне могла бы звучать и как ВЭПИ, что отражало бы манновскую хронологию; но хронология тут ни при чем. Манн вычленяет эти типы власти, поскольку они «относительно устойчивы и долговечны». Для идеологии, то есть осмысления человеком мира, характерно то, что она — прежде всего в кризисные моменты — представляет собой реакцию на остальные три типа власти. Экономическая власть наиболее кумулятивна и в определенном смысле автономна, в то время как военная власть, то есть организованное, концентрированное насилие, наиболее произвольна, поскольку решения и победы непредсказуемы и прихотливы. Наконец, политическая власть — это в сущности привязанное к территории нормотворчество, то есть государство (в этом вопросе Манн вызывающе традиционен). Четыре вида власти могут комбинироваться («сплетаться») разными исторически изменчивыми способами, образуя конкретные социальные формации. В данный момент «передовым рубежом» власти является сплетение капитализма, империи и национального государства, воплощаемое США. В то же время история, рассмотренная во всей своей совокупности как цепь цивилизационных скачков, обычно представляется в виде диалектического процесса материальных достижений, за которым следуют завоевания военных вождей пограничий и переход к более широкой географии (империи), за чем, в свою очередь, идут новые материальные достижения, и так далее.

И модель (власть как функциональные источники/ресурсы), и категории, и само их разделение вызывают вопросы. Но мы не станем их оспаривать. Наибольшие трудности у Манна, очевидно, вызывает идеология. Ее границы размыты. К примеру, Манн не считает идеологией хип-хоп или Голливуд и сосредоточивает внимание на религиозных и политических идеологиях. Это решение выглядит произвольным. Манн опасается идеологии даже в сфере так называемых относительно последовательных дискурсов: идеология порождает утопические, трансцендентные движения, навязывая людям нереальные и деструктивные проекты. Люди слишком часто делают неправильный выбор и оказываются в дураках. Он исходит из противопоставления идеологии в духе Дюркгейма (как укрепляющего власть средства солидаризации и сплачивания социальных формаций) и идеологии как веберовской ценностной рациональности (не предполагающей рационального выбора между предельными высшими ценностями). Таким образом, по мнению Манна, идеология может иметь и положительный смысл: например, в центральном аргументе первого тома «нормативное умиротворение» (насаждавшееся христианством) стало благом для средневековой Европы в отличие от ценностно-рационального гамбита деятелей Реформации (от которых — характерно манновская мысль — Рим мог и должен был отделаться небольшими догматическими послаблениями). В четвертом томе, где Манн представляет свою версию XX века, идеология превратилась в опасное явление, антитезу разумного компромисса — в утопическую избыточность. Таким образом, центральным противопоставлением для Манна оказывается рациональное/разумное против иррационального/глупого. Манн будто бы полагает, что не бывает оснований для необоснованного поведения.

С этой выгодной позиции рациональности Манн в четвертом томе проявляет наибольший интерес к экономической и политической власти. Идеология этого периода—предмет слишком заковыристый, а военная власть благополучно увядает. Оглядываясь назад, когда все уже сказано, Манн заключает, что «для человечества это были хорошие времена». Но это заключение противоречит его собственному описанию реальных путей развития. В двух словах он утверждает примерно следующее. Приобретенный опыт и потребности жертвовавших собой народных масс привели послевоенный развитый капитализм к золотому веку реформ и относительного равенства, регулируемого сотрудничеством национальных государств под благожелательным главенством США

и в рамках Бреттон-Вудской системы. Это была эпоха политической стабильности, мирного сосуществования социальных классов, «капитализма высокой производительности и высокого потребления», роста социальных гарантий (то есть распространения благосостояния и безопасности). Уровень жизни рос вместе с производительностью и занятостью. Народные массы вышли на первый план. Жить стало лучше, жить стало веселей.

Золотой век резко закончился в 1970-х годах. Успех неокейн-сианства обернулся против него самого и привел к его краху из-за избыточного накопления, перепроизводства и множества других неурядиц: взлета цен ОПЕК на нефть, стагфляции, зарождения финансового рынка, перевода производства в зоны дешевой рабочей силы, нового витка классовой борьбы и неолиберальных методов борьбы с рыночным фундаментализмом, достигшим своего пика в 1980-е и 1990-е. Неолиберализм (по широко распространенному мнению) не сумел должным образом обеспечить выход из кризиса, да и затронул он в основном англоязычные страны и непомерно разросшийся глобальный финансовый сектор. В определенный период в 1990-е неолиберализм также нашел повод для проведения катастрофической «шоковой терапии» в России. За этим, что вполне предсказуемо, последовала Великая неолиберальная рецессия 2008 года, которую вызвало прежде всего отсутствие четкого государственного регулирования. Мы так до сих пор и не вышли из этого кризиса. В целом с 1970-х, несмотря на неизбежные уступки финансовому сектору, легче всего отделались наименее либеральные страны. По сей день у нас нет готового нео-неокейнсианского, либерал-лейбористсткого решения, кроме попыток удержать ситуацию под контролем.

