CC BY
180
П.П. Шкаренков (Москва)
ИМПЕРСКИЙ ДИСКУРС «ПОСЛЕ» ИМПЕРИИ:
Pax romana и социокультурные вызовы на рубеже Античности и Средневековья
Аннотация. В статье рассматривается ментальный кризис, переживаемый латинским Западом в эпоху перехода от Античности к Средневековью, в процессе которого вырабатывалось новое осмысление политической и культурной реальности, сложившейся после падения Западной Римской империи. Эта новая реальность предстает не как данность, явившаяся результатом завоевания, но как вызов, поставленный перед современниками. Разные способы и формы ответа на этот вызов или, скорее, целый комплекс вызовов, присутствуют в той или иной форме во всей литературе эпохи, различаясь в зависимости от конкретных людей и обстоятельств. Взятые по отдельности, тексты Сидония Аполлинария, Авита Вьеннского, Эннодия, Кассиодора, Венанция Фортуната и Григория Великого являются отражением индивидуального опыта автора, но взятые в своей совокупности и последовательности они выражают, при всех различиях, единую цель служения западной romanitas. Безусловно, не случайно, что у каждого из них становление нового типа власти на Западе вызывало активное движение мысли. В этом видится проявление глубинной тенденции римского сознания и знак преемственности переходной позднеантичной культуры с предыдущими эпохами.
Ключевые слова: Поздняя Античность; латинская риторика; раннее Средневековье; Римская империя; романо-варварские королевства; «последние римля-
P. Shkarenkov (Moscow)
The Imperial Discourse "after" the Empire: Pax Romana and Socio-cultural Challenges at the Turn of the Antiquity and the Middle Ages
Abstract. The paper examines the mental crisis experienced by the Latin West in the era of the transition from the Antiquity to the Middle Ages, during which a new understanding of the political and cultural reality that emerged after the fall of the Western Roman Empire was developed. This new reality does not appear as a reality, which was the result of the conquest, but as a challenge to the contemporaries. Different ways and forms of the response to this challenge, or rather a whole complex of challenges, are present in one form or another throughout the literature of the epoch, differing due to particular people and circumstances. Taken separately, the texts by Sidonius Apollina-rius, Avitus of Vienne, Ennodius, Cassiodorus, Venantius Fortunatus and Gregory the Great are a reflection of the author's individual experience, but taken in their totality and consistency, they express, with all the differences, the single goal of serving the western Romanitas. It is no mere coincidence that in each of them the emergence of a new type of power in the West caused an active movement of thought. This can be regarded as
the manifestation of a tendency inherent of the Roman consciousness and as a sign of the continuity of the transitional culture of the Late Antiquity with the previous epochs.
Key words: Late Antiquity; Latin rhetoric; early Middle Ages; Roman Empire; roman-barbarian kingdoms; "the last Romans".
«Переход от Античности к Средневековью» - понятие довольно растяжимое и неопределенное. Начало этого процесса можно относить и к I в. н.э. с его религиозными спорами и возникновением христианства, и к социально-политическому кризису III в., когда был установлен режим до-мината, сопровождавшийся постепенным отказом от полисных традиций. Некоторые исследователи настаивают, что Римская империя пала в 476 г., когда на большей части территории Западной Римской империи сформировались германские романо-варварские королевства. Тем не менее, никто не станет отрицать, что падение Римской империи действительно было самым большим историческим переломом в истории Европы, которая вступила в V в. античной цивилизацией, а вышла из VI в. уже тем миром, который в перспективе станет цивилизацией Средневековья. События этого периода, с одной стороны, создавали новую, отличную от всего предшествующего, политическую и культурную реальность, с другой - требовали иного подхода к осмыслению и изображению этой реальности. Окружающий мир стремительно менялся: на смену монолитной и стабильной политической системе римской государственности заступали разрозненные и политически обособленные варварские королевства, которые, постоянно враждуя между собой, вели римский мир и античную культуру к упадку (см. обширную литературу о содержании понятия «Поздняя античность», его хронологии и периодизации1).
Можно ли, тем не менее, сравнивать эти королевства с Римской империей, идеальный образ которой формировался и шлифовался в течение веков многими поколениями писателей, поэтов, художников, ораторов? Что такое король, правящий несколькими провинциями, рядом с императором, повелителем всего обитаемого мира, подобием Бога на земле? Образованные римляне, жившие в новых королевствах, не могли не задавать себе подобных вопросов, тем более что на Востоке империя продолжала существовать. Чтобы действительно утвердиться, королевская власть не могла довольствоваться лишь покорностью побежденных и своим правом победителя2. На исходе смутного V в. западный мир вновь начал обретать порядок, теперь речь должна была идти о том, чтобы придать ему смысл: после времени активных действии наступало время размышлений и анализа.
