CC BY
82СЛОВА
Исследуя гетерогенную диаспору (на примере армян-переселенцев в российской провинции)
Евгений Фирсов
Ключевые слова: адаптация, армянская диаспора, ассимиляция, коммуникативная теория этноса, методология сбора информации, мигрант-ские меньшинства, семейная фотография как источник, сетевой анализ, этнические сети, этничность и субэтничность
Изучение переселенческих общин в российской провинции полезно, по крайней мере, по двум причинам. С одной стороны, оно может помочь посмотреть на современную социальную среду российской провинции с необычной точки зрения, когда стоящие перед иммигрантами проблемы и вызовы увязываются с внутренними напряжениями провинциальной жизни в целом. С другой — теория экономической и социальной адаптации мигрантов может считаться до известной степени неполной, пока она не будет апробирована в различных ситуациях. Процессы, протекающие в этнических группах в крупных городах, с их тесной социальной средой и обширным диапазоном экономических и культурных возможностей, могут быть в значительной степени обусловлены именно этой средой и этими возможностями. Российская провинция — со всей её отсталостью и заторможенностью — представляется почти идеальным местом для проверки теоретических моделей, сформулированных на базе «городских» исследований (urban studies).
Чем больше понимаешь общетеоретическую важность изучения жизни переселенцев в российской провинции, тем печальнее впечатления от состояния историографического поля. Можно смело утвер-
Евгений Юрьевич Фирсов, аспирант департамента социологии Гарвардского университета, выпускник Школы молодого автора 2002 года, Кембридж (Массачусетс, США).
ждать, что мы представляем себе протекающие в общинах мигрантов процессы слишком неполно. События в Кондопоге послужили лакмусовой бумажкой, проявившей всю глубину нашего недопонимания внутренней динамики переселенческих групп. Конфликт вокруг нескольких чеченских семей вызвал большой резонанс в обществе, а сами события оказались весьма неожиданными для российских обозревателей.
Озабоченность состоянием научного знания о мигрантах в российской провинции в целом распространяется и на наш частный объект — на армянские переселенческие общины в русских регионах РФ. В начале 2000-х годов в ходе полевых исследований армян в Карелии, Ленинградской, Псковской и Владимирской областях я пытался понять проблемы и вызовы культурной и социальной адаптации армянских мигрантов к российским условиям. Хотя мне и удалось опубликовать по результатам этих исследований несколько работ в российских академических журналах, полного удовлетворения как своими выводами, так и состоянием дискуссии у меня нет. Объяснение этому я вижу преимущественно в плоскости методологии — и потому обычному для меня прежде выступлению в амплуа этнографа, приверженного мягким методам сбора / анализа информации, я предпочту здесь рефлексию о более «жёстких» исследовательских подходах.
В современной российской армянской диаспоре нетрудно увидеть продукт уникальной многовековой культурной и социальной истории армянского рассеяния. Однако здесь я буду искать у неё общее с другими группами. Потому уйду от акцентирования этноспеци-фических факторов, буду анализировать объект на уровне структуры и структурной динамики. Начну я, тем не менее, вполне традиционно — с необходимых общих сведений об особенностях провинциальной армянской диаспоры, уделив значительное внимание дискуссии о природе и масштабе её гетерогенности. Лишь после этого я перейду в область собственно теоретическую, где сосредоточусь на обосновании главного моего тезиса о возможности успешного интегрирования сетевого подхода в современные исследования этнических меньшинств. Отдельное внимание будет уделено ценности фотографических источников для реконструкции этнических сетей.
«Субэтническая» диаспора
В позднесоветское время армян в «русских» регионах СССР было относительно мало. Если они и попадали сюда, то происходило это
чаще всего через стандартные каналы вертикальной и горизонтальной мобильности советского общества: либо через службу в армии, либо, чаще, через получение высшего образования и последующее распределение на предприятия. Вне зависимости от того, сколько армян проживало в районных или областных центрах, говорить о функционировании полноценных армянских сетей в то время не приходится. Это не означает, разумеется, что тогда среди армян в России не было практик взаимопомощи или совместного досуга. Напротив, они были достаточно распространены и питались чаще всего земляческими чувствами, однако обычно не выходили за пределы личного общения в область материальных отношений. Значительная часть функций по экономической адаптации немногочисленных переселенцев выполнялась государственной системой, а потому и неформальные механизмы играли относительно небольшую роль.
Разрушение советской экономики и мощный иммиграционный поток 1990-х годов сделал связи с ко-этниками критически важным элементом приспособления к новой реальности. Структура этого социального капитала достаточно сложна, а её понимание является ключевым для реконструкции всего процесса функционирования армянской диаспоры в современной России. Очевидно также, что изучение данной структуры вряд ли осуществимо без анализа конкретных обстоятельств, приведших к формированию в том или ином регионе армянской общности.
Основное качество российской армянской диаспоры — внутренняя разделённость на относительно стабильные дисперсные подгруппы, объединённые общностью исторического опыта миграции в Россию и адаптации к принимающему российскому обществу. Гетероген-ность группы российских армян сегодня — результат миграционных пертурбаций относительно недавнего времени. Если говорить о «русских» регионах РФ, то это период с 1970-х годов до настоящего времени. Изучение этой гетерогенности поможет лучше понять динамику диаспоры, а потому поиск систематических факторов, позволяющих связать членство в таких подгруппах с экономическими и социальными установками мигрантов, является одной из важных задач диаспоральных исследований.