Это достаточно четкий, хотя и традиционный, анализ событий 1970-х годов. При этом, однако, остаются невыясненными две вещи. Манн, очевидно, сердит на неолиберализм: «Бедных ободрали как липку, с рабочим движением, казалось, было покончено, среднему классу предлагалось довольствоваться малым, а все их отчисления помогали богатым дальше богатеть». Манн забывает о влиятельных немецких Отйо11Ъета1еп1 однако его нападки на неолиберализм вполне обоснованны. В сво-

1. «Ордолибералы» (нем.) — течение социального либерализма, образовавшееся в 1930-1950-е годы во Фрайбургской экономической школе. Ордолибералы резко дистанцировались от неолиберализма и подчеркивали роль государственного регулирования в максимизации результатов свободного рынка и защите конкуренции. — Прим. ред.

ей обычной методичной манере он жестко и язвительно разбирает его по косточкам, посвятив этому две крупные главы — порядка девяноста страниц. Рыночный фундаментализм, очевидно, оказался ошибкой. Вопреки классическим представлениям Карла Поланьи, Манн утверждает, что капитализм не способен постепенно реформировать сам себя. Возможно, чистого капитализма действительно не существует, как утверждал Поланьи; однако, по мнению Манна, капитализм следует активно обуздывать, регулировать и менять, а для этого необходима борьба и противостояние сил, и прежде всего наличие профсоюзов и энергичных либерал-лейбористов.

Золотой век действительно стал продуктом такого регулируемого капитализма, правильно примененного в условиях сильных национальных государств и мощных общественно-политических движений. В свою очередь, Великая рецессия — наглядный пример того, что происходит в отсутствие такого баланса сил. При этом Манн как бы говорит, что этот кризис был вполне реален, что золотой век закончился независимо от того, кто стоял у руля. Если это так, то никакого перспективного выхода из этого кризиса не было, а были лишь неблагоприятные варианты выхода, худшим из которых был неолиберальный. В то же время Манн утверждает, что причинно-следственные связи также разворачивались в обратном направлении. В связи с этим возникает вопрос о том, в какой степени уже начавшийся кризис оказался в конечном итоге идеологическим продуктом иррационального неолиберализма и, с другой стороны, бездействия нео-кейнсианцев. Трудно об этом судить. Более того, не очень понятно, что еще они могли предложить, кроме оборонительных мер и надежды на лучшее. Манн прекрасно понимает, что необходимые условия золотого века более не существовали, и их невозможно было воссоздать.

Во-вторых, Манн неоднозначно высказывается об отношениях, связывающих его главного героя — США — и неолиберализм. Соединенные Штаты появляются в книге в разных ролях и контекстах: в качестве лидера мирового порядка, в качестве театра внутренней политики, в качестве одной из мировых «империй», в качестве основной площадки и поборника неолиберализма. Предложенная Манном периодизация следует вышеописанной схеме, но в ослабленной форме. Вторая мировая война оказалась невероятно благоприятной для США: в период с 1939 по 1944 год ВНП вырос на 55% при полном отсутствии разрушений. В золотой век в США рабочий класс играл менее замет-

ную роль, а значит, момент единения лейбористов и либералов оказался более кратким и поверхностным. После 1940-х — единственного десятилетия, когда неравенство доходов и благосостояния сокращалось, — рабочее движение перешло на оборонительные позиции, чему отчасти способствовала всеобъемлющая антикоммунистическая идеология. Условия жизни действительно улучшились, но прежде всего это выразилось в росте потребления, а не социальных гарантий. Либерал-лейбористская реформа сошла на нет после финального рывка в середине 1960-х. В это же время на смену классовой политике пришла политика иден-тичностей: Манн подробно описывает борьбу за гражданские права, в которой его одобрение вызывает лишь идеологическая/ ценностно-рациональная позиция, и разные формы последующей борьбы за идентичности, относительно которой он не высказывает четкого мнения. Затем следует кризис и трансформации 1970-х и неолиберальный период, длящийся и по сей день. Манн отмечает, но не анализирует неэффективность политической системы (можно сказать, что она с самого начала создавалась, чтобы не работать). Кроме того, он не предлагает и последовательного анализа правящего класса, что удивительно, так как прежде он весьма усердно занимался подобными социологическими вопросами, и такое исследование обеспечило бы ему удачный переход к проблеме империи и международного порядка. Как это часто бывает с Манном, он проявляет себя наилучшим образом в «вопросе Энгельса»: в обсуждении положения рабочего класса и связанных с этим социальных категорий.

