CC BY
77
Г.В. Кукуева Барнаул
ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬ КАК СПОСОБ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ ШУКШИНСКОГО ТЕКСТА С СОВРЕМЕННЫМ КУЛЬТУРНЫМ ПРОСТРАНСТВОМ
Уникальность текстов В.М. Шукшина уже давно не вызывает сомнений. Исследователи называют прозу писателя, гибкой, содержательно многоплановой, отличающейся бесконечной знаковой трансформацией: “(...) произведения Шукшина (...) легко и просто вписываются в “текст любой культуры”, будь это соцреализм оттепельной формации 1950-1960-х, или “онтологический реализм” “застойных” 1970-х, или постмодернизм 90-х, но оставляют при этом весьма заметный зазор, определяющий качество и меру собственного “текста”, “манеры” и “вечности” Шукшина, так что для каждой новой культуры он оказывается и простым, и сложным [1].
Признание прозы писателя как “предтечи русского постмодернизма” актуализирует новую грань исследования: бытие текста в культурном пространстве современной российской ситуации. Отметим, что бытие текста - это рассмотрение существования сложного семиотического знака в пространстве как системе систем, задаваемых каждой из составляющих коммуникативного пространства современной России. Данный аспект предполагает рассмотрение текстовых признаков: завершенность/незавершенность, открытость/замкнутость, стабильность/текучесть, знаковая трансформация [точка зрения Ю.М.Лотмана].
Бытование любого текста, в том числе и шукшинского, в современной культурной парадигме раскрывается через категорию интертекстуальности, цитатности [см. работы Ю.Кристевой, Р.Барта, И.Арнольд, Н.Кузьминой, Ю.М.Лотмана, Н.Фатеевой и др.], свойственную поэтике малой прозы писателя [2]. Содержание категории интертекстуальности составляют множественные межтекстовые и внутритекстовые связи разного рода, что позволяет рассмотреть текст как по вертикали (временная связь), так и по горизонтали (взаимодействие, взаимодополнение разных текстов, бытующих в едином социально-культурном пространстве). Смысл текста возникает как результат связывания между собой разнородных семантических векторов, выводящих в широкий культурный контекст, выступающий по отношению к любому тексту как внешняя семиотическая среда.
Категория интертекстуальности рассматривается в статье с позиции семантического (способность текста формировать свой соб-
ственный смысл посредством ссылки на другие) и культурологического (отражение в тексте культурной традиции) аспектов. Такой взгляд на проблему интертекстуальности детерминирует анализ жизнедеятельности текстов В.М.Шукшина на основе комплексного подхода, объединяющего риторический, синергетический, эвокационный взгляд на текст. Важность данных подходов объясняется следующим. Риторический взгляд нацелен на исследование в произведении форм его построения по законам читателя. Глубина осмысления содержания текста зависит от культурной памяти читателя, его способности “узнать” интертекстуальные связи и порождаемые вследствие этого текстовые смыслы. Признак “составности” текста наглядно просматривается на основе синергетического подхода, определяющего текст “как сложный, иерархически организованный репрезентант некоей смысловой нелинейной целостности” [3]. Целостность подобного рода создается за счет введения интертекстуальных элементов в текст. Эво-кационный подход базируется на знаковом характере языка как целого, включающего в себя язык как систему знаков, предназначенных для коммуникативной деятельности и репрезентативной эпидеятельности. Подход предусматривает поэтапное движение исследования от объекта воспроизведения к продукту воспроизведения через средства воспроизведения на основе принципов и факторов воспроизведения [4]. Объектом воспроизведения служат интертекстуальные элементы как знаки чужой субъектно-речевой сферы, чужого сознания, культуры. Продуктом воспроизведения выступает смысловая многоплановость повествования. Средствами воспроизведения являются поли-субъектные синтаксические конструкции с чужой речью.
Базовым понятием интертекстуальности является цитата, понимаемая “как заимствование не только (и не столько) непосредственного текстового фрагмента, но главным образом функциональностилистического кода, репрезентирующего стоящий за ним образ мышления либо традицию” [5]. С точки зрения постмодернизма, цитата - понятие достаточно емкое, предполагающее как вкрапления текстов друг в друга, так и потоки кодов, жанровые связи, тонкие парафразы, ассоциативные отсылки, едва уловимые аллюзии. Присутствие цитатного вкрапления в тексте нарушает линеарное развитие повествования: “фрагмент не может получить достаточно весомой мотивировки из логики повествования, он превращается в аномалию, которая для своей мотивировки вынуждает читателя искать иной логики, иного объяснения, чем то, что можно извлечь из самого текста. И поиск этой логики направляется вне текста, в интертекстуальное пространство”
[6]. Данное определение высвечивает ключевые признаки цитаты: риторическую направленность и диалогичность.