В ходе полевых исследований в Карелии, Ленинградской, Псковской и Владимирской областях мне приходилось повсюду фиксировать внутреннее культурное разделение армян. Их локальные общности больше походили на конгломераты субэтнических подгрупп, чем на консолидированные сообщества единой армянской диаспоры. Субэтническое деление в диаспоре может быть объяснено куль-
турным / диалектным многообразием армян на территориях их исторического расселения в Пред- и Закавказье — различием, дополнительно усложнённым особенностями национальной политики в советское время. Недавние армянские миграции в Россию происходят из разных географических зон, и конкретные формы постсоветского экспорта этого культурного многообразия в русские регионы России отличаются от группы к группе.
Кратко опишу лишь самые многочисленных из этнокультурных / субэтнических групп, выделяемых внутри современной диаспоры. Первая из них, азербайджанские армяне, образовалась в результате армя-но-азербайджанского конфликта конца 1980-х — начала 1990-х годов, приведшего к массовому бегству армян из азербайджанских районов Азербайджана (прежде всего из Баку) как напрямую в Россию, так и в Армению. Последняя, однако, стала лишь пересадочным пунктом для большинства этих мигрантов, в конечном счёте переехавших в Россию. При этом единство истории формирования этой субэтнической группы не предполагает такого же внутреннего социального единства её членов. Армяне в Азербайджане были довольно пёстрой в классовом отношении группой. Постоянно проживавшие в Баку часто относились к социально довольно однородной группе технической интеллигенции: многие из них имели высшее образование и работали в науч-но-исследовательских или инженерных центрах. Вместе с бакинскими русскими, евреями и «европеизированными» азербайджанцами городские армяне составляли органичную часть более или менее гомогенной в культурном отношении общности «бакинцев». От них сильно отличались армяне малых городов и сельских районов Азербайджана, значительно больше приверженные армянской традиции и, одновременно, культурно довольно близкие, как это ни парадоксально, к «настоящим», сельским азербайджанцам.
В России азербайджанские армяне оказались во многом обособленными от армян из Армении и Карабаха, группы которых пополнялись в русской провинции главным образом из-за катаклизмов первых постсоветских лет. Первый из двух больших миграционных потоков карабахцев составили беженцы из зоны боевых действий во время Карабахской войны. Второй нахлынул уже после завершения этого конфликта. Причинами этой волны переселений были блокада и экономический кризис 1990-х годов, вынудившие мигрировать в Россию армян не только из Карабаха, но уже и из собственно Армении. Впрочем, общность причины не привела к общности следствия: в составе российской диаспоры карабахские и «армянские» армяне сегодня представляют собой существенно отличающиеся (хотя,
безусловно, и не изолированные) друг от друга группы. Кроме того, и группа армян Армении не вполне однородна; так, в диаспоре продолжают прослеживаться разделения между ереванцами и неереван-цами, например, ленинаканцами.
Акцент на культурной и социальной гетерогенности в исследованиях армян-переселенцев не случаен. Разумно предположить, что эти внутренние разделения хорошо коррелируют со степенью и формами адаптации к новой для мигрантов среде. Например, правдоподобным выглядит утверждение, что городские армяне из Азербайджана («бакинцы») в силу условий социализации и высокого образовательного статуса изначально были более привычны к ино- и мультиэт-ничной среде, более склонны к контактам в российском обществе; тогда как армянские армяне или карабахцы из-за действия прямо противоположных факторов могут в большой степени замыкаться в своих этнических сетях.
Таким образом, «субэтнический-реалистический» подход может показать относительную взаимную независимость процессов, протекающих в армянских подгруппах. Логика данного подхода очевидна: особенности адаптации мигрантов из различных подгрупп нужно анализировать по отдельности, в значительной степени игнорируя пока только намечающуюся целостность диаспоры.
Критика стандартного подхода
Только что сделанные наблюдения о российских армянах далеко не новы: сходные замечания можно обнаружить почти в каждом посвящённом им исследовательском тексте1. Тем не менее критически настроенному наблюдателю потребуются весьма небольшие усилия для поиска убедительных аргументов, разбивающих данную логику.
Ключевой недостаток субэтнической парадигмы изучения армянской диаспоры заключается в том, что, рассматривая группы армян по отдельности, она их по сути атомизирует и в результате игнорирует динамику диаспорной структуры. Действительно, субэтниче-ская парадагма оставляет невыясненной конкретные формы взаимоотношений между группами. Выявить, каковы на деле межгрупповые отношения, далеко не просто, особенно из-за характерной для среды стереотипизации культурных различий. Так, «армянские» армяне (.хайастанцы) часто воспринимают бакинцев как перевёрнутых армян — потерявших связь с родной культурой, не владеющих литературным языком (если бакинцы и говорят на армянском, то только на
диалекте), не знающих традиций2 и пр. Разделение карабахских армян и хайастанцев тоже во многом опирается на стереотипы, часто апеллирующие к различиям норм и социальных институтов и нередко являющиеся реакцией на опыт постмиграционного сосуществования. Например, хайастанцы, по словам многих карабахцев (да и не только их), слишком часто обманывали доверие ко-этников в России, вследствие чего за ними закрепилось реноме ненадёжных партнёров. Отсюда и довольно частое отчуждение карабахцев по отношению к армянским армянам.
