CC BY
48
ИМЯ «СТАЛИН»
В АНГЛОЯЗЫЧНОМ ПОЛИТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ
[НА МАТЕРИАЛАХ ЕЖЕДНЕВНОЙ АМЕРИКАНСКОЙ ГАЗЕТЫ «NEW YORK TIMES»)1
Политическая коммуникация, диалогика текста, политическая лингвистика, политический
дискурс, диалогические вставки, диалогическая речь, лингвокультурологическая характеристика политического дискурса, диалог живого подобия.
В статье раскрываются особенности политической коммуникации с точки зрения лингвистики текста. Базовой концепцией данного исследования служит диалогическая теория М.М. Бахтина. Особый акцент делается на культурологическом характере текстового (дискурсивного) диалога, проявляющегося в регулярных ссылках на мнения, решения, события, происходившие в эпоху Сталина. Анализ проводится на материале газеты «New York Times».
F.V. Kulikov
Name «Stalin» in english-speaking political discourse
(BASED ON THE MATERIALS OF DAILY AMERICAN NEWSPAPER «NEW YORK TIMES»)
Political communication, text dialogics, political linguistics, political discourse, dialogical framings,
dialogical speech, linguo-culturological characteristics of political discourse, dialogue of real likeness.
The article deals with the peculiarities of political communication from the point of view of text linguistics. The basic conception of this research is the dialogical theory of M.M. Bakhtin. The main accent is made on culturological character of text (discourse) dialogue revealed through regular references to opinions, decisions and events happened during the Stalin’s era. The analysis is based on the articles published in «New York Times».
В настоящее время наблюдается интенсивное развитие политических технологий, повышающее роль изучения политической коммуникации в рамках лингвистики. Сам термин «политическая коммуникация» располагает большим числом дефиниций. Наиболее полным из них представляется определение, предложенное Р.Ж. Шварценбергом, который охарактеризовал ее как «процесс передачи политической информации, благодаря которому она циркулирует от одной части политической системы к другой, а также между политической и социальной системами. Идет непрерывный процесс обмена информацией между индивидами и группами на всех уровнях» [Шварценберг, 1992, с. 174]. JI. Пай вносит определенное уточнение: «Политическая коммуникация подразумевает не одностороннюю направленность сигналов от элит к массе, а весь диапазон неформальных коммуникационных процессов в обществе, которые оказывают самое разное влияние на политику [Руе, 1963, р. 442].
1 Статья публикуется при финансовой поддержке Федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009—2013 годы (ГК П1022).
В представленных дефинициях термина «политическая коммуникация» видна диалогическая составляющая обозначаемого им процесса. Р.Ж. Шварценберг выделяет в качестве основного фактора политического общения непрерывный обмен информацией между его участниками. Это, в свою очередь, позволяет рассмотреть политическую коммуникацию в сфере диалогики текста, так как для нее характерен постоянный обмен высказываниями. Данная мысль пересекается с мыслью М.М. Бахтина о том, что не существует ни первого, ни последнего высказывания: «Наиболее универсальной формой выражения слова является диалог. Жить — значит участвовать в диалоге: вопрошать, внимать, ответствовать, соглашаться. В этом диалоге человек участвует весь и всю жизнь, вкладывает всего себя в слово, и это слово входит в диалогическую ткань человеческой жизни» [Бахтин, 1979, с. 318].