Итак, обратимся к рассмотрению взаимодействия шукшинских текстов и культуры через механизм интертекстуальности. В рамках данной статьи будет представлен анализ малой прозы писателя.
Композиционно-речевая структура рассказов В.М.Шукшина изобилует интертекстуальными вкраплениями. Приведем лишь некоторые из произведений: “Беспалый”, “Страдания молодого Ваганова”, “Забуксовал”, “Крыша над головой”, “Чередниченко и цирк”, “Танцующий Шива”, “Миль пардон, мадам!” и др.
Характер репрезентации интертекстуальности в малой прозе В.М.Шукшина различен. В авторской речи наблюдаются: 1) вкрапления элементов чужой субъектно-речевой сферы, в результате чего создается многоголосие или полифония повествования; 2) цитатные вкрапления как знаки другой культурной парадигмы, благодаря которым осуществляется “эстетическая игра” с классикой. В персонажной речи также обнаруживаются цитатные вкрапления иной культуры, отличающиеся полифункциональностью.
Интертекстуальные вкрапления первого типа, воспроизводимые в авторском повествовании, организуют два слоя речевой партии повествователя (далее РППов): несобственно речевой слой и апплика-тивный [7]. Данные слои как продукты процесса эвокации чужого высказывания (объект воспроизведения) конструируются из средств воспроизведения, репрезентируемых конструкциями с чужой речью (далее КЧР). Чужое “слово” в несобственно речевом слое повествователя и аппликативном претерпевают два типа преобразований: субстанциональные, состоящие в преобразовании структурно-смыслового ядра инородного высказывания в структурно-смысловое ядро КЧР нередко с изменением коннотативного смысла единиц, входящих в состав чужого высказывания; функциональные преобразования, предполагающие, что чужое “слово” в РППов приобретает новые, не свойственные ему в первичной сфере бытования функции. Ведущей признается лингвостилистическая.
Динамика взаимоотношений авторского “слова” с чужим в рассматриваемых слоях отражает динамику социальной взаимоориента-ции ценностно-смысловых позиций. Механизм взаимодействия речи повествователя с воспроизведенным “инородным” элементом основывается на волновом принципе, в ходе работы которого происходит разрушение единой стилистики авторского высказывания.
Продемонстрируем выдвинутые положения с помощью анализа примеров, репрезентирующих данные слои.
1. Несобственно речевой слой повествователя:
“Все кругом говорили, что у Сереги Безменова злая жена. Злая, капризная и дура. Все это видели и понимали. Не видел и не понимал этого только Серега. Он злился на всех и втайне удивлялся: как они не видят и не понимают, какая она самостоятельная, начитанная, какая она...Черт их знает, людей: как возьмутся языками чесать, так не остановишь. Они же не знали, какая она остроумная, озорная. Как она ходит! Это же поступь, черт возьми, это движение вперед, в ней же тогда каждая жилочка живет и играет, когда она идет” (“Беспалый”).
В представленном примере собственно авторское повествование сведено до минимума, оно выполняет функцию ремарочного компонента: “все кругом говорили (...)”. Нарраторами в повествовании выступают персонажи, чьи субъектно-речевые сферы репрезентируются косвенной речью: “Все кругом говорили, что у Сереги Безменова злая жена. Злая, капризная и дура ” (необозначенные персонажи); свободной прямой речью: “Он злился на всех и втайне удивлялся: как они не видят и не понимают, какая она самостоятельная, начитанная, какая она... (...)” (персонаж Серега Безменов). Далее повествование приобретает статус внутреннего диалогизированного монолога героя, спорящего со мнением окружающих о достоинствах его жены: “Черт их знает, людей: как возьмутся языками чесать, так не остановишь. Они же не знали, какая она остроумная, озорная”.