У субэтнической парадигмы есть и другой важный недостаток: её главный тезис об общности культуры и исторической судьбы членов субэтнической группы сам по себе мало что говорит о структуре и динамике взаимоотношений уже между ними. Более того, анализ внутренней структуры различных армянских групп никогда не проводился — главным образом из-за труднодоступности данных, необходимых для подобного исследования.
Есть несколько факторов, анализ которых позволит предложить объяснения, во-первых, альтернативные — но с упором на субэтни-ческие различия, во-вторых, сделавшие бы предметом рассмотрения одновременно и эндогенные процессы внутри диаспоры как целого, и её взаимодействие с окружающим обществом.
Организации и централы. Важным фактором, определяющим динамику внутренних разделений групп, является организационная структура армянской мигрантской общины, конкретнее — роль централов3 в её функционировании. Под централами здесь я понимаю два класса людей: экономически успешных или особенно хорошо интегрированных, например, занявших значимые места во властных институтах. Эти люди, вне зависимости от стажа их проживания в России и субэтнической принадлежности, обладают авторитетом4 среди ко-этников и зачастую становятся естественными лидерами этнических организаций. Централы, таким образом, являются сплачивающим элементом армянского сообщества, и на их авторитете во многом держатся локальные общины, которые бы иначе оказались просто разорванными по субэтническим линиям.
Влияние централов на структуру армянского сообщества усиливается через довольно тонкий механизм взаимодействия региональных общин с местными властями. Возглавляемые централами формальные или неформальные этнические организации зачастую рекрутируются локальными администрациями для контроля над поведением членов диаспорных групп. Речь идёт не о прямой правовой ответственности, а скорее о поддержании баланса взаимных ожиданий и нефор-
мальных контактов в элитах региональных обществ. Конечно, централы и без того обычно вписаны в локальные элиты, причём далеко не в первую очередь как представители армян; однако этнический социальный капитал зачастую становится для них отдельным и довольно важным ресурсом поддержания статуса или даже вертикальной мобильности. (Заинтересованность централов не отрицает собственно статусных выигрышей внутри диаспоры, которые они получают от отнимающего не только время, но обычно и деньги руководства этнической организацией.) Итогом действия этих сил, а также стремления рядовых членов диаспоры к совместному культурному потреблению и защите становится возникновение общего этнического поля, которое до определённой степени может снижать значимость субэтническихразличий. Или, если сказать точнее, сосуществовать с ними.
Этнические организации, таким образом, во многом олицетворяют коллективную ответственность армян перед «русскими». Любопытным отражением этого в реальной деятельности становится то, как армянские организации формулируют свои цели, — всегда не в чисто армянских, а в «армяно-русских» терминах. При этом поддержание «армяно-русской» дружбы происходит не только на словах — армянские общины или, чаще, их руководители систематически участвуют в разного рода местных социальных проектах: в ветеранских праздниках, организации спортивных мероприятий и содержании спортивных команд и т.п. Оценить долю такой «интернациональной» составляющей в деятельности организаций затруднительно, но, очевидно, что она достаточно существенна, чтобы воспринимать её как свидетельство многогранности феномена этнической общины в российской провинции.
Экономическая интеграция. Другой фактор, снижающий значимость субэтнических границ в жизни мигрантов, связан с их экономической адаптацией. Отличительной чертой армян-мигрантов является их хорошая интеграция в экономику принимающего общества. Из трёх характерных качеств этнической экономики — создание мигрантами новых предприятий (самозанятость), наём на них ко-этни-ков, концентрация мигрантов в ограниченном наборе секторов экономики, — у армян в полной мере присутствует только первое5. Репрезентативной статистики на этот счёт нет, я могу полагаться только на свои полевые наблюдения; тем не менее рискну утверждать следующее. Во-первых, наблюдаются интересные особенности найма. Безусловно, доля армян, работающих на предприятиях, принадлежащих другим армянам, достаточно значительна — её нельзя списать на
статистическую случайность или на субэтническую однородность первичных групп армянских предпринимателей. Даже с учётом типичных для российского рынка труда преференций друзьям и родственникам масштабы найма армян неармянами должны были быть несколько меньше, чем это наблюдается в действительности. Но при сравнении с другими, неармянскими диаспорами, доля эта всё равно оказывается невелика. Во-вторых, ни один, пожалуй, сектор локальных экономик не может быть назван чисто армянским. Армянскую этническую экономику вообще можно считать экономикой распылённой, с низким уровнем концентрации и в то же время — не замкнутой по отношению к принимающему обществу. Да, армянский бизнес ощутимо присутствует в строительстве, автосервисе, мелкой торговле, в ремонте обуви и другом мелком производстве, однако непосредственную экономическую деятельность армянских предпринимателей нельзя рассматривать в отрыве от окружающей экономики, от связей с обычно русскими поставщиками и покупателями, с русскими работниками и местными властями. Армянская экономика в российской провинции далеко не независима и может быть понята только в контексте экономических институтов принимающего общества. И факт этой интеграции должен учитываться при постановке вопроса об относительной важности субэтнических делений в диаспоре.