В латинской литературе от Сидония Аполлинария до Григория Великого отражается ментальный кризис, переживаемый тогда Западом, в процессе которого вырабатывалось новое осмысление королевской власти. Гении рождаются редко, и также редко появляются новые формы и способы осмысления и описания реальности. Традиции, заложенные античной культурой, продолжаются, однако под внешним консерватизмом мы
видим, как проступают важнейшие вопросы эпохи. Ведь даже само следование традиции - административный стиль поздней античности, панегирики, придворная поэзия - говорит не столько о недостатке фантазии и воображения, сколько о желании преодолеть и сохранить.
Авторы этого времени принадлежали к разным романо-варварским королевствам, их опыт, естественно, был различен, особые условия тех областей, где они жили, оказывали существенное влияние на их взгляды, суждения, мировоззрение, в том числе и восприятие королевской власти. Кроме того, необходимо учитывать разницу характеров, темпераментов и литературных жанров, хотя общая картина, которая складывается на основании изучения столь разных сочинений, не лишена внутренней цельности. Речь идет о том, что новая политическая система Запада предстает не как данность, явившаяся результатом завоевания, - что, впрочем, вполне возможно, - но как вопрос, поставленный современниками. Этот вопрос, или, скорее, целый комплекс вопросов, присутствует в той или иной форме во всей литературе этого времени, и лишь ответы различаются в зависимости от конкретных людей и обстоятельств.
Для наследников политической традиции и системы ценностей Рима вопрос, который перед ними ставила эта новая реальность, был вопросом легитимности в широком смысле слова. Каким образом, и на каких условиях, власть, полученная силой, может рассчитывать быть признанной законной. На уровне высоких абстракций этот спор сводился, фактически, к дискуссии об образе идеального правителя, затрагивающей одну из важнейших составляющих идеи империи, поскольку, в конечном счете, согласно римской концепции, единственный император не имеет соперников: его лишают того, что отходит к королю. Королями являются только те, кого признал император, или кого он сам назначил: гех datшъ.
Вопросы, касающиеся образа идеального правителя и развития идеи империи, находятся в центре внимания авторов этого периода. Главное, по нашему мнению, не в том, чтобы определить, откуда возникла сама идея королевской власти, а в том, чтобы проследить тот диалог, который выдающиеся интеллектуалы V и VI в. вели с королями как новыми хозяевами Запада, вкладывая в этот диалог весь свой ум, всю свою писательскую чуткость и, может быть, свое сердце. Чтобы уловить эту чуткость, анализа идей недостаточно, нужно внимательно исследовать словарь каждого автора, вникнуть в тонкости способов выражения мысли, короче говоря, необходимо применить к этим текстам исследовательские методы филологии. Довольно часто в этом процессе приходится больше доверять идеям, нежели реальности, и это вполне продуктивно, поскольку, как написал Й. Хейзинга: «При изучении цивилизации эпохи, иллюзии, в которые верят современники, имеют значение и ценность истины»4.
В современном сверхсложном мире, когда человеческое сообщество вынуждено решать объективно поставленные задачи самосохранения и развития в условиях глубоких изменений практически во всех сферах организации его жизнедеятельности, и в обществе происходит перегруппи-
ровка сил, человеческий фактор приобретает особое значение. Актуализируется проблема характеристик субъектов исторического действия, степени их самоопределения, самосознания, ответственности. В создавшейся ситуации усложняются их контакты, и в то же время растет и обостряется необходимость расширения взаимодействия субъектов всех уровней (от личности до государства). Все более важным становится поиск путей, принципов построения и одновременно задача изучения коммуникативного пространства (во всей его многоплановости и многоуровневости) как в огромной степени определяющего возможности и тенденции исторического движения общества. Именно того пространства, в котором особую роль выполняет историческая память, приобретшая в настоящее время новый смысл и социальную ценность5.