Диалог является основным видом общения между участниками политической коммуникации. При этом необходимо отметить, что диалог в этом случае не следует понимать только в его традиционной трактовке, т. е. как разговор двух (или более) субъектов. Такие диалогические формы (политические дебаты, политическая дискуссия, политический спор) также имеют место в политической коммуникации, однако существует и другое диалогическое общение, суть которого отражена в приведенной выше цитате М.М. Бахтина. Диалогические отношения, таким образом, гораздо разнообразнее и сложнее [Свойкин, 2006, с. 16]. Именно в политической коммуникации, как нигде более, «слово входит в диалогическую ткань человеческой жизни» и, следовательно, может иметь массу проявлений, начиная от обыгрывания различных имен и дат и заканчивая построением ответных текстов на выпады оппонента. Диалог продуцирует также сложные текстовые структуры, когда автор вступает в диалог с читателем непосредственно через разговор участников коммуникации. К такому диалогу можно отнести, например, диалог-интервью, когда автор дословно передает содержание беседы. Автор, таким образом, осуществляет коммуникацию не от своего лица, а от лица участников диалога, присутствующего в его тексте. Помимо этого, политический текст может содержать разнообразные диалогические вставки, в частности фрагмент прямой речи монологической природы (как, например, в текстовых построениях, посвященных предвыборной программе кандидата в президенты).
Диалог в политической коммуникации может выступать как текст, который представлен в виде монолога с точки зрения системы языка, но обладает огромным количеством признаков, характерных для диалогической речи. Несмотря на то что диалогическая речь участников политического диалога лишь графически напоминает форму живой устной речи, автор грамотно использует весь спектр средств, характерных для диалога «живого подобия» (многоточие, тире, выделение жирным шрифтом или курсивом), стремясь приблизить эту речь к разговорной речи. С этой позиции диалог можно представить как значимую часть структуры построения политического текста. Когда автор-журналист или автор-политик, помимо своего «я», вводит в текст чужие голоса, то в этом случае он в полной мере следует природе политического дискурса, для которого перекличка голосов является естественной формой существования.
В данной статье внимание концентрируется именно на такого рода перекличке голосов, осложненной лингвокультурологическими моментами. Зачастую автор упоминает в текстах политической направленности не только политических лидеров собственной культуры, но и политиков, так или иначе повлиявших на мировую историю. Такая особенность присуща журналистам ежедневной американской газеты «New York Times». В этой газете, естественно, освещаются вопросы, связан-
ные с англоязычной (американской) культурой, в связи с чем интересно будет проследить, как антропонимы политических деятелей иноязычной культуры (русской) повлияют на особенности оформления текстовой диалогичности в рамках культуры англоязычного мира.
Особо частым антропонимом, встречающимся на страницах данного ежедневного издания, является антропоним советского политика Сталин. Данный антропоним упоминается в разных контекстах, но прежде всего в контекстах соотношения политической деятельности Сталина и других политиков современной и прошедшей эпохи.
В одном из приводимых примеров автор англоязычного послания Алан Вульф употребляет антропоним Сталин вместе с антропонимом Гитлер, намекая на полное отсутствие возможности повторения сценария преступлений, совершенных этими диктаторами в своих странах, в настоящее время: «No leader on the world stage today could ever create a political system as brutal and as expansionist as those that were fashioned by Hitler, Stalin and their henchmen, Wolfe writes. The military, economic, political and cultural conditions of the contemporary world would not permit it» [Wolfe, 2011, p. 1].
В данном контексте автор, обращаясь к действительности, учитывает свой теоретический опыт, вследствие чего в расчет берется определенный контекст, функционирующий с помощью конкретной темы «How to combat the dictators?». Таким образом, автор, адресуя свое послание реципиенту, вынужден пояснять контекст борьбы с современными диктаторами, приводя в качестве исторической справки кровавые преступления Гитлера и Сталина.
В одной из статей американского журналиста Пола Кеннеди имя Сталин упоминается в контексте его роли в истории наряду с Рузвельтом и Гитлером: «If anything proved Thomas Carlyle’s argument about the importance of the Great Man in history, there was an ample contemporary evidence for this leader-centered theory in the form of Hitler (who adored Carlyle and was still reading him in his bunker in April 1945), Stalin and Roosevelt» [Kennedy, 2010, p. 2].
