CC BY
23или сумму ее составляющих нецелесообразно. Анализу должен быть подвергнут каждый из элементов в отдельности и/или характер взаимодействия некоторых или всех элементов. Например, нельзя строить какие-то предположения относительно качества прорисовки персонажей вне контекста возможностей «графической программной среды» («графическая программная среда», «графический движок», «Engine» - термин, обозначающий подпрограмму, обеспечивающую производство изображения в играх с трехмерной графикой»). Например, японским разработчикам всегда удается создание очень качественных персонажей, независимо от возможностей графической программной среды данной игры; а для американских игр нехарактерны персонажи, выполненные с таким качеством, при том, что графические «движки» в их играх намного лучше.
В КИ можно выделить две группы элементов: внутренние и внешние. К внутренним элементам можно отнести все составляющие игры как информационной среды, то есть все, что записано на информационном носителе с игрой. К внешним элементам игры относятся все субъективные составляющие игрового процесса, такие, как сам игрок, его восприятие игрового мира, характер реакции на игру, характер инициативы и т. д. Суммой внутренних и внешних элементов игры является игровой процесс. Этот элемент КИ представляет наибольший научный интерес, так как обобщает остальные составляющие игры. В терминологии компьютерной индустрии термин «игровой процесс» имеет значение, отличное от указанного, под ним понимается характер игрового процесса. Игровой процесс (во втором значении) является главным объектом усилий разработчиков, суммой всех процессов и способов взаимодействия различных элементов игры. Характер игрового процесса всегда зависит только от разработчиков. Разные игроки могут играть в одну и ту же игру по-разному, но только в пределах, заданных разработчиками.
Перечисленные особенности КИ как объекта научного исследования являются лишь самыми общими. Выработка общего научного подхода к изучению КИ должна являться предметом основательных и подробных дискуссий.
Т.Г. ДОССЭ
Интерпретация псалмов как творческая деятельность
Специфика жанра переложения псалмов проявляется не только в процессе понимания, но и в процессе собственно интерпретации.
Искусство интерпретации было рождено личной виртуозностью толкователя, но герменевтика утверждает возможность универсальной действенной интерпретации. По Ф. Шлейермахеру, искусство интерпретации состоит в том, чтобы «с объективной и с субъективной стороны приблизить себя к автору текста» [1]. С объективной стороны это осуществляется через понимание языка автора, с субъективной - через знание фактов его внутренней и внешней жизни. Это положение абсолютно верно для рассмотрения образа автора - перелагателя в ходе стремления приблизиться к нему как к личности. Но необходимо учитывать сопряжение сознания автора с «сознанием» Псалтири как представлением о духовной сути человека вообще, понимать компенсаторную и коммуникативную функции богодухновенного текста. Таким образом, как интерпретационная деятельность по переложению псалмов, так и ее теоретическое осмысление имеют определенные особенности.
Шлейермахер в своей «Герменевтике» выводит общее методологическое правило для интерпретатора: «а) следует начинать с общего представления о целом; б) продвигаться одновременно в двух направлениях -грамматическом и психологическом; в) идти дальше..., если для каждого отдельного места оба истолкования совпадают...; г) при несовпадении следует возвратиться назад и найти ошибку» [2]. Он видит две вины интерпретатора в неточности: неправильное понимание и недостаточная языковая осведомленность.
Если взять ряд русских поэтов, перелагавших псалмы (Полоцкий, Грек, Кантемир, Тредиаковский, Сумароков, Ломоносов, Державин, Майков, Языков, Глинка, К.Р., Шенге-ли, Аверинцев, Коржавин), то вряд ли можно их обвинить в языковой некомпетентности или неправильном понимании: это люди глубоко образованные и знающие Псалтирь. Проблема, на наш взгляд, именно в «психологическом направлении» интерпретации. Уникальная субъектная организация переложения даже одного и того же псалма, созданная каждым автором как субъектом творчества, рож-20
дает феномен литературного психологизма, открытого профессором Б. Корманом. Насущная задача переводчика и истолкователя -найти действительную полноту и единство значения используемого автором слова, соотнеся его с общим контекстом произведения -не может быть таковой для перелагателя Псалтири, и виной тому особый психологизм псалма, где субъект эстетического восприятия отождествляет себя с лирическим героем, воплощающим взаимодействие не только личного и коллективного, но и Высшего сознаний, а исповедальная жанровая основа псалма выливается в субъективно-личностный механизм переложения [3].
