CC BY
90ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВО
УДК 94(47)"1860/1870":304.3
ГРНТИ 03.23.31
Н.Л. Пушкарева
Интимные тайны «молодых штурманов будущей бури» (что лежало в основе самоотверженности российских радикалов-шестидесятников?)* **
В центре внимания автора статьи одна из страниц истории российской сексуальной культуры, а именно типика сексуальных отношений в среде российских ради-калов-«шестидесятников». Анализируя детали эго-документов (прежде всего дневников и писем, тексты которых давно известны, но не привлекали внимания специалистов именно с этой стороны), автор пытается понять причины самозабвенной готовности этих революционеров к самопожертвованию. Социально-политический и нравственный максимализм русской демократической мысли 18601870-х гг. обернулся в России воинствующим неприятием эмоциональных, бытовых, психофизиологических реалий нормальной человеческой жизни. Это неприятие многократно усиливалось несчастливой личной судьбою ряда идеологов демократизма и народничества, ставших морализаторами и ханжами. Большинство этих людей обманулись в отношениях с женщинами, а затем долгие годы боялись, что их несостоятельность проявит себя в общественной сфере. Возможно поэтому, считает автор, отрицая эротику и секс, социал-демократы воображали картины будущего идеального общества и счастья в нем, лишая себя нормальной сексуальной жизни и эротизма. С последствиями пропаганды этого «ужасного совершенства» российское общество не может справиться уже много лет.
Ключевые слова: сексуальная культура, повседневность, гендер, демократ, общественное движение.
N.L. Pushkareva
Intimate secrets of the "young navigators of future storm" (what was the basis of the dedication of the Russian radicals of the sixties?)
The purpose of the article is to reconstruct one of the pages of the history of Russian sexual culture and precisely the types of sexual relations in the milieu (social_environment) of Russian radikals of 1860-s. Analyzing the details of ego-documents (especially the diaries and letters, texts of which have long been unknown and did not attract the attention of
* Статья подготовлена в рамках Программы фундаментальных исследований РАН «Историческая память и российская идентичность» (2016-2018).
** Работа подготовлена при поддержке гранта РФФИ (РГНФ) № 16-0-00136. © Пушкарева Н.Л., 2016 © Pushkareva N.L., 2016
specialists from this point of view), the author tries to understand the patterns of readiness to sacrify themselves for social needs and forget about the selfs that were so typical for Russian revolutionaries. Socio-political and moral maximalism of Russian democratic thought of 1860-1870-ies in Russia turned violent rejection of emotional, domestic, psychophysiological normal human life. This rejection was intensified by an unfortunate personal fate of a number of ideologists of democracy, that became pharisee and hypocrites. Most of these people disappointed in relationships with women, feared then for a long time and their inadequacy manifested itsef in the public sphere. Perhaps this is why, according to the author, denying the erotic and sex, the Social Democrats imagined visions of the future ideal society and happiness in it, depriving themselves of the normal sexuality and eroticism. With the effects of this propaganda of "terrible perfection" Russian society can not cope for many years.
Key words: sexual culture, everyday life, gender, democrat, social movement.
Понять систему ценностей «молодых штурманов будущей бури» -радикальных демократов 1860-х гг. - в ее трагической односторонности, нащупать истоки и причины их самозабвенной готовности к самопожертвованию во имя иллюзорных идеалов «свободного братства» (так именовал будущее общество В.Г. Белинский) пытаются ныне понять многие исследователи. Между тем становление сложных форм социально-бытовой жизни - того, что Норберт Элиас называл «процессом цивилизации», - было всегда тесно связано в России с эволюцией государственной власти. Нормы поведения, правила приличия обычно внедрялись здесь и контролировались сверху. Давление в сторону унификации жизни подданных (и дворян, и тех, чьим трудом крепла и богатела русская земля) оказывалось всегда сильнее тенденции к индивидуализации. А без сложившихся и достаточно разнообразных «подкультур» не возникало базы для нормативного плюрализма, для терпимости по отношению к инакомыслящим и «инакодействующим». Из века в век русское государство устанавливало четкие нормы индивидуального поведения, контролируя их соблюдение с помощью административно-правовых актов и практик [1, с. 337]. Этот вывод относится и к сфере сексуальных нормативов и запретов.
