CC BY
17Наумова Г.Р.
ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ МЕТОД В.А. ПЛУГИНА И ПЕРСПЕКТИВЫ ИЗУЧЕНИЯ РУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ
Сорок лет назад главный редактор журнала «История СССР» Иван Дмитриевич Ковальченко принимает решение о создании в аппарате редакции журнала специального отдела — «историография, источниковедение и методы исторического исследования». Такая рубрика уже существовала в журнале. Создание специального отдела во главе с выпускающим редактором призвано было придать импульс развитию историографической, источниковедческой и методической проблематике, снабдить ее дополнительной остойчивостью и глубиной. Иван Дмитриевич полагал, что систематическая специальная работа по заказу и подбору соответствующих материалов для журнала позволит придать этому направлению дополнительную исследовательскую палитру, которой явно недоставало многим историографическим обзорам, публиковавшимся под данной рубрикой. Что же вселило в Ивана Дмитриевича надежду и оптимизм?
В портфеле журнала стали накапливаться интересные нестандартные рецензии, отклики на исторические научные труды, далеко выходившие за рамки традиционных хвалебных рецензий. Природа этого явления была многообразна. Это и политика редакции, и тенденции развития отечественной исторической науки, нуждавшейся в новых «площадках» для постановки исследовательских задач при реализации дискуссионного потенциала науки. В те годы энергично развивалась творческая конкурентная среда, в первую очередь в Вузах, шла смена поколений историков.
В числе таких «вдохновляющих» рецензий была и статья В.А. Плу-гина «Нерешенные вопросы русского летописания Х1У-ХУ веков. К выходу в свет книги Я.С. Лурье «Общерусские летописи Х1У-ХУ вв.)»». Эта рецензия увидела свет в 1978 г. в четвертом номере журнала. Я работала с этой статьей как выпускающий редактор отдела «Критика и библиография» журнала «История СССР». Мое внимание на книгу Лурье обратил Иван Дмитриевич, он же подобрал и рецензента. Как оказалось, выбор был чрезвычайно удачным. В то время Лурье работал в секторе древнерусской литературы Пушкинского Дома АН СССР. Серьезный научный вес придавала этому учреждению деятельность Д.С. Лихачева. В статье-рецензии Плугина встретились две школы изучения русского летописания — ленинградская и московская. Надо сказать, что время конца 1970-х годов было временем повышенного внимания к вопросам русского летописания. Достаточно посмотреть сборники «Летописи и хроники». Плугин давал рецензию на книгу Лурье, а на статью Плугина давал рецензию Л.В. Череп-нин, тогда член редколлегии журнала.
Определяя жанр, в котором исполнен отклик на книгу Лурье, мы затруднены бытующей в практике однозначностью оценок подобных материалов. Это и не до конца рецензия, и не до конца историографическая статья, и не до конца статья о московском летописании. Всего понемногу, но и всего вдоволь. Это порыв и реакция, это мысль и протест, согласие и несогласие. Эмоциональным было и прохождение статьи по процедуре редактирования и апробации. Владимир Александрович был силён многочисленными оттенками оговорок, которые мотивировали тот ракурс, в котором он анализировал оцениваемый материал. Иногда казалось, что и к учёному тексту Лурье он относится как к феодальной летописи.
Не будем приводить все многочисленные оговорки, которые призваны были объяснить ограничения, наложенные Плугиным на анализ научного исследования Лурье. Но считаем нужным подчеркнуть, что и тогда, когда статья писалась, и сейчас бросается в глаза стремление В.А. Плугина изначально оговорить границы своих оценок, дабы избежать недопонимания со стороны как автора работы, так и читателя. В действительности за этим стоит жёсткость и категоричность учёного, не склонного к компромиссам, когда речь заходит об его излюбленных предметах исторической науки. Владимир Александрович с порога заявляет, что он не оценивает весь труд, проделанный Лурье, а концентрируется лишь на его спорных положениях. В этом — боевой дух Плугина. Он не будет согласовывать свои оценки ни с кем.
Но и это не вся правда о его интересе. Его занимают не столько труд Лурье и спорные положения этого труда, сколько собственно само московское летописание Х1У-ХУ веков. Вот здесь и виден его интерес, возможность его проникновения в историю русского летописания. Не через летописание в историю, а через историю эпохи в летописание. Москва этого времени, вся эта эпоха становления нового русского мировоззрения и делают то, что исследует Лурье, одной из узловых тем истории русского летописания. Но Лурье так не считает. И спор превращается в выявление разных мировоззренческих и методологических подходов к изучению летописания. Оба дуэлянта владеют историографией, знают наработки корифеев и предшественников.
Очень интересно наблюдать, как под пером Плугина историография превращается в научную обочину. Ясно, что онтологический подход к летописанию является основой видения проблемы для Владимира Александровича. Опираясь на этот подход, Плугин был готов в каждой главе сочинения Лурье видеть потенциал для целой монографии. Владимир Александрович обладал уникальной способностью — улавливать научный потенциал любого сюжета. Сказывался его природный творческий дух. И если Лурье, по его определению, «дорожит каждой строкой», то он, Плугин, готов наполнить любой сюжет чувством, эмоцией, своими ощущениями, выдвинуть гипотезы, а если доведётся — их и опровергнуть. И при этом он
весь насквозь позитивен и положителен в подходе к летописному материалу, дорожит привычными концепциями, положительными данными. Ничего не опровергает с порога, но и не соглашается, если его чувство не поддерживает логическую конструкцию.
