CC BY
30
Круглый стол «Петербургской политологической экспертизы»
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ И ВЛАСТЬ В УСЛОВИЯХ СОЦИАЛЬНЫХ ТРАНСФОРМАЦИЙ
В рамках «Дней Петербургской философии» на факультете философии и политологии Санкт-Петербургского государственного университета в ноябре 2007 г. состоялось очередное заседание «круглого стола». Приводим стенограмму. По техническим причинам часть записи дискуссии утрачена.
Список участников
Ачкасов Валерий Алексеевич — доктор политических наук, профессор, заведующий кафедрой факультета философии и политологии СПбГУ.
Аркан Юрий Леонидович — доктор философских наук, профессор факультета философии и политологии СПбГУ.
Барыгин Игорь Николаевич — доктор политических наук, профессор факультета международных отношений СПбГУ.
Белоус Владимир Григорьевич — доктор философских наук, доцент Санкт-Петербургской лесотехнической академии.
Беркович М. Р. — профессор Университета культуры.
Бернацкий Георгий Генрихович — доктор юридических наук, профессор СПбГУЭиФ.
Володина Лариса Владимировна — кандидат философских наук, доцент ИВЕСЭП.
Вульфович Ревекка Михайловна — доктор политических наук, профессор СевероЗападной академии государственной службы.
Горбатюк Екатерина Сергеевна — кандидат политических наук, ассистент факультета философии и политологии СПбГУ.
Гуторов Владимир Александрович — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой факультета философии и политологии СПбГУ.
Грибанова Галина Исааковна — доктор социологических наук, профессор, заведующая кафедрой РГПУ им. А. И. Герцена.
Дука Александр Владимирович — кандидат политических наук, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского социологического института РАН РФ.
Жангожа Р. Н. — профессор Института мировой экономики и международных отношений НАН Украины.
Исаев Борис Акимович — доктор социологических наук, профессор, заведующий кафедрой Балтийского технического университета (Военмех).
Карцов Алексей Сергеевич — кандидат политических наук, кандидат юридических наук, доцент факультета международных отношений СПбГУ.
Колесников Владимир Николаевич — кандидат философских наук, доцент СевероЗападной академии государственной службы.
Корконосенко Сергей Григорьевич — доктор политических наук, профессор гуманитарного факультета СПбГЭТУ (ЛЭТИ).
Ланцов Сергей Алексеевич — доктор политических наук, профессор факультета философии и политологии СПбГУ.
Ливеровский Алексей Алексеевич — доктор юридическх наук, профессор, декан юридического факультета СПбГУЭиФ.
Полякова Наталья Валерьевна — кандидат философских наук, доцент факультета философии и политологии СПбГУ.
Попова Ольга Валентиновна — доктор политических наук, профессор факультета философии и политологии СПбГУ.
Радиков Иван Владимирович — доктор политических наук, профессор факультета философии и политологии СПбГУ.
Сморгунов Леонид Владимирович — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой факультета философии и политологии СПбГУ.
Солонин Юрий Никифорович — доктор философских наук, профессор, декан факультета философии и политологии СПбГУ.
Цыпляев Сергей Алексеевич — президент фонда «Республика».
Черновицкая Юлия Вячеславовна — кандидат философских наук, младший научный сотрудник Института философии РАН.
Шишко Павел Николаевич — кандидат философских наук, доцент факультета философии и политологии СПбГУ.
Щелкин Александр Георгиевич — доктор философских наук, профессор, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского социологического института РАН РФ.
Яхлов Алексей Викторович — кандидат политических наук, доцент факультета философии и политологии СПбГУ.
Ачкасов: Уважаемые коллеги, открываю очередное заседание «круглого стола» «Петербургской политической экспертизы», тема которого — «Интеллектуалы и власть в условиях социальных трансформаций». Мы выбрали эту тему, потому что она, во-первых, интересна, а во-вторых, эта тема связана с общей темой Дней Петербургской Философии — «Социальная ответственность интеллектуала». К тому же буквально две недели назад, даже меньше, была очередная годовщина Октября — 90 лет. Об этой дате почти никто и не вспомнил, по крайней мере, на факультете в ходе подготовки к Дням Петербургской Философии. У нашего «круглого стола» есть подзаголовок «К 90-летию Октябрьской революции». Беседа наша будет построена традиционно: два доклада минут по 25-30, профессор Гуторов согласился подготовить выступление и Александр Владимирович Дука, ведущий научный сотрудник Института социологии РАН, затем последуют вопросы и дискуссия. Профессор Гуторов, пожалуйста.
Гуторов: Я остановлюсь преимущественно на методологических вопросах, уверен, что все злободневные моменты поднимет Александр Владимирович. Честно говоря, я систематически не готовился к докладу, поскольку тема «Интеллектуалы и власть» мне хорошо знакома по тем курсам, которые я читаю: политическая теория, политическая философия, ис-
46 -
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
тория политических учений. Эта проблема достаточно хорошо знакома. Кроме того, просматривая некоторые заметки, я вспомнил о двухтомнике Мишеля Фуко «Интеллектуалы и власть». Случайно как-то говорили с Валерием Алексеевичем, почему выбрали это название для круглого стола. Валерий Алексеевич сказал, что о Фуко он совершенно не думал, но где-то он «в голове стоял». Этот двухтомник полезен, я из него приведу несколько цитат, поскольку Фуко эту проблему знал, как никто другой, хотя есть немало людей, которые тоже в этом разбираются.
Что касается некоторой актуализации этой проблемы для меня, она заключается прежде всего в проблеме определений. Дело в том, что, читая курсы, общаясь с коллегами, мы используем термин «интеллектуал», но мы редко отдаем себе отчет в том, что это слово означает, о какой именно традиции философской, политической, культурной идет речь. Вчера вечером я об этом думал (ну а как можно об этом думать в связи с проблемой определений?), взял разные словари и обнаружил, что подходы совершенно разные даже к определению понятия «интеллектуал». Оксфордский словарь не то чтобы меня поразил, но он достаточно интересен, поскольку отражает именно британскую традицию, националистическую, немного декартиан-скую, хотя есть очень много нюансов.
Интеллектуал — от слова «интеллект», интеллект — это способность ума к рассуждению в отличие от чувств и инстинктов, следовательно, интеллектуал — это человек, а не животное, хотя иногда это и оспаривается (безусловно, это знаменитый роман Роберта Мерля «Животное, наделенное разумом», или «Разумное животное», но это так, к слову сказано). То есть интеллектуал порой — это такой человек, обладающий способностью к рассуждению, проявляющий интерес к вещам, связанным с умственной деятельностью в сфере искусств, идей ради их самих. Интересное определение: интеллект сразу отделяется от инстинктов и чувств. Получается так, что интеллектуал — это такой человек, который, во всяком случае, сознательным усилием пытается исключить инстинкты.
С моей точки зрения, это невозможно, по крайней мере, хотя бы на время отделаться от чувств, когда он проявляет интерес, с точки зрения этого определения, к сфере искусств и идей ради их самих. Сразу это определение вызывает очень сильные возражения, поскольку, еще раз подчеркиваю, здесь ярко выражена традиция английской культуры вообще, политической культуры в частности и, конечно, английской университетской культуры. В Англии давно сложилась устойчивая университетская культура, по крайней мере на протяжении нескольких веков, где рационализм мышления и изоляция инстинктов и чувств являются в известной степени традицией. Об этом свидетельствует и британская система воспитания. Об этом - 47
ПОЛИТЭКС- 2007. Том 3. № 4
тоже придется говорить в связи с тем, что такое «интеллектуал», как этот термин соотносится с понятием современной элиты.