На примере отношения к эротике и чувственной любви в эпоху средневековья, а также в начале Нового времени, истории их гонения и осуждения этот антагонизм между официальной, освященной церковью идеологией и традицией (бытовой культурой народных масс), - заметен особенно хорошо [2, с. 85-104]. Даже в «просвещенном осьмнадцатом столетии», когда в России зародилось - не без влияния Франции - и начало получать признание сложное эротическое искусство (посредством которого сексуальность только и может быть включена в состав «высокой» культуры) - процесс этот затронул ничтожно малый социальный слой: столичных представителей «благородного», «образованного» сословия, дворян. Однако большинством из них утверждения такого рода редко обнародывались. Одинаковые для всех нормы религиозной
морали довлели и над ними, так что выдвижение на первый план ценностей индивидуально-психологического, личного порядка (столь хорошо «просматривающиеся» в зародившейся в то время художественной литературе и мемуарах) еще не могло быть залогом признаний, касающихся интимной сферы: «грязного секса», «грешных помыслов».
Немало авторов дневников и мемуаристов XVIII столетия старались к тому же - кто явно, а кто неумышленно - противопоставить себя представителям «подлых» сословий, чья натуралистическая философия сексуальности была мало совместима с романтической образностью. Даже те из просвещенных и образованных дворян, кто стремился понять жизнь и систему ценностей «труждающихся» крестьян, воспринимали народные празднества и ритуалы, содержавшие явные эротические элементы, как проявления чего-то низменного, безнравственного и некультурного. Это была своеобразная внутренняя самоцензура, за которой в действительности стоял социальный контроль. Он же породил и то, особо острое именно в России, противоречие между натуралистической бездуховностью «низкой» и идеалистической бестелесностью «высокой» культуры, которое стало лейтмотивом всей русской литературы и искусства.
С одной стороны, к рубежу XVIII и XIX столетий в обыденном языке россиян существовало огромное количество пословиц, присловий, поговорок и других фольклорных произведений, основанных на изощренном русском мате; с другой - вся история литературного классицизма и сентиментализма в России подготовила появление «высокого литературного штиля», а вместе с ним - особых образов русских женщин, которых невозможно было жаждать телесно, а тем более сексуально домогаться. Каждая из них, от пушкинской Татьяны до героинь Тургенева, от Светланы Жуковского до княжны Мэри, являла собой «чистейшей прелести чистейший образец», «мимолетное виденье», «гения чистой красоты».
Та же рассогласованность чувственности и нежности по отношению к женщине - рожденная православием, в котором прекрасный пол делился на асексуальных девственниц и похотливых блудниц - легко прослеживается и в русском изобразительном искусстве рубежа XVNI-XIX вв. Обнаженная натура писалась в допетровское время только в связи со сценами пыток грешников, наказаний блудниц [3]. В XVIII же веке в русской живописи завоевала прав традиция свободного (казалось бы!) изображения наготы. (Отметим, что на Западе ей было уже три сотни лет). Однако в картинах русских художников, изображавших обнаженных, отсутствовал всякий налет эротичности. Разумеется, без Карла Брюллова, Федора Бруни «история наготы» в русской живописи была бы неполной, как и без прелестных образов купальщиц Александра Венецианова. Но каждый из перечисленных художников владел своеобразной «доктриной расстояния» [4, р. 391]: представляя обнаженное человеческое тело обобщенно и идеализированно, «драпируя» его в
возвышенные ассоциации, эти живописцы рассчитывали на «смягчение шока» от лицезрения человека без одежд. На практике это означало изъятие наготы из современного им, в том числе интимного, опыта и в то же время придание ей величия - за счет сюжетов и поз, заимствованных из мифологии, религии или экзотики (например, изображения народных празднеств в далеком прошлом или современных).