Важно отметить, что имя Сталин заменяется выражением Great Man (Великий Человек). При этом автор подключает к своим размышлениям Томаса Карлейля, английского публициста, историка и философа, выдвинувшего идеалистическую концепцию «культа героев», которые якобы являются единственными творцами истории.
В другом примере имя Сталин употребляется в контексте сравнения его политических решений с решениями политических лидеров современной политической эпохи: «Неге is a task for Bill Clinton, George W. Bush and their well-mannered minions at the University of Arizona’s new National Institute for Civil Discourse: Is it uncivil when someone implicitly compares someone else to Hitler, Stalin and Hosni Mubarak, but then says he is, of course, not comparing anybody to Hitler, Stalin or Hosni Mubarak?» [Althouse, 2011, p. 1].
Данный пример отличается разнообразием политических голосов. Во-первых, автор политической статьи Энн Альтхаус скрыто критикует тех, кто осуждает политику Билла Клинтона и Джорджа Буша в отношении Косово и Ирака. Энн Альтхаус считает, что при всех политических ошибках экс-президентов США их нельзя ставить в один ряд с Гитлером и Сталиным. Кроме этого, автор послания делает акцент на тиранах, погубивших, прежде всего, собственные народы. Таким образом, третьим преступником мирового масштаба становится экс-президент Египта Хосни Мубарак, виновный в гибели большого количества мирных демонстрантов. Важно отметить также, что наряду с этим американский автор упо-
минает антропонимы американских президентов, усиливая тем самым лингвокультурный блок собственного текста.
Из всего вышеизложенного можно сделать вывод, что в американском лингвокультурном сообществе имя Сталин зачастую употребляется вместе с антропонимом Гитлер. Таким образом, продуценты убеждают адресата политического послания в том, что данные диктаторы одинаково виноваты в гибели большого количества ни в чем не повинных людей.
Реже имя Сталин сопоставляется с современными политическими личностями, принесшими беды мирному населению планеты. В данном случае зафиксирован единичный случай отождествления Сталина с другими преступниками современной эпохи: «With the attacks on the World Trade Center and the Pentagon on Sept.
11, 2001, Bin Laden was elevated to the realm of evil in the American imagination once reserved for dictators like Hitler and Stalin. He was a new national enemy, his face on wanted posters. He gloated on videotapes, taunting the United States and Western civilization» [Zernike, 2011, p. 2].
Данный пример полон авторских размышлений о человеческом зле, воплощенном во взрыве башен-близнецов 11 сентября 2001 года. Этот теракт в корне изменил отношение американцев к преступлениям мирового масштаба. Автор подчеркивает, что высшее проявление жестокости и беспощадности, которое, казалось, навсегда поселилось в сознании мирных граждан Америки после преступлений времен Второй мировой войны, внезапно приобрело новую форму в виде совершения многочисленных террористических актов.
В ряде примеров, содержащих антропоним Сталин, наряду с именем собственным упоминаются события, даты, преступления, совершенные во время правления данного политика. Так в тексте, посвященном Анне Ахматовой, автор через имя Сталин скрыто подразумевает эпоху страшных событий, через которые прошла поэтесса: «Her poetry touched her country so deeply that the poet Marina Tsvetayeva called her «Anna of all the Russians». Anna Akhmatova lived at a time when poetry mattered. She gained fame before World War I with her love poems, then endured all the worst horrors of 20th-century Russia - world wars, revolutions, Stalin» [Loomis, 2011, p. 3].
Обращает на себя внимание употребление имени собственного Сталин в функции имени нарицательного. Следует отметить, что оно используется в лексическом ряду страшных событий российской истории XX века: две мировых войны, революции и ссылки и репрессии, которые и подразумеваются автором данной политической статьи Джорджем Лумисом. Таким образом, вступая в диалог с потребителем политического дискурса, Лумис манипулирует общественным сознанием, упоминая антропоним Сталин в негативной коннотации. При этом учитывается потенциальное знание читателем мировой истории, т. е. наличие каких-либо предшествующих высказываний — своих и чужих [Свойкин, 2006, с. 29].
