CC BY
46
К. С. Пигров
Санкт-Петербургский государственный университет [email protected]
ИСПОВЕДЬ В СИТУАЦИИ «СМЕРТИ БОГА» («GOTT 1ST TOT»).
ФЕНОМЕН ИНТИМНОГО ДНЕВНИКА
Я прежде всего не исповедуюсь.
В. В. Розанов
Каждый цивилизованный человек в качестве нравственного духовного существа в той или иной форме обязан вести интимный дневник. Сложность, однако, состоит в том, что культура, провоцируя на ведение дневника, в то же время (от мягкой иронии до уголовного преследования) репрессирует этот способ формирования самосознания. Статья показывает, в каких формах человек справляется с такими взаимоисключающими требованиями общества к нему, обеспечивая как императив «заботы о себе», так и необходимый для цивилизации уровень самосознания.
Ключевые слова; самосознание, исповедь, проповедь, забота о себе, письмо, интимный дневник.
Konstantin S. Pigrov
Saint Petersburg State University
CONFESSION IN THE SITUATION OF «GOTT 1ST TOT».
THE PHENOMENON OF INTIMATE DIARY
For every civilized man as a moral spiritual being is required to have by that or another way an intimate diary. However, the difficulty is in the fact that culture provokes to write in a diary while at the same time represses this method of forming of self-consciousness (via from mild irony to juridical prosecution). The article shows the forms with help of which people can cope with such mutually exclusive demands of society, providing both the imperative of "care for self" and the necessary level of consciousness required for existence of civilization.
Key words; self-consciousness, confession, preaching, taking care of yourself, an intimate diary.
Культура выработала разнообразные технологии скриптизации, т. е. удвоения бытия в фиксированном слове. Они представляют собой широкий спектр от доступных любому грамотному и являющих собой ближайший эпифеномен самой технологии письма до весьма изощренных произведений литературы. Задачей настоящей статьи является философское исследование некоторых технологий ведения интимного дневника в горизонте
института исповеди.1 Дневник, так же как и исповедь, рассматривается как способ формирования самосознания. Дневник наподобие традиционных исповедальных практик выступает в качестве формы самостояния человеческой субъективности в единстве его бытия в признанности.
Каждый человек как духовное существо в традиционных формах бытийствования духа обязан исповедоваться, а в светских обществах обязан в той или иной форме вести дневник. Оказывается, что если исповедь за многие столетия своего существования выработала более или менее равновесные формы своего бытийствования в условиях господства церкви, то интимный личный дневник до сих пор не может стать органичной формой констелляции самосознания и носит черты эксцесса, снова и снова воспроизводящего моменты трансгрессии. Почему светская культура подталкивает к ведению дневника и одновременно репрессирует такую духовную активность? Анализ этой амбивалентности приводит меня, в конечном счете, к выявлению существенной близости между интимным дневником, с одной стороны, и некоторыми другими важными формами духовной активности в светском обществе, такими, например, как философия и журналистика, с другой.
Напомним о двух сравнительно устойчивых типах социально-антропологических техник в цивилизованном обществе. Во-первых, это техники подчинения (например, тюрьмы, школы), во-вторых, — техники, которые позволяют самим индивидам осуществлять операции на своем теле, душе и мыслях. Их М. Фуко назвал технологией заботы о себе или техниками себя.2 Техники подчинения обосновываются в рамках отношения имманентного с трансцендентным. Между этими полюсами возникает посредник, а вертикальное отношение в связи с этим предстает двояко: и как диалог человека с Богом, и как коммуникация в «земной» иерархической структуре между «верхами» и социальными «низами».
Для цивилизованной власти необходима предметная фиксированность слова, т. к. она делает возможным устойчивость вертикального общения. Так в письменных цивилизациях возникает концепт текста, который выступает в качестве технологии осуществления власти. Правда, и сама власть, поскольку
1
См.: Бердяев Н. А. Самопознание (опыт философской автобиографии). М., 1990; Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. СПб, 2012; Кон И. С. Открытие «Я». М., 1978; Авто-био-графия. К вопросу о методе. Тетради по аналитической антропологии. № 1. Под ред. В. А. Подороги. М., 2001; АлексеевА. Н. Эстафета памяти // Мир России. 2000, № 4. С. 170-175 (Социология, этнология. Том IX); КузинИ.В. Дневник: между графоманией и творчеством // Диалог в образовании. СПб, 2002. С. 114-123; СоколовЕ.Г. Удостоверение личности // Метафизические исследования. Выпуск 5: Культура II. СПб, 1998. С. 127-149. См. также литературоведческие исследования, например: Кобрин К. Похвала дневнику // Новое литературное обозрение. 2003, № 61. С. 288-295; Эйхенбаум Б. Молодой Толстой. Пг., 1922. С. 33-35 — первое исследование ранних дневников Толстого; Паперно И. «Если бы можно было рассказать себя...»: дневники Л. Н. Толстого // Новое литературное обозрение. 2003, № 61. С. 296-317 и др.
Technologies of self: A seminar with Michel Foucault. Ed. by Luther H. Martin, Huck Gutman, Patrick H. Hutton. London, 1988. См. также: Фуко М. Забота о себе. История сексуальности — III. Пер. Т. Н. Титовой и О. И. Хомы под ред. А. Б. Мокроусова. Киев - Москва, 1998.