Стоит заметить и еще одну особенность русской живописной традиции. В эгоцентрическом мире русского романтизма оставалось необычайно мало места для женщин. Одинокие размышления облегчались по большей мере мужским товариществом в ложе или в кружке. Поэтому в русской живописи (как, впрочем, и в литературе - от Сковороды до Бакунина!) видны сильные намеки на гомосексуальность, хотя и сублимированного, платонического сорта. Эту страсть можно обнаружить в склонности А. Иванова рисовать нагих мальчиков. Она объяснялась самим художником стремлением к духовному совершенству андрогинии, возвращением к первоначальному единству мужских и женских черт. Искусствоведам давно известно, что в предварительных набросках головы Христа в «Явлении Христа народу» художник использовал как мужскую, так и женскую натуры.
Свойственные русской классической литературе и живописи возвышенно-поэтическое отношение к женщине, воспевание ее как матери и хозяйки дома, отсутствие истерической озабоченности в отношении сексуальных прегрешений (столь свойственой западноевропейской культурной традиции) были прекрасной основой для усвоения нравственных и этических ценностей всеми слоями российского общества. Но они же порождали бесконечные разочарования и драмы у конкретных людей, стремившихся «делать жизнь» с литературных примеров.
«Страсть к идеям и развитие психологических комплексов вокруг некоторых имен и понятий, вообще типичные для европейского романтизма, в России были доведены до крайности... В русской привязанности к классической древности и к сублимации сексуальности в творческой деятельности было нечто нездорово-одержимое. Можно предположить, что удивительные и оригинальные творческие жизни Бакунина и Гоголя были в какой-то степени компенсацией их сексуального бессилия», -размышлял четверть века тому назад над страницами классической русской литературы американский историк Дж. Биллингтон. Он видел в героях Пушкина, Лермонтова, Тургенева «эгоцентрических любовников», которые «обнимали женщин, как и идеи, с той смесью страсти и фантазии, которая делала прочные отношения почти невозможными...» [5, р. 349]. Классическая русская литература XIX в. формировала в читающей публике отношение к любви как к событию. «Чувственная страсть для русской женщины и русского мужчины - это не дар божий, не благо, не ровное тепло, что обогревает жизнь,... но стихийное бедствие, пожар,
землетрясение, эпидемия, после которой жить больше нельзя, а остается лишь омут, обрыв, откос, овраг..." [6, с. 25].
С гипертрофией духовно-романтического, внутренне-трагического аспекта любовных отношений было связано настороженно-подозрительное и даже враждебное отношение ко всякой чувственности. И такую аскетическую мораль в России насаждали и пропагандировали (в отличие от Запада) отнюдь не только консерваторы и представители церковных кругов, но и властители дум молодежи прошлого века, передовых слоев общества - лидеры радикальных общественных движений, прежде всего разночинцы.
Аристократы пушкинского времени, с детства получавшие хорошее светское воспитание, даже оставаясь религиозными людьми, всегда дистанцировались от официального ханжества. Разночинцам, выходцам преимущественно из духовной среды, бывшим семинаристам, сделать это было значительно труднее. Порывая с одними устоями своей прошлой жизни, они не могли преодолеть других. Перенесенные в чужую социальную среду, многие из них мучительно страдали от стеснительности, тщетно пытались подавить волнения собственной плоти, тем более что, как и у прочих людей, в их сексуальности не все, не всегда было «каноническим».
Темпераментный, чувственный и одновременно страшно застенчивый Вассарион Белинский был преследуем мыслью, что природа заклеймила его лицо «проклятьем безобразия», из-за которого - полагал он - его не сможет полюбить ни одна женщина [7, с. 390]. Поэтому главной отдушиной для него стала страстная, неосознанно гомоэротическая дружба, стержень которой составляли бесконечные интимные излияния параноидального свойства. «Боткина я уже не люблю, как прежде, а просто влюблен в него и недавно сделал ему формально объяснение», -признавался Белинский своему главному наперснику тех лет (конец 1830-х гг.) Михаилу Бакунину [7, с. 190].