Субэтническое сближение. Парадигма «субэтнизированной» диаспоры не принимает в расчёт эндогенные процессы сближения — вплоть до взаимопроникновения — разных групп, а также то, что отличительной чертой субэтнических разделений является плавность переходов от одного членения к другому. Изначальная проницаемость внутренних границ дополняется динамикой межэтнических контактов с окружающим, преимущественно русским, населением, которые могут быть, хотя и с оговорками, описаны как ведущие к ассимиляции, и с другими мигрантами со сходной судьбой и проблемами. Особенно интересны отношения с азербайджанцами: несмотря на довольно часто декларируемую информантами открытую антипатию, азербайджанцы оказываются каким-то образом встроенными в этнические сети армян диаспоры, многие из которых поддерживают с азербайджанцами постоянные, хотя и не очень активные контакты. По-видимому, близость культуры и сходство судеб пересиливают этническую ненависть; зачастую она даже частично лишается легитимности в ходе полусознательной реинтерпретации причин конфликта. Например, вина за погромы в Баку и Сумгаите может перекладываться с индивидов на власть в целом, на «Москву» — в частности.
Наконец, акцентирование структурных закономерностей должно дополняться учётом разного рода локальных факторов, например, специфическими историями формирования и особенностями личных отношений между членами локальных групп. Систематическое влияние здесь может оказывать размер локальной общины и города, в котором она проживает. Как бы ни был ограничен мой опыт наблюдений провинциальных армян, он всё же позволяет говорить об относительном сближении армян в малых городах6 (возможно, из-за более ощутимого давления окружающего общества) и о существенной концентрации их контактов в субэтнических группах в более крупных областных центрах. Вопрос этот, тем не менее, нуждается в дополнительном изучении.
Широкий социальный опыт. Субэтнические разделения в диаспоре заметно усложняются из-за того, что многие из переселенцев мигрировали если не перманентно, то не один раз. Довольно противоречивое влияние на состояние этничности армян не могло не оказать и разнообразие их социального опыта. Например, армяне из Баку значительную часть своей жизни могли прожить в наполовину ассимилированном состоянии в миллионном городе, а затем, с началом известных событий конца 1980-х, попасть в российскую глубинку. Многие из них могли сделать перед этим остановку продолжительностью от нескольких месяцев до нескольких лет в Армении, в целом весьма негостеприимно их принявшей. Этническая идентичность у таких переселенцев весьма размытая, и когда тот или иной исследователь относит их к армянской диаспоре, это может оказаться результатом его собственного понимания этничности.
Класс ирезидентностъ. Провинциальные диаспоры разделены не только субэтническими границами, но и по показателю резидентно-сти7, стратификационное значение которого для мигрантских мень-шиств не стоит недооценивать. Те, кто успели обосноваться в России в советское время, обычно по степени своей адаптации и интеграции существенно отличаются от иммигрировавших в 1990-е. Однако картина здесь не так проста из-за непрерывности миграционных процессов: категориальное деление на «старых» и «новых» поселенцев до определённой степени сглаживается существованием промежуточных групп (например, мигрантов последних советских лет). Кроме того, ощутимое, по сравнению с советским временем, повышение значимости экономической составляющей в постсоветской стратификации вполне может нивелировать резидентные статусные различия между укоренёнными в принимающем обществе давнишними переселенцами и хорошо экономически приспосабливающимися не-
давними мигрантами. В последнем случае на картину внутридиас-порных разделений, и без того калейдоскопическую, накладывается дополнительно классовое разнообразие.
Если все эти замечания имеют смысл, общая чёткая картина культурно гетерогенной диаспоры может быть заслонена разного рода динамическими процессами и социальным «шумовым фоном». Причина — в случайных искажениях, проистекающих из многообразия реальности, к которой российским армянам приходилось и приходится приспосабливаться. Вопрос о реальном соотношении структурных и «фоновых» элементов должен решаться эмпирически, но пути для поиска ответов нам может подсказать только теория. Главной же теоретической проблемой остаётся организация российской науки об этнических меньшинствах вокруг ложного противопоставления, лежащего в основе дискуссии между примордиалистами и конструктивистами о природе этнической идентичности. Как акцент первых на изначальность и неизменяемость этнического самосознания, так и утверждение вторых о необходимости понимать его как производную от взаимоотношений с социальным окружением не дают возможности связать уровень самосознания и реальной (например, экономической) деятельности иноэтничных мигрантов.
Из сказанного выше следуют два промежуточных вывода. Первый: армянские переселенческие общины исследованы недостаточно, и это мешает нам понять ситуацию, уловить потенциальные направления её развития. Чтобы ответить на возникающие вопросы, российским учёным необходимо пойти на серьёзное изменение исследовательской методологии, найти подходы, которые позволят делать более обоснованные утверждения по ключевому вопросу о роли внутренней гетерогенности в функционировании диаспоры. Во-вторых, как политического деятеля, так и обывателя интересуют преимущественно два момента: насколько изолированной от принимающего общества является та или иная этническую группа в динамической перспективе и каково влияние соединяющих её связей на экономическую эффективность и социальную бесконфликтность соприсутствия иммигрантов и коренного населения. В таком разрезе изучение природы идентичности служит лишь вспомогательным средством для достижения практического понимания и не должно абсолютизироваться.