она оказывается вставленной в рамку текста, постольку лишается своего самодержавного господства, неконтролируемости своего насилия.
Вертикальноеобщение«сверхувниз»застывает как текстофициальный, который «знает как надо» и держит хорошую мину при любой игре. Благоговение перед официозом не предполагает стыда3 его создателей за искажение картины мира. Ошибки официоза просто немыслимы, ибо на страже его безусловной истинности стоит гибкость толкования тайны официоза. Тайна эта может быть либо сакральной природы, либо светской (государственной, военной, наконец, научной). В последнем («научном») случае тайну содержит сама его рациональность, кристальная мистическая ясность, требующая, однако, для своего понимания аскезы длительного институционализированного обучения и включенности в элиту. Являясь публичными, официальные тексты немыслимы без тиражирования. Чем «более официален» текст, тем в большем тираже он существует.
Чтобы быть воспринятым, официальный текст требует форм ответной духовной активности. Официальное письмо — это по существу сам язык. Оно в известном смысле текст пьесы, которую акторы должны разыграть в жизни. Лицедейство официоза всегда предполагает творческую природу театра. Активным ответом на зов официоза оказываются молитва и исповедь,4 которые дополняют проповедь и осваивают с подлинным благоговением официальный текст. «Душа жаждет себя, но она жаждет обрести себя в чем-то ином, а не в себе, в своем индивидуальном проявлении, она поэтому перед Богом отказывается от себя, чтобы найти в нем самое себя и насладиться этим».5 Молитвенные и исповеднические тексты в своем развитом виде принципиально не публичны, а приватны.6 Они существуют каждый раз единично.
В качестве противовеса как «сверху вниз» идущему официозу, так и «снизу вверх» направленной ответной слезной молитве возникает горизонтальное общение в институте приватной, частной жизни. В беседе (разговоре «равных») профанируется вертикальное общение, хотя «за кадром» светится исходная вертикаль. Другой выступает как зеркало
о
СоловьевВ. С. Оправдание добра. Нравственная философия // СоловьевВ.С. Соч. в 2 т. Т. 1, М., 1988. С. 51 и далее. Здесь словам «стыд», «жалость» и «благоговение» придается категориальный смысл.
4 Червь ядовитый скрывался во мгле: Черные думы таились во мгле. Червь, изгибаяся, землю сквернил: Грех ненавистный мне душу тягчил. Червь ядовитый облит янтарем: Весело взоры почиют на нем.
К Небу подъемлю я очи с мольбой, Грех обливаю горючей слезой. В сердце взгляну я: там Божья печать, Грех мой покрыла Творца благодать.
А. С. Хомяков. Из Саади (на кусок янтаря).
5 Гегель. Сочинения: в 14 т. Т. 14, М., 1958. С. 31.
6 См.: Уваров М. С. Архитектоника исповедального слова. СПб, 1998.
трансцендентного, и в этом отношении в Другом обнаруживается предчувствие «чистой тетради», в которой можно сделать дневниковую запись.
Человеку необходимо рассказывать; только рассказывая, он существует. Так он преодолевает онтологический страх перед бытием, доместицируя его как быт. Когда человек проговаривает, удваивает свое бытие в речи, он становится уверенным в прочности своего жизнеустройства. Нарратив вообще содержит личностно более значимую информацию, чем другие типы дискурса и обладает большими возможностями для выражения эмоционального состояния.7 Рассказанная жизнь становится не только не страшной, но и интересной: чтобы самое банальное происшествие превратилось в приключение, достаточно его рассказать. Когда ты рассказал эпизод из своей жизни, «мгновенья перестали наудачу громоздиться одно на другое, их подцепил конец истории, он притягивает их к себе...».8
В горизонтали «повседневности прекрасной» доверительные разговоры, болтовня наполняют человеческую жизнь смыслом. Так бытийствуют дружба и любовь. Это бытие-в-болтовне анестезирует; но за ним происходит забвение подлинного бытия. Людям, которые могут быть счастливыми таким образом, не нужны ни Бог, ни философия, ни дневник.
С развитием навыков письма горизонтальное общение застывает как эпистолярный текст. Правда, фиксирование слова угрожает вывести из прекрасного забвения бытия, поэтому люди, охотно пребывающие в беседе, письма пишут неохотно, ведь само письмо нечаянно забрасывает их в напряженный и трагический мир подлинности.
Личные письма всегда предполагают нетиражированность. Частная жизнь открывается в письме одному человеку: которому я пишу, кому я открываю свои постыдные тайны, простительность которых в их «микроскопичности». Письма, тем не менее, в конечном счете, оказываются прекрасными в своей доверительности. Вызывает смех ответственный работник сталинских времен, который «для экономии времени» пишет всем своим дочерям письма под копирку, вставляя в каждое другое письмо только иное имя собственное: «Здравствуй, Галя!» «Здравствуй, Нина!» и т.д. Здесь нарушается главный императив эпистолярного: безграничное доверие одной единственной индивидуальности, кому пишется письмо.