Весьма схожие переживания переполняли душу юного Николая Добролюбова [8]. 16-летним юношей он страстно привязался к своему семинарскому преподавателю И.М. Сладкопевцеву: «Я никогда не поверял ему своих сердечный тайн, не имел даже надлежащей свободы в разговоре с ним, но при всем том - одна мысль: быть с ним, говорить с ним - делала меня счстливым, и после свидания с ним, особенно после вечера, проведенного с ним наедине, я долго-долго наслаждался воспоминанием и долго был под влиянием обаятельного голоса и обращения... Для него я готов был сделать все, не рассуждая о последствиях...» [9, с. 441]. Привязанность Добролюбова к Сладкопевцеву сохранилась и после отъезда последнего из города и поддерживалась письмами.
Пытаясь разобраться как в этой привязанности, так и в других «пороках», будущий критик был очень озабочен поисками аналогий в частной жизни великих людей. Благодаря Бога за то, что схожие ситуации
ему было «сыскать» весьма легко, он писал: «Рассказывают наверное, что Фон-Визин и Гоголь были преданы онанизму, и этому обстоятельству приписывают даже душевное расстройство Гоголя» [9, с. 466], - писал он, весьма точно отражая уровень тогдашних медицинско-сексологических представлений о «вреде» самоудовлетворения [см.: 10].
Страхом за приверженность этому «пороку» были проникнуты также дневниковые и эпистолярные размышления целого ряда современников и «старших товарищей» Николая Добролюбова. Тот же Белинский, буквально соревнуясь с Михаилом Бакуниным в постыдных саморазоблачениях, в ответ на признание последнего о склонности к онанизму в юности [7, с. 190], с жаром отвечал откровенностью на откровенность: «Я начал тогда, когда ты кончил - 19 лет. Сначала я прибег к этому способу наслаждения вследствие робости с женщинами и неумения успевать у них. Продолжал же уже потому, что начал. Бывало в воображении рисутся сладострастные картины - голова и грудь болят, во всем теле жар и дрожь лихорадочная. Иногда удержусь, а иногда окончу гадкую мечту еще гадчайшей действительностью...» [11, с. 39]. Несмотря на постоянную «потребность выговаривания», эти переживания тщательно скрывались от окружающих. Даже от друзей. «Бывало Ст[анкевич], говоря о своих подвигах по сей части, спрашивал меня, не упражнялся ли я в этом благородном и свободном искусстве... Я краснел, делал благочестивую и невинную рожу и отрицался». И ниже выражал уверенность в том, что теперь, когда и он сам, и Михаил Бакунин признались друг другу в «гадкой слабости», их дружба наверняка станет вечной... [11, с. 40].
Характерно, что все эти побуждения к откровенным излияниям навсегда прекратились после женитьбы В.Г. Белинского [12; 13].
Весьма похоже реагировал на невозможность подавить молодую чувственность младший современник Белинского - Н.Г. Чернышевский. Проблема соотношения любви и дружбы, которые он рисовал в своем воображении весьма возвышенно, и вульгарной чувственности, которой он мучительно стыдился, занимала немалое место в текстах его дневников. Двадцатилетний писатель (вероятно, и в страшном сне не предполагавший, что кто-то спустя столетие с лишним будет вчитываться в его сокровенные мысли - Н.П.) признавался: «...Я знаю, я легко увлекаюсь и к мужчинам, а ведь к девушкам или вообще к женщинам мне не случалось никогда увлекаться (я говорю это в хорошем смысле, потому что если от физического настроения чувствую себя неспокойно, это не от лица, а от пола, и этого я стыжусь)...» [14, с. 35-36].
Ниже он с ужасом пытался разобраться в своих «бедах», с тревогой восклицая: «Сколько за мною тайных мерзостей, которых никто не предполагает! Например, разглядывание [существительное здесь умышленно не названо автором - Н.П.] во время сна у детей и сестры и проч. ...» [14, с. 38]. Через несколько дней он записал: «Ночью я проснулся: по-
прежнему хотелось подойти и приложить... [снова пропуск автора - Н.П.] к женщине, как бывало раньше...» [14, с. 83]. А спустя еще два дня Чернышевский признался: «Ночью снова чорт дернул подходить к Марье и Анне (горничные - Н.П.) и ощупывать их и на голые части ног класть свой... Когда подходил, сильно билось сердце, но когда приложил - ничего не стало...» [14, с. 91].
