CC BY
99
Е. И. Волкова
новый руССкий религиозный ромАн-2006: между антиутопией и агиографией*
Современная отечественная литература превратилась, по остроумному замечанию Александра Чанцева, в «фабрику антиутопий»1, бум которых приходится на срединные нулевые, не отмеченные на первый взгляд яркими утопическими проектами. Леонид Фишман считает, что мы живем в системе «двойной антиутопии»: «Потому что осуществление утопии “не так, как мечталось”, то есть с искажениями — это и есть настоящая антиутопия, а привычное обитание в социальном аду — это явная картина бытия-в-антиутопии»2. Он выделяет два дистопических полюса современности — либеральный и реакционный, связанные с критикой неосуществленного демократического проекта и реваншистской утопии восстановления утраченного «могущества» страны.
Именно в реваншистском, или реставрационном, типе утопии особую роль играет религия. Основные ретро-футурологические модели развития страны сложились еще в советском религиозном андеграунде и сводились к идеализации дореволюционной России, монархизма и теократии. К началу XXI века в России по сути была реставрирована дореволюционная церковная православная культура с присущими ей чертами официальной идеологии, опирающейся на идеи традиционных ценностей, национальной и конфессиональной исключительности, антизападничества и великорусской державности. Для церковных властей Реставрация гарантирует сохранение дореволюционного и советского принципа зависимости церкви от государства, возвышение роли церкви как идеолога нового режима, который получает широкое поле для богослужебной, экономической, политической и образовательной деятельности. Понятие религиозной свободы в этом контексте часто сводится к внешнему освобождению от преследований и атеистического диктата государства, но не затрагивает проблемы внутренней свободы церкви от государства как аппарата насилия.
* Текст доклада, прочитанного на конференции «Истина и диалог», Санкт-Петербург, РХГА, 27-29 мая 2009 г.
1 Чанцев А. Фабрика антиутопий: Дистопический дискурс в российской литературе 2000-х // Новое литературное обозрение. 2007.— № 86.
2 Фишман Л. В системе «двойной антиутопии» // Дружба народов. 2008.— № 3.
218
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2009. Том 10. Выпуск 4
На дореволюционную ретроманию наложилась ностальгия по советскому времени, что дало «синтез» христианской и марксистско-ленинской идеологий, гениально предсказанный Владимиром Войновичем в 1986 году в первой дистопической сатире на «православно-коммунистическую симфонию» будущего. Герой романа «Москва 2042» (названного по аналогии с антиутопией Оруэлла «1984»3), приземлившись в России далекого будущего, с удивлением замечает, что «портреты на фронтоне аэровокзала вовсе не те, с которыми я простился, улетая отсюда несколько лет назад. <.. .> Их было пять. На левом с краю был нарисован человек, похожий на Иисуса Христа, но не в рубище, а во вполне приличном костюме с жилеткой, галстуком и даже, кажется, с цепочкой от часов. Рядом с ним помещался Карл Маркс. Два портрета справа изображали Энгельса и Ленина»4. Пятым был приятель великого Классика — Гениалиссимус Лешка Букашев.
Отец Звездоний, «генерал-майор религиозной службы, первый заместитель Главкомписа по духовному окормлению», перезвездившись, объясняет Классику, что никакого бога нет и не будет, что люди поклоняются Иисусу Христу «не как какому-то там сыну божьему, а как первому коммунисту, великому предшественнику Гениалиссимуса», который одновременно является и патриархом всея Руси5.
Коммунистическую диктатуру сменяет столь же кровавый религиозно-монархический режим Сима Симыча Карнавалова (прообразом которого был Александр Солженицын) — «Серафима Первого, Императора и Самодержца всея Руси». Войнович предвидел и смену политической парадигмы с советской имперскости — на монархическую, и успешное использование православной карты как в футуристическом утопическом проекте «светлого будущего», так и в реставрационном проекте «славного прошлого».
Парадоксальная «симфония» антихристианского режима и церкви была не плодом фантазии, а советской реальностью, в которой жила Русская Православная церковь, находящаяся по контролем и «мудрым руководством» партии научного атеизма. Этот искусственный симбиоз разнородных учений стал основой новых религиозно-политических конструкций, которые в 2000-е годы либо воспеваются в жанре утопии, либо сатирически обличаются в антиутопическом ключе. Причем как современные слова «кризисный» и «антикризисный» стали синонимами (синантонимами, в терминологии Михаила Эпштейна6), так и современные утопии и антиутопии порой удивительно похожи друг на друга, и могут восприниматься полярным образом в зависимости от идеологических воззрений читателя. «Что великодержавнику — утопия, либералу — смерть».