Обращаясь к античной традиции, которая на протяжении всего своего более чем тысячелетнего существования оставалась культурой слова, невозможно подходить к историческим свидетельствам без учета той формы, в которой они до нас дошли; иными словами, античные памятники -это, прежде всего, текст, существующий не только в своем соотношении с исторической реальностью, но и как самостоятельная величина, управляемая собственными законами. Законы эти, прежде всего, определяла система античной риторики, и без учета тех рамок, которые она налагала на любого античного автора, невозможно реконструировать и круг его интересов, и тот взгляд на действительность, который был ему свойствен.
Необходимо также отметить, что конкретные события и эмпирия жизни не исчерпывают собой все, что есть в истории. Не менее важной ее частью является отражение этой действительности в сознании времени -отражение, которое воздействует на ход и исход реальных событий. Событийный ряд, подчиненный определенным историческим закономерностям, обретает свою полноту, отражаясь в повседневных формах мышления и поведения. Возникает образ реальности, который никогда в жизни воплощен не был, но и никогда не был ей абсолютно чужд, опровергаемый на уровне общественно-исторической эмпирии, но и воздействующий на нее, отражающий глубинные тенденции ее развития, живущий в сознании коллектива и влияющий на его мировосприятие6, «главным предметом истории становится не событие прошлого, а память о нем, тот образ, который запечатлелся у переживших его участников и современников, транслировался непосредственно потомкам, реставрировался или реконструировался в последующих поколениях, подвергался "проверке" и "фильтрации" с помощью методов исторической критики»7. Этот образ формируется и фиксируется, прежде всего, в риторически организованном слове, ибо только ясная, эстетически совершенная форма делает содержание не просто личным самовыражением, а общественно значимым, понятным окружающим и потому единственно реальным8. В римском мире риторика была не только частью образования, но неотъемлемым элементом образа жизни, необходимым компонентом системы государственной власти и морали, выраженным в культурно-эстетической установке, характеризую-
щейся приматом общественно-исторического целого над конкретно-историческим бытием индивида9.
В многочисленных риторических сочинениях преднамеренно - и при этом с достаточно четкой идейно-смысловой нагрузкой - использовались совершенно определенные «знаковые» стереотипы, т.е. позднеримская риторика являлась хранилищем того, что французы именуют «mémoire culturelle» («памятью культуры»), - хранилищем, в котором, помимо всего прочего, нашли себе место (и откуда могли быть почерпнуты для какого-либо иного использования) характерные для римского культурно-политического пространства социально-культурные коды, обусловленные в том числе и теми формами социально-политического менталитета, которые проявлялись в критических откликах на события политической жизни и составляли (в своей совокупности) политическую культуры интеллектуальной элиты римской сенаторской аристократии.
К. Гирц предложил новое понимание генезиса идеологии и ее природы, вписав ее в ряд других фундаментальных механизмов социокультурной интеграции. Во второй его итоговый сборник работ вошли статьи «Здравый смысл как культурная система» и «Искусство как культурная система»10. Суть и специфика идеологии как одной из матриц, программирующих поведенческие стратегии, состоит, по К. Гирцу, в том, что она размечает для человеческих сообществ незнакомое культурное пространство. Ее роль резко возрастает в условиях нестабильности, когда более архаичные ориентационные модели обнаруживают свою полную или частичную непригодность. «И образность языка идеологии, и горячность, с какой, однажды принятые, они берутся под защиту, вызваны тем, что идеология пытается придать смысл непостижимым без нее социальным ситуациям, выстроить их так, чтобы внутри них стало возможно целесообразное дей-ствие»11.
Особенно важна предложенная К. Гирцем трактовка «образной природы» (figurative nature) идеологического мышления. Разумеется, он был отнюдь не первым автором, обратившим внимание на перенасыщенность идеологических текстов и лозунгов разного рода тропами. Вообще говоря, не заметить этого совершенно невозможно. Тем не менее, фигуративная часть идеологических концепций обычно воспринимается исследователями как своего рода риторическое украшение, средство пропаганды, популяризации или обмана, как более или менее эффектная упаковка для доктрин. К. Гирц полностью пересмотрел этот подход. Для него троп, и в первую очередь метафора, составляет самое ядро идеологического мышления, ибо в тропе идеология осуществляет ту символическую демаркацию социальной среды, которая позволяет коллективу и его членам обжить ее. Сила идеологической метафоры, ее способность схватывать реальность и продуцировать новые смыслы существенным образом сказывается на динамике исторических событий.