Стремление преодолеть в себе «тайные мерзости» в сочетании с невозможностью подавить юношескую гиперсексуальность порождало в сознании социально ориентированных молодых радикалов тяжелейший психологический стресс. 11 августа 1848 г. Николай Чернышевский и его ближайший друг Василий Лободовский, оба «сказали, поправляя у себя в штанах: Скверно, что нам дана эта вещь...» [14, с. 82].
Ни в гомоэротизме, ни в раздвоенности чувственности и нежности, ни тем более во влечении к женщинам, разумеется, не было ничего исключительного. Подобные переживания были и будут свойственны бесчисленным юношам прошедших и будущих столетий и в России, и на Западе. Можно, однако, отметить некоторую «национальную специфику» в сексуальной культуре россиян. Она впервые была замечена Василием Розановым, а ныне исследуется и обосновывается Дмитрием Галковским [15, с. 67]. Речь идет об особой склонности «совершать любовное преступление в одиночку», об онанизме. Тема эта неслучайно присутствовала на страницах дневников и писем буквально всех радикальных демократов прошлого столетия. Онанизм как форма «замещения» чувственных переживаний, которые способна доставить женщина, «отзывался» в непростой и нестабильной социальной действительности России XIX в. существованием политически бессильных людей, живших почти исключительно общественно-политическими вос-просами. «Рассогласованность» мира законов и действительности, ощущение ирреальности умозрительных социальных конструкций, рождавшихся в воспаленном воображении людей, охваченных «революционным нетерпением», корреспондировали с мастурбационной тревожностью, связанными с онанизмом страхами и объяснялись в конечном счете катастрофически низким уровнем сексуальной культуры даже в высших, образованных социальных слоях.
Именно этим объясняется то, что русская литература и публицистика классического «золотого века» с настойчивостью, достойной лучшего применения, старалась сформировать у читателей (особенно молодых) образ большой возвышенной любви, начисто лишенной какого-либо эротического звучания или оттенка. Век Мопассана и Флобера во Франции родил в России образ Женщины, главным достоинством которой была бы возможность «делить свои мысли до такой степени», чтобы с нею было возможно вместе читать и обсуждать «новые произведения». Умевший, по словам Н.А. Некрасова, «рассудку страсти подчинять» Н.А. Добролюбов, грезя о такой спутнице жизни, писал, что тогда «был
бы счастлив и ничего не хотел боле... Увы, такой женщины нет», - писал он. - Сознание полной бесплодности и вечной неосуществимости этого желания гнетет и мучит меня, наполняет тоской, злостью, завистью...» [9, с. 340]. Описывая, как сестры его учеников, к которым он вожделел, смотрят на него иронично и свысока, он мазохистки упрекал сам себя, что спит с проституткой, которую никогда не сможет полюбить, «потому что нельзя любить женщины, над которой осознаешь свое превосходство...» [9, с. 517].
Отдав свои высокие «мечты, надежды, помышленья» Отчизне в самом широком понимании этого слова, он добровольно (подобно монаху-аскету) оградил себя от нормальной чувственности, которую именовал «животными отношениями» и оценивал однозначно: «Все это грязно, жалко, меркантильно (?), недостойно человека..» [9, с. 553].