Один из редчайших перелагателей псалмов советской эпохи, известный переводчик Г. Шенгели в статье «О моей работе» [4], рассматривая проблему точности, отмечает, что точность может быть «смысловая»: сказано то же; «стилистическая»: сказано так же; «телеологическая»: сказано для того же. В случае интерпретации псалмов наблюдается стремление как к «смысловой», так и к «стилистической» точности, но достижение ее невозможно в силу указанных выше особенностей жанра, в силу того, что текст Псалтири многосмысленен. А вот «телеологическая» точность, кажется, практически абсолютна, цель одинакова: жажда открытого общения; обращение к Господу с мольбой, с рассказом о своих бедах, с благодарностью; желание разобраться в самом себе, в своих душевных перипетиях, обрести покой. Вероятно, эта точность прежде всего способствует выражению глубокого психологизма псалма, а значит, и психологическому воздействию его переложения на личность: каждый человек может найти здесь образец душевного состояния, так как цель у всех одна - излить и излечить душу. В этом «личностный смысл» и ав-тора-творца, и читателя, и Псалтири, «во имя этого» все три субъекта стремятся к общению» [5].
Деятельность перелагателя Псалтири сложнее, чем деятельность поэта: он превращает в произведение не просто жизнь, а псалом, сопрягая сверхличное, богодухновенное, с обыденным личным и социальным сознанием. Известный ученый-литературовед С. Аверинцев, практикующий стихотворные переложения псалмов, подчеркивает сложность данной работы в своей статье «Два слова о том, до чего же трудно переводить библей-
скую поэзию». Древнееврейский источник отличается особой прямотой и чистотой выражения, которая выбирает кратчайший путь от реальности к слову, от слова к сердцу. «В сравнении с этой прямотой любое самое прекрасное переложение кажется искусственным и декоративным: торжественность вместо
первозданности и благочестие вместо самой святыни» [6]. Смысловых расхождений с русскими и церковно-славянскими текстами мало, они - в качестве языка, то есть в энергии речи и облике слова. Слова все более краткие, не наблюдается никакого «плетения словес», характерного для греческих, латинских и славянских вариантов (русские поэты 17-19 веков переводили псалмы именно с греческого и латыни). Славяно-греческая усложненность изменяет звучание псалма, энергию, ритм, но передает оттенки смыслового богатства подлинника, которых иначе и не передать.
Вместе с тем, нельзя игнорировать личность создателя произведения и его творческий замысел. По мнению наиболее крупного представителя современной литературной герменевтики профессора университета в Виргинии Эрика Дональда Хирша, выраженного в его программных работах «Достоверность интерпретации», «Три измерения герменевтики» и «Цели интерпретации», все созданные интерпретации должны быть соотнесены с авторским замыслом. Авторское намерение является для Хирша «центром», который организует единую систему значения произведения в парадигме многочисленных его интерпретаций. «Принцип авторской авторитетности» ученый вводит как основу, благодаря которой можно судить о достоверности или недостоверности интерпретации [7]. Но данное положение Хирша не совсем применимо к жанру литературных переложений псалмов. Авторитетность богодухновен-ного разума Псалтири несомненна, но божественный замысел неведом никому, в том числе и поэту-интерпретатору, поэтому вопрос о степени достоверности той или иной интерпретации Псалтири остается, исходя из концепции Хирша, неразрешимым. Разумно говорить только о выражении личных душевных переживаний интерпретатора, сопряженных с «разумом» псалма, что указывает на субъективно-личностный характер стихотворных переложений псалмов, но не на степень их достоверности. А вот попытка рассмотрения псалтирных переложений на осно-
ве субъектной организации, где субъектом художественного произведения является не только автор, его сознание и деятельность, а -целостность человека вообще, в органичном соединении личностного и сверхличностного, поможет, на наш взгляд, подвинуться в этом направлении.