Важной частью подхода к летописанию для Плугина становится проецирование русского летописания на общий культурный фон Х1У-ХУ веков. Так онтологизм Плугина оборачивается утверждением принципов системного подхода к рассмотрению не только нерешенных вопросов русского летописания, выявленных им благодаря книге Лурье, но и вполне себе решаемых научных задач. Для него в истории вообще и в истории летописания в частности существует не только то, что осталось, но и то, что было. Это его важнейший посыл, который он исповедует при исследовании источников всех видов и типов. И это методологический подход, необходимый при изучении материальной и духовной культуры. То, что осталось, сохранилось должно быть размещено среди того, что не сохранилось, не дошло до нас.
Историческая реконструкция — основа метода Плугина и при изучении изобразительных, и при изучении письменных, и при изучении устных источников. Он тщательно отслеживает все дорогие для него упоминания о живописцах, архитекторах и строителях. Это имена Андрея Рублёва, Феофана Грека, Прохора с Городца и др. Каждый раз он стремится понять, почему не были упомянуты те или иные имена, как это связано именно с датировкой летописных памятников, ведь росписи храмов, упоминание о них — важнейший исторический маркер. Плугин обращает внимание на то, что тот или иной свод мог быть оформлен тогда, когда некоторые его идеи стали уже политическим анахронизмом. Принцип историзма в исполнении Плугина приобретает многоуровневый характер. Мировоззрение эпохи, материальная среда, социокультурная и психологическая атмосфера, политические идеи, устойчивые анахронизмы — это и другое, что мы затрудняемся даже определить, составляли оценочную палитру учёного.
Более того, то, что сохранилось, встраивается не просто в контекст эпохи, но в первую очередь в её мировоззренческую плоть. Так остатки эпохи приобретают необходимую объемность, глубину и содержательность. И здесь Владимир Александрович демонстрирует свою особенную логику, отличающуюся от логики Лурье. Он обращает внимание на то, что для Лурье существуют политические амбиции москвичей. Лурье охотно использует положение о протатарском характере политики Калиты для ис-торико-текстологических выводов. В соответствии с логикой Я.С. Лурье между московскими и тверскими сведениями Х1У-ХУ веков, связанных с походами на Тверь («федорчукова рать») и на Москву (Ольгерд), Москва и Тверь находились по разные стороны баррикад и не могли одинаково оценивать эти события. Эти размышления нужны Лурье, чтобы выявить пла-
сты Тверского и Московского летописания. Исходя из этой формальной логики, Лурье и проводит оценку отдельных летописных статей, ранжируя их по времени возникновения.
Плугин разворачивает эти оценки в совершенно иное логическое пространство, выдвигает иную логическую форму. И под совершенно иную логику подводит оценку летописания. Для него очевидно, что тверская и московская точки зрения могли совпадать, ибо с его, Плугина, точки зрения, уровень национального самосознания был уже достаточно высок, чтобы определить главного общего врага для всех русских земель. Иными словами если Лурье базируется на формальной логике, то Плугин, прежде чем делать логическое заключение, сначала дает общую мировоззренческую составляющую эпохи и логический вывод — это уже не столько простое логическое заключение, а выводное логическое знание, базирующееся на серьезной эмпирической базе и интуиции ученого. Летописцы для него реальные действующие лица, которые могут освоить широкий кругозор своих предшественников.
Плугин остро чувствует включенность одного летописного текста в другой. Что ему помогает? Для него существует понятие «кругозора» автора летописного текста. Почему Владимир Александрович вводит это понятие? Да потому, что оно ему лично свойственно. Общая эрудиция позволяет историку почти ощущать, а не вычислять тексты, написанные современником, очевидцем событий. Этой же способность, кстати, обладал Василий Никитич Татищев. И вот эта формула Плугина — «автор текста еще не знает о последующих литовских походах...» — она многократно озвучена им, в том числе и в лекциях, и до сих пор звучит как живая. Он задумывался о том, что знал и чего не знал каждый понятный ему автор.
Многие формулы Плугина заложены в его текстах. У него был хороший свой русский язык. Он не скажет — «противоречиво», а скажет — «разноречиво», он скажет «непреложное доказательство», «необоснованно расширительный вывод». Во всех его формулах — мягкость, осторожность, но и необратимость. С каким-то особым изяществом В.А. Плугин выявляет в летописях «более древнюю традицию, более древние тексты, отдельные чтения». Так вырисовываются целые цепочки московских событий XIV века. Образы, которые рисует Плугин, очень наглядны. Так, летописи у него вышиваются по определенной событийной канве. Он как бы сначала реконструирует эту канву, а потом смотрит на наложенный узор. Он чрезвычайно осторожен как в игнорировании сложившейся научной традиции, так и в апологетике ее. Для него важны именно выявление и датировка первоначальной основы, а не трактовка отдельных эпизодов, сообщаемых летописью.
В одной статье он собирает подробный и насыщенный историографический ландшафт. Это и В.Н. Татищев, к тщательной проверке сведений которого только приступили, по его мнению, исследователи, и Н.И. Ко-
стомаров, и М. Стрыйковский, имевший в числе своих источников и русские летописи. Это М.Д. Приселков, Н.М. Тихомиров, Л.В. Черепнин, А.А. Шахматов, Д.С. Лихачёв и др. Есть у него и другие герои: тверской сводчик, составитель Троицкой летописи, и его потенциальный читатель, и многие другие участники летописного процесса. Каждый для Владимира Александровича индивидуальность с особым миропониманием.
Итоговый вывод завораживает своей перспективностью. Историю Московского летописания Х1У — ХУ вв. нельзя построить без летописания ХУ1 в.: «Относительно поздние летописные своды могут содержать в своём составе хотя бы фрагментарно более древнюю летописную традицию, более первоначальные тексты, чем те, что читаются в компиляциях ХУ в.». История Московского периода виделась им вся и сразу.