И Белинский, и Чернышевский, и Добролюбов, и те, кто окружал их и верил их слову, видели себя в честолюбивых одиноких мечтах красивыми, ловкими, благородными, спасающими падших женщин и показывающими всем остальным примеры нравственности. В своих сочинениях и критических оценках сочинений современников они исходили не из своего реального жизненного опыта (очень и очень ограниченного, если судить по оставшимся от них памятникам личного происхождения), а из воображаемых, надуманных образов. Вместо того, чтобы способствовать развитию терпимости, освобождению (эмансипации) от навязанных православием строгих ограничений, они развили безуспешную внутреннюю борьбу, вылившуюся в осуждение и отрицание чувственности как чего-то «пошлого» и «недостойного». Любой из литературных критиков (а все названные выше революционеры-радикалы не брезговали этой сферой литературной деятельности) гневно ополчались на тех писателей и поэтов, которые робко или, напротив, настойчиво вводили эротическую тему в ткань повествования. «Неистовый Виссарион», например, взяв на себя ничем не обоснованную обязанность рассуждать с точки зрения воображаемого «невинного молодого мальчика», которого следует уберечь от соблазнов, неодобрительно отнесся к поэзии Алксандра Полежаева, откровенно бранил Боккаччо, а роман Поля де Кока назвал «гадким и подлым» произведением. Дмитрий Писарев искренне осуждал Г.Гейне за «легкое воззрение на женщин». Неприятие и нереализованное собственных сексуально-эротических влечений тех, кто стоял у истоков идеи социального освобождения в России, породили отношение к литературе как к «учительнице жизни». С тех пор и чуть ли не на целое столетие книги стали оцениваться критиками не по художественным, а по социально-педагогическим критериям.
Подозрительно-настороженное отношение к сексуальности, унаследованное от прежних, православных идеологов радикалами-шестидесятниками (прочившими самих себя в мессии!), передалось как инфекционное заболевание их идейным последователям - народоволь-
цам. Именно в 1870-е гг., в годы наибольшего распространения революционной народнической идеологии, психосексуальные трудности отдельных «критически мыслящих личностей» стали превращаться в идеологию. В то время как консервативно-религиозная критика неустанно осуждала эротизм за то, что он противоречил догматам веры, внемирскому аскетизму православия, у революционных демократов и народников (которые как раз начинали свою деятельность в 1860-е гг.) эротика не вписывалась в нормативный канон человека, призванного отдать все силы борьбе за освобождение трудового народа. В сравнении с этой великой общественной целью все индивидуальное, личное выглядело ничтожным. Тончайшая интимная лирика Афанасия Фета, Якова Полонского, Константина Случевского осталась вне разумения этих опаленных великой утопической идеей людей. Она казалась им пошлой, а уж между эротикой, «клубничкой» и порнографией они и вовсе не видели никаких различий. Художника или писателя, бравшегося в России второй половины XIX в. за «скользкую» тему, ожидали таким образом яростные атаки не только «справа», но и «слева». Тем самым развитие высокого, рафинированного эротического искусства в России, а вместе с ним и соответствующей лексики, без которой секс и разговоры о нем выглядят действительно «низменными», «грязными», затормозилось на несколько десятилетий.
Социально-политический и нравственный максимализм русской демократической мысли 1860-1870-х гг. обернулся воинствующим неприятием эмоциональных, бытовых, психофизиологических реалий, из которых, в сущности, складывается нормальная человеческая жизнь. Это неприятие многократно усиливалось несчастливой личной судьбою ряда идеологов демократизма и народничества, подчас по своей воле, а иной раз в силу не зависящих от них обстоятельств, становившихся морализаторами и ханжами. Любой из них вслед за героем чеховского рассказа «Ариадна» (1895) мог бы лишь сказать в свое оправдание: "... Мы не удовлетворены, потому что мы идеалисты. Мы хотим, чтобы существа, которые рожают нас и наших детей, были выше нас, выше всего на свете... У нас в России... чувственность смешна и внушает отвращение... Но вот беда в чем. Едва мы женимся или сходимся с женщиной,... как мы чувствуем себя разочарованными, обманутыми» [16, с. 117].
Обманувшись сами - в отношениях с женщинами, в невозможности «перехитрить природу» радикалы-шестидесятники оказались в тисках мучительной боязни того, что их несостоятельность проявит себя в иной, исключительно важной для них общественной сфере. Поэтому, отрицая эротику и секс, они с жаром создавали картины будущего счастья, подобные «шестому сну» Веры Павловны из романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?». Последствия этой пропаганды российское общество расхлебывало не одно десятилетие.
Список литературы
1. Engelstein L. The Keys to Happyness. Sex and the Search for Modernity in Fin-de Siecle Russia. - Ithaca and London, 1992 (Энгельштейн Л. Ключи счастья: Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX-XX веков. - М.: Изд. центр "Терра", 1996. - 571, [1] с.).