Поскольку неолиберализм имел большее распространение в США, последствия кризиса в этой стране должны были бы также оказаться более значительными (по сравнению, к примеру, со скандинавскими странами или даже с ЕС). Однако Манн ставит перед приверженцами мир-системного подхода вопрос об упадке: рецессия 1970-х якобы стала для США возможностью на несколько десятилетий отсрочить кризис и таким образом сполна воспользоваться своим господствующим положением. Результат — асимметричный капитализм и огромное неравенство — может в конце концов отрицательно повлиять на американскую власть. Однако на сегодняшний день факт остается фактом: США добились большего. Из этого должно следовать, что неолиберализм поставил империю США, передовой рубеж, в достаточно завидное положение — по крайней мере, по сравнению с другими капиталистическими державами. Даже Великая неолиберальная рецессия, весьма выразительно описанная Манном, никоим образом не ста-

ла потрясением для империи. Соответственно, помимо смутных намеков на витающий в воздухе кризис, Манну почти нечего сказать о жизнестойкости или сроке существования США с точки зрения политической экономии.

Пусть золотой век завершился, его общая историческая основа — пусть и довольно шаткая — еще держится. Именно эта структура так или иначе влияла на передовой рубеж коллективной власти начиная со Средних веков. Манн использует для нее неудачный термин «цивилизация многовластных акторов». Она децентрализована, в ней нет совершенно ничего имперского, и конкуренция в ней работает продуктивно, а не на уничтожение: сначала Европа, затем Запад, а затем, вероятно, и весь мир. В сегодняшнем мире нет места для военных вождей пограничий — иноземцев или почти что примитивных варваров, способных внезапно захватить развитый центр и сделать его могущественнее и динамичнее, только чтобы затем уступить его очередному захватчику-аутсайдеру. Последними пограничными вождями были империи США и СССР, оказавшиеся в центре внимания после Второй мировой войны. Как ни силен сегодня Китай, он точно не станет новым пограничным вождем, поскольку КНР уже далека от периферии. КНР вполне может стать новым «передовым рубежом», однако она есть и останется частью цивилизации многовластных акторов (поскольку односторонний отказ США от атомного и ядерного оружия обречен на провал).

Объединение либералов и лейбористов в период золотого века на Западе для Манна—явление особого порядка. Однако в остальном он с большим уважением отзывается о Коммунистической партии Китая, прагматичные лидеры которой способствовали самому масштабному устойчивому экономическому росту в современном мире, причем сделали это благодаря контролю, то есть за счет сохранения значительной роли государственных органов разведки. Те, кто управляет этим государством и этой нацией, способны действовать разумно и принимать взвешенные решения. Манн даже не называет революцию революцией. Вопреки общепринятому мнению, относящему капиталистические реформы в Китае к периоду после 1978-1979 годов, Манн отмечает, что экономический рост начался еще в маоистскую постреволюционную эпоху, и указывает на то, что Китай всегда был менее централизованным, чем СССР, а партия имела более прочную основу, чем ее советский аналог. КПК на протяжении многих лет поддерживала крестьянство; кроме того, еще Мао утверждал, что известная доля независимости стратегически полезна. Таким образом, несмотря

на утопическое безрассудство «Большого скачка» и Культурной революции, КНР приступила к экономическим экспериментам, имея прочный фундамент, а КПК обеспечила «удивительно четкую схему развития», то есть такое соотношение целей и средств, которое действительно работало. Разумеется, Китай сталкивается с проблемами авторитаризма, коррупции и ухудшения экологической обстановки, однако Манна они не слишком волнуют: он предпочитает видеть в КНР неэкспортабельное, но невероятно эффективное национальное государство, даже не являющееся в полном смысле слова капиталистическим (поскольку в Китае нет абсолютного права собственности, а вся земля все еще принадлежит государству).