Бытийствование приватного «горизонтального» текста вызывает метафору наготы, более острую, чем в случае исповеди. Ведь Бог и так видит нас нагими, а перед Другим мы еще должны обнажиться. Из приватного «горизонтального» письма формируется и специфический тип литературы, нарратив, не проповедующий, не исповедывающийся, а повествующий, «как беседа воспитанного человека» (С. Моэм). Для горизонтального текста, ставшего литературой, важным моментом становится расширение тематики. В вертикальных текстах, особенно в проповеди, целый ряд тем табуируется.
См., напр.: Калмыкова Е. С., Мергенталер Э. Нарратив в психотерапии: рассказы пациентов о личной истории (часть 1) // Психологический журнал. 1998, Т. 19, № 5. С. 97-103.
8 Сартр Ж.-П. Тошнота. Пер. Ю.Я. Яхниной. М., 1994. С. 56-58.
Тексты же, происходящие из доверительной беседы с другом, упражняются в том, чтобы высказать все, «до донышка».
Место дневника в отношениях «вертикальных» и «горизонтальных» текстов экстраординарно. Это «точечный» текст. Дневник не есть обращение к Богу, царю, секретарю парторганизации, или к своему ребенку, ученику, подчиненному, подданному. Этот текст не есть фиксация беседы с избранным Другим. В нем есть момент проповеди, но это проповедь самому себе, в нем есть момент исповеди, но это исповедь перед самим собой. Это беседа не с Другим, а с самим собой. Множественность общения в дневнике «схлопывается» в единое. Такая аутокоммуникация парадоксальна и требует философского удивления. Ее смысл обнаруживается, если иметь в виду актуальную бесконечность точки микрокосма; последний вовсе не элементарен.
Растождествление себя с самим собой раскрывается, прежде всего, в естественном эксцессе забывания. После растождествления с собой необходимо наново «открыть» самого себя, «вспомнить себя» (воспоминание как познание у Платона), преодолеть забытость своего собственного бытия. Общение с самим собой есть постоянное преодоление забвения. Другой-из-меня возникает ближайшим образом как даймон Сократа, который говорит в моем дневнике, обращаясь ко мне во втором лице.9
Оказавшись отсоединенным, дистанцированным от социума, от вертикальных и горизонтальных диалогов, я в дневниковом нарративе устремляюсь вглубь, обретаю фундаментальную сознательную решимость, обращенную к сути бытия. Дневник создан «центростремительными» силами, стягивающими общение в точку моего «Я». Подобно этому в результате сверхсжатия космической материи возникает новая звезда. Внутри дневника постоянно присутствуют и «центробежные» силы. Мое «Я», обнаружив себя в точке, все время тяготеет к выходу из нее, влечется к общению (например, парадоксальное стремление «дать почитать» свой интимный дневник). В итоге получается некоторый вибрирующий, то расширяющийся, то сужающийся «меловой круг», ограниченная плоскость, в которой возникшая субъективность стремится оградить себя от опасных стихий социума, черпая в то же время из них свою силу. Внутри этого круга непременно присутствуют язык и, следовательно, идеология, но они взнузданы субъективной рефлексией и не могут уже быть столь агрессивными. Душа парадоксальным образом находит себя в инобытии своей, вообще говоря, враждебной ее самости, репрессивной стихии — идеологии.
Дневник — это тип приватного текста, где приватность доведена до такого предела, в котором перед фактом радикального отсутствия Другого разверзается мой микрокосм.
Дневниковый текст возникает не у счастливых людей. Он есть реакция на обособление, на разрыв (всегда чувствительный, болезненный, выводящий к трагическому мировосприятию) социальных связей: проповедь отвратительна мне своим лицемерием, в Бога я не верю, молиться и каяться я «не могу», нет друга и любимой, с которыми можно было бы «просто поболтать» (или как
9 См.: Пигров К. С. Шепот демона. Опыт практической философии. СПб, 2007.
бы они есть, но «не поймут»). Вот тогда я открываю чистую тетрадь и начинаю дневник.10 Дневник есть изготовленное самим индивидом «зеркало микрокосма», «зеркало души», с помощью которой открывается «познание самого себя». В инсайте дневникового текста происходит чудо подлинного понимания: вдруг я понимаю, что со мной происходит в горизонте Абсолюта и что я есть такое. Словом, здесь случается самосознание, здесь возникает чувство, что познание самого себя осуществилось.
Дневниковый текст тем отличается от обычного потока сознания, что он включает инстанцию вещной эксплицированности, т. е. обнаруживается как технология. Эта технология нацелена на время, она организует его.
Великое достоинство технологии вообще состоит в том, что она упраздняет понятия бездарности и посредственности или создает иллюзию такого упразднения. Каждый может нажать на кнопку, чтобы включить телевизор, каждый может открыть чистую тетрадь, взять перо и начать дневник. Телевизор обязательно включится, а дневник «состоится» со стопроцентной гарантией. Технология скриптизации доступна каждому грамотному человеку. Приступить к написанию романа ты можешь лишь в том случае, если значимые другие дали тебе понять, что ты «имеешь право» на это. Приступить к дневнику ты можешь в любом случае. Тем более что дело это по самой своей природе - тайное. Ты не только не должен показывать свой дневниковый текст другому, но ты обязан его никому не показывать.