2. Пушкарева Н.Л. Женщины Древней Руси. - М.: Мысль, 1989. - 286 с.
3. Пушкарева Н.Л. Сексуальная этика в частной жизни древних русов и московитов X-XVII вв. // Секс и эротика в русской традиционной культуре. - М.: Ладомир, 1996. - С. 51-103.
4. Gay P. The Bourgeois Experience. Victoria to Freud. V.1. Education of the sences. -N.Y., 1984.
5. Billington J.H. The Icon and the Axe. An Interpretative History of Russian Culture. -New York, 1970.
6. Гачев Г. Русский Эрос: «роман» Мысли с Жизнью. - М.: ЭКСМО, 2004. -636 с.
7. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. Т. 11. - М.: Изд. АН СССР, 1959.
8. Пещерская Т.И. Русский демократ на rendez-vous // Литературное обозрение. -1991. - № 11. - С. 40-43.
9. Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: в 9 т. - Т. 8. - М.: Худ. лит., 1964. -714 с.
10. Веременко В.А. «Страшный враг юношества» - борьба с онанизмом и половое просвещение подростков из привилегированных слоев российского общества во второй половине XIX - начале ХХ вв. // Столица и провинции: взаимоотношения центра и регионов в истории России: матер. Всерос. науч. конф. с междунар. участием / отв. ред. В В. Карпова. Вып. 7. - СПб.: ЛГУ им. А.С. Пушкина, 2016. - С. 68-74.
11. Цит. по: Сажин В. Рука победителя. Выбранные места из переписки В.Белинского и М.Бакунина // Литературное обозрение. - 1991. - № 11.
12. Гинзбург Л. О психологической прозе. - М.: INTRADA, 1999. - 415 с.
13. Кон И.С. Дружба. Этико-психологический очерк. - М.: Политиздат, 1989. -348 с.
14. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. Т. 1. Дневники. - М.: Гослитиздат, 1939. -860 с.
15. Галковский Д. Бесконечный тупик // Волшебная гора. - № 1. - М., 1993.
16. Чехов А.П. Собрание сочинений и писем: 8 т. Т. 6: Рассказы и повести, 1895-1903. - М., 1986. - 735 с.
References
1. Engelstein L. The Keys to Happyness. Sex and the Search for Modernity in Fin-de Siecle Russia. - Ithaca and London, 1992.
2. Pushkareva N.L. ZHenshchiny Drevnej Rusi [Women Of Ancient Russia]. - M.: Mysl', 1989. - 286 s.
3. Pushkareva N.L. Seksual'naya ehtika v chastnoj zhizni drevnih rusov i moskovitov X-XVII vv. [Sexual ethics in the private life of the ancient Rus and the Muscovites of the X-XVII centuries ] // Seks i ehrotika v russkoj tradicionnoj kul'ture [Sex and erotica in Russian traditional culture]. - M.: Ladomir, 1996. - S. 51-103.
4. Gay P. The Bourgeois Experience. Victoria to Freud. V.1. Education of the sences. -N.Y., 1984.
5. Billington J.H. The Icon and the Axe. An Interpretative History of Russian Culture. -New York, 1970.
6. Gachev G. Russkij EHros: «roman» Mysli s ZHizn'yu [Russian Eros: "novel" Thoughts with Life]. - M.: EHKSMO, 2004. - 636 s.
7. Belinskij V.G. Polnoe sobranie sochinenij. - T. 11. - M.: Izd. AN SSSR, 1959.
8. Peshcherskaya T.I. Russkij demokrat na rendez-vous [Russian Democrat on rendezvous] // Literaturnoe obozrenie [Literary review]. - 1991. - № 11. - S. 40-43.