И здесь Британия занимает уникальное место — здесь не отразилась знаменитая философская традиция и споры, которые восходят к XVIII в. Это совершенно очевидно, она принципиально игнорируется — это не сразу пришло в голову — я имею в виду знаменитый спор между Локком и Лейбницем, знаменитое положение Локка, такое сенсуалистское: в интеллекте нет ничего, что прежде не было бы в чувствах; на это Лейбниц, на мой взгляд, совершенно разумно и логично возразил, пародируя, естественно: нет ничего в интеллекте, что не было прежде в чувствах, кроме самого интеллекта, то есть в полной противоположности к данному определению интеллекта и интеллектуала. В реальности руководствуешься совсем другой философской методологией. На мой взгляд, очень разумно сформулировал эту идею: интеллект и чувства неразделимы, но в этом мире, если речь идет о том, что мы называем человеческой природой, их невозможно разделить методологически в принципе. Разумеется, если мы говорим об инстинктах, это уже совсем другой вопрос, он связан с другой философской традицией, на которой я сейчас остановлюсь, собственно, и на понятии «традиция», фактически его тоже нельзя исключить, но это связано с тем, что это называется «ницшеанским переворотом» в философии. Если мы будем следовать этой традиции, то понятие «интеллектуал» предстает в несколько ином свете.
Поскольку речь зашла о Фуко — человеке, обладающем большой философской культурой, то он касается именно ницшеанского переворота и связывает вновь возникшую традицию в конце XIX - начале XX в. Я уверен, что эта традиция, раз возникнув, до сих пор во многом, если не считать британских филологов и философов, определяет наши верования, чувства и наше философское мироощущение. Заранее говорю, что я согласен с тем, как Фуко характеризует Ницше, и то, что он сделал. Прежде всего вопрос, связанный с чувствами, чаще всего лежит в основе религиозных верований, поэтому во фрагменте из «Веселой науки» — я цитирую сейчас — Ницше укоряет Шопенгауэра за его анализ религии и утверждает, что Шопенгауэр совершил ошибку, занявшись поиском истока, игБргипд, религии в метафизическом чувстве, присущем всем людям и изначально содержащем ядро всякой религии и этой истины сущностный образец. Ницше заявляет: вот полностью неверный анализ истории религии, поскольку допускать, что религия укоренена в метафизическом чувстве, означает всего навсего, что религия уже дана и укоренена, по крайней мере, в своем не проявленном состоянии, а именно в метафизическом чувстве. Но ведь, говорит Ницше, история совсем не такова, совсем не таким образом создают историю, со-48 -
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
всем не так все происходило, поэтому у религии нет истока, у нее нет того, что Ницше называет «игБршпд», это исток, а имело место «изобретение» религии в результате совершенно случайного объединения некоторых обстоятельств. То же самое — здесь уже Ницше переходит к проблеме власти — можно сказать о поэзии: истока поэзии не существует, имеет место только придумывание поэзии. Однажды кому-то в голову пришла довольно забавная идея использовать определенное количество ритмических и музыкальных свойств языка для того, чтобы говорить, навязывать то, что он говорит, чтобы учреждать посредством слов некоторое гласное взаимодействие с другими людьми, то есть поэзия была выдумана и изготовлена.
Ницшеанский подход радикально меняет представление об интеллектуале, о том, кого мы называем интеллектуалом. Надо сказать, теперь интеллектуальная традиция является пространной. Мы можем сказать, что у Ницше были непосредственные предшественники. Один из них был Критий, лидер афинских олигархов; в 404 г. до н. э., после поражения Афин в Пелопонесской войне, был совершен государственный переворот, и Лидий возглавил правительство 30-ти тиранов — это правительство несколько лет правило при помощи казней, конфискаций и было свергнуто в результате контрдемократического переворота. Критий не принадлежит к поколению софистов, это двоюродный дядя Платона, от Крития дошли только некоторые фрагменты. Один из них очень совпадает и по умонастроению и по суждению с Ницше.
Естественно, Ницше прекрасно знал, кто такой Критий, просто он по традиции на первоисточник не ссылается: религия была выдумана умными людьми для того, чтобы попросту дурачить толпу, поскольку толпе всегда свойственно вдохновляться какими-то идеями или верованиями и символами. Этот принцип хорошо известен, и размышление Ницше так или иначе связано с развитием глубинной традиции, которая соединяется в культуре. Чтобы завершить эту тему, проведу параллель из Хайдеггера — у нас был опубликован, только что недавно вышел двухтомник Ницше. Фуко Хайдег-гера знал, и находится, естественно, под его влиянием, кстати, вышла замечательная английская работа «Политическая философия Мартина Хайдеггера» несколько лет назад, где эта тема также поднимается. В «Генеалогии морали» и в других своих работах Ницше рассматривает связь между такими явлениями, как нигилизм, ценности и воля к власти. Хайдеггер так интерпретирует эту мысль Ницше совершенно адекватно: человеческая воля не требует какой-то цели, и она скорее предпочтет волю к ничто, чем вообще неволю, так как воля, воля к власти есть власть к власти или, что то же самое, воля к воле, к стремлению превосходить и иметь к своему повелению. Это интерпретация «Генеалогии морали», текст хорошо известен, я - 49
ПОЛИТЭКС- 2007. Том 3. № 4
на этом не буду останавливаться. В общем, если исключить специфику Хайдеггеровской терминологии, а она достаточно причудлива, развивается та традиция, которая хорошо была известна в Античной Греции, которую великолепно выразил такой пессимистический историк, как Фукидид. Он неоднократно подчеркивает, что стремление к господству изначально свойственно человеческой природе, и, следовательно, господство не только над собой, но и над другими людьми — это вечное явление человеческой жизни.
Возвратимся к проблеме определений. Итак, на мой взгляд, интеллектуал — это человек, который, естественно, способен к систематическому рассуждению; но в его способности всегда присутствует элемент какой-то устремленности, какой-то определенный комплекс чувств, который рано или поздно приводит к действию. Поскольку вкладывать в понятие «интеллектуал» вот такое чисто нейтральное содержание — способность к рассуждению — означает попросту ничего не говорить. В этом смысле интеллектуал отличается от ученого. Ученых у нас масса. И университетская традиция в мире достаточно велика, но интеллектуалов среди них не так и много, может, я высказываю, частное мнение. Дело в том, что я вовсе не увлекаюсь понятием «интеллектуал», а просто пытаюсь выяснить некоторые методологические моменты.
Далее, как мне кажется, в связи с различием между интеллектуалом и ученым. Интеллектуал — это не тот человек, который знает много; это очень хорошо ощущалось в философской традиции и продолжалось на протяжении тысячелетий, первый, кто начал спор, это знаменитый Гераклит. Он раз и навсегда сформулировал эту идею: многознание уму не научает. Значит, что-то научило Пифагора, Гомера... Кстати, когда-то в процессе одной из защит мы с Валерием Алексеевичем полемизировали, Валерий Алексеевич как раз привел это определение интеллектуала как человека, который преимущественно много знает и хочет удивить своими знаниями других.