Технология дневника, конечно, предполагает выработку системы навыков, создание «направляющих рельсов», «стеллажа».11 В школе учат вести дневник ученика: ребенок овладевает временем, редуцируя его к пространству страницы установленного образца. Когда этот путь в большей или меньшей мере пройден, возникает спонтанная активность в рефлексии своего индивидуального времени. И тогда человек заносит сегодняшнее число в чистую тетрадь не установленного образца. Учитель этого уже не требует. Техника организации времени превратилась в самоцель, где средства и цели совпадают, меняются местами, вообще теряют смысл.
Здесь дневник превращается в артефакт, т. е. в такое техническое средство, у которого исходные цели забыты. Но, потеряв свою целерациональную определенность, дневниковый текст обретает нечто большее, именно — «ЕпШе^еп»12 — обнаружение сути бытия. С одной стороны, дневник — это действие, совершаемое на материале общепринятого языка, с другой стороны, это экзистенциальный текст, обнаружение (и создание) субъективности,
10 «...буду жить не так, как пьют стакан воды, а как с напряженным вниманием дегустируют сложнейший букет неповторимо богатого вина». См.: ЛуначарскийА. В. Марсель Пруст // Марсель Пруст. В поисках за утраченным временем. В сторону Свана. Пер. А.А. Франковского. Л., 1934. С. VI-VII.
11 Техника здесь раскрывается как хайдеггеровское «das Gestell», которое В.В.Бибихин перевел как «постав», но в данном случае лучше бы перевести его как «стеллаж». См.: Martin Heidegger. Die Technik und die Kehre. Tübingen, 1962.
22 Heidegger М. Die Technik und die Kehre. Tübingen, 1962. S. 12.
фундаментального уединения-одиночества.13 С одной стороны, дневник это ставшесть: написано пером — не вырубишь топором. Но с другой — дневники в идеальном случае обречены по своему определению на гибель вместе с автором. Другое дело, что человек существо непоследовательное и дневники всё-таки сохраняются. Но всё равно их характеризует подвижность, зыбкость, гибкость; ничто так часто не сжигается, не уничтожается каким-то другим способом как уничтожаются дневники.
Превращаясь в артефакт, временной текст изымается из времени и приобретает транспортную функцию, становится «кораблем души», связывающим ее различные состояния в целостность судьбы. Собственно, жизнь дневника — это его перечитывание. Дневник в его развитой форме нельзя читать; его автор, он же его единственный читатель, может его только перечитывать. Опять вторгается фундаментальная «непоследовательность» человека: чтение моего интимного дневника Другими обретает тот смысл, что только с помощью Других я сам оказываюсь способен его действительно прочесть. Но в таком случае это уже и не интимный дневник.
Своя собственная жизнь дневника означает, что благодаря своей вещности «мой» дневник заявляет свои права на меня самого. Душа, выразившись в вечной форме понятий и категорий, устремилась по направлению к духу. Не только я веду дневник, но и дневник ведет меня.14 Я — собственность этого текста, а не только он — моя собственность. Если, по слову Т. Адорно, книга в доме напоминает кошку, не вполне доместицированное животное, то что же за таинственное, подчас страшное, капризное, неуправляемое, «животное» в моем доме представляет собой дневник!? Уже хрестоматийными стали «приключения» дневников Л. Н. Толстого в его доме.
Как всякая техника дневник развертывает себя по своей собственной логике, заданной его вещественной формой. С одной стороны, «ведение дневника» — это внецельная, бесцельная экспрессивная деятельность. Дневник, выплескивание эмоций в письме, в этом смысле есть след аффективного поступка, который не только манифестирует негативную свободу, но и закрепляет ее в самой необратимости (непоправимости) свершенного физического
13
«Его представление о счастье. Всю жизнь спокойно читать и писать, никогда никому не показывая ни слова из написанного, никогда ничего из этого не публикуя. Всё это для себя написанное оставлять в карандаше, ничего не изменяя, будто все это — так, ни для чего, как естественное течение жизни, которая не служит никаким ограничивающим и обедняющим целям, а вся целиком является собственной целью и так записывает себя, как ходят и дышат, — сама собою». Канетти Э. Заметки. 1942-1972 // Канетти Э. Человек нашего столетия. М., 1990. С. 287-288.
14 «Моя книга в такой же степени создана мной, в какой я сам создан моей книгой. Это — книга, неотделимая от своего автора, книга, составлявшая мое основное занятие...» (Мон-тень. Опыты. Т. 2, Гл. XVIII // Цифровая библиотека по философии. URL:http://filosof.historic. ru/books/item/f00/s01/z0001003/st000.shtml (дата обращения 10.02.2016). И через несколько сотен лет: «Мне помогает ... эта книга. Может быть, она делает меня больше, чем я сам. Ведь она — мой ребенок, а я — ее ребенок. Ведь когда я пишу о том, чего не знаю, пустое в моей голове уступает место твердому — знанию». См.: Тарасов В. К. Технология жизни. СПб, 1992. С. 57.