По мнению Манна, конкуренция Китая с США, вероятно, так и останется их междоусобным делом. И все же относительная власть американского исполина рано или поздно обречена пойти на спад. В центре внимания манновского нарратива об американской империи оказываются два периода, которые он описывает совершенно по-разному: с 1945 по 1980 год и с 2001 года по настоящее время. Экономическая власть играет определенную роль для обоих периодов, но в то же время образует отдельную линию — достаточно взглянуть на манновское описание неолиберализма. Манн утверждает, что Вторая мировая война в основном уничтожила старые империи и оставила на арене двух военных вождей, противостояние между которыми переросло в холодную войну — в «геополитическую борьбу, усиленную борьбой идеологий на общемировом уровне». При этом Манна не слишком интересует холодная война. Оба соперника боялись друг друга и имели на это полное право, поскольку каждый из них легко воспользовался бы возможностью продвинуться вперед за счет другого. Страх стал поводом для избыточных компенсирующих действий — в особенности со стороны США, поскольку у них для этого было больше возможностей. В то же время холодная война была устойчивым и во многом предсказуемым конфликтом, прежде всего в своем наиболее значимом аспекте: в вопросе ядерного оружия. Итак, Манн фактически пренебрегает Карибским кризисом, самым опасным моментом в мировой истории, всего лишь отметив, что противоборствующие стороны не стали обострять ситуацию из-за очевидной глупости, допущенной Советским Союзом и прежде всего кубинцами. На самом деле, по словам Роберта Макнамары, в 1990-е раскрывшего миру страшные подробности Карибского кризиса, катастрофы не произошло вовсе не благодаря рациональным поступкам, но «по чистой случай-

ности». Только после окончания кризиса ядерное оружие стали воспринимать в рационалистическом ключе, как «убийц идеологии»; общество стало испытывать к нему явный и все более управляемый интерес, в связи с чем холодная война в ее классическом, американском понимании завершилась.

Как демонстрирует нам этот эпизод, манновская история послевоенных геополитических конфликтов поверхностна до небрежности. Кажется, что ему хочется поскорее добраться до более поздних и более интересных событий. Так, Вьетнаму посвящены всего три страницы его книги, а вторжению в Ирак и его оккупации — в десять раз больше: Манн в занудных подробностях описывает то, что известно каждому, кто не проспал последние десять лет. Еще более удивительно то, что в книге не сказано ни слова о тройственной геополитике Вашингтона, Москвы и Пекина. Китайско-советский конфликт упомянут лишь походя, о «развороте» США в сторону тогда еще радикального режима КНР не говорится вообще ничего, хотя в контексте холодной войны этот разворот привел к совершенно аномальному союзу. Манн едва вспоминает о Ричарде Никсоне и Генри Киссинджере. Он много размышляет о сдерживающем эффекте тактики «выжженной земли», применявшейся в ходе провальной американской операции во Вьетнаме: другие страны, вероятно, отреагировали на эту тактику, и эффекта домино в регионе или в других частях света не получилось. В действительности США предпринимали схожие действия и впоследствии, когда даже на секретные операции были наложены ограничения, притом что количество потенциальных революционных очагов в любом случае оставалось ограниченным. Такие очаги располагались прежде всего на территории разваливавшейся португальской империи и в районе Африканского Рога. Именно тогда Советский Союз впервые мог бросить вызов США в плане логистики. Однако интенсификация шла в условиях «разрядки напряженности» и фактического союза США и КНР, а значит, никак не могла вписаться в классические рамки холодной войны.

Учитывая то, что Манн всегда уделял пристальное внимание геополитике в прошлом, отсутствие этой составляющей истории в четвертом томе удивляет. Манна куда больше интересует экономический кризис 1970-х и его последствия. Возможно, дело в том, что мы знаем, какая из империй одержала верх; и таким образом, альтернативой геополитике как интерактивной структуре в ретроспективе оказывается «империя передового рубежа» в различных ее проявлениях, империя не как система, но как

ряд альтернативных вариантов политики. Соединенные Штаты можно считать империей, однако их нельзя по полному праву назвать центром империализма, поскольку они сами решают, какой степенью могущества хотят обладать. Применяя таксономический подход, как он часто и охотно делает, Манн выделяет три идеальных типа современной империи: прямую, непрямую и неформальную (последняя, в свою очередь, делится на империю канонерок, империю доверенных лиц и экономическую). Помимо этого, существует гегемония, понимаемая как «рационализированное лидерство»: зависимые слои населения полагают ее нормальной или легитимной, она не предполагает реального принуждения, управления и, возможно, даже доминирования. Манн оставляет без ответа вопрос о том, составляет ли такой порядок еще один вид империи или же он не имеет к ней никакого отношения. США в разные периоды своего существования воплощали — как одновременно, так и последовательно — все четыре типа управления, хотя в послевоенный период они, скорее, тяготели к гегемонии.