Я придерживаюсь несколько иного определения. Хотя здесь есть рациональное зерно. Представляется, что это — дурной интеллектуализм, когда количество накопленных знаний приводит к чванству, имеющему ханжеский оттенок, но это та параллель, которая не относится к философской традиции. То же самое Герцен — вот сейчас только пришло в голову — постоянно говаривал, хорошо знал традицию, что «хорошая метода лучше суммы всяческих познаний». Сейчас тоже только что пришло в голову: Плеханов в полемике упрекает Луначарского в том, что тот стремится к много-знанию, совершенно забыв марксистский метод, хотя он считается марксистом, впрочем, Плеханов тут же прибавляет с иронией: это вовсе не означает, что стремление Луначарского к многознанию означает, что он знает слишком много, это опять ничто иное, как разновидность чванства. 50 -
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
Так что есть еще одно явление и слово, раз уж я коснулся полемики Плеханова с Луначарским (она была отнюдь не односторонней, вы это прекрасно знаете), которое вошло во все словари, это русское слово «интеллигенция». Хорошо известно, откуда оно происходит, от латинского «МеШдеШа» — способность к восприятию, не более того, это достаточно нейтральный термин, это философский термин, римляне никакого этического смысла в него не вкладывали. Но вот в XIX в. (потом проецируют и в более ранние времена) формируется слой людей, который объявляет себя совестью нации и постоянно мучится этическими вопросами, стремится что-то изменить морально, потом переходит к действию (есть разные варианты...). Отсюда возникло и в русском языке понятие «интеллигентность».
Я помню и курьезы такие — это было связано с многознанием. Часто звучали такие рассуждения: интеллигент должен прежде всего быть совестливым, вовсе не должен знать много, это может быть и вообще необразованный человек, но тем не менее его можно назвать интеллигентом.. Но это интересный такой поворот... Дело в том, что русская интеллигенция — это, действительно, огромный культурный пласт. Ни Западная Европа, ни тем более США такого явления не знали, хотя опыт метания русской интеллигенции они хорошо усвоили, не случайно это слово отделяется от понятия «интеллектуал» и вошло во все философские и политологические словари.
Среди представителей так называемой интеллигенции можно было встретить и интеллектуалов. Кстати, Бердяев после революции это очень хорошо осознавал, у него можно встретить пассаж о том, что интеллигенция погубила Россию, и, вообще, интеллигенцию можно рассматривать как своеобразную паразитарную прослойку, которая политически ангажирована и просто занимается тем, что продуцирует вредные в политическом смысле идеи. Конечно, это субъективное суждение, но вот Бердяеву опять-таки методологически свойственно отделять понятия «интеллектуал» и «интеллигенция». Уже в «Вехах» Бердяев это хорошо осознавал. Прекрасно известна общая интенция «Вех». Кстати, это то, что ощущал Александр Дмитриевич Градовский с самого начала, развивая свою концепцию либерального консерватизма. Надо не противоборствовать бездумно с властью, а понять ее логику, понять историю России и поддержать лучшие начинания российской монархии в эпоху реформ, а тем самым избежать революцию. В «Вехах» эта идеология была выражена без всякой ссылки на Градовского, но тем не менее интенция была та же самая.
Раз уж мы продолжаем эту тему — тут, как говорится, начинается импровизация — я отошел от темы своего выступления. Уже позже из глубины те же авторы формулируют ту же идею, к которой пришел и лидер меньшевиков Мартов после Октябрьской революции, когда началась эта охлокра-- 51
ПОЛИТЭКС- 2007. Том 3. № 4
тическая вакханалия. Любому совестливому интеллигенту становится стыдно перед любым образованным буржуа, потому что произошедшее превысило ожидания любых философствующих пессимистов. Не случайно из этого мироощущения возникли своеобразные, хорошо всем известные социологические конструкции, что на самом деле революция в России была никакой не социалистической, она была просто возвратом к традиционно феодальным традициям, но только в очень жестком тоталитарном варианте, поэтому имела совершенно консервативный и архаический характер. Есть масса авторов, которые защищают эту точку зрения не только в России. Я много об этом читал, что социалистическая революция — это феномен феодальной реакции, поскольку ни о каком реальном социализме (об это Мартов писал неоднократно) речи быть не может. В этом же заключается аргументация Р. Арона: от «Очерков о воображаемых марксизмах», «От одного святого семейства к другому» до его работы «Тоталитаризм и демократия». Можно назвать и другие работы. Кстати, эту же идею он хорошо сформулировал в замечательной книге, написанной по поводу майских французских событий — «Бесподобная революция».
На этом я заканчиваю методологические соображения, но есть еще несколько проблем, которые я хочу затронуть для всеобщего обсуждения. Дело в том, что ницшеанский переворот имел и другую, обратную сторону. Не случайно именно нацисты быстрее всего в практическом смысле использовали Ницше и приспособили ницшеанские идеи к собственным расовым теориям. Хорошо известно, что нацисты очень мало привнесли в разработку собственной теории, гораздо больше здесь сделали англичанин Хаустон Чемберлен или француз Лебон. Величайшая заслуга Лебона в том, что он вообще отвергает, развивая своеобразную расистскую теорию, понятие «интеллектуал». Для его теории и концепции оно совершенно не нужно. В «Психологии народов и масс» он очень хорошо с точки зрения теории писал, что цивилизации, перевороты создаются и распространяются убежденными фанатиками. Его знаменитый афоризм: мечтатели, выдумщики могут надолго видоизменить цивилизацию, фанатики с узким интеллектом, но с энергичным характером и мощными чувствами одни только могут создавать религии, империи и переворачивать мир; гениальные выдумщики ускоряют ход цивилизации, фанатики и одержимые создают историю. О том же самом неоднократно писали многие авторы.
Возвращаюсь к вопросу отношения интеллектуалов и власти. Я думаю, идеи Лебона или Сореля, либо теоретика типа Артуро Лабриола в Италии разделяли практически действующие политики, что и привело к созданию, формированию нацистской культуры и идеологии. Это все понятно. Все-таки в современной европейской традиции существует устойчивое понима-52 -
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
ние отношения, что такое интеллектуал и власть, что такое интеллектуал и политика. Как известно, политику и власть никак нельзя разделить. Здесь я позволю себе еще раз процитировать Фуко, одно из его интервью. Когда его спросили, какова связь между политикой и культурой, а также способ, каким новые поколения интеллектуалов переживали и интерпретировали политику, Фуко ответил так (это, кстати, очень актуально и для нас): «Для меня политика представляла возможность получить опыт в духе Ницше и Батая. Это о том, как ведет себя интеллектуал, который поступает, который к тому же является ученым (Фуко — это действительный пример). Для того, кому исполнилось 20 лет сразу после II мировой войны, кто не был охвачен моралью войны, что могла представлять собой политика, если речь шла о выборе между Америкой Трумэна и СССР Сталина, между дряхлой соцпарти-ей и христианской демократией? Быть буржуазным интеллектуалом, профессором, журналистом, писателем или кем-то в подобном мире было невыносимо. Опыт войны продемонстрировал нам необходимость, настоятельную потребность в обществе, радикально отличном от того, где мы жили, от того общества, которое допустило нацизм, склонилось перед ним, а затем полностью перешло на сторону де Голля.
Реакцией большей части французской молодежи на все это было абсолютное прощение: хотелось просто обрести мир и общество не просто иные, но в которых мы сами бы стали иными, хотелось быть совершенно иным в совершенно ином мире, поэтому гегельянство, преподаваемое нам в университете с его моделью непрерывной умопостигаемости истории, не было в состоянии удовлетворить нас, как, впрочем, и феноменология с экзистенциализмом и т. д.». Если перевести это на русский язык — в данном случае это не парадокс — эти мысли для меня совершенно аутентичны. Например, после того, что мы пережили за эти 20 лет очередной вакханалии, отвращение к политике, хотя я являюсь профессиональным политологом, и к политикам достигло у многих моих коллег крайнего накала, как и отвращение и неприятие тех традиций образования, которые существовали еще в советский период. Хотя я не отрицаю достижения гуманитарных наук этого периода, но и того, что происходит с образованием сейчас, мне не радостно.