В другой диалогической ситуации упоминается событие 1932—1933 годов, произошедшее в Украине:
«The Holodomor, as Ukrainians call it, destroyed over three million men, women and children. More than 2,500 were sentenced for cannibalism in 1932 and 1933. By 1937, «the Soviet census found eight million fewer people than projected,» largely in Ukraine. Stalin refused to circulate the information and, consistent with his usual practice, «had the responsible demographers executed»» [Rubenstein, 2010, p. 2].
Следует отметить, что в данном примере автор употребляет лексему «Holodomor», заимствуя в ее из украинского языка. При этом диалогический характер
приобретает не только антропоним Сталин, но и даты, характеризующие эпоху его правления - 1932, 1933 (голодомор) и 1937 (сталинские репрессии) годы.
В качестве еще одного примера следует рассмотреть событие, известное как сталинский террор, или сталинские репрессии: «But Stalin was not done. Within a few years, the Great Terror, as it was called, engulfed party officials and the Red Army, leading to the execution of tens of thousands of officers and officials. The Terror also involved the killing of hundreds of thousands of peasants and members of national minorities, most notably Soviet Poles, and again more Ukrainians» [Rubenstein, 2010, p. 2].
В этом примере идет отсылка автора к исторической эпохе. Таким образом, в данном политическом дискурсе воспроизводится строгая система индивидуально-автор-ского подтекста, ассоциаций читателя (реципиента), коннотации. Они, в свою очередь, свидетельствуют о познавательной и ценностной ориентации автора на текст или реципиента (огромного количества потребителей политического дискурса).
Это же событие описывается в другом политическом ракурсе: «Yet any Westerner who spent time in the Soviet Union in the Brezhnev years could not help being exasperated by the official denial of the orgy of death, injustice, betrayal and suffering that Stalin unleashed. Russians knew, of course. The very scale of the Great Terror - estimates of the number who perished range from 12 million to 20 million, and between 12 mil-lion and 14 million more had been inmates in the Gulag - ensured that most Soviet people had been victims themselves or knew one. Moreover, the partial revelations of Stalin’s crimes in Khrushchev’s not-so-secret «secret speech» to the 20th Communist Party Congress in 1956 ignited a public reckoning of sorts for several years, including the official publication of works like Solzhenitsyn’s «One Day in the Life of Ivan Denisovich.» Yet the epic narrative of a war in which another 25 million died repulsing a vicious invader, and in which Stalin was the conquering commander, stood, and stands, as a permanent counterforce to the great sin of the Terror» [Cohen, 2010, p. 1].
Данный контекст отличается пространным лексико-семантическим полем, адекватно характеризующим эпоху Сталина — Stalin-Stalin’s Crimes-Great Terror-Gu-lag. Помимо этого, в диалог вступают и два политика постсталинской эпохи. Автором упоминается брежневская эпоха Brezhnev years и речь Хрущева на XX съезде ЦК КПСС о развенчании культа личности Сталина. В качестве положительного момента автор отмечает разрешение Хрущева на публикацию произведения А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», описывающего ужасы сталинских преступлений против собственного народа.
В одном из примеров описывается эпоха Большой чистки, затронувшая преданного Сталину большевика Николая Бухарина: «Stephen F. Cohen, a professor of Russian studies at New York University^was one of the Westerners who spent time in the Soviet Union during the Brezhnev days. His study of Nikolai Bukharin, the Bolshevik revolutionary who was among the most prominent victims of Stalin’s purge of old comrades in the 1930s, led him to Bukharin’s widow, Anna Larina» [Cohen, 2010, p. 1].
В примере подчеркиваются преступления 1937—1938 годов — Stalin’s purge of old comrades in the 1930s (Большая чистка среди старых товарищей). Автор описывает свою встречу с вдовой и сыном Николая Бухарина, убеждая читателя в том, что данный диктатор был беспощаден не только к простому народу, но и к своим приближенным.