Манн утверждает, что прямая империя всегда была лишь временной; американцам жилось слишком безбедно для того, чтобы желать поселиться где-то еще. Эта идея, очевидно, неверна. Американцам не пришлось переселяться на земли в южной части Тихого океана, чтобы превратить этот гигантский регион в колониальную империю: сегодня тысячи островов обладают различными статусами в рамках категории «неинкорпорированных территорий», которую суды изобрели столетие назад, дабы оправдать неконституционное существование различных островных частей «Соединенных Штатов», одновременно и входящих, и не входящих в их состав. Остров Гуам — это чистой воды военная база, однако технически он считается «органом» Конгресса США. В этом статусе нет ничего временного. Помимо прямого управления Манну остается только систематизация мест и исторических периодов, в которых США применяли иные формы власти на чужих территориях. Объектами такой политики, очевидно, оказываются четыре совершенно разных макрорегиона: Запад, Восточная Азия, Латинская Америка и Ближний Восток.

Манн высказывает не вызывающую никаких сомнений идею о том, что американская империя применяла во всех этих регионах различные подходы: гегемония — в Европе; непрямая и неформальная империя, стремящаяся к гегемонии, — в Восточной Азии; интервенционистская и неформальная империя — в Латинской Америке; на Ближнем Востоке — различные варианты

управления через доверенных лиц и интервенционизм в сочетании с аномальной поддержкой Израиля. Манн отдает предпочтение естественной гегемонии, впервые опробованной на Западе. Это была «многосторонняя и взаимовыгодная» система, благодаря которой «зона мира распространилась практически на всю Северную Европу» и часть Южной. Манн полагает, что план Маршалла оказался идеальным (он сознательно не принимает во внимание скептическую оценку Алана Милворда). Если это была империя, то это была «успешная, рациональная и очень легкая форма доминирования», «невидимая для большинства европейцев». В действительности же экстратерриториальное американское присутствие вдоль автобанов и вообще повсюду в стране, а также четвертьмиллионный военный контингент были более чем заметны всякому западному немцу, как бы он к этому ни относился.

Несмотря на то что благородная гегемония в духе североевропейских стран, очевидно, представляла собой лучший из вариантов, его практически нигде больше не использовали. В более широком контексте Манн полагает существующие политические решения несовершенными: слишком много имперского и слишком мало гегемонии; слишком много репрессий, опоры на местных реакционеров и слишком мало реформ, осмысленной поддержки здравомыслящих, достойных людей. Масштабные действия, возможно, были необходимы в условиях реальной коммунистической угрозы, однако она возникала не так уж и часто. Антикоммунистическая паранойя внутри страны извратила политические решения. В то же время если в империи нет необходимости, то что в ней безусловно имперского? Ответ Манна на этот вопрос крайне противоречив. С одной стороны, американская империя делает ровно то, что и положено империям: идет напролом, пока не врежется в стену. С другой стороны, конкретно эта империя не просто могла не быть имперской: в действительности для США было бы полезно чаще становиться на путь добровольной гегемонии. Так почему же тогда Вашингтон не выбрал более просвещенный подход? Большинство американцев, бесспорно, имели слабое представление о заграничных реалиях и склонялись к антикоммунистической позиции из страха — возможно, случай идеологической избыточности в духе Дюркгейма. Манн также указывает на логику «стабильности». Реальность была по-своему рациональна, и если, к примеру, реальность в Латинской Америке принимала форму реакционных землевладельческих олигархий, то их разрушение посредством реформ при почти полном

отсутствии покладистого, либерального среднего класса означало риск дестабилизирующей радикализации. Именно поэтому лучше было выбирать предсказуемый вариант действий.