В последние минуты, которые мне оставил уважаемый ведущий, я хочу высказаться опять-таки в методологическом ключе. Соотношение понятий «интеллектуал» и «власть» в двух конфигурациях. Что такое «интеллектуал» я пытался сформулировать, что такое «власть» вы можете попытаться сформулировать сами. Если вы будете формулировать власть в духе Макиавелли, то есть подходить к власти только с точки зрения ее технологий, то здесь понятие интеллектуала вполне может вписываться во все реко-- 53
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
мендации, которые Макиавелли на все времена дал политикам. Если вы будете рассматривать политику как Хана Арендт, что власть — пространство свободы, или будете развивать концепцию власти в духе коммуникативной теории Юргена Хабермаса, то понятие интеллектуала, который призывает все слои общества к диалогу, будет тоже совершенно разумным.
Если вы будете рассматривать власть как системное свойство авторитарного распределения ценностей, то есть подходить будете совершенно научно, то это самый прямой путь к конформизму, который рано или поздно заводит человека науки в тупик. Я могу привести достаточное количество примеров, когда великие ученые становились интеллектуалами под влиянием совершенно определенных политических обстоятельств — достаточно сослаться на Теодора Моммзена и на главу филологов Германии Ульриха фон Виламовиц-Мёллендорфа: в 1919 г., он никогда раньше политикой не занимался, перестал заниматься наукой. Короче говоря, к этой проблеме можно подойти с абсолютно разных концов. Закончу пришедшей мне в голову латинской поговоркой: дуть и пить одновременно является довольно трудным занятием. Хотя я тут же вспоминаю, что мы русские, и для нас понятие «дуть и пить» — это одно и то же.
Ачкасов: Спасибо. Сейчас выступит второй докладчик, а затем будем задавать вопросы. Пожалуйста, Александр Владимирович.
Дука: Для меня в предложенной к обсуждению теме ключевыми оказались слова «трансформация», «Октябрьская революция». Поэтому я несколько иначе перед собой разворачивал все это. Вот только вчера ознакомился с тем, что в действительности замысливалось, тезисами, выносимыми на обсуждение, что явилось для меня тоже новым, но я попытался все это каким-то образом совместить. Причем меня взволновало само название круглого стола «Интеллектуалы и власть». Будучи воспитанным в России, сразу же возникает вопрос: а почему не «интеллигенция и власть» и т. д., но поскольку задается некоторый контекст рассуждений, то я пытался понять, в чем смысл этого контекста и почему интеллектуалы. Передо мной стояла не книжка Фуко, а такая вещь, как ругательство в современном мире и особенно в тех самых новейших умственных тенденциях, которые идут у нас, отвергается само слово «интеллигенция». Я приведу здесь наиболее замечательные слова, которые связаны с революцией, 90 лет которой мы празднуем или не празднуем, но, во всяком случае, вспоминаем. Есть интеллигенция, вот Ильин: большевики завладели Россией именно потому, что русская интеллигенция была сплошь заражена сентиментально анархическим неприятием государственности. И та государственность, которую принимали левые партии, была изнутри насквозь пропитана, заражена и отравлена стихией Кропоткина и Толстого. Далее: эта традиционная интел-54 -
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
лигентская установка, делающая себе идола из сентиментальной гуманности, однажды уже предала Россию на поток и разграбление, однажды уже предала Русскую православную церковь на поругание дьяволу.
Буквально через каких-то 80 лет внук одного из революционеров: революцию подготовила группа элит, олигархической и интеллигентской, воспользовавшись трудностями войны для установления собственной власти, при этом не понимая ни природы власти, ни той страны, которой она собиралась управлять. Это вот деятель, ученый, политолог (его так по телевизору называют) Никонов у нас. Это представление интеллигенции — вроде бы и неприлично даже говорить, но тем не менее требуется различать: существуют слова и слова неслучайные. Тем более что во всяких научных поисках необходимо дифференциации проводить как некую предварительную операцию для того, чтобы понять, о чем говорят собеседники и можно ли вообще о чем-то договориться. В этом отношении я бы смотрел на интеллектуалов как на некоторое единое социальное образование, которое можно рассматривать как функциональную группу, как определенную общественную страту, как определенный общественный институт; прежде всего я буду говорить как о социальной группе. Это социальная группа, специализирующаяся на производстве и воспроизводстве знаний в различных его формах и символических ценностях различных. Причем понятно, что проблема выделения и рефлексии по поводу этой группы возникла в России в начале XIX в.
Первоначально не было слова «интеллигенция», было слово «образованный класс» или «образованные классы». Во-первых, это было связано с тем, что появились высшие учебные заведения различного рода, не только университеты (конец XVIII - начало XIX в.). Во-вторых, эта группа признавалась государством и санкционирована была государством на занятие определенным видом этой деятельности: производство, воспроизводство, трансляция знания. То есть, другими словами, это — социальная группа, занимающаяся интеллектуальным трудом, что немаловажно.
В условиях сильной социальной дифференциации правовым образом политически закрепленному, то есть в сословном обществе, в условиях модернизации, достаточно быстрой, которая начала происходить в России, эта частичная группа начинала сознавать себя как ответственную, имеющую некоторые нравственные основания для того, чтобы судить о том, что есть и чего нет. Появилось слово «интеллигенция» для самоназвания.
С одной стороны, это слово для обозначения образованных классов, а с другой стороны, это самоназвание для ощущающих себя ответственными не только за свою профессиональную деятельность (как, в общем-то, вполне естественно и нормально для любой профессиональной группы), но и за - 55
ПОЛИТЭКС- 2007. Том 3. № 4
некоторые судьбы страны. Более того, нравственная ответственность за тех, кто в условиях этой разделенности, сильной социальной дифференци-рованности обладает меньшим и находится в явно подавленном социальном и экономическом состоянии. Это во-первых. В этом отношении чрезвычайно важно, что эта группа, естественно, чувствуя эту ответственность, выставляла себя как единственно возможного социального субъекта, который выражает интересы и потребности этого населения. В данном случае ответственность приобретает некоторый нормативный характер. Во-вторых, любопытно, что эта социальная группа, интеллигенция, состояла не только из трудового элемента, то есть не те, которые трудились, производя и воспроизводя что-то.
Вот что в 1880 г. пишет Леонтьев: дворянство как сословие уже почти не существует де-факто с 1861 г., но оно в провинции продолжает играть первенствующую роль. Оно, во-первых, как интеллигенция, а во-вторых, как крупный землевладельческий класс. Что такое нынешнее дворянство? Дворяне — это прежде всего русские европейцы, выросшие на общеевропейских понятиях XIX в., то есть на понятиях смутных, на основах расшатанных, на стиле тех книг и газет, в которых все критикуется и многое отвергается, а непреложными аксиомами считаются только принципы либерально-эгалитарного прогресса, то есть права человека. Эти русские европейцы в большинстве случаев очень лояльные, они готовы идти за государя на войну или посылать на смерть за родину сыновей своих, они готовы жертвовать и деньги. Это несколько другая вроде бы группа, но тем не менее есть общие черты у трудовой интеллигенции и у интеллигенции из дворян, которая имеет образование, но имеет, что чрезвычайно важно, представление о том, как должно. Это представление о должном сильно окрашено нравственными характеристиками самого должного, и стремление к этому должному характеризует интеллигенцию именно как некоторое явление разложения сословного общества в условиях быстрой модернизации, но тем не менее с сохранением сословных границ.