Несомненно, авторское намерение - это «ядро», организующее произведение, если речь идет о личности конкретного автора -перелагателя и его литературном переложении как авторском художественном произведении. В таком случае цель интерпретации определяется по Хиршу системой ценностей интерпретатора, его этическим выбором. Вопрос только в том, свободен ли автор в выборе той или иной системы ценностей для себя. Нет, личный этический выбор оказывается всегда социально обусловленным, он осуществляется по некоторым стандартам сегодняшних исторических обстоятельств, а в нашем случае - и на основе вечных Истин Псалтири. Интерпретатор псалма свободен в выборе цели; так же свободен, но отнюдь не случаен и выбор самого псалмодического стиха для переложения. Уже он указывает на цель интерпретатора и его намерения (мы не говорим здесь о случаях полного переложения Псалтири). Но выбор тем, мотивов, условностей языка, то есть выбор значений в большой степени обусловлен каноническим текстом. Перенося теоретические выкладки Э.Хирша на жанр литературных переложений псалмов, можно сказать, что главное в интерпретации Псалтири не только историческая реконструкция сакрального текста и последовательное соединение сегодняшнего исторического контекста с контекстом источника. Крайне важны в процессе интерпретации расширение осведомленности самого перелагателя и помощь в его более глубоком понимании себя, своего душевного состояния и своих духовных устремлений.
С. Аверинцев обозначает перспективы интерпретации Библии, и Псалтири в частности, указывая на то, что разработка Книги Книг неизбежно движется все дальше от пророческого опыта в сторону теологической рефлексии: слова в ходе умственного развития дифференцируются в своем значении и поэтому отходят от статуса «выговариваемого» слова и приближаются к статусу термина. Он называет этот путь путем «от опыта к доктрине» [8]. Не погубит ли такой подход по-
этичность и глубокий лиризм божественных стихов царя Давида, их доступность и близость каждому человеку?
Традиционная герменевтика говорит о разнообразных способах понимания, а значит, и интерпретации духовного текста: буквальном, аллегорическом (иногда анагогическом), типологическом, нравственном [9].
Буквальное понимание уходит корнями в традиции древнерусской книжности. Аллегорическое понимание возникает в период развития психологизма в русской литературе, становления лирики (17-19 вв.). Анагогиче-ское понимание духовного текста основывается на восприятии интерпретатора, толкователя как исполнителя Божьей воли, как мессии; именно отсюда - дальнейшее понимание поэтического дара как божественного дара, а поэта как пророка. Прообразовательный (типологический) способ понимания смысла бо-годухновенного текста базируется на отношении к Псалтири как источнику религиозных знаний, что скорее характерно для богословов, чем поэтов. И наконец, нравственное понимание, основанное на библейских заповедях и этических народных представлениях о добре и зле, всегда присутствовало в нашей по большому счету проповеднической, учительной литературе.
Естественно предположить, что способ понимания псалтирных стихов сказывался и на самом процессе интерпретации. Использование перелагателями разных способов понимания псалмодического текста в различных соотношениях, безусловно, влияло на структурную организацию переложения как литературного произведения, на внутреннюю диалогическую деятельность субъектов.
Итак, при переложении псалмов специфичен не только процесс прочтения, понимания, но и сам процесс интерпретации. С точки зрения субъектной организации произведения он отличается от процессов перевода и толкования, так как в данном случае особенно ярко проявляется духовно-коммуникативный аспект. Автор выступает одновременно и субъектом, и объектом деятельности, то обращаясь с псалмом как объектом творчества, то подвергаясь, в свою очередь, мощному воздействию духовной силы Псалтири. Псалтирь при этом также является как объектом (текстом для переложения), так и субъектом творческой деятельности («строит» личность автора).