Эта маятниковая антиномичность (или синантонимичность) современной культуры очевидна при сопоставлении двух романов 2006 года — «Пятая империя» Александра Проханова и «День опричника» Владимира Сорокина, которые условно можно назвать религиозными — в том смысле, что их романное пространство скреплено религиозными идеологическими доктринами. Не религиями в духовном смысле слова, а их редуцированными искаженными формами — политическими идеологиями,
3 Датировочные названия получат позднее антиутопии Сергея Доренко «2008» (2005) и Ольги Славниковой «2017» (2006).
4 Войнович В. Москва 2042.— М., 2007.— С. 106.
5 Там же. С. 133.
6 Эпштейн М. Кризисный» и «антикризисный» — синонимы // Новая газета.— 2009.— № 31.
27 марта 2009.
что отражает существенный аспект современной церковной жизни — преобладание в ней политического (то есть нерелигиозного) над религиозным.
Прохановым православно-советская симфония в буквальном смысле представлена как «мистический кристалл, в котором сотворяется Русский Рай», «незримо присутствует огромное русское время, сохраненное в бриллиантовых гранях, превращенное в спектры и радуги. Святая Русь с сонмом святых и праведников. Московское царство с великим князьями и пастырями. Белая империя с династией царей и помазанников. “Красный” Советский Союз с великим, дерзновенным вождем»7.
Главный герой романа Алексей Сергеевич Сарафанов — «Избранник Божий», «Победитель», «садовник русского будущего», применяя секретные русские технологии выращивает искусственный алмаз, «Око Господне», «чтобы животворящее зарево распростерлось над Россией, оживило омертвелые силы народа, разбудило могучие энергии творчества, раскрыло запечатанные источники»8. В его сейфе хранятся дискеты с «генетическим кодом русской цивилизации», невоплощенными открытиями советской страны, которая «представлялась Сарафанову громадной, красного цвета, женщиной, в чреве которой вызревал таинственный, дивный плод». Царь Ирод «напал на дремлющую «красную женщину» и, «убивая советскую Богоматерь», «уничтожил ее нерожденное чадо. Закалывал Агнца, сулившего миру спасение».
Эта библейская аналогия вдохновляла Сарафанова. Придавала его миссии сакральный характер. Но вера его далека от библейской: «Мы русские — православные и язычники, метафизики и атеисты — все исповедуем религию “Русской Победы”»9.
Сарафанов, Штирлиц будущего, выполняет высокую и крайне опасную миссию в тылу врага: вместо формы офицера СС на нем костюм и «маска» владельца корпорации «Инновации — XXI век», он обманывает врагов, «несёт иго иудейское», тайно сберегая святоотеческую веру, храня заветы «русской цивилизации» в окружении евреев-либералов-бизнесменов-гееев, врачей-убийц и телеведущих-антисоветчиков — растлителей нации, которые, «подобно раковым клеткам», разрушают «райский сад» русской культуры, наводняют мир «ложными смыслами», устанавливают «угодный кабалистам режим», осуществляя проект «Ханаан-2», предполагающий «интернационализацию» российских недр и физическое истребление русского населения.
Среди соратников Сарафанова лидер российских коммунистов и отец Петр (многими чертами напоминающий протоиерея Александра Шаргунова), который «возглавлял православные протестные шествия, осаждавшие “Останкино” в дни показа богохульных и богопротивных фильмов. Напутствовал оскорбленных верующих, громивших экспозиции модернистов, где осквернялись иконы и возводилась хула на Духа Святого»10. Отец Петр, в отличие от Сарафанова, не отождествляет безбожный режим с самим президентом. «Наш президент — глубоко верующий человек,— строго сказал священник <...>. Он ездил в Псково-Печерский монастырь и перед самой смертью посетил батюшку Иоанна Крестьянкина. <...> Святой старец благословил президента на деяния. Я уверен, старец увидел в президенте глубоко русского, верующего человека, чьи помыслы в интересах России и церкви»11.