действия. С другой стороны, раз возникнув, став непреложным фактом реальности, он постепенно вмысливает в себя, кроме органичной для него задачи «не забывать», в концентрированной обозримой форме формулировать самую суть моей жизни,15 какие-то внешние цели. В процессе рационализации дневник профанируется. Здесь уже не об императиве духовности идет речь. Дневник становится средством для того, чтобы, «извлекать уроки из своей жизни», «добиться успеха», «разбогатеть», «покорить женщину» и т. п.16
Осуществление дневника неумолимо влечет за собой призрак отчуждения и профанации. Во-первых, в нем скрывается интенция стать формой самонадзора и технологией самоэксплуатации. Во-вторых, будучи научены культурой, что «следует вести дневник», авторы дневника часто оказываются не способны к его «самочтению» и, следовательно, пониманию: дневник легче написать, чем прочесть (перечесть!). Иначе говоря, написать дневниковый текст «легко», но трудно понять, что ты, собственно, в нем написал. Трагическим результатом этого является гора исписанной бумаги, которую не способен прочесть ни сам автор, ни — после его смерти — ближние и дальние. Хотя в принципе из каждого дневника может быть извлечен драгоценный, оригинальный, обогащающий общечеловеческую духовность смысл.
Как и все рассмотренные выше типы общения и типы текстов дневник проделывает путь от непосредственного внутреннего общения (с самим собой) к внелитературному тексту и, наконец, будучи «вставлен в рамку», приобретая эстетический момент, к литературе. Сверх-приватный дневниковый текст становится публичным, который и не есть уже дневник. Так же нагота, «опубликованная» в художественном, эротическом или медицинском журнале уже перестает быть собственно наготой, т. е. тем «просветом в бытии», каким является феномен индивидуальной неповторимой наготы. Публикации дневников, из эксцесса экзистенции, из трансгрессивного акта, превращаются в дискурсивные процессы культуры; они обретают значимость в качестве образцов, шаблонов, стереотипов: дневник великого человека служит моделью для личностно-интимного текста рядового человека.
Так же как нагота проступает под одеждой, так и во всех других текстах проступает дневник. Движение мысли предстает как метаморфозы текстов: официального в неофициальный, исповеди в проповедь и т.д. Все тексты оказываются соотносительными с дневником. Он стягивает в точку человеческое общение и естественно становится ключевым моментом для генезиса текстов. Л. Н. Толстой сформулировал это обстоятельство как своеобразную литературную утопию: «.Идея писать по разным книгам весьма
15
К дневнику относится четвертое правило из Декартовских «Главных правил метода»: «делать всюду настолько полные перечни и такие обзоры, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено». См.: Декарт Р. Рассуждение о методе с приложениями. Диоптрика, метеоры, геометрия. Пер. Г. Г. Слюсарева и А. П. Юшкевича. М., 1953. С. 23.
16 «Я вел дневник, записывая в нем мысли, которым я следовал при принятии своих решений и делал это по мере хода событий, т. е. в реальном времени». См.: Сорос Дж. Алхимия финансов. М., 1996. С. 28. И далее описывается, как этот известный финансист овладевал временем биржи с помощью дневника.
странная. Гораздо лучше писать все в дневник, который ... составлял для меня литературный труд, а для других может составить приятное чтение».17
«Ведение дневника» в отношении с другими текстами есть форма чтения (конспект) и способ письма (черновик). Восприятие официального текста идет через превращение его в текст дневникового типа, именно в конспект. Другие типы текстов в свою очередь необходимы для существования дневника: они создают тренаж растождествления с собой, необходимого для того, чтобы «беседа с самим собой» могла возникнуть.
Черновик,18 обозначающий активную сторону генезиса себя, комплементарен конспекту. Он не предназначен «для других», и как текст «для себя» он есть дневник, особенно если четко зафиксирована временная последовательность работы с ним. Неофициальное письмо черновика со временем оказывается важнее официально изданных текстов, как, к примеру, «Очерк критики политической экономии» и «Экономически-философские рукописи 1844 г.» Маркса, «Воля к власти» Ницше, глава «У Тихона» из «Бесов» Достоевского. Черновики П. Валери нас интересуют, по крайней мере, не меньше, чем прижизненно изданные его произведения. Также как и самого Поля Валери в исследовании Леонардо занимали именно черновики.19 Новация Розанова в «Уединенном» состояла, в частности, в том, что он сумел вставить черновик в рамку публикации и обнаружить всю его прелесть.
Дневниковый текст очерчивает арену борьбы с временем. Власть над временем — его явная или скрытая цель. Он принципиально темпорален, сознательно «распрямляет» время. Ритмика души развертывается в «поденных записках» как противоположность и единство «день - ночь», 20 обретая поступательность. Достигая отсроченности во времени, дневник разрывает связь
17
Дневниковая запись Л. Н. Толстого от 22.10.1853 г. Цит. по: Шкловский В. Избранное: в 2 т. Т. 2, М., 1983. С. 350.
1 о
Лехицер В. Апология черновика или «Пролегомены ко всякой будущей.» // Новое литературное обозрение. 2000, № 44. С. 256-269; Лехицер В.Л. Спор как экзистенциал (наброски к онтологии черновых состояний) // Вопросы философии. 2002, № 11. С. 36-47.