В следующих двух разделах я попытаюсь предложить для решения только что обсуждавшихся проблем теоретические и методологические подходы, применение которых, возможно, позволит взглянуть на армянскую диаспору с принципиально новых исследовательских позиций.
Коммуникационная теория — в поисках операционализации
Я далёк от мысли использовать данный текст как площадку для спора об идентичности. Скорее наоборот, мне хотелось бы показать, что смещение фокуса исследования с идентичности как основы для обсуждения этнических групп на реальную деятельность их членов может обогатить понимание динамики иммигрантских сообществ. В этом движении изначальным теоретическим стимулом для меня послужила коммуникационная теория этноса, разработанная в советской традиции H.H. Чебоксаровым и С.А. Арутюновым8. Этнос в моей трактовке этой теории9 существует на идеологическом уровне (в виде этнического самосознания, например), главным образом как результат — не единственно возможный, а потому и не окончательный — осмысления реального единства, то есть общности / сходства коммуникационных практик, сближающих ко-этников культурно и социально.
Проблематичность подхода отечественных исследователей в свете этой теории заключается в попытке делать выводы об общности без предварительного изучения её коммуникационных оснований. Действительно, трудно говорить об успехах отечественной научной мысли в области исследований деятельности (а не самосознания) мигрантов-коэтников. Наши представления в данной области остаются до крайности схематичными и не детализированными, а теории — до крайности примитивными. Например, более или менее общеизвестным является факт доминирования азербайджанцев на российских овощных рынках. Констатация этого тривиального факта должна служить первым шагом в постижении его причин и механизмов. Сразу возникают вопросы. Каковы реальные масштабы мобильности азербайджанцев, приводящей их в этот сектор, или выталкивающей из него? Где локализовать силы, под влиянием которых азербайджанские мигранты устремляются в торговлю овощами? Существование азербайджанской этнической экономики — это благо или препятствие для вертикальной мобильности азербайджанских мигрантов в России? Такого же типа вопросы можно предложить и для обсуждения стратегий армянских переселенцев. Так, резонно спросить, насколько важны для армян, в целом неплохо интегрированных в экономику российской провинции, их этнические связи? Какова логика эволюции этих связей для мигрантов на разных стадиях их адаптации? Какие источники питают «армянскость», поддерживают её актуальность? Расположены ли они в непосредственных первичных группах, претерпевают ли сильные изменения по мере открытия групп окружающему обществу?
Упомянутое выше теоретическое противостояние между сторонниками примордиалистской и конструктивистской парадигм оборачивается ненужной поляризацией ответов на эти вопросы в имеющейся литературе. Например, В. Тишков в серии своих теоретических работ, посвящённых мигрантской тематике10, проводит идею об экономической рациональности и социальной атомизированности переселенцев, техже армян, деконструируя, таким образом, понимание диаспор как «коллективных тел». Напротив, А. Снисаренко11 в своём эмпирическом исследовании азербайджанской этнической экономики рисует картину консолидированного сообщества (почти Gemeinschaft!),чуть ли не полностью контролирующего своих членов. Оба взгляда изначально нереалистичны в силу их жёсткой эксплицитной или имплицитной привязки к теоретическим полюсам. Очевидно, что группа не сводима к сумме индивидуумов, но и не может полностью подавлять их индивидуальные стратегии.
Крайности Тишкова и Снисаренко объединяет то, что ими фактически подтверждается необходимость проведения такого конкретного социологического анализа этнической группы, который опирался бы на эмпирические данные нового качества и уровня детальности. Перечень возможных рецептов здесь достаточно широк. Так, реконструкция происходящего в этнических сообществах может производиться с помощью институционального подхода (например, через реконструкцию социальных норм, действующих внутри диаспоры) или через исследования отношений власти. Мой выбор в данном тексте обусловлен теоретически. Будучи приверженцем коммуникационной теории, я попытаюсь обсудить возможности её операционализации с помощью сетевого подхода, основным преимуществом которого является введение в рассмотрение социально-структурою компонента.
Термин «этнические сети» — частый и желанный гость в работах про иммигрантские группы. Использующие его авторы, признавая существование стабильных связей внутри этнических сообществ, зачастую пытаются объяснить те или иные эмпирические закономерности (например, участие в этнической экономике или специфические формы социальной адаптации) через апелляцию к сетевым контактамп. Но практически никогда эти этнические сетевые контакты не анализируются эмпирически, несмотря на наличие целой группы методов анализа сетевых позиций индивидуумов, объединённых общим названием «сетевой теории» и призванных описать группы через определение их социальных структур, ролей и пр. Более того, практически не существует и баз данных, которые позволяли бы проводить такой анализ. Можно сделать парадоксальный и сильный вывод:
большинство упоминаний этнических сетей во всей отечественной и почти во всей западной литературе13 не обоснованы эмпирически и весьма уязвимы с аналитической точки зрения. Между тем, эмпирическое исследование этнических сетей могло бы стать весьма мощным орудием для формулирования и проверки конкретных гипотез о структурных и динамических особенностях адаптации членов диаспор. Ниже я постараюсь обсудить некоторые из таких гипотез, но сначала кратко скажу о методологической проблеме получения сетевой информации из среды.