По мнению Манна, США часто делали неправильный выбор. В то же время он яростно клеймит революционеров и Советский Союз за их безрассудство. Он не одобряет революционные перемены. «Революция редко когда оказывается хорошей идеей», — заявляет он в типично самонадеянной манере. Обычно в революциях слишком много идеологии, причем идеологии в плохом смысле слова. Реформы хороши, поскольку в них меньше идеологии и больше благоразумия. Бедные русские, продолжает Манн, — две революции за век. В какой-то момент он спохватывается и оговаривается, что якобы не «порицает всех революционеров без разбора», однако в действительности именно этим он до известной степени и занимается. Кубинцы заслужили его отдельную отповедь. Манн ничего не говорит об их революции или ее правомерности, хотя и отмечает, что США перед операцией в заливе Свиней не сумели обеспечить безопасность своих союзников на местах. Затем кубинскому руководству достается за иррациональную попытку бросить вызов США в Латинской Америке и провоцирование того, что позднее выросло в Карибский кризис. Более того, кубинцы, оказывается, были посредниками СССР во время холодной войны — по-видимому, в Африке. Даже поверхностного знакомства с трудами Пьеро Глейхесеса Манну бы хватило, чтобы понять, что Куба ни в коей мере не была пешкой Москвы, а зачастую и играла ведущую роль в этой паре. Он также узнал бы, что вторжение кубинцев в Анголу стало ответом на интервенцию ЮАР и ее режима апартеида, поддержанную Вашингтоном. С рациональной точки зрения Манну практически нечего сказать о едва ли не патологической мафизозной вендетте против Кастро. То, насколько антиисторическим становится нарратив Манна, явственно проявляется в последнем предложении раздела, посвященного Латинской Америке: «Американская империя, равно как и Советская, оказала неблагоприятное влияние на обе Америки». Эта симметрия абсурдна. Роль — плохая или хорошая, — которую Москва сыграла в жизни двух Америк, была, как известно Манну, ничтожна. И пусть у СССР, вероятно, был выбор, у революционеров его, как правило, не было. Экзистенциальное (ценностно-рациональное) решение «я не могу иначе» чаще всего вообще не является выбором: это была необходимость сопротивляться кровавой системе власти, не терпевшей никаких альтернатив.

Манн ни разу не задается вопросом о том, не было ли доли рациональности в идеологической избыточности самой холодной войны — системной причины для строгого курса на «стабильность» и отказа от реформ. Не было ли у Вашингтона более глубинной причины, помимо политических ошибок, для того, чтобы, по выражению Манна, действовать плохо, а не «лучше»? Отсутствие у Манна всякого интереса к холодной войне не дает ему возможности ответить на этот вопрос. США, безусловно, можно считать империей, втянутой в послевоенную конфронтацию с другой империей, однако глобальное противостояние, известное как холодная война, началось не с этого. В историческом плане холодную войну придумали и осуществили США. Те, кто ее начал, боялись не только Советского Союза, но и самих Соединенных Штатов, а именно вероятности того, что послевоенная реакция внутри страны не даст возможностей для развития глобализма, контуры которого вполне четко обрисовались уже во время войны.

Именно холодная война превратила глобализм, а вместе с ним контрреволюцию, в проект, безоговорочно поддерживаемый внутри страны. Основным означающим стала не «империя» (термин, политически допустимый только для обозначения Советского Союза), но «безопасность». Идеология безопасности была одновременно и крайне гибкой, и невероятно жесткой. Поскольку на кону оказался весь мир, ничто в принципе не могло оказаться вне рамок власти, призванной оградить его от посягательств тоталитаризма и действий, которые последнему может вздуматься предпринять. Эта необходимость не содержала никаких внутренних ограничений. Фаустовской ценой за это всеобъемлющее право стала ответная стратегическая жесткость: поскольку все части неделимого «свободного мира» имели одинаковое значение, сложно было решить ничего не делать. Поэтому так трудно политически объяснить, в контексте одновременного применения плана Маршалла, почему Америка фактически воздержалась от контрреволюционного вторжения в Китай. Итогом этого явился постоянный риск стратегических эксцессов и отсутствия разграничений, который в результате спровоцировал грандиозную ошибку—Вьетнам.