19
См.: Вишневский А. А. О Поле Валери // Поль Валери. Об искусстве. М., 1976. С. 5.
20 См. Пушкинское:
Когда для смертного умолкнет шумный день, И на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень И сон, дневных трудов награда, В то время для меня влачатся в тишине Часы томительного бденья; В бездействии ночном живей горят во мне Змеи сердечной угрызенья; Мечты кипят; в уме подавленном тоской, Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток; И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.
«стимул-реакция», дает задержку ответа Другому, «дрессирует» эмоциональное, выпуская эмоцию в загон текста, а затем набрасывая на нее рациональную узду.
В дневнике сталкиваются индивидуальное, душевное и внешнее, общественно-политическое. Чуковский записывает: «1917, 19 июня. ... вторую ночь читаю «Красное и Черное» Стендаля, толстый ... роман, упоительный. Он украл у меня все утро. Я с досады, что он оторвал меня от занятий, швырнул его вон. Иначе нельзя оторваться — нужен героический жест; через пять минут жена сказала о демонстрации большевиков, произведенной в Петрограде вчера. Мне это показалось менее интересным, чем измышленные страдания Жюльена, бывшие в 1830 году».21 Индивидуальные события духовной жизни переживаются и фиксируются как сравнимые с всемирно-историческими, с «роковыми минутами» истории.22 Поэтому дневники оказываются «плохими» историческими книгами.23 З. Гиппиус едва замечает Октябрьский переворот: масштаб приватного существенно искажает картину публичного (или, может быть, выявляет как раз нечто более существенное в мире?).
Пространство дневника, прежде всего, задается языком, который вовсе не пассивный «фон» интимного письма. В качестве соглядатая присутствует и в исповеди, и в задушевной болтовне влюбленных; присутствует он и в дневнике. Он заставляет некоторые вещи проговаривать, а некоторые обстоятельства сказать не позволяет. Русский язык революционного времени внутри себя содержит коммунистическую идеологию.24
Дневник в то же время есть ристалище борьбы с языком. Наедине с собой, человек впервые отваживается, по меньшей мере, поставить в кавычки «очевидное», молчать о том, что «говорят все» и, наконец, сказать несказуемое. Дневник при условии талантливости автора и сопутствующей ему удачи открывает путь к духовному спасению, которое «состоит в том, чтобы найти свою
21
Чуковский К.И.Дневник. 1901-1969: в 2 т. Т. 1: 1901-1929. Подготовка текста, комментарии и подбор иллюстраций Е. Ц. Чуковской. М., 2003. С. 89.
22
См.: Готье Ю. В. Мои заметки. М., 1997. Это дневник человека, который чувствует себя русским историком (учеником Ключевского!), живущим в роковые дни во время Октября и в послереволюционные годы. Также см.: Гиппиус З. Петербургские дневники. 1914-1919. Нью-Йорк - Москва, 1990.
23
Погруженные в свой дневник люди часто не чувствуют «поветрий времени», как, например, М.К.Башкирцева. См.: БасмановА.Е. Тлеющий разряд. Памяти Марии Башкирцевой // Дневник Марии Башкирцевой. Избранные страницы. Подготовка текста, примечания и вступительная статья А.Е.Басманова. М., 1991. С. 5-18. Но, может быть, такое самопогружение открывает им более глубокие и тонкие субстанции бытия? Что с того, что Башкирцева не откликнулась на веяния модного в 70-80-х гг. XIX века модерна?! Непреходяща свежесть очарования этой талантливой девичьей души.
24 Как сказал о русском языке того времени в Предисловии к «Котловану» А. Платонова И. Бродский: «.Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее — о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость ... поэтому Платонов непереводим и, до известной степени, благо тому языку, на который он переведен быть не может» (Brodsky J. Preface // Andrei Platonov. The Foundation pit. Bilingual edition. Translation by Thomas P. Whiney. Preface by Joseph Brodsky. Ann Arbour, 1973. P. 164-165).
самость, вернуться к согласию с собой, уяснить, каково наше искреннее отношение к каждой и любой вещи. Не важно, каким это отношение может быть — мудрым или глупым, позитивным или негативным. Важно, чтобы каждый человек в каждом случае думал то, что он действительно думает».25 Да, талант и удача способствует успеху, но главное в том, что дневник есть та технология, которая позволяет каждому даже вне зависимости от его литературного дарования, общей культурной конъюнктуры и личной гражданской смелости, всё-таки осмелиться думать то, что он действительно думает.
Необходимый момент духовного сосредоточения — уединение. Благостное одиночество может быть достигнуто, прежде всего, с помощью ухода в убежище. Келья, высокая гора противопоставляются агоре, публичному месту, казенному дому. В нынешней повседневности — это «своя комната». Сюда можно удалиться, закрыться на крючок. Дневник представляет собой технику обособления, создание мной самим субъективного пространства. Между «своей комнатой» и «чистой тетрадью», предназначенной для дневника, есть глубинная близость. Сколь бы не было перенаселено физическое пространство, виртуальная реальность дневника открывает каждому бесконечные просторы пространства духовного. Дневник позволяет дистанцироваться по отношению к социуму, поставить на место телевизионные «Новости», преодолеть гипноз сенсационности и социальных страхов, уйти из принудительного социального хронотопа с помощью действительно своего текста. В дневнике субъективное пространство-время нарративно творится и противопоставляется публичному пространству-времени. Уединение, необходимое для сосредоточенной духовной жизни, достигается творческим напряжением, которое облегчается с помощью дневниковой тетради. Социум изыскивает все новые и новые пути проникновения в мир субъективности, но дневник снова и снова воссоздаёт столь необходимую для индивидуальности тишину самостояния.