7 Проханов А. Пятая империя.— СПб., 2007.— С. 45.
8 Там же.
9 Там же. С. 42.
10 Там же. С. 108.
11 Там же. С. 119.
Сарафанов — апостол новой веры, призванный поднять русский народ на святое дело освобождения страны,— тоже действует по благословению «святых людей»: митрополита Иоанна (Снычева), иеромонаха Филадельфа (Боголюбова) и старца Николая Гурьянова. Его план «Дестабилизация» опирается на террор: взрывы на дискотеке, в казино, резня в синагоге, убийства. Себя он видит ангелом Гнева Господня, изливающим апокалиптическую чашу на погрязшее в грехах племя. «В борьбе с тлёй не обойтись без токсинов. В борьбе с коррупцией не обойтись без “опричников”, которые во времена Ивана Грозного, привязав к седлу метлу и собачью голову, скакали по Руси, искореняя крамолу»12.
Но в штабе восстания оказывается вражеский лазутчик, и Сарафанов вынужден бежать из Москвы под Рязань. Смерть «прозорливца» легка и благостна: в ином мире его встречает русское небесное воинство. «Русские боги»,— подумал Сарафанов, испытывая к ним благоговение, готовясь заступить открытое ему место»13.
«Трагический эпос» Проханова представлен как «благая весть» новой русской религии и стратегический план националистического бунта, а потому новый русский «святой» — одновременно «нацправбол» и «нацмученик», возносящийся в новые армейские небеса. Если Толстой в небе над Аустерлицем мир вечности противопоставил войне людей, то Проханов возвращается к средневековой концепции сакральных войн. Роман Проханова можно рассматривать как художественную иллюстрацию к учению митрополита Иоанна (Снычева) и к монументальной утопии «Русская доктрина»14.
Константин Костюк в статье «Три портрета. Социально-этические воззрения в Русской Православной Церкви конца XX века» справедливо называет митрополита Иоанна (за которым, по мнению многих, стоит Константин Душенов) создателем радикальной политической теологии и метафизики, придавшего понятиям веры и православия политическое значение, а государству, народу и армии — сакральное: «у него искажается весь облик христианства, которое приобретает черты какого-то исламского «джихада», религии «священной ненависти», постмодернистского «нового средневековья»15.
Гораздо важнее, как нам кажется, структурное сходство учения митрополита Иоанна с советской идеологией, которое во многом определило быструю адаптацию его идей в националистической (как религиозной, так и прокоммунистической) субкультуре. В центре этого учения — идея борьбы за истину; государство рассматривается как инструмент защиты «единственно верного учения»; государственный институт не отделяется от церкви (партии); народ идеализируется как органичный носитель истины, единый с церковью и государством (партией и правительством); личностное заменяется соборным (коллективным); церковь (партия) выполняет функцию общественного воспитателя; русский народ призван вести другие (братские) народы к спа-
12 Проханов А. Пятая империя.— СПб., 2007.— С. 342.
13 Там же. С. 642.
14 Идеологи «Русской доктрины» пропагандируют монументальный «сталинский большой стиль», его «усиленный фазовый повтор, но с другим качественным содержанием», утверждая его как эстетическую основу универсальной духовной культуры будущего — «Культуры с заглавной буквы», создавать которую, в частности, будет «мирской фронт православия». Программа новой культурной революции написана в утопическом мифологическом ключе и одобрена церковным священноначалием.
15 Костюк К. Три портрета. Социально-этические воззрения в Русской Православной Церкви конца ХХ века» // Континент, 2002.— № 113.
сению; Святая Русь (страна социализма) окружена и «начинена» многочисленными врагами (тайными масонскими (контрреволюционными) организациями, евреями, либерал-демократами, экуменистами и глобалистами), в прошлом разрушаема боль-шевиками-безбожниками (которые сменили «религиозных мракобесов» советского времени), треклятым Западом и темными силами «Высшего Планетарного Капитала». Ненависть к капиталистам — яркая и довольно комичная общая деталь двух идеологий. Милитаризация государства в обоих случаях воспевается как героическая самопо-жертвенность славного (святого) воинства.