В то же время в целом холодная война дала США возможность создать всемирную сеть протекторатов в форме союзов для обеспечения безопасности. Эту сеть можно считать «империей», однако это не объясняет их логику. Империя как стратегический выбор ничего не объясняет сама по себе: это пустое

понятие. С другой стороны, концепт безопасности представляет собой проблему для манновской модели ИЭВП, поскольку он не разделял — и не разделяет — политическую и военную власть. Для такого альянса, как, например, НАТО, они едины. Достоинство безопасности в том, что она может включать в себя все что угодно. Ее потенциальный охват не имеет границ. Либеральное государство исчезает перед лицом безопасности. Единожды установленная, система безопасности может жить своей жизнью: это инструментарий, способный выявлять угрозы, вести наблюдение, обеспечивать охрану союзников, готовить контрмеры и осуществлять постоянную превентивную деятельность. Такую структуру крайне сложно демонтировать. Перед лицом явной и неограниченной опасности правильнее будет ошибиться в большую, а не в меньшую сторону. Во время собственно холодной войны (до 1963 года) всегда можно было сказать, что правительство в Вашингтоне — будь то демократическое или республиканское — делает недостаточно: зазор, недостаток безопасности существует всегда, по определению.

Описывая первый из выделенных им периодов — с 1945 по 1980 год, — Манн все это преуменьшает. Он утверждает, что США прекратили вмешиваться во внутриполитические дела Японии и Западной Европы после 1950 года, а масштаб их вмешательства во всех прочих регионах был ограничен. История участия Италии в холодной войне этого не подтверждает. Еще менее это подтверждает пример Латинской Америки, в описании которой Манн чересчур доверяет работам Хэла Брэндса (ключевые слова: необременительная власть США), пренебрегая критикой, которую они вызвали. Если рассматривать труд Манна более широко и по существу, то он не сумел заметить, что практически везде в «свободном мире» США не нужно было вести себя подобно колониальной империи, поскольку самые разные национальные элиты оказались включенными в систему безопасности в соответствии со схемой, описанной Хоббсом или Шмиттом: защита в обмен на повиновение. Манн уделяет особое внимание защите, но преуменьшает или забывает повиновение. Система протектората дает руководящему государству возможность надзирать и наказывать. Право решать, когда и как это делать, — претензия на верховную власть.

Все резко меняется, когда Манн доходит до современного периода. С 2001 года США превратились в по-имперски нерациональное государство, превосходный пример идеологического безумия. Вопрос о причинах подобного преображения в целом бла-

гонамеренного, разумного защитника западной цивилизации в безответственного авантюриста остается без ответа. Поначалу Манн считал, что это результат дворцового переворота, осуществленного Чейни и его кликой милитаристов-неоконсерваторов, от которого, как он уверял читателей своей книги Incoherent Empire2 в 2003 году, для американской демократии есть лекарство: на тот момент он полагал, что достаточно лишь выкинуть Буша из Белого дома в 2004 году. К моменту написания четвертого тома его надежды были разбиты, несмотря на появление более удачного президента. Теперь Манн говорит, что не может простить Обаме продолжение начатой Бушем войны против терроризма и параллельного покушения на гражданские свободы. Он был бы менее неприятно удивлен, если бы в более критическом ключе исследовал прежде всего глобальную систему власти США. В Incoherent Empire речь шла в лучшем случае о новом американском «милитаризме». Это неопределенное понятие можно считать признаком слабости, характерной для всего четвертого тома. В нем сократилась роль военной власти в мировой истории, а значит, нынешний милитаризм США можно считать всего лишь иррациональным движением против течения времени.

Утверждать, что военная власть в форме войны между государствами уже не существует, — это одно, а говорить об исчезновении военной власти как таковой — совершенно другое. Манн прав в том, что касается войны между государствами: это, безусловно, значительная перемена. Вооруженные конфликты сегодня в основном принимают форму нерегулярных военных действий или гражданских войн: это скорее война внутри государства, чем между государствами. Манн отмечает, что сегодня война в традиционном понимании — это прерогатива США и их союзников. В мире, за этим иррациональным исключением, наступило глобальное умиротворение. Что движет США — не «общемировым военачальником», но общемировым создателем военных систем обеспечения безопасности? Какую именно власть демонстрирует и поддерживает одна из наиболее — даже, возможно, самая — глобализированных организаций на Земле, то есть Пентагон с его стремлением к «широчайшему спектру влияния»? Не связан ли с этим инструментарием гигантский карательный потенциал? И если да, то не способствует ли такой инструментарий скорее принудительному, чем нормативному установлению мира? В этом вопросе Манн совершенно бессилен. В четвертом

2. Mann M. Incoherent Empire. L.: Verso, 2003.

томе нет никакой социологии военной власти, ничего сравнимого с манновским анализом экономической или финансовой власти. Кажется, будто бы полная историческая аномальность того, что он называет чистым милитаризмом, не оставляет никаких возможностей для анализа. Это печально. В прошлом одной из сильнейших сторон Манна была его способность подвергать серьезному историческому анализу военно-насильственные действия как независимый источник власти и тем самым избегать традиционного бесперспективного разделения на внутреннее и внешнее, на действия государства за его пределами и действия классовой структуры внутри страны. Достаточно вспомнить великолепную главу о Римской империи в первом томе.