Что это за нормативные представления? В данном случае я обращаюсь к Антону Павловичу Чехову. В «Чайке» персонаж писатель Тригорин говорит: «Я люблю эту воду, деревья, небо. Я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать, но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин. Я люблю Родину! Я чувствую, что если я писатель, то это чрезвычайно важно, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее». В данном случае Чехов использован как пример, мысли-то и слова носились в конце XIX - начале XX в., они показательны для этого слоя. Но здесь есть очень важная штуковина. Есть некоторые следствия. 56 -
ПОЛИТЭКС- 2007. Том 3. № 4
Я бы обратился здесь к Карлу Шмитту, к его духовно-историческому положению парламентаризма. Он писал в связи именно с этим: теоретически, а в критические эпохи даже и практически, демократия бессильна перед якобинским аргументом, то есть перед решением отождествить меньшинство с народом и решением перенести понятие из области количественного в область качественного. Собственно говоря, вот эта внутренняя потенциальная опасность, которая существует в такого рода слоях (то есть счастлив интеллектуал, который называется интеллигенцией), существует всегда в любом обществе, которое находится именно в таком состоянии, как я описал.
Еще некоторые вводные слова об особенностях и характеристиках интеллектуалов. Сила специфики деятельности интеллектуалов, как я уже сказал, это трудовая деятельность, связанная с производством, воспроизводством, трансляцией знаний и символических ценностей... Важно, что здесь интеллектуал имеет дело с этим комплексом знаний общекультурных, ценностью информации не только в сфере своей профессиональной деятельности, а также и в быту. Это является важным элементом его социализации, это важный элемент уклада жизни и субкультур интеллектуала. И здесь симметрия знаний, которая существует, а в семейных условиях инте-риоризирует ценности, выступает чрезвычайно важным фактором социальных отношений, социальной дифференциации и социального дистанцирования, которое выстраивается вполне естественно в силу различия положений социального разделения труда.
Причем возникает иногда некоторый треугольник: каждая вершина, которого противоречит другой, но тем не менее комплиментарно существует в силу невозможности разорвать фигуру. Это, с одной стороны, власть, бюрократия. С другой стороны, интеллектуалы. С третьей стороны, все остальные, народ. Причем здесь интеллектуалы противостоят всем: и народу и власти. В то же время они близки и власти и народу в силу своей функциональности и в силу своего специфического положения в модернизирующемся обществе. В определенном смысле интеллектуалы всегда были властью или представителями власти. Тут замечательно Владимир Александрович рассказывал про Фуко, Ницше. Право говорить, право сказать, высказать слово — это право власти. Но право молчать — тоже является правом власти, и это в действительности так. Ну и здесь только властный человек может промолчать, когда надо говорить, — это такое внутреннее право, основание. Но здесь потенциальная возможность безоглядной актуализации, безоглядной номинации, то есть определения, квалификации чего-нибудь, является свойством и некоторой функциональностью самого слова интеллектуал. Они конструируют эту реальность и задают, и навязы-- 57
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
вают ее всем остальным. Причем это навязывание является и навязыванием сконструированных социальных отношений, определенных не столько даже иногда в обществе, сколько исходящих из представлений о должном и вообще нужном, сущем. Причем иногда возникают такие анекдотические вещи, которые связаны с тем, как вообще интеллектуал видит мир, очень любопытно.
Вот Розанов о прогрессе деревни, например, пишет, причем, что за этим стоит, любопытно, Розанов там живет в цивилизации. С чумазыми он практически не общается, они — обслуга его, интеллектуала. У него достаточно приличный доход от писательской деятельности, он монетки разглядывает в свободное время, а иногда еще посещает народ, потому что народ там живет, это же деревня, воздух. И вот он пишет: «Теперь в новых печках повернул ручку в одну сторону — труба открыта, повернул в другую сторону — труба закрыта. Это не благочестиво, потому что нет разума и заботы. Прежде возьмешь маленькую вьюшку и надо ее не склонить ни вправо, ни влево — и разуму приятно, потом взять большую вьюшку, и она покроет ее как шапка — и это правильно. Раз я видел новое жниво: не мужик, а рабочий сидел в чем-то — не телега, не другое что (ее тянула пара лошадей), колымага колыхалась, и мужик в ней колыхался, а справа и слева от колымаги, как клешни, вскидывались кверху не то косы, не то грабли и делали дело за двенадцать девушек, а девушки-то эти теперь сидели с молодцами за леском и финтили. И сколько ни наработает рабочий с клешнями — они все профинтят, выйдут замуж и профинтят мужнее. Муж видит, что жена финтит, завел себе на стороне зазнобушку, и повалилось хозяйство, повалилась деревня, а когда повалилась деревня — захирел и город, потому что не стало головы, разума и бога».
Замечательное конструирование того, что происходит, и навязывание сконструированного образа, что нужно, что не нужно. Вот в этом отношении это чрезвычайно внутренне интенционально схоже, принципиально характерно для российских интеллектуалов. Крик Корякина: «Россия, ты сошла с ума!» — помним, в декабре 1993 г. Да, «ты обалдела!» — вот это представление. В этом смысле интеллектуал всегда стремится быть суверенным, он принимает конечные решения, делает конечными некоторые номинации, это чрезвычайно важно, выстраивает некоторые иерархии. Вот приходит некоторая революция, тут важна не столько октябрьская, сколько весь комплекс 1917 г., от февраля до ноября, как революция. Здесь существуют различные типы интеллектуалов, включая интеллигенцию, и как она себя ведет — от крайней политизированности до полной индифферентности. Здесь я забыл сослаться на дневники разные, например Корнея Ивановича Чуковского «1918 год». Он любопытен, потому что там политических собы-58 -
ПОЛИТЭКС- 2007. Том 3. № 4
тий практически не существует вообще. Возьмите дневники той же Зинаиды Гиппиус, дневники Бенуа, дневники Пришвина — там полно политики. Но встречаются любопытные места, например, он пишет: «Совсем не сплю и вторую ночь читаю "Красное и черное" Стендаля. Прекрасный роман, упоительный, он украл у меня все утро, оторвал от занятий. Пришлось выкинуть его, нужен греческий язык. Через пять минут жена сказала о демонстрации большевиков, произведенной вчера. Мне это показалось менее интересным, чем измышленные страдания Жульена, бывших в 1830 году». В общем-то, это свойство не только русских. Замечательные, с наслаждением читал, дневники или, точнее, мемуары, Рихтеншталь. Чудесно! Примечательно, что человек, который создал образы, важные чрезвычайно для режима, — совершенно аполитичное существо. Как она описывает события 1920-1930-1940-х годов в Германии! Да там, собственно говоря, вообще никакой политики нет! Что-то мимо нее проходит. И весь ее, действительно, героизм и мужественный порыв, она действительно мужественный очень человек, во время начала Второй мировой войны она испугалась первых выстрелов и первых трупов, хотя за всем ее творчеством крылась непосредственно кровь. Вот это, с одной стороны. С другой стороны, резкая противоположность — Зинаида Николаевна Гиппиус, которая в феврале 1917 г. пишет: «Бедная Россия. Незачем скрывать, есть в ней какой-то подлый слой, вот те страшные, наполняющие сегодня театры битком. Битком сидят на маскараде в императорском театре, пришли ведь отовсюду пешком: других ведь сообщений нет, — любуются Юрьевым и постановкой Мейерхольда. А вдоль Невского стрекочут пулеметы. В это же самое время шальная пуля засела в студента, покупавшего билет у барышника». Историческая картина. И действительно, дифференциация отношений и к власти в том числе, поскольку, что такое революция, революция — это практическое отношение к власти, это решение: будет ли та или иная власть. Существуют не только такие интеллектуалы, которые пишут и разглядывают жизнь, существуют и политические интеллектуалы, у которых несколько другая политическая деятельность... Их можно называть интеллектуалами или нет? Тем более что та же Гиппиус пишет весьма любопытно: «Связь между революционным движением и Государственной Думой весьма неясна, интеллигенция продолжает быть за бортом, нет даже осведомления у них настоящего». И вот далее она рассуждает о том, каким образом власть сложилась в первой половине 1917 г. В то время как раз по Петрограду ходили сказки о том, как Родзянко, председатель Государственной Думы, Грызлов того времени, бегал по Таврическому дворцу, хлопал себя руками по телу и кричал: «Сделали мне революционеров, сделали!». Причем не от восторга, а от того, что же вообще случилось с ним. Здесь любопытная - 59
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
штука, эта власть, эти политики очень по-разному себя ведут; в основном одна часть этих интеллектуалов в Думе пассивна. Об этом же говорит Спи-ридович Александр Иванович, генерал-майор жандармского управления, будучи одно время начальником охраны Его Величества: «Везде пасовало высшее начальство, оно сдавало свои позиции революции». В этом отношении любопытно, что интеллигенция, по большому-то счету, интеллектуалы, все пасовали, некоторым образом, даже большевики.