В учении митрополита Иоанна идеология с планетарного масштаба («Пролетарии всех стран объединяйтесь») поднимается до космического, вселенского, поскольку Святая Русь является «средоточием, узловым пунктом вселенской борьбы добра и зла». Эта мифологическая религиозно-политическая конструкция хотя и противопоставляет Святую Русь — безбожному советскому прошлому, вдохновляет сталиниста Проханова к воплощению мечты о будущем торжестве православно-коммунистического режима. Этот же утопический проект становится в 2000-х годах объектом сатирического разоблачения в жанре антиутопии.
Жесткую сатиру на православно-самодержавное «завтра» (в котором легко просматривается день сегодняшний) развернул Владимир Сорокин в романе «День опричника» (2006), хотя кажется, что, поменяй имя автора на обложке с Сорокина на Проханова, и сатирический абсурд легко превратится в героический эпос.
Эта иллюзия возникает от мастерской стилизации: роман посвящен Малюте Скуратову и написан в псевдославянском стиле от лица опричника Тайного приказа эпохи Возрождения Святой Руси. Россией самодержно правит Государь, чья власть опирается на кровавый террор и «высокую религиозную нравственность»: опричники должны беспощадно уничтожать врагов, ритуал расправы над которыми расписан до жесточайших подробностей, а также посещать храм, молиться, не курить и не ругаться матом.
Яркий сатирический эффект возникает за счет двух контрастов: сочетания «мобил», «меринов», прочих технологических чудес, которыми изобилует «Святая Русь»,— с варварской, звериной жестокостью как нраственной нормой и доблестью во славу Отечества; а также за счет парадоксального, но до боли знакомого соединения обрядной религиозности — с полным отсутствием нравственного чувства, с заменой этических представлений о добре и зле на представления о государственной пользе.
Сорокин написал пародию не только на национал-патриотическую утопию, но и на претенциозный эсхатологический нарратив, расцветший в России на рубеже тысячелетий и опасный тем, что люди могут взять на себя «осуществление гнева Божьего». Опричник Коняга часто видит во сне белого коня, явно прискакавшего из «Апокалипсиса Иоанна Богослова» («...и вот, конь белый, и на нем всадник <...>, и вышел он как победоносоный, чтоб победить»): «.иду по полю бескрайнему, русскому, за горизонт уходящему, вижу белого коня впереди, иду к нему, чую, что конь этот особый, всем коням конь, красавец, ведун, быстроног.»16
Опричина творит бесчинства во славу веры православной, а после изощренных пыток и жестоких убийств, после оргий и расправ, глава опричников Батя любит «речи возвышенные» говорить. «Речей этих у Бати нашего дорогого три: про Государя, про маму покойную и про веру христианскую <...>: «Ибо после Второго Никейского
16 Сорокин В. День опричника.— М., 2007.— С. 5.
собора правильно славим Господа токмо мы, ибо православные, ибо право правильно славить Господа никто не отобрал у нас, так? <...> Ибо отвергли мы всё мерзкое: и манихейство, и монофелитство, и монофизитство, так? Ибо кому церковь не мать, тому Бог не отец, так? <...> Ибо все батюшки правоверные — наследники Петра, так? <...> Вот поэтому-то и выстроил Государь наш Стену Великую, дабы отгородиться от смрада и неверия, от киберпанков проклятых, от содомитов, от католиков, от меланхоликов, от буддистов, от садистов, от сатанистов, от марксистов, от мегаонанистов, от фашистов, от плюралистов и атеистов!»17 Изобилие врагов и изощренность насилия характерны для обоих (и большинства катастрофических) романов, в которых идея, а не человек находится в центре антимира, воспеваемого одним и обличаемого другим.
В том же 2006 году выходит еще одна мистическая антиутопия — роман Дмитрия Быкова «ЖД», аббревиатурное название которого получает в тексте различные расшифровки, кроме очевидной. Россия будущего показана в состоянии гражданской войны между русскими и евреями (варягами и хазарами, Севером и Югом), но и те, и другие — пришлые на Русской земле, потому и воюют вечно за власть над ней. В глубоком варяжском подполье живет и действует узкий круг «коренного населения», их называют славянами, но «название это грубое, оскорбительное, долгое бывшее синонимом рабства». Настоящее имя коренных (ЖД) держится в тайне и не произносится вслух даже теми, кто помнит язык своих предков и сохраняет особую «культуру круга».