Следующим историческим событием, касающимся эпохи Сталина, является индустриализация: «In his second Stalin biography, «Stalin in Power: The Revolution From Above: 1928-1941» (1990), Mr. Tucker wrote of Stalin’s severe demands on the exhausted Russian people in the 1930s, saying he «was now at the wheel of the care-
ening car of Soviet industrialization, driven by his inner fantasy about his hero-role in revolutionary history»» [Martin, 2010, p. 2].
Заголовок одной статьи, посвященной недавним событиям — «Stalin’s Ghost» (Призрак Сталина), — отмечен ярко выраженной прагматикой, поскольку антропоним сопровождается характеристикой, несущей отрицательную коннотацию (Ghost). В данной статье речь идет о желании мэра Москвы Лужкова вывесить плакаты с изображением Сталина в 65-ю годовщину Победы: «Over the objections of many Russians, posters bearing Stalin’s image were approved by Moscow’s city government for display during celebrations marking Victory Day in Russia on Sunday. The issue was debated in the weeks leading up to the 65th anniversary of the end of World War II in Europe, and, in the end, the anti-Stalinists won. Only a few such posters were on display, and they were hardly prominent» [I. H. T. OP-ED Contributor, 2010, p. 3].
Обращает на себя внимание производная лексема, образованная от имени Сталин — anti-Stalinist (антисталинский). Лексема обозначает ярого противника данного политического лидера и его политического течения.
Предпринятый анализ рассмотренных выше примеров проявления текстовой диалогичности позволяет прийти к выводу, что антропоним Сталин выполняет в текстах американского ежедневного издания «New York Times» важнейшую функцию ведения политической дискуссии. Становясь центральной зоной диалогического поля, данное имя собственное актуализирует разнообразные диалогические смыслы, вложенные в культурное самосознание американских читателей посредством внедрения информации об этом политике средствами чужой культуры. При этом расширенное истолкование исторических событий, видение трезвых и непредвзятых взглядов на политику Сталина способствует расширению лингвострановедческой информации американского читателя, который, являясь адресатом, участвует в диалоге с автором, делающим, в свою очередь, акцент на пересечение его высказываний с речью данного политика.
Библиографический список
1. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М: Искусство, 1979. 424 с.
2. Свойкин К.Б. Диалогика научного текста: курс лекций. Саранск: Изд-во Мордов. унта, 2006. 148 с.
3. Шварценберг Р.Ж. Политическая социология: в 3 ч.: пер. с фр. М., 1992. Ч. I. 180 с.
4. Althouse A., Hosni Н. Dictator Scott Walker // New York Times. 2011. January 25. P. 1.
5. Cohen S. The Victims return. Survivors of the Gulag After Stalin // New York Times. 2010. July 27. P. 1.
6. I. H. T. OP-ED Contributor. Stalin’s Ghost // New York Times. 2010. July 31. 2010. P. 3.
7. Kennedy P. Do leaders make history, or is it beyond their control? // New York Times. 2010. May 21. P. 2.
8. Loomis G. A tortured Russian poet’s twisted world // New York Times. 2011. April 5. P. 3.
9. Martin D. Robert C. Tucker, a scholar of Marx, Stalin and Soviet Affairs, dies at 92 // New York Times. 2010. July 31. 2010. P. 2.
10. Pye L.W. Communications and Political Development. Columbia and Princeton: University Presses of California, Columbia and Princeton. 1963.
11. Rubenstein J. The devil’s playground // New York Times. 2010. November 26. P. 2.
12. Wolfe A. What is it and how to combat it? // New York Times. 2011. April 5. P. 1.
13. Zernike K., Kaufman M. The most wanted face of terrorism // New York Times. 2011. May 2. P. 2.