Любопытно в этом отношении свидетельство Пришвина в дневниках: «Ночь на 2 ноября. Мне не нужны ни большевики, ни эсеры, мне нужно исполнение обещаний. Большевики победили потому, что они не интеллигенты, и прямо взялись за казармы и фабрику, а не сидели как эсеры в кабинетах». Несколько позже, через пять дней, очень любопытно: «Большевистское нашествие — это нашествие солдат с требованием мира, нашествие развалившейся армии, обращенное на свою страну, а потом пойдет сама армия за хлебом. Основная ошибка демократии состоит в непонимании дела большевистского нашествия, его считают до сих пор делом Ленина и Троцкого и потому ищут с ним соглашения. Они не понимают, что вожди тут ни при чем, а нашествие — не социалистов, а первого авангарда армии за миром и хлебом армии, это движение стихийное. И дело нужно иметь не с идеями, а со стихией. Это началось еще с первых дней революции, уже тогда победа большевиков была предопределена». Это показывает, что и в интеллектуальном мире должного существуют реальные события, и интеллектуалы? и интеллигенты, как бы они ни желали, просто-напросто следуют за этими событиями. Естественно, в условиях того, что такое революция для интеллектуала — утрата той власти, о которой я говорил, власти номинации. Здесь возникает некоторая группа, которая устремляет свою власть, с ней связана абстрактность народа, самой страны и некоторая безапелляционность действий. Эта безапелляционность и у большевиков, и у правых. Почему называем наших современных правых, совсем правых демократов большевиками или необольшевиками? Вот Гайдар, например, пишет: «Говорят, что надо вести реформы не за счет народа, — красивые слова, которые легко приносят симпатию произносящему их. И все было бы замечательно, если бы был какой-нибудь другой счет, а ведь нет никакого другого счета, кроме счета народа. Это надо понять. И слова "не за счет народа" — это все дешевая демагогия. Нет доброго дяди с толстым кошельком». Откровенно, весьма по-хамски, замечательно определяет и номинирует все.
Ясин тоже замечательный человек. «Чудес не бывает», — там по свидетельствам самого Гайдара, а здесь Ясин в интервью с Полом Хлебниковым. — «Эта страна должна выпить чашу до дна. В ближайшие годы мы будем жить в условиях инфляции. Это нормально. Живите, ребята!» Здесь,
60 -
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
естественно, кроме группы, которая властвует, собственно говоря, существует еще группа, которая идет на сотрудничество. Гиппиус в своих дневниках определяет различные группы интеллигенции, как они приспосабливаются, хотя это вступление к дневникам было написано уже в эмиграции, кто насильно, кто не насильно. Вот, что пишет Корней Иванович Чуковский в октябре 1918 г. по этому поводу: «Зинаида Гиппиус написала мне милое письмо с приглашением прийти недели две назад. Пришел днем. Дмитрий Сергеич — с просьбой свести его с Луначарским. Вот люди: ругали меня на всех перекрестках за мой, якобы, большевизм, а сами только и ждут, как бы к этому большевизму примазаться. Не могу ли я достать бумагу, защиту от уплотнения квартиры, не могу ли я добиться, чтобы правительство купило у него права на произведения и так далее и тому подобное».
Приспособленчество — это слово. Они же трудяги, работают пером! Как им кормиться? Поэтому при любом режиме интеллектуал естественно становится приспособленцем. Но существует и некая отстраненность внутренняя. Вот, например, Бенуа замечательно в дневнике пишет: «Меня тошнит от прежнего, меня еще больше тошнит от того, что дала революция. Я ничего не ожидаю от сегодняшних обстоятельств, навязанных обязательными лозунгами, которые неминуемо приведут к триумфу пошлости и всякой бездарщины. Недовольство, но работать надо и хлеб надо, поэтому иду в комиссариат работать». Одновременно происходит чрезвычайно интересная вещь, которая связана не только с интеллигентами, а с самой интеллигентностью, возвышенностью существования. Вот, например, генерал Брусилов о Москве первой половины 1920-х годов: «Вообще, в нашем кругу люди скандально распустились. Дамы и барышни говорят такие слова и выражения, слушают такие анекдоты, каких в прежнее время никто не позволил бы себе произнести или рассказать даже в присутствии жены. Они называют друг друга в обществе маленькими именами, говорят друг другу "ты" чуть ли ни с первого знакомства. Ходят прямо с женами, любовницами, наверно, тоже женами — как перчатки меняют. За это раньше исключали из полков, не принимали в порядочные дома, теперь же это считается чуть ли ни интересом каким».