Дух варягов поднимает капитан-иерей Плоскорылов, понимающий «сакральное значение каждой буквы в уставе» и преуспевший в познании Философии Общего Дела — «высшей штабной дисциплины, преподававшейся только на богословском факультете военной академии»18. Плоскорылов принадлежит к шестой ступени посвящения в тайной иерархии коренных, поклоняющихся языческим божествам. При своих он убирает из полкового храма «жалкие бумажные иконки, фанерное распятие, без любви выпеленное лобзиком и раскрашенное местным умельцем» и расставляет на алтаре «арийские святыни» — череп, свастику, кристалл. Инспектор Гуров, из высшего эшелона посвященных, произносит «канон Велесу всевеликому седьмый окончательный»: «Амень, Яхве наш Один, Велесе козлобрадый, смрадный, хвостозадый, Отче верховный, идолище варяжское злобубучее...»19
По жанру, национал-патриотические утопии и развенчивающие их антиутопии написаны, если обыграть созвучие слов «ретромания» и «роман»,— как ретРоманы. Ретромания в них оборачивается одичанием, будущее воспроизводит не достоинства, а пороки прошлого. Роман Быкова обличает брутальное неоязычество современного милитаризма и фашизма, презрение русских националистических кругов к христианству как «религии инородцев», проповедующей культ рабской покорности для порабощенных народов, возвращение к исконно славянской религии предков — например, к так называемому родноверию, которое оборачивается языческим культом магии и силы.
В 2007 году в Риге на конференции памяти о. Александра Меня Людмила Улицкая в докладе «Неоязычество и мы» отметила, что «христианство, приобретая общественное значение, утрачивает внутреннюю силу и привлекательность, и одна из причин этому —
17 Сорокин В. День опричника.— М., 2007.— С. 203.
18 Быков Д. ЖД.— М., 2006.— С. 24.
19 Там же. С. 65.
повсеместная подмена христианского универсализма христианством национальным. <...> Нагорная проповедь, сердцевина этого учения, оттесняется на задний план. <...> Принимая во внимание пронизанность христианского сознания языческими чертами, церковь оказывается бессильной в этой борьбе с язычеством»20.
Христианство и неоязычество в христианских одеждах порой трудно отличить друг от друга. Оба религиозных течения активно создают свои списки святых. Наряду с бумом антиутопии мы переживаем в 2000-е бурный процесс церковной и внецерков-ной канонизации. В агиографическом дискурсе можно увидеть положительный вектор и духовную вертикаль русской словесности, которые противостоят эсхатологической катастрофичности антиутопии21. Если жанр антиутопии показывает искажение или изначальную ложность идеальной конструкции, а в библейском измерении — демонстрирует обреченность любой попытки построить царствие Божие на земле, то агиография представляет процесс трансформации от искаженного, греховного состояния души — к духовной полноте, процесс преображения (обожения) личности. Однако полярная парадигма ценностей, сложившаяся в современной культуре, создает бинарный агиографический код «аксиос-анаксиос», который духовную вертикаль превращает в привычный маятник.
Агиографическая литература последнего двадцатилетия требует отдельного изучения. Автор единственного фундаментального исследования «Русская агиография в культурно-историческом контексте переходных эпох» Маргарита Лоевская пишет о мифологизации, политической пропаганде и китче как чертах дешевой, низкопробной литературы, претендующей на житийность. Более чем сомнительны рассказы о влиянии старицы Марии (Маковкиной) на Косыгина, о встречах блж. Матроны со Сталиным, который «взялся очищать Россию от сионизма, захвата ее, и если бы не это, кто знает, может быть, бы его и не убрали. <...> Матушка часто нам показывала, как Сталин пред смертью будет кричать: “Что, что вы!” По одной стороне постели будет стоять Каганович, а по другой стороне сестра его. “Что хотите делать со мной?” А они наложат подушки на него. Это было сказано Матушкой в 1943 году»22. Современная сталиномания привела к созданию икон и житийных текстов о человеке, который не только уничтожил Русскую Православную Церковь, но и создал на ее крови симулякр — церковный аппарат, подчиняющийся воли антихристианского режима.
Антисемитскими высказываниями изобилуют «жития», составленные Данилуш-киными, а «агиографические сказания» об Иване Грозном и Григории Распутине стали столь многочисленны и популярны, что даже вызвали критику со стороны Патриарха
20 Улицкая Л. Неоязычество и мы // иЯЬ: http://bilingua.ogi.ru/research/2004/09/28/ulitskaya.html.