Проводя методологические границы
Опыт полевой работы в армянских диаспорных группах убедил меня в том, что большую часть информации, получаемой от информантов в процессе так называемого глубинного интервьюирования, очень сложно чётко интерпретировать. Меняя последовательность и детали формулировки одних и тех же по сути вопросов, я легко получал кардинально различавшиеся ответы на интересовавшие меня темы (об отношении внутри армянских групп и с окружающим русским населением, о роли этничности в экономических отношениях и т. д.). Разумной альтернативой интервьюированию выглядело включённое наблюдение. Действительно, оно неоднократно позволяло добиваться значительного, как мне казалось, инсайдерского, проникновения в происходившее перед моими глазами. Однако часто эти «прозрения» достигались «вопреки» среде — через полулегитимный сбор информации, прямо для меня не предназначавшейся, следовательно, и не верифицируемой. Отдельная сложность возникала из-за особенностей моего объекта: изучение гетерогенных общностей требует включения сразу в несколько ситуаций. Другими словами, для понимания социального многообразия я должен был в каком-то смысле присутствовать более или менее одновременно в разных срезах реальности (например, среди «разных» армян — из Армении, Баку, Карабаха) и на границах между ними.
Можно было бы прибегнуть к методу стандартного массового опроса, но, применяемый напрямую, он не может заменить мягкую методологию исследования этнических групп. Собирать информацию методом массовых опросов откровенно сложно. С одной стороны, армяне повсюду, за исключением, возможно, Прикавказья, составляют весьма незначительную часть населения. С другой, опросные инструменты слишком грубы, чтобы с их помощью фиксировать про-
явления этничности. Поэтому неясно, покроет ли в итоге выигрыш за счёт репрезентативности неизбежный проигрыш в гибкости14. Кроме того, при массовом опросе сохраняются всё те же нежелательные эффекты опросного инструментария и интервьюера15.
Надежду исправить положение я связываю с обращением к исследованию источников, инвариантных как к соприсутствию исследователя и объекта, так и к формулировкам конкретных вопросов — чётких и логичных за пределами поля, но часто весьма неправильно интерпретируемых информантом. Свою мысль я хотел бы иллюстрировать на примере одного из таких инвариантных источников — фотографий, содержащихся в армянских семейных фотоальбомах последнего десятилетия. Соответственно, в оставшейся часть статьи сначала обсуждается вопрос о том, насколько серьёзные искажения информации о сетевом пространстве привносит сам акт фотофиксации для семейного фотоальбома, а затем я перехожу к рассмотрению возможных методов анализа этой информации.
Фотографические источники
При исследовании этнических групп фотографические источники используются явно недостаточно. Это справедливо и по отношению к немудрящим в плане методологии российским социальным исследованиям, и к методологически значительно более изощрённым западным. Парадоксальность ситуации в западной традиции состоит в том, что, хотя нестандартное использование фотографий и откры-ваетхорошие возможности для публикаций в цитируемых журналах16, фотографический анализ остаётся маргинальным, а ценный источник — слабо востребованным.
Лежащее на поверхности (и потому самое частое) объяснение этому факту таково: в процессе фотофиксации возникают социальные искажения. Объяснение это — неудовлетворительное. Да, методологическая критика визуальных источников, представленная на страницах соответствующей литературы17, хорошо аргументирована, и трудно спорить с главным её тезисом — о соприсутствии в кадре не только изображающего и изображаемого, но и невидимого и оценивающего обоих зрителя. Однако идеальных источников / методов анализа в социальных науках пока не найдено, следовательно, пренебрежение фотоинформацией не может быть оправданным.
Важно отметить, что семейная фотография инвариантна относительно взаимодействия исследователя и поля, а потому позволяет
достоверно выявить фиксируемую ею часть реальности. Начиная с середины 1990-х годов массовая кодаковская фотография фиксировала самые разнообразные события жизни переселенцев. В кадр фотокамеры попадали не только члены семьи, но и члены первичных и вторичных групп, её окружавшие. Эти визуальные свидетельства могут быть интерпретированы как отражение, пусть неточное, множества сетевых контактов, в которые были вовлечены мигранты. Важно и то, что фотографические источники сетевой информации относительно легкодоступны. Получить доступ к ним значительно легче и проще, чем к полузакрытой либо неопределённой информации о структуре экономических контактов или этнических предпочтениях. Кроме того, информацию из семейных фотоальбомов всегда можно дополнить и проверить с помощью более привычных традиционных источников.
Возвращаясь к проблеме искажений, присутствующих в фотоисточниках, замечу, что они не воспрепятствуют получению объективных выводов, если выявляемые с их помощью сходства будут основываться на сравнении, а не выводиться из этих источников напрямую. В следующем разделе я разъясню, что я понимаю под сравнением, и покажу логику вопросов, которые можно будет ставить и решать при анализе подобной сетевой информации.
«Сфотографированные» сети и их анализ
Важным исходным пунктом для построения возможной исследовательской схемы является мысль, что искажения реальных сетевых контактов в ходе их фиксации семейной фотокамерой не случайны. Говоря обыденным языком, культурное значение семейной фотографии в целом сходно для представителей всех субэтнических групп или, по крайней мере, вариация этого значения относительно невелика. Данное предположение представляется вполне убедительным, когда имеются в виду региональные общины, погружённые в относительно гомогенную социальную среду российской провинции18.