Но вот свидетельство почти что стороннего наблюдателя уже в наше время в 1990-е годы, Шляппентох в своей мемуарной книжечке «Страх и дрожь в тоталитарном прошлом» описывает: «Чувство собственного достоинства было крайне дефицитным качеством в советском обществе, но, как мне кажется, и как это не странно, почти полностью исчезло в России после 1991 г. Господство цинизма привело к тому, что почти полностью отпала необходимость поддерживать какой-то уровень моральной самооценки. По-моему, никто в России не озабочен потерей своего морального лица. После
- 61
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
1991 г. во время моих посещений России я не сталкивался ни с одним моральным конфликтом, ни с одним случаем осуждения кого бы то ни было за аморальные поступки. Я даже как-то спросил Леваду, не наблюдал ли он, что кто-то не подает руки кому-то, он затруднился назвать хотя бы один случай. В советские времена таких случаев была бездна». Вот это интеллектуал в эпоху преобразований, соответственно еще существуют устоявшиеся виды в условиях развала полнейшего, в условиях, когда революция вот-вот придет. Что любопытно, интеллектуал и власть в условиях уже устоявшейся власти, порождают изумительные примеры встроенности и интеграции. Не удержусь от удовольствия привести цитату из дневников К. И. Чуковского, как он описывает XX съезд ВЛКСМ, куда они с Пастернаком были приглашены и где сидели рядом: «Вдруг появляются Коганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. А что делал ОН? ОН (написано большими буквами в дневнике) стоял немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалось огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные, смеющиеся лица. Видеть его, просто видеть, для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась в разговоре Демченко, и все завидовали — счастливая. Всякий его жест воспринимался с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы серебряные и показал аудитории с таинственной улыбкой. Мы так и зашептали: "Часы, часы. Он показал часы". И потом, расходясь, уже около вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне о нем все время восторженные слова, а я ему». Это любопытно, с одной стороны, вроде бы интеллектуалы создают власть и участвуют во власти, но немного отстранены от власти и не могут в силу нефункциональности своей трудовой не быть не очарованы властью. Поэтому все призывы к интеллигенции, к интеллигентности в процессе перелома, в процессе «устаивания» власти, когда вертикаль выстраивается и масса двинулась вперед, напрасны. Я думаю, есть разница, которая, прежде всего, относится к Карлу Мангейму, когда он описывает принципиально иные формы и образования, и трансляции, и властвования интеллигенции, интеллектуалов. Сейчас немного другая ситуация, связанная с массовой демократизацией. Не зря писал о ней Мангейм, что она несет угрозу самой демократии, в частности, негативным следствием ее является само положение интеллектуалов.
Ачкасов: Попросил еще слова Алексей Алексеевич Ливеровский, доктор юридических наук, декан юридического факультета Государственного университета экономики и финансов, не в ответ на экспертное заявление, а в связи с темой выступить.
62 -
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
Ливеровский: Эта тема для меня очень серьезна, но я немного выхожу из стиля этой конференции, потому что, во-первых, раньше конференции назывались научно-теоретическими, а здесь речь пойдет о некоторых практических аспектах. Во-вторых, я буду говорить о неких личных обстоятельствах, касающихся меня и моей семьи. И, в-третьих, я хотел бы говорить о том, что, когда здесь уважаемые коллеги говорили об интеллектуалах, они в основном говорили о гуманитариях, хотя, я думаю, никто из вас не вычеркнет из числа интеллектуалов людей, относящихся к физике, математике и иным. Почему я попросил слово и почему все это связано с революцией? Дело состоит в том, что мой дед, отец и я в достаточно сильной степени не только налаживали свои отношения с властью, но и был элемент вхождения во власть. Мой дед, профессор Ливеровский, был министром Временного Правительства, министром путей и сообщения последнего созыва Временного Правительства. Узнал я об этом в 1980-х годах. Как вы знаете, тогда было не принято придаваться таким воспоминаниям. Узнал я об этом, когда были опубликованы, и отец мне принес так называемые протоколы допроса министра Ливеровского, которые были опубликованы в «Историческом вестнике». Только тогда отец мне сказал, он, разумеется, об этом знал, что мой дед был министром. Я знал, что он был путейский инженер, что до революции он строил железные дороги — БАМ, КВЖД и так далее. И после революции, как это ни удивительно, он продолжал быть профессором ЛИИЖТа и умер в 1950-х годах. И он продолжал строить железные дороги, преподавать и, в общем-то, самое интересное, он был инженером, но кончил физико-математический университет в Санкт-Петербурге, поэтому мы говорим о том, что трудно его не отнести к интеллектуалам. Я спрашивал у отца, как так получилось, что вроде приличный человек, профессор, все у него было нормально, пошел во Временное Правительство? Нас тогда учили, что это было правительство министров-капиталистов, и вдруг я узнаю, что мой дед был министр-капиталист. Отец тогда объяснил, что это достаточно свойственно интеллигенции или интеллектуалам, которые приходили ^ помощь государству тогда, когда государству было плохо. И рассказал о том, что ситуация, которая была тогда, очень похожа на то, что происходит у нас. Была безумная элита, которая предавалась невероятной коррупции: великие князья и их любовницы и так далее, была проиграна японская война из-за бездарности генералов, потом была безумная Первая мировая, жуткая по ставкам коррупции. В общем, страну надо было выручать. В этой ситуации дед пошел во власть. Известно ли, спрашиваю, что он сделал такого, ведь во власти нужна эффективность? Да, он очень эффективно поступил. Известны зафиксированные случаи: он разобрал рельсы и не позволил Корнилову тогда, вы помните, войти в Петербург. Путь про- 63
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
фессора Ливеровского был не очень простым, потому что в 1932 г. он был репрессирован, но не как министр Временного Правительства, а как глава «банды профессоров», цитирую по материалам допроса, «которая занималась организацией террористических актов на железных дорогах», это был один из процессов «вредителей». Это не помешало ему после отсидки продолжать быть профессором ЛИИЖТа, каковым он и скончался в конце 1950-х годов. Ответ на вопрос о том, почему технари в данном случае приходили во власть, вам, уважаемые коллеги, делать какие-то выводы по этому поводу поможет. С отцом была тоже беда. Дело состоит в том, что мой отец тоже профессор-химик. И после войны, во время которой он был репрессирован, участвовал в так называемом «атомном проекте», это человек, который занимался цепными реакциями под руководством Н. Н. Семенова. Я ему задавал вопросы: «Вы делали оружие массового поражения, как же Вам не стыдно? Сахаров потом сделал водородную бомбу и пошел в диссиденты, а вот Вы продолжали там делать атомное оружие!» Все эти вопросы надо рассматривать с точки зрения того менталитета, тех психологических установок, которые тогда существовали. Отец мне говорил следующее: «Это желание пойти на помощь своей Родине всегда преобладало над достаточно скептическим отношением к власти». Эти люди всегда разделяли существующую власть и Родину. Вспомните послевоенные годы: американцы взорвали атомную бомбу, нагнеталась ситуация, в которой надо спасать наше государство и делать оружие. При этом это люди, которые всю войну делали оружие, работали в военных организациях, укрепляли оборону против фашистов и, естественно, на этой волне переехали в новый этап, когда нужно было делать оружие массового поражения. Я снижу несколько пафос. Николай Николаевич Семенов уговаривал отца вступить в партию, чтобы отец получил Сталинскую премию, чтобы его выбрали депутатом Городского совета. «Ты знаешь, — он говорит. — У нас в Петербурге было принято, чтобы были большие семьи. У меня около пятнадцати братьев и сестер родных и двоюродных. Примерно половина из них эмигрировала. Я не знаю их судьбу сейчас». После этого высказывания больше никогда к нему с вопросами о партии не подходили. В 1990 г. я уже был состоявшимся человеком, профессором математики, и как раз перед самой своей смертью в 1989 г. отец сказал, может быть, действительно пафосно эти слова звучат в достаточно циничное время, о котором сейчас идет речь, но это было так: «Давай-ка, займись, потому что сейчас такой начался ужас». Вы помните, какой ужас был в начале 1990-х годов: голодные, папиросные, алкогольные, хлебные бунты, полный развал исполнительной власти и так далее. И тогда я стал депутатом Ленсовета и сразу понял, что мне надо учиться, потому что такая же ситуация была и с законодательством, кото-64 -
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
рое надо было создавать. Сергей Алексеевич был тоже свидетелем этих событий. После Ленсовета я стал депутатом законодательного собрания. По сути дела, это орган — первый орган парламентского типа в Санкт-Петербурге, где были депутаты, работающие на постоянной основе. Мы тогда здорово поработали, сделали устав. Дальше произошло следующее: мы искренне хотели сделать парламент, но нам этого не дали сделать — произошла знаменитая ситуация с Уставом Санкт-Петербурга. Когда он был признан документом, перетягивающим полномочия в сторону парламента. Мне пришлось уйти из депутатов, и я стал юристом и продолжал юридическую деятельность. Тогда мы написали много законов, по сути дела, положили основу законодательства субъекта Российской Федерации, города федерального значения, Санкт-Петербурга. Принимал участие в работе Уставного суда Санкт-Петербурга. Когда я вышел на пенсию, мне сказали, что я, видимо, единственный из пенсионеров, который служил в трех ветвях власти. Я был судьей Уставного суда и попал в некую систему и понял, что не могу оставаться в этой системе. Я не хочу говорить ничего плохого, но хочу сказать следующее, когда человек, как вы говорите, интеллектуал, я считаю себя интеллектуалом, потому что профессор, я ни в коем случае не называю себя интеллигентом, потому что с этическими нормами у меня беда, ему очень трудно быть в системе. Помните, как уговаривали людей вступить в партию: вот ты пойдешь, ты человек новый, молодой, с новыми идеями и сможешь эту систему изменить. Нет, систему изменить индивидуальным способом невозможно, и я ушел из суда, проработав там 4 года. В Парламенте я был, грубо говоря, 8 лет, в суде я был 4 года, а потом я занимал довольно высокий пост в администрации Санкт-Петербурга, там я пробыл 1,5 года. Я с самого начала говорил, что не буду давать никаких оценок, я просто говорю о том, каково мне, интеллектуалу, быть во власти. Анатолий Александрович Собчак в свое время написал книжку «Хождение во власть» — это тоже было хождение во власть.