21 Как отметил Гейдар Джемаль на семинаре «О роли религии в творчестве современных российских писателей» («МопБМоп 2006»), «и Иванов, и Быков, и Сорокин, и Пелевин в своих последних вещах — это авторы, которые говорят о том, что нас ждут крайне проблемные, драматические, тяжелые времена. Это эсхатологические авторы, <.> авторы футурологической катастрофы <...>. Потому что русская литература продолжает оставаться чувствилищем истории и совестью — совестью времени, совестью человечества. Это, возможно, единственная и последняя цитадель духа, из которой мы здесь, в России, еще продолжаем бросать вызов, отдав все остальное».
22 Житие и чудеса блаженной старицы Матроны.— М., 1998.— С. 60; Данилушкин М. Б., Да-нилушкин М. Б. Жития новопрославленных святых Русской православной церкви.— СПб., 2001. Цит. По: Лоевская М. М. Русская агиография в культурно-историческом контексте переходных эпох: Докт. дис. «Теория и история культуры».— М., МГУ, 2006.
Алексия II. На епархиальном собрании 2003 года он заявил, что некоторые издатели «популярной» литературы разжигают межнациональную, межконфессиональную и межрелигиозную вражду, за что следует подвергать каноническим прещениям»23.
На этом фоне Майя Кучерская возрождает ироническую агиографию в жанре фацеции — короткого шуточного рассказа, подтрунивающего над пороками духовенства: безверием, жадностью, невежеством, торгашеством, фарисейством, политиканством, жаждой власти и пр. На Русь этот жанр пришел из Италии XV века и вошел в лубочные рассказы и басни. Ее «Современный патерик» написан в духе «иронии умиления», даже в гротескных зарисовках церковного быта она сохраняет добрую улыбку.
Наиболее значительным достижением в области художественной агиографии стал роман Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн. Переводчик» (2006), получивший в 2007 году премию читательских симпатий «Большая книга». Написанный в жанре эпистолярного романа, он воссоздает какофоническое на первый взгляд многоголосие мира, которое передает отчужденность людей, поколений, наций, идеологий, конфессий и религий друг от друга. Открывает роман письмо Эвы Манукян («маленькой Евы», «манук» (арм.) — малыш): «Я всегда мерзну. Даже летом на пляже, под обжигающим солнцем, холод в позвоночнике не проходит. Наверное, потому, что я родилась в лесу, зимой, и первые месяцы моей жизни провела в отпоротом от материнской шубы рукаве». В названии и первой фразе художественного произведения (так называемой сильной позиции текста) обычно дан ключ к его пониманию. Роман Улицкой начинается с мотива холода, перерастающего в мотив ненависти к матери: «В юности я ее ненавидела, потом много лет отчужденно изумлялась и до сего дня терплю общение с ней. Слава Богу, крайне редкое» 24. Образ отпоротого рукава шубы отсылает нас к библейской метафоре одежды — цельнотканому хитону Христа, символизирующему единую церковь (эта же метафора положена в основу «Сказки бочки» Джонатана Свифта).
Холод отчуждения и ненависти разделяет в романе близких людей, как он разделяет нации (евреев, поляков, немцев, русских, американцев), поколения-идеологии (коммунистов и либералов), конфессии (православных и католиков), религии (христианство, иудаизм и ислам). При том что география романа охватывает, кроме России, Америку, Польшу, Германию, Израиль, Италию, его проблематика легко проецируется на современную российский национализм, ксенофобию, крах и реанимацию коммунистической идеи, религиозной возрождение, мутирующее в идеологический диктат, конфессиональную гордынию.
Роман написан как ответ на вызов церковного догматизма, национализма и изоляционизма. В качестве праведника, образца христианского пастыря, духовный путь которого не вписывается ни в этническую, ни в церковную, ни в государственную структуру, выведен еврей, католический священник Даниэль Штайн. Сам выбор героя на фоне церковного антисемитизма и антикатолицизма звучит как христианский призыв «возлюбить врага». Массовая популярность романа говорит об общественной усталости от борьбы идей и растущей тоске по человечности — любви между людьми, нациями, религиями и конфессиями, утверждаемой вопреки военным, национальным и религиозным конфликтам.