Принимая во внимание этот исходный пункт, можно сделать вывод, что систематическое различие в зафиксированных структурах этнических сетей у разных групп можно смело интерпретировать как различие самих оригинальных сетей, следовательно, как свидетельство реальной, то есть основанной на различии коммуникативных практик, субэтнической гетерогенности диаспоры. Вывод же о различии коммуникативных практик у групп внутри диаспоры, ценный
сам по себе, открывает возможность для выявления связи между этими практиками (следовательно, и принадлежностью к подгруппам) и поведением мигрантов. При этом логика здесь достаточно прямолинейная: систематическое различие между сетевыми практиками членов различных групп означает различие их структурных позиций; структурные позиции, в свою очередь, задают рамку для индивидуальных действий, следовательно, могут помочь в объяснении последних.
Чтобы не быть голословным, попробую предложить краткое описание возможной эмпирической исследовательской схемы, основанной на использовании категории социального капитала, которая позволяет увязать уровни социально-структурной (= сетевой) позиции индивида с принимаемыми им экономическими решениями. Один из вариантов операционализации этой категории предложен Р. Бертом в его знаменитой теории структурных пустот19. Берт трактует социальный капитал как доступ через сетевые контакты к ценной информации. А под структурной пустотой он понимает несводимость (,non-redundancy) контактов друг к другу — несвязанность тех «других» (alters), с которыми связан индивид (ego), между собой, следовательно, неспособность их к обмену ценной информацией напрямую. Берт утверждает, что обладание сетью с множеством структурных пустот может быть трактовано как преимущество рыночных позиций ego (индивида), поскольку не просто расширяет его доступ к редкой информации, но и позволяет ему занять очень выгодную позицию посредника. Ведь информационные потоки, которыми обмениваются его несвязанные alters, проходят через него, через ego. На групповом уровне, например, на уровне этнических подгрупп армян, из этой теории логически вытекает следующий вывод: относительно большая распространённость у членов группы сетевых контактов с большим количеством пустот может стать причиной большего успеха экономических стратегий, а значит, и лучшей адаптации. Проверка этой гипотезы на сетевых данных — задача вполне реальная. При этом объектами сравнения могут быть не только различные подгруппы армян, но и другие группы переселенцев или даже принимающее русское население20.
Фотоальбомы позволяют проследить, как развивались связи семей. Извлечение из них динамической сетевой информации, в свою очередь, даёт возможность моделировать происходящие в группах социальные процессы, строить и тестировать теории эволюции этнических групп. Например, можно будет проследить логику связи между характеристиками принимающего общества, начальными ус-
ловиями постмиграционного существования переселенцев, избранными ими экономическими стратегиями, с одной стороны, и последующим замыканием или открытием принимающему обществу, с другой. Более конкретно, предметом изучения может стать вопрос о том, происходит ли со временем сближение различных субэтниче-ских групп без стирания их границ с принимающим обществом, или изменение диаспоры лучше описывается как сумма индивидуальных адаптаций к условиям принимающего общества. Ответ на этот вопрос имеет ключевое значение для построения теории внутриэт-нических процессов в диаспорных общностях и для прогнозирования их эволюции.
Заключение
Повторю то, с чего начал: мы неоправданно мало знаем об армянских общинах в «русских» регионах РФ. Ограниченность нашего знания и неконкретность понимания процессов, протекающих в гетерогенных группах армян российской провинции, могут быть исправлены посредством введения в научный оборот информации об этнических сетях, соединяющих переселенцев между собой и с принимающим обществом. Её анализ определит сравнительную важность привнесённых переселенцами из жизни до миграции элементов этнокультурного разнообразия, сохраняющихся на территориях исторического расселения армян, и элементов, приобретённых после миграции, в России, в ходе более широких, чем прежде, культурных контактов. Оценить потенциал групповой мобилизации можно только через анализ динамических процессов в диаспоре, через выявление внутренних механизмов самостоятельной эволюции диаспорной среды и форм её взаимодействия с принимающим обществом.
Чтобы стать плодотворными, обрести эвристичность, исследования этнических общин в российской провинции остро нуждаются в привлечении инвариантной процессу исследования информации. Конкретный тип этой информации подскажет саму схему исследования: постановку вопросов, методы сбора и анализа данных. Предложенные выше соображения об использовании фотоисточников не претендуют на то, чтобы считаться единственно возможной исследовательской программой; но они, как минимум, показывают, насколько широко могут раздвинуться границы поиска нестандартных подходов к изучению этнических общностей. В действительности, создаваемые ими возможности куда более значительны. Выше речь шла о
том, как оценивать потенциальную конфликтность взаимодействия иноэтничной переселенческой группы и принимающего общества. Сетевая информация здесь очень пригодится, поскольку как раз и отражает структурные особенности адаптации мигрантов. Имеются в виду величина и динамика межэтнических дистанций, отсутствие или наличие стремления к замыканию на внутригрупповые контакты или даже к изоляции, степень пересечения экономических интересов различных групп и т. п. Это знание должно учитываться при построении объяснительных схем, авторы которых сейчас нередко грешат журналистской легковесностью, пренебрегая конкретикой реальных жизненных взаимоотношений и сводя всё к идеологическим мифам (например, к «русскому национализму») или к конкретным личностям / общественным силам (например, к «кремлёвским чиновникам»),
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См., например: Попков В. Феномен этнических диаспор. М., 2003.