В качестве предельно приватного текста дневник ценностно напряжен, отношение к нему двойственно. Он, с одной стороны, окутан аурой унизительного пренебрежения и лицемерно-сочувственных улыбок. Мол, есть ведь люди, настолько слабые интеллектом, что не способны к устному счету и могут вычислять только «на бумажке» или с помощью калькулятора. Вот такова же и дневниковая тетрадь. Она есть признание в слабости мысли и памяти, расписка в неспособности решить свои проблемы «в уме». Потому, мол, из-за интеллектуальной слабости, некоторые люди нуждаются в том, чтобы записывать все мелочи своей жизни. В лучшем случае дневник — это дело для неопытных девушек, которые не обладают еще достаточной культурой чувств и силой интеллекта. Они, например, не в состоянии справиться с потоком гормонов, внезапно хлынувших в кровь. Дневник им необходим, чтобы выжить в подобии достоинства, не впадая в постыдную, видимую другими истерику. Дидактические упражнения дневника, мол, не могут быть занятием для зрелых ответственных за семью женщин и деловых серьезных мужчин. У них просто нет времени для «самокопания». «Горе несчастному, который наслаждается жизнью, копаясь в
Ortega-y-Gasset J. Man and Crisis. N. Y., 1958. P. 76. (курсив мой — К. П.)
глубинах своего существа»,26 вместо того, чтобы заниматься государственными, общественными делами. В связи с дневником, как и со связанным с ним феноменом одиночества, всплывают метафоры мастурбации.
Однако каждый, если он не погряз в самодовольстве, подозревает в глубине души, что скрибизация жизни, пусть в самых мелких ее проявлениях, открывает путь к «божественному глаголу», к всеобщим формам логики и к ресурсам долговременной памяти, внятной не только одному поколению и не только одной культуре. В пространстве тишины и молчания, создаваемого с помощью дневникового текста, рождается сама возможность единства индивидуальной судьбы и мировой истории.
Культура заботы к себе создает возможность высокой, осмысленной и развитой любви к Другому. Автор дневника раздваивает себя как себя и как Другого. Но только этот Другой-из-Себя и может действительно впитать прочитанное у Других, только он может понять Других. В противоположность этому чистое нераздвоенное «Я» за пределами животных влечений обречено на тупое самодовольство и тотальную глухоту.
Из базовой амбивалентности интимного дневника и следует то, что он всегда тайное занятие. Дневник окутан аурой стыда, как и некоторые другие, самые существенные для человеческой жизни сферы. Соединяя подлинность молчащего бытия с духовной активностью, он всегда в той или иной мере тайнопись. Формой существования дневникового текста может быть или иностранный язык, или самим собой изобретенный шифр, как у Леонардо, или намеки и иносказания, понятные только самому автору.
Феномен дневника обнаруживается не только как рефлексия индивидуальности, но существует и применительно к социуму. Целый ряд обнаружений социальной и культурной жизни предполагает установление взаимного соответствия вещей и времени. Это и музей, и архив, и библиотечный каталог, и сама библиотека. Но собственно дневник социума — это «срочная словесность» публицистики. Будучи понятой как дневник, она объясняет амбивалентность отношения к ней: мы «презираем» публицистику и журналистику,27 но не можем без них обойтись. В них «снимается» лавина сиюминутных социальных эмоций. Неизъяснимая прелесть чтения старых газет именно в том, что мы можем посмотреть извне на те страсти, которые некогда затмевали людям Солнце.
Естественно, что интимный дневник и дневник социума могут найти точки контакта. Весь гигантский корпус дневниковых текстов, существующих в мире и разбросанных по городам и весям, по годам и столетиям составляет подлинную источниковую основу всемирной историографии.
Интимный дневник тайное, хотя и необходимое как индивиду, так и обществу дело. Отношение коллектива к нему всегда, по меньшей мере, насторожено. Дневник манифестирует возможность иметь свое собственное мнение, независимое от мнения других. Естественно, что в тоталитарном обществе отношение к дневнику прямо враждебно. В «1984» Дж. Оруэлла даже чистая
26 Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. Пер. А. В. Михайлова. М., 1977. С. 223.
27 Как унизили О. Шпенглер и Г. Гессе журналистику, говоря о фельетонной эпохе!
тетрадь запрещена как потенциальный дневник. Новояз здесь, как будто, делает ведение дневника невозможным. Но, несмотря ни на что, дневник в «1984» все-таки состоялся и это рождает надежду на возможность спасения человеческого самосознания.