Взаимодействие авторского и персонажного речевых слоев наглядно свидетельствует о разрушении одноплановости повествоват-ния. Стилистика анализируемого фрагмента сдвигается в сторону воспроизведенной чужой речи. О чем свидетельствуют разговорные элементы на уровне лексики: “как возьмутся языками чесать”, “черт возьми” (устойчивые сочетания); синтаксиса “ (...) у Сереги Безменова злая жена. Злая, капризная и дура” (парцеллирование). События и характеристика героини освещаются с разных сторон. В рассматриваемом примере границы авторского и чужого высказывания не ясны, зыбки. Авторское “слово”, четко заявленное в начале повествования, смешивается с воспроизведенными в форме косвенной речи фрагментами чужого высказывания, далее происходит слияние авторского и персонажного голосов, о чем свидетельствует отсутствие графических маркеров “инородного” текста и, наконец, собственно авторское “слово” поглощается чужим.
Таким образом, дискредитация стабильности локализации автора в данном фрагменте текста, нивелирование его нарративной способности - свидетельство открытости структуры повествования, ее децентрации, что свойственно культурной парадигме постмодернизма. 2. Аппликативный речевой слой
“Погода стояла как раз скучная - зябко было, сыро, ветрено - конец октября. Алеша такую погоду любил. Он еще ночью слышал, как пробрызнул дождик - постукало мягко, дробно в стекла окон - и перестало. Потом в
верхнем правом углу дома, где всегда гудело, загудело - ветер наладился. И ставни пошли дергаться. Потом ветер поутих, но все равно утром еще потягивал - снеговой, холодный ” (“Алеша Бесконвойный”). РППов в данном фрагменте насыщена цитатными вкраплениями речи персонажа, среди которых отмечаются разговорные элементы “пробрызнул дождик”, “постукало”, “наладился”, “пошли дергаться”, “поутих”, “ветер потягивал”, пояснительные конструкции, явно принадлежащие речевой сфере героя: “Потом в верхнем правом углу дома, где всегда гудело, загудело - ветер наладился”. Отсутствие каких-либо маркеров свидетельствует об органичном сосуществовании авторского и воспроизведенного чужого “слова”, о растворении речи героя в высказывании повествователя и невозможности вычленения “инородного” элемента без нарушения целостности РППов. Слияние пространственновременных континуумов повествователя и героя, функционирование воспроизведенного чужого высказывания в качестве повествовательного звена, комментирующего происходящие события, делает повествование целостным, зримым: образ ночного дождя, пропущенный через сознание Алеши Бесконвойного, получает звуковое оформление.
Читатель, опознавая и распаковывая смысл цитатных вкраплений подобного рода, вступает в игру-диалог с автором. И.В. Арнольд отмечает по этому поводу: “автор диктует читателю условия игры, повышающей не только активность, но и интерес к чтению, усиливающий элемент сотворчества” [8]. Читатель-интерпретатор творит свой текст, и в этом процессе он не только адресат, но и адресант, что свидетельствует еще об одном свойстве текстов малой прозы В.М.Шукшина - об антропоцентричности как существенной черте произведений культуры.
Цитатные вкрапления второго типа (свидетельства иной культурной парадигмы) являются знаками воспроизведения не только чужого слова, но и иного языкового сознания. Интертекстуальные вкрапления подобного рода характеризуются Ю.Н.Карауловым как “прецедентные” тексты, “значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, то есть хорошо известные и окружению данной личности, включая и предшественников и современников, (...) такие, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности [9]. Их наличие в том или ином произведении свидетельствует о надтекстуальной общности ментального пространства, о реализации диалога между создаваемым текстом и остальными, ранее созданными текстами.
Установка на узнаваемость или, напротив, на неузнаваемость “прецедентного” текста в процессе коммуникации между адресантом и адресатом организуют их полифункциональность.
Механизм воспроизведения “прецедентного” текста в ткани произведения аналогичен механизму эвокации чужого “слова”. При вос-
произведении в авторском повествовании и речи персонажей, “прецедентные” тексты получают диалогический заряд, фокусируют внутри себя разные языковые контексты, смысловые позиции, более того, разные культуры, вследствие этого происходит качественное преобразование информации, осуществляется увеличение энергетического потенциала цитируемого текста, ибо, продвигаясь во времени и пространстве, он накапливает внутри себя чужие смыслы и, тем самым, увеличивает имплицитную энергию, диалогичную в своей основе. В итоге это приводит к тому, что “прецедентный” текст, “пересаженный” из первичной сферы бытования во вторичную (авторский или персонажный контекст) как любое цитатное вкрапление получает статус компонента, обладающего выразительностью.