2 См. в этой связи : Шахназарян Н. «А где же мы свои?» Бегство и миграции армян Азербайджана // Вестник Евразии, 2008. № 2. С. 101 — 106.
-'Термин «централ» введен С.А. Арутюновым (см.: Арутюнов С.А. Народные механизмы языковой традиции //Язык. Культура. Этнос. М., 1994. С. 5—12) для описания механизмов передачи языковой традиции и позаимствован мной для описания структуры армянской диаспоры. Подробнее см.: ФирсовЕ.Ю. Инварианты армянской диаспоры в российской провинции // Журнал социологии и социальной антропологии. 2002. Т. 5. № 2. С, 113-132.
4 Хотя, конечно, далеко не всегда армяне принимают такую их роль. Например, бакинцы часто декларируют неприятие «традиционного» сознания, лежащего в основе особого уважения к централам.
5 Подробнее см.: Фирсов Е.Ю. Социальная стратификация, этничность и этнические экономики (на примере России) // Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 3. С. 66—77; он же. Российские армяне и их исследователи // Этнографическое обозрение. 2006. № 1. С. 72—91.
6 Отмечу как тенденцию меньшее, как представляется, распространение контактов армян с азербайджанцами в малых городах. Возможное объяснение — более плотный внутригрупповой контроль в таких группах за не вполне «легитимным» поведением.
7 Зависящих от стажа проживания. Подробнее о резидентности см.: Вахт тайн В. С. Резидентность как фактор социальной стратификации // Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 3. С. 120-135.
8 См., например: Арутюнов С.А. Народы и культуры. Развитие и взаимодействие. М., 1989.
9 См., например: Фирсов Е., Кривуишна В. К изучению коммуникационной среды российской армянской диаспоры // Диаспоры, 2004. № 1. С. 6—45.
10 Обобщённых в работе: Тии/ков В.А. Реквием по этносу. М., 2003.
11 Снисаренко А. Этническое предпринимательство в большом городе современной России (на примере исследования азербайджанской общины в Петербурге) // Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина. М., 1999. С. 138—155.
12 См., например, обзор: Light I., Karageoigis S. The Ethnic Economy//The Handbook of Economic Sociology / N. Smelser, R. Swedberg (eds.). Princeton, 1994. P. 647—671.
13 Весьма скудную литературу по этому поводу можно найти, например, в статье: Wimmer A. Does Ethnicity Matter? Everyday Group Formation in Three Swiss Immigrant Neighborhoods // Ethnic and Racial Studies. 2004. Vol. 27. No. 1. P. 1—36.
14 Подробнее см.: Фирсов Е.Ю. Российские армяне и их исследователи...
15 Первый эффект заключается в том, что инструмент получения знания, например, использование в анкете закрытых или открытых вопросов, накладывает существенный отпечаток на акценты и даже содержание полученных ответов. Второй эффект — результата в социальной интеракции между респондентом и тем, кто его опрашивает в ходе интервью; в данном случае на ответы существенным образом влияют такие факторы, как степень знакомства респондента и интервьюера, чувства симпатии или антипатии, возникающие у одной из сторон интеракции или у обеих и т. д.
16 См., например: Gmsky О., Bonacich P., Peyrot М. Physical Contact in the Family // Journal of Marriage and the Family. 1984. Vol. 46, No. 3. P. 715—723; Gold S. Using Photography in Studies of Immigrant Communities // American Behavioral Scientist. 2004. Vol. 47. No. 12. P. 1551 —1572; Beny В. Friends for Better or for Worse: Interracial Frienship in the United States // Demography, 2006. Vol. 43. № 3. P. 491—510.
17 Например: Pearce R. Advertising: Critical Analysis of Images // I. Parker and the Bolton Discourse Network (eds.). Critical Textwork: an Introduction to Varieties of Discourse and Analysis. Buckingham, 1999. P. 78—91. Pryce A. Visual Imagery and the Iconography of the Social World: Some Consideration of History, Art and Problems for Sociological Research // S. E. Lyon, J. Busfield. (eds.). Methodological Imagination. Londone. a., 1996. P. 95—111. Schirato Т., Yell S. Communication and Culture. London, 2000.
18 Насколько систематическими являются искажения, можно установить путём сопоставления двух множеств сетевых контактов: 1) зафиксированных стандартными методами интервьюирования и 2) базирующихся на фотоальбомах. Наличие значительного разброса в смысловых наполнениях различными индивидами их практик семейных фотографий не исключает возможности контроля над данной неопределённо-стью посредством учёта наблюдаемых социальных характеристик этих индивидов.
19 Burt R. S. Structural Holes: The Social Structure of Competition. Cambridge (MA), 1995.
20 Теория Берта — далеко не единственная интерпретация понятия «социальный капитал». Иллюстрацией возможной альтернативы может служить известная работа Портеса и Сенсенбреннер (Portes A., Sensenbrenner 3. Embeddedness and Immigration: Notes on the Social Determinants of Economic Action // F. Dobbin (ed.). The New Economic Sociology: An Anthology. Princeton (NJ), 2004. P. 274—301.), в которой структурная позиция в иммигрантских сетях рассматривается не только как позитивный, но и как ограничивающий фактор. Обсуждение возможностей этого подхода выходит за пределы задач данного текста.