Интересен вопрос о моменте дневника в текстах властителей и особенно в текстах тоталитарных лидеров. Некоторые публицисты в советское время пытались реконструировать на основе громадного корпуса интеллектуальной продукции В.И.Ленина его автобиографию, но по существу тщетно. Ленину, охотно конспектировавшему и оставившему множество черновиков, тем не менее, не было свойственно классическое дневниковое письмо, где бы эксплицировалась экзистенция. К субъективности дневникового дискурса не располагал сам проект общества, который создавал «вождь мирового пролетариата». Дневник в таком мире может представать либо как разглашение государственной тайны,28 либо как донос на самого себя.29 Но есть и другие образцы: перечисляя личные вещи М. Ганди, указывали только набедренную повязку, сандалии, плевательницу и . дневник. Само это перечисление, где отсутствуют книги, перечисление, ставящее дневник рядом с плевательницей, еще раз подчеркивает амбивалентность дневника. Ясно, однако, что духовный лидер, формирующий образцы духовной жизни, фундаментально отличается от тоталитарного лидера, создающего новую материальную действительность.30
Что касается рядовых людей, которые в самые суровые годы все-таки вели дневники, то у них обнаруживаются поразительные сплавы искренности, юмора, страха, хитрости и душевной отваги.31
Здесь может быть тематизирована фигура подсматривающего. Даже за официальным текстом обнаруживаются комплексы, которые автор пытался скрыть. Нечего уж говорить об исповеди, частном письме и о дневнике! Безличная фигура подсматривающего двоится: во-первых, это тайная полиция, «люди в черном». Во-вторых, это ученый, историк, исследователь, психоаналитик. Как бы там ни было, но дневник есть живые ростки возможной искренности, прорастающие сквозь асфальт тотального лицемерия в рамках «сурового комфорта тоталитаризма».
Дневник, как и философия, есть «нечто неизбежное» в культуре. Налицо сущностное единство интимного дневника и философии. Одним из наиболее константных признаков культуры является потребность в самоописании, осуществляемая философией.32 Отсроченность во времени, важная для дневника, оказывается существенной для генезиса самосознания, культурой которого и занимается философия.
2 Я
На Байконуре интимные дневники были запрещены, но этот запрет постоянно нарушался.
29 Гуманизация (или разложение) советского общества началась, в частности, с того, что
дневники перестали быть материалом возможного обвинения для КГБ.
30
См.: ГандиМ.К. Моя жизнь. Пер. А.М.Вязьминовой и др. Отв. ред. проф. Р. А.Ульяновский. М., 1969.
31 См., напр.: ЧуковскийК.И. Дневник. 1901-1969: в 2 т. Т. 2: 1930-1969. М., 2003. С.9. Здесь обсуждается отношение интеллигенции к И. В. Сталину.
32 Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973. С. 4-5.
Философия предстает как культура «срочной словесности» и как система образцов для дневников. Финал осуждающего «копание в самом себе» пассажа из Гердера, процитированный выше, заканчивается филиппикой против философии вообще.33 Амбивалентное отношение к философии и к ведению дневников — одного порядка. «.Толпе не присуще быть философом . значит те, кто занимается философией, будут вызывать ее порицание.».34 Толпа, хотя ее и раздирают сиюминутные эмоции, зачастую инспирированные журналистикой, не может вести дневник, она в принципе не способна к саморефлексии. У толпы принципиально нет субъективности, а философский текст всегда несет ее в себе. И дневник, и философия в разных плоскостях создают идеологизированное языковое поле, которое, раз возникнув, оказывается для них тягостным. И тогда в игру вступает тайна. Интимный дневник прячется, скрывается сам факт его ведения. Что касается философии, то она, спасаясь, уходит в темное слово, которое, даже будучи опубликованным, хранит тайну своего смысла.
В связи со всем сказанным осмысление культуры дневника на различных его уровнях приобретает особое значение для нашего Отечества в его трудные дни. Дело не в нашей «бедности», не в нашей «лени», не в том, что нам «не везет с начальством». Дело в том, что наш народ не умеет быть свободным. Свободу нельзя «даровать» свыше. Такой дар не может быть принят. Свободу нельзя «завоевать» снизу. Всякое завоевание чревато новым рабством как завоеванного, так и завоевателя. Свободу можно только сотворить в тайном рефлексивном творчестве своей души. Свобода может быть, в сущности, только тайной, и дневник, сам принципиально существующий в эзотерическом измерении, есть технология тайной свободы. Он позволяет прорваться к подлинному бытию, опираясь на общий духовный контекст: культуру философствования и дерзость додумывания до конца в высоких образцах публицистики. В «ведении дневника», так же как в «процессе/эксцессе» философии и журналистики, происходит самосознание как специфическая для письменных цивилизаций деятельность, происходит самосознание письмом.
33
«..Философская спекуляция может быть уделом лишь очень немногих праздных людей, да и для них это что-то вроде опиума восточных стран — сладкая дремота, погружающая человека в сон, расслабляющая, искажающая образы действительности.» См.: Гердер И. Г. Ук. соч. С. 222-223.
34 Платон. Государство 494а. Пер. А. Н. Егунова / Сочинения: в 3 т. Т. 3 (1), М., 1971. С. 297.