В малой прозе В.М.Шукшина “прецедентные” тексты по функциональной значимости сближены с воспроизведенным чужим “словом”. Однако в спектре полифункциональности тексты подобного рода имеют специфические особенности проявления интертекстуальных связей.
1. “Прецедентный” текст в авторском повествовании
“Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили, он был готов - хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый” (“Миль пардон, мадам!”). В данном примере прецедентный текст, представляет собой элемент субъектно-речевой сферы персонажа, знак его культурной компетенции. Перефразированнанность фразеологизма “знать, как свои пять пальцев”, с одной стороны, имеет целью раскрыть особенности характера Броньки Пупкова, его ироничность, способность пошутить, с другой, - воспроизвести “историю о пальце”, заявленную в данном контексте имплицитно. Введение в авторскую речь интертекста подобного рода реализует диалог двух сознаний: народного, заложенного в крылатом выражении, и сознания героя, связанного с житейским опытом.
2. “Прецедентный” текст в речевой партии персонажа
“ - Недоумеваете, почему прохиндеями назвал? Поясняю: полтора месяца назад вы, семеро хмырей, сидели тут же и радовались, что объегорили сельповских с договором: не вставили туда пункт о прилавке. Теперь вы сидите и проливаете крокодиловы слезы - вроде вас обманули. Нет, это вы обманули!” (“Танцующий Шива”). Прецедентный текст представлен словосочетанием “семеро хмырей”, явно ориентирующих читателя на историю о семи козлятах, изложенную в русской народной сказке. Однако содержательное наполнение данной фразы иное - негативная оценка персонажей рассказа, эдаких ловка-
чей, но никак не жертв. Крылатое выражение “проливать крокодиловы слезы” также является знаком интертекста. Смысловые акценты исходного и преобразованного текста не смещены. Анализируемые фразы - свидетельство знания и виртуозного владения персонажем (Аркашей) концептами народной культуры.
Все рассмотренные факты цитатных вкраплений выполняют важную функцию: на уровне семантики произведения демонстрируют особого рода открытость в сторону разных культурных сознаний, что позволило Шукшину, по мнению С.М.Козловой, ““упаковать” огромный объем информации, запечатлеть время в далекой и близкой перспективе, в движении и в то же время создать художественные конструкции, несущие и утаивающие некий скрытый смысл” [10].
Таким образом, взаимодействие рассказов В.М.Шукшина и культуры как составляющего коммуникативного пространства осуществляется посредством механизма интертекстуальности, идущего двумя путями: через введение элементов чужой субъектно-речевой сферы и на основе цитатных вкраплений как знаков другой культурной парадигмы. Полифункциональность интертекстуальных включений просматривается как на внутритекстовом уровне (формируют игровое начало в повествовании, выступают знаком речевой характеристики персонажа, оформляют полифонизм авторского повествования); так и на внешнем уровне текста (организуют игру-диалог автора с читателем, расширяют рамки коммуникативного пространства текста). Думается, что именно функциональная нагруженность интертекстуальных элементов позволяет текстам малой прозы В.М.Шукшина бытовать в современной культурной парадигме в качестве риторических образований, хранящих и передающих память эпох.
Примечания
1. Творчество В. М. Шукшина в современном мире. Барнаул, 1999. С. 11.
2. Куляпин А.И. Творчество В.М.Шукшина: от мимезиса к семиозису: учебное пособие. Барнаул, 2005. С. 61.
3. Герман И.А., Пищальникова В.А. Введение в лингвосинергетику: Монография. Барнаул, 1999. С. 13.
4. Чувакин А.А. Смешанная коммуникация в художественном тексте. Основы эвока-ционного исследования. Барнаул, 1995. С. 23.
5. Интертекстуальность//Постмодернизм. Энциклопедия. Минск, 2001. С. 335.
6. Ямпольский М.Б. Память Тиресия. Интертекстуальность и кинематограф. М., 1993.С. 60.
7. Кукуева Г.В. Речевая партия повествователя как элемент диалога “автор-читатель” в собственно рассказах В.М. Шукшина: Дис. канд. филол. наук. Барнаул, 2001.
8. Арнольд И.В. Семантика. Стилистика. Интертектсуальность: Сб. статей. СПб, 1999. С. 367.
9. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987. С. 216-217.
10. Козлова С.М. Поэтика рассказов В.М. Шукшина. Барнаул, 1993. С. 93.