Манн заканчивает свой труд мрачным финальным аккордом, посвященным изменению климата. Проблема здесь уже не в империи в любом ее понимании. Глобальное потепление — это продукт судьбоносного взаимодействия национальных государств, капитализма и либерального индивидуализма. Манн четко излагает научную сторону вопроса и пессимистично оценивает шансы на то, что потепление можно остановить. Он удрученно замечает, что, если бы многое из того, что он в своей книге называет «хорошим», удалось бы распространить и расширить, это оказало бы катастрофическое влияние на климат. Модели роста и совместного контроля силами могущественных государств необходимо радикально менять. Все обстоятельства поразительным образом оказываются против этого. Проблема неоспорима и очевидна, однако она не «входит в круг повседневных интересов человека»; как следствие, политические стимулы для ее решения в целом отсутствуют. Возможно, что-то изменится, когда сработает глобальный эффект бумеранга, однако Манн в это не верит.

Изменение климата — наиболее зловещая из всех полиморфных «глобализаций», на которые Манн намекает в своем подзаголовке. Глобализация — не отдельный процесс, это не заполнение земного шара в каком бы то ни было направлении и не сколько-нибудь прямолинейное разрушение национального государства, как если бы это был конфликт с нулевой суммой. Манн настроен скептически: по его мнению, сам факт глобального распространения этого феномена сам по себе не особенно интересен — все то же, что и прежде, но в большем масштабе. И все же из этого множества выделяется одно глобализирующее явление — капитализм, демонстрировавший в современную эпоху, и в особенности в последнем столетии, наиболее устойчиво-динамичный из всех перечисленных Манном источник власти. Если это действитель-

но так, нам следует, в конце концов, задаться вопросом о наличии в манновской теории какой-либо причинно-следственной иерархии. Манн отвечает отрицательно: нельзя присудить безусловное первенство экономической власти в целом или капитализму в частности.

Не существует всеобъемлющей теории общества и его причинно-следственных механизмов. Даже если капитализм на практике и представляет собой передовой рубеж, нельзя сказать ничего определенного о его исторической логике или общесистемной направленности вне его нынешнего проявления в конкретном историческом контексте. Он является частным проявлением инвариантного аппарата, определяемого набором характеристик (товарное производство, наемный труд, социальные слои), объединенных в экономический механизм, для должного функционирования которого необходим внешний разум и надзор. Инструмент — это просто инструмент, таковым он будет и впредь. Вопрос только в том, как используется этот инструмент: в золотом веке — блестяще, в неолиберальную эпоху — ужасно. В чем причина — в разумности или в глупости выбора? Манновский капитализм как концепт удивительно статичен и неисторичен. Неудивительно, что, отказавшись от всех цикличных и эволюционных теорий капитализма, Манн сталкивается с трудностями при анализе долгосрочного ухудшения экономической ситуации на Западе начиная с 1970-х годов. Эта ситуация распадается на ряд случайных факторов и событий, что лишь усиливает неясность. По факту Манну оказывается проще разобраться с более четко ограниченным кризисом Великой неолиберальной рецессии.

За простоту моделей приходится платить. А значит, если Манн осуществит то, на что намекает, и напишет пятый том, посвященный теории, ему следует вернуться к проблеме капитализма и его направленности, но уже в более аналитической манере. Аналогичным образом ему придется рассказать нам о судьбе различий, которые он повсеместно игнорировал в четвертом томе: между властью авторитарной и рассредоточенной, интенсивной и экстенсивной, между идеологией имманентной и трансцендентной. Идеология испытала наиболее заметную утрату концептуальной энергии. Недавние изменения в способах производства и потребления идеологии, связанные с повсеместным распространением компьютеров, интернета и средств мгновенной коммуникации, остаются по большей части незамеченными. Подобная переоценка должна, помимо прочего, затрагивать конкурирующие понятия

современности — к примеру, такие, как системная дифференциация Лумана или правительственность и биовласть Фуко. И прежде всего читателю захочется узнать о том, как прагматичная четверка источников власти, созданная Машиной Майкла Манна, в конце концов столь логично и неотвратимо приводит к прагматичному союзу либералов и лейбористов.