В итоге следует отметить, что трансформация оригинала - это его «...конкретизация в национальной культуре определенного времени, это путь, способ наполнения конкретно-историческим смыслом традиционной библейско-поэтической структуры» [10]. Доминирующие при этом библейский пафос, тематика, лексика, стилистика актуализируются новым сознанием, присутствием личностных элементов, личностной мотивацией, и мы имеем объективную закономерность переключения канонического массива в оригинальный текст. Начало этого явления наблюдается еще в древнерусской книжности, например, в «Слове о законе и благодати» и в «Поучении» В. Мономаха: в первом случае перед нами одновременно и проповедь, и оригинальное повествование; во втором - проповедь, исповедь (благодаря псалтирным фрагментам) и повествование о жизни.
Библиографический список
1. Современное зарубежное литературоведение: концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник / Под ред. И.П. Ильина, Е.А. Цургановой. М., 1996. С. 214.
2. Там же. С. 215.
3. Бычков В.В. Смысл искусства в византийской культуре // Эстетика. М., 1991. С. 6-9.
4. Шенгели Г. О моей работе // Литературная учеба. 1990. № 6. С.165-167.
5. Леонтьев А.Н. Поэтический язык как способ общения искусством// Вопросы литературы. 1973. № 6. С. 9.
6. Аверинцев С. Два слова о том, до чего же трудно переводить библейскую поэзию // Новый мир. 1998. № 1. С. 94.
7. Современное зарубежное литературоведение: концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник / Под ред. И.П. Ильина, Е.А. Цургановой. М., 1996. С. 199.
8. Аверинцев С. Два слова о том, до чего же трудно переводить библейскую поэзию // Новый мир. 1998. № 1. С. 95.
9. Луцевич Л.Ф. Псалтырь в русской поэзии. СПб., 2002. С. 18-19.
10. Там же. С. 31.
О.Е. КУВАЛДИНА
Гипертекст как коммуникационная модель в «Сказке с подробностями» Г. Остера
В 80-90-х годах ХХ века постмодернизм во многом оказал влияние на детскую литературу. В частности, востребованными оказались постмодернистские дискурсивные прак-
тики и нарративные стратегии. На наш взгляд, в современной детской литературе на всех уровнях текста предельно актуальными становятся коммуникация взрослого и детского сознания, а также двойная адресация (взрослому и ребенку) и смеховая игровая ситуация.
Представляется интересным выявление элементов постмодернистских структур в детском произведении и их трансформация в рамках коммуникации взрослого и детского сознания. В «Сказке с подробностями» Г. Остера такого рода структурой становится гипертекст.
Композиция и повествовательная перспектива «Сказки с подробностями» ориентированы на диалог. Г. Остер использует хорошо известные детской (и мировой) литературе формы и модели. Переконструируя их, писатель ими играет, что представляет собой интертекстуальное освоение техники построения.
Так, Г. Остер работает со структурой “текст в тексте”, о дополнительных возможностях смыслообразования которой много говорил Ю.М. Лотман [3]. В частности, используется модель сказок “1001 ночь”, где рассказывание происходит ночью, сам ход повествования время от времени прерывается повествователем, время событий сказки и время рассказывания движется параллельно, иногда совмещаясь (в “Сказке с подробностями” это условие не соблюдается). Окончание сказки воспринимается как конец жизни: для Шахерезады это грозит смертью, а для ребенка остаться без сказки на ночь - невозможно:
- Лошадки, должен вас огорчить!... Скоро не смогу рассказывать вам сказки... Осталась всего одна...
- Последняя, последняя... - зашептались лошадки. - Какой ужас! [4. С. 6].
Однако интрига, свойственная «1001 ночи», в произведении Г. Остера трансформируется, так как в «Сказке с подробностями» время рассказывания длится только одну ночь, а собственно сказка оказывается очень короткой (2 главы) и довольно банальной. Основной же текст составляют «подробности», «дополнительная» сказка.
Однако как в тексте “1001 ночи”, так и в сказке Г. Остера возникает иллюзия структу-