23 Из доклада Патриарха Алексий II на ежегодном Епархиальном собрании в г. Москвы 25 марта 2003. Цит. по: Ежегодное Епархиальное собрание г. Москвы // ЖМП. 2003.— № 4.— С. 40.
24 Улицкая Л. Даниэль Штайн. Переводчик: Роман по следам документов.— М.: Эксмо, 2008.— С. 25, 26.
Даниэль Штайн — в прямом смысле «переводчик от Бога», поскольку переводит с «божественного» языка на «человеческий», соединяя небесным Логосом языки мира, языком любви растапливая ненависть между народами и церквями. Он воплощает евангельский тип благочестия (в типологии Матери Марии (Скобцовой): «Если передо мной лежат два пути и я сомневаюсь, если вся мудрость человеческая, опыт, традиции, все — указывает на один из них, но я чувствую, что Христос пошел бы по другому,— то мои сомнения должны сразу исчезнуть и я должен идти против опыта, традиций и мудрости за Христом»25.
Идеал Даниэля Штайна можно назвать утопическим: он мечтает о восстановлении Церкви Иакова — еврейской общины христиан, которая не знала противопоставления христианства и иудаизма, а идеал автора, видимо, выражают заповеди бахаизма — «единый Бог, единая религия, единство человечества, неуклонное правдоискательство, гармония между наукой и религией, отказ от предубеждений, догм и суеверий»26. Но эта утопия свободна от политической идеологии, исключает насилие и основана на принципе свободы и любви.
«Достойно и правильно вести себя важнее, чем соблюдать обряды. “Ортопраксия”, правильное поведение, важнее, чем “ортодоксия”, правильное мышление. Это и есть острие разговора. Признание или непризнание Иисуса Мессией, идеи Троичности, Искупления и Спасения, вся церковная философия не имеют никакого значения, если мир продолжает жить по законам ненависти и эгоизма»,— утверждает Улицкая. Максима «ортопраксия важнее ортодоксии» (впервые заявленная Лессингом в «Натане Мудром») разделила аудиторию романа на почитателей и противников. Разделение в основном пролегло между непрофессиональными читателями и специалистами, которые называют роман еретическим, националистическим, сионистским, обывательским, невежественным. Профессиональные критики на страницах «Нового мира» прочитали роман не как художественный, а как богословский текст, а Юрий Малецкий разразился целым антироманом «Случай Штайна: любительский опыт богословского расследования», в котором последовательно разоблачает невежество автора и ее героя. Художественный текст рассматривается Малецким как богословский и прочитывается через догматический код.
В антиромане Малецкого очевиден и антиутопический вектор: он доказывает необоснованность концепции Церкви Иакова, ее миражный характер.
Идеологическое прочтение художественного произведения сродни наивному восприятию, поскольку оно рассматривает художественный образ как явление вне-художественной действительности, жизни как таковой. В результате взгляды героя приписываются автору (отождествление автора с героем), а герой рассматривается не как художественный образ (воплощающий универсальные смыслы бытия), а как конкретная личность (на что провоцирует и жанровое определение «Роман по следам документов»). Документальную основу романа такое прочтение также воспринимает буквально, не понимая, что документ в романе претворен в художественный образ и не может быть прямо поставлен в нехудожественный — исторический или богословский — ряд явлений. Так, например, антитринитаризм и библейский антибуквализм Даниэля Штайна в художественном измерении отражает многовековые
25 Мать Мария (Скобцова). Типы религиозной жизни // Вестник русского христианского движения.— П.-Н. Й.-М., 1997.— № 176.— С. 5-53.
26 Улицкая Л. Даниэль Штайн. Переводчик. С. 48.
сомнения в догматах о Святой Троице и о непорочном зачатии. Улицкая отражает существенную тенденцию в истории религиозной мысли, а не развивает собственное богословское учение.
В советское время идеологическое прочтение художественных произведений производилось путем наложения матрицы марксизма-ленинизма, в последние двадцать лет идеологическая парадигма стала православной, но суть осталась: художественное воспринимается как понятийное, идеологическое, что вызывает новые, а на самом деле хорошо забытые старые конфликты между идеологами церкви и искусством. В этом смысле мы переживает новый переход от Средневековья к Новому времени. Русское православие становится догматическим критерием для оценки произведения искусства, которое, не вписываясь в религиозную догматику, оценивается как анти-православное, антирусское и, по мифологической логике конфликта, как сатанинское/демоническое. Причем в демонизме могут обвинять не только низкопробную массовую культуру, но и серьезный религиозный роман, и высокую классику (как показала шумная дискуссия о романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»), часто не отделяя одно от другого.