Очень сложно быть во власти. Почему? Мне кажется, здесь есть некие проблемы, связанные с тем, что во власти нужно принимать компромиссные решения, а интеллектуалу свойственны достаточно ортодоксальные решения, которые не являются результатом компромисса, а являются результатом какой-то модели, которую он придумал. Может быть, я говорю что-нибудь чудовищное. Интеллектуал по способу производства мысли очень не склонен к коллегиальности. Он готов сам думать, обсуждать, он индивидуалист просто по способу производства. Поэтому любые системные моменты на него действуют угнетающе. Вот, скажем, в Уставном суде я всегда оставался в меньшинстве. Это удивительная вещь, я всегда расстраивался по этому поводу. В Законодательном собрании я всегда при- 65
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
надлежал к группе из 15 человек, которые до конца поддерживали ситуацию с уставом, из 50. В избирательной комиссии соотношение было 8:4, естественно, не в мою пользу; в Уставном суде было соотношение 5:2; а в исполнительной власти соотношений нет, там один и все остальные. Я достаточно близко был к высшему руководству, никаких негативных оценок я не хочу говорить, тем более переходить на личности, но по сути дела в современный момент это люди, которые вынужденные решения принимают и пытаются сопрягать невозможные вещи, поэтому их решения всегда очень компромиссны и одиозны. Чиновник не может принимать решение по усмотрению, а вынужден сопрягать различные группы интересов, что еще для интеллектуала невозможно. Интеллектуал всегда увлекается самим процессом принятия решения, нормальный творческий человек получает удовольствие от того, что он решает какую-то задачу, находя эффективное решение. При этом власть, к сожалению, всегда оглядывается на момент самосохранения. Вот это самое страшное во власти. Здесь стоит вопрос меры: власть действует в интересах общества и, с другой стороны, для самосохранения, — тут нужно смотреть на соотношение. Еще раз извиняюсь, что мой доклад носил личный характер, но я подумал, что те моменты, о которых я говорил, могут быть полезны вам в ваших исследованиях.
Гуторов: Еще раз подтвердился вывод о том, что бюрократия, результаты которой равны нулю, имеет все тенденции к расширению.
Сморгунов: Если бы интеллектуалов было больше во власти на всех уровнях, как вы считаете, это было бы лучше? Или политика была бы хуже? Вы охарактеризовали очень правильно позицию интеллектуала.
Ливеровский: Здесь я немного поменяю ситуацию. Дмитрий Сергеевич Лихачев, с которым мы в добрых отношениях, как-то сказал мне: «Знаешь, Леша, уже стали власти образованными, но еще не стали воспитанными». Тогда я не понял, при чем здесь воспитанность власти, а когда стал воспитывать своих детей, понял. Что основа воспитания — уважение. К сожалению, власть теряет уважение к людям и это самое страшное. Отношение к людям как к быдлу — это общее место. Воспитывать людей надо не как интеллектуалов, а в каких-то иных традициях, укладах, которые бы позволили интеллектуалу быть воспитанным человеком.
Сморгунов: Интеллектуалов должно быть мало или вообще не должно быть во власти.
Ливеровский: Я сказал о том, что люди, которые занимаются эффективной деятельностью, в какие-то поворотные моменты они опирались в выборе, входить или не входить во власть, критерием того, что надо помочь Родине, не властям. Не надо обижать моих родных, они так говорили, и я хочу им верить. Вообще мы должны исходить из добросовестности того, что
66 -
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
люди говорят. То, что они отделяли нашу страну от того государства и государственного устройства, которое в нем есть, — это точно.
Барыгин: У меня вопрос к уважаемому Александру Владимировичу. На каком основании вы выделили исследователей, представителей интеллектуального сообщества или интеллигентского сообщества, к дневникам которых обращались?
Дука: Никак не конструировал выборку. В этом смысле ее невозможно репрезентативно сделать, когда вы рассматриваете мемуары, воспоминания, потому что нам не ясна их совокупность по различным параметрам, кроме половозрастной, но это может ни о чем не говорить, потому что здесь иные принципы анализа, и сам текст о другом говорит. Пишущий мемуары уже нарушает сам принцип реальной совокупности, поскольку это пишут специфические люди. Я, честно говоря, взял те мемуары, которые были под рукой, которые касались Октябрьской революции и Февральской революции, у которых был предел достижимости, то есть целевая выборка, дости-женческая и на основе вкусовщины.
Беркович: Как Вы дифференцируете понятия «лидер», «функционер», «интеллектуал»? Можете ли Вы выделить какие-то закономерности общественной позиции интеллектуала, его социальной трансформации? Хорошо бы это показать на примере последних лет в России. И последнее, модификация понятия «интеллектуал» в его социальной роли, в частности, сегодня востребованным является понятия «национальный герой», «национальный гений».
Дука: Это на три книги вопросы. Поскольку слов «лидеры» и «функционеры» я не говорил, лидер для меня — крайне загадочная категория, хотя есть «лидерство» — психологическая категория, которая мне не понятна: вожак, фюрер, дуче. Функционер — это тот, кто профессионально занимается в определенном учреждении определенной фиксированной работой. В активах партии он занимается дифференцированным делом, а не всем. Интеллектуал — это тот, кто связан просто-напросто со знанием, трансляцией, воспроизводством знания и производством слова, преподаватель, например. Это понятия достаточно простые, я намеренно их социологизи-рую, поскольку мне так проще объяснить. Так не возникает непонятности и волюнтаризма в определении. Дифференциация интеллектуалов, безусловно, существует, но, что касается современности, то тут следует использовать уже не такие материалы, как мемуары и дневники, а материалы социологических опросов и серии глубинных интервью. Существует дифференциация, но интеллектуалы расползлись по всем возможным организациям, начиная от государственного органа «Единая Россия» и кончая контрсистемными организациями, типа нацболов.
- 67
ПОЛИТЭКС. 2007. Том 3. № 4