9. Dobrolyubov N.A. Sobranie sochinenij v 9-ti tt. [Collected works in 9 TT]. - T. 8. -M.: Hud. lit., 1964. - 714 s.
10. Veremenko V.A. «Strashnyj vrag yunoshestva» - bor'ba s onanizmom i polovoe prosveshchenie podrostkov iz privilegirovannyh sloev rossijskogo obshchestva vo vtoroj polovine XIX - nachale HKH vv. ["The worst enemy of youth" - the struggle against Masturbation and sexuality education of adolescents from privileged strata of Russian society in the second half of XIX - early XX centuries] // Stolica i provincii: vzaimootnosheniya centra i regionov v istorii Rossii: mater. Vseros. nauch. konf. s mezhdunar. uchastiem / otv. red. V.V. Karpova [Capital and the provinces: the relationship between the centre and regions in the history of Russia: mater. Vseros. scientific. Conf. with int. participation]. -Vyp. 7. - SPb.: LGU im. A.S. Pushkina, 2016. - S. 68-74.
11. Cit. po: Sazhin V. Ruka pobeditelya. Vybrannye mesta iz perepiski V.Belinskogo i M.Bakunina [The hand of the winner. Selected passages from correspondence V. Belinsky and Bakunin M.] // Literaturnoe obozrenie [Literary review]. - 1991. - № 11.
12. Ginzburg L. O psihologicheskoj proze [On psychological prose]. - M.: INTRADA, 1999. - 415 s.
13. Kon I.S. Druzhba. EHtiko-psihologicheskij ocherk [Friendship. Ethico-psychological essay]. - M.: Politizdat, 1989. - 348 s.
14. CHernyshevskij N.G. Poln. sobr. soch. T. 1. Dnevniki [Full. Coll. CIT. vol. 1. Diaries]. - M.: Goslitizdat, 1939. - 860 s.
15. Galkovskij D. Beskonechnyj tupik [Endless deadlock] // Volshebnaya gora [The Magic mountain]. - M., 1993. - № 1.
16. CHekhov A.P. Sobranie sochinenij i pisem v 8-ii tomah. T. 6: Rasskazy i povesti, 1895-1903 [Collected works and letters in 8-AI volumes. V. 6: Stories and novels, 18951903]. - M., 1986. - 735 s.
ОТЗЫВЫ, РЕЦЕНЗИИ
УДК 94.(470.43-25)"1951/1917"
ГРНТИ 03.23.31
С.В. Любичанковский
Рецензия на кн.: Кобозева З.М. Мещанское сословие г. Самары в пространстве власти и повседневности (вторая половина XIX - начало XX вв.), или Рассказ о «душе с повинностями». Самара: Изд-во Самарский университет, 2013. 608 с.
В статье дан научный анализ и показаны дискуссионные моменты монографии З.М. Кобозевой о мещанском сословии в Самаре пореформенного периода. Отмечено, что рецензируемая монография является междисциплинарным исследованием, проведенным на стыке истории, культурологии, психологии, социологии и эстетики. Выбор объекта исследования объясняется интересом профессионала-историка к «судьбе маленького человека», каковым она считает представителя мещанского сословия, а также, как житель г. Самары и потомок самарских мещан, стремлением воссоздать ретроспективу жизни городских жителей вековой давности. Для реализации своего замысла исследователь взяла на вооружение новейшие методологические подходы, апробируемые в современной историографии «повседневности». Она решительно отмежёвывается от разделения городского населения по классовому принципу и от классовой теории в целом; скептически относится к сформировавшемуся в русской культуре «антимещанскому комплексу», в связи с чем выразила пожелание абстрагироваться от дискурса русской художественной литературы. Необходимость, с одной стороны, описания взаимодействия власти и сословия и обыденной жизни с ее «мелкими» повседневными заботами, с другой, побудили к сочетанию методов микро- и макроанализа. Правомерность такого сочетания историк доказывает, опираясь как на собственное мнение, так и на известную монографию А.Б. Каменского «Повседневность русских городских обывателей: исторические анекдоты из провинциальной жизни XVIII в.». Свое исследовательское поле повседневности она определила как мещанскую повседневность, охватывающую сословную повседневность, речевую, дискуссионную и эмоциональные повседневности. Сделан вывод о том, что З.М. Кобозевой удалось показать «многоликость» самарского мещанина, застигнутого в разных жизненных ситуациях. Определено место книги в современной историографии повседневности.
Ключевые слова: повседневность, мещане, историография, власть, Самара, пореформенный период, микроанализ, макроанализ, провинция.
© Любичанковский С.В., 2016