Религиозные страсти вокруг романа Улицкой говорят еще и о том, что в профессиональном гуманитарном сообществе богословская идеологическая установка победила художественную и гуманистическую27, а успех романа раскрывает способность читающего сообщества к глубокому переживанию и нравственному осмыслению болезненных разрывов современной культуры, которые герои романа учат покрывать любовью, верой и личным покаянием-ответственностью за преступления своего государства и народа.
Роман действительно написан не в защиту ортодоксии — с ортодоксией в России нет проблем. Но есть множество нравственных проблем, которые можно свести к одной — скудость любви и сострадания. Антиномичное взаимодействие христианства и идеологии приводит к тому, что религия быстро мутирует в идеологию, а идеология приобретает сакральный статус веры, превращая христианство из религии любви в религию ненависти. Мать Мария (Скобцова) более тактично называет это двумя видами любви: «Вообще в мире существуют две любви — берущая и дающая. И это распространимо на все виды любви,— не только к человеку. <...> Можно похотливо любить свою родину, стремясь к тому, чтобы она славно и победно развивалась, подавляя и уничтожая всех своих противников. Можно любить ее по-христиански, стремясь, чтобы в ней наиболее ярко явлен был лик Христовой правды»28. «Берущая» любовь к Родине стала в современной литературе источником как утопического, так и дистопического дискурса, а «дающая» успешно развивает лучшие традиции христианской агиографии.
27 См. полемику в «Новом мире». 2007. № 5, а также: Худиев С. Даниэль Штайн, ортодоксия и ортопраксия // иЯЬ: http://www.radonezh.ru/analytic/articles/? ГО=2383 (дата обращения 24.08.2007); Филипп Парфенов, свящ. Христианство веры и христианство воли — конфликт или сотрудничество? // иЯЬ: http://www.kiev-orthodox.org/site/churchlife/1582/ (дата обращения 16.03.09).
28 Мать Мария (Скобцова). Типы религиозной жизни. С. 50.
1. Быков Д. ЖД.— М., 200б.
2. Войнович В. Москва 2042.— М., 2007.
3. Данилушкин М. Б. Жития новопрославленных святых Русской православной церкви.— СПб., 2001.
4. Лоевская М. М. Русская агиография в культурно-историческом контексте переходных эпох: Докт. дис. «Теория и история культуры».— М., 200б.
5. Ежегодное Епархиальное собрание г. Москвы // ЖМП. 2003.— № 4.
6. Житие и чудеса блаженной старицы Матроны.— М., 1998.
7. Костюк К. Три портрета. Социально-этические воззрения в Русской Православной Церкви конца XX века // Континент. 2002. № 113.
8. Мать Мария (Скобцова). Тины религиозной жизни // Вестник русского христианского движения. П.-Н. Й.-М., 1997. № 17б.— С. 5-53.
9. Проханов А. Пятая империя.— СПб., 2007.
10. Сорокин В. День опричника.— М., 2007.
11. Улицкая Л. Даниэль Штайн. Переводчик: Роман но следам документов.— М., 2008.
12. Улицкая Л. Неоязычество и мы // URL: http://bilingua.ogi.ru/research/2004/09/28/ulitskaya.
html.
13. Филинн Парфенов, свящ. Xристианство веры и христианство воли — конфликт или сотрудничество? // URL: http://www.kiev-orthodox.org/site/churchlife/1582/ (дата обращения 1б.03.09).
14. Фишман Л. В системе «двойной антиутопии» // Дружба народов. 2008.— № 3.
15. Xудиев С. Даниэль Штайн, ортодоксия и ортопраксия // URL: http://www.radonezh.ru/ analytic/articles/? ID=2383 (дата обращения 24.08.2007).
16. Чанцев А. Фабрика антиутопий: Дистопический дискурс в российской литературе 2000-х // Новое литературное обозрение. 2007. № 8б.
17. Энштейн М. Кризисный» и «антикризисный» — синонимы // Новая газета. № 31.
27 марта 2009.