Мысль о метафорической природе идеологии, выдвинутая К. Гирцем, связана с пересмотром восходящих еще к Аристотелю представлений о
природе и назначении метафоры, который был начат в 1920-е гг. «Теорией символических форм» Э. Кассирера и приобрел особый размах в последние десятилетия. Суть процесса состоит в преодолении идеи производно-сти метафорических значений по отношению к прямым, идеи, отводившей метафорическому словоупотреблению определенные языковые, жанровые и стилистические резервации. «На протяжении истории риторики метафора рассматривалась как нечто вроде удачной уловки, основанной на гибкости слов; как нечто уместное лишь в некоторых случаях и требующее особого искусства и осторожности. Короче говоря, к метафоре относились как к украшению и безделушке, как к некоторому дополнительному механизму языка, но не как к его основной форме», - писал в 1950 г. влиятельный американский философ и лингвист А. Ричардс12. Новые теоретики видели в метафорическом смыслообразовании основу и когнитивного процесса, и практической деятельности человека. На первичности метафоры в языке настаивал в книге с характерным названием «Власть метафоры» Поль Рикер13. Соответственно, метафора перестала быть достоянием по преимуществу поэтического языка, становясь неотъемлемым элементом как научного и правового дискурса, так и повседневной языковой практики. Тем не менее, утратив монополию на метафору, изящная словесность приобрела взамен привилегированный исследовательский статус, поскольку она является областью и метафоропорождения, и метафоронакопления par excellence и, следовательно, может служить идеальной лабораторией для изучения механизмов производства смыслов.
По мнению Т. Иглтона, литература перерабатывает идеологию, которая проникает в текст посредством языка и перековывает ее в новую, неидео-логизированную форму посредством техники обособления и аллегории, а также проявляя в ней скрытые лакуны и противоречия. При этом идеология не только мистифицирует или затемняет историю, литературная форма возводит идеологию во вторую степень, она делает для идеологии то, что идеология делает для истории14. Не подлежит сомнению, что такого рода отношения между идеологией и искусством встречаются нередко, и все же, если понимать идеологию как систему метафор, это будет лишь один из возможных вариантов. Достаточно распространено и противоположное соотношение. Идеология, в принципе, может появляться на свет в литературных произведениях, а затем воплощаться в лозунгах или политических программах. Власть имущие, политические деятели, авторы программных текстов и формул тоже являются читателями или, говоря шире, потребителями текстов, способными проникаться и руководствоваться их нарративными и тропологическими моделями.
Однако литература может конструировать необходимые метафоры в наиболее чистом виде. Именно поэтому искусство, и в первую очередь словесное, приобретает возможность служить своего рода универсальным депозитарием идеологических смыслов и мерилом их практической реа-лизованности.
Как текст, подлежащий декодированию (расшифровке) и постижению,
можно трактовать, конечно, не только историю вообще, но и историю ро-мано-варварских королевств с характерным для них многообразием явлений культуры, отразивших гетерогенность, амбивалентность и противоречивость одной из сложнейших переходных эпох в истории Европы. Совершенно очевидно, что многозначность этого текста может быть объяснена той множественностью систем кодирования, которая основывается на многочисленных перекрещиваниях самых различных социально-политических и этнокультурных факторов; ясно, что этот «многоязычный» текст практически не поддается однозначному истолкованию. Итак, историю ро-мано-варварских королевств нужно рассматривать в аспекте комплексного «текста» культуры и, что очень важно, без оглядки на предустановленные политические границы. Это относится не только к анализу конкретных феноменов культуры прошлого, но и к изучению всего, что входит в культуру как обобщающую категорию, а значит, и к исследованию процессов формирования социальных слоев или же к обсуждению весьма устойчивых традиций политической культуры, в которых запечатлелись идеи и воззрения, доминировавшие в эпоху принципата.
Следует четко представлять себе, что грандиозная систематизаторская работа, проведенная Григорием Великим и Исидором Севильским, почти не оставила возможности для маневра новым политическим системам. В концентрированном виде их построения содержат все основные пути дальнейшего развития идеи королевской власти в средние века. Но в то же самое время, проделанный синтез представляет собой завершение и результат кропотливой и трудоемкой работы, проведенный в течение полутора предыдущих столетий. Это, конечно, не значит, что Григорий Великий и Исидор Севильский вдохновлялись непосредственно сочинениями Авита Вьеннского, Эннодия, Кассиодора или Григория Турского. Просто они оказались в том положении, когда политическая и культурная ситуации позволили родиться новой политической теории, многие элементы которой были уже сформированы. Королевская власть, такая, какой ее видели Григорий Великий и Исидор Севильский, вовсе не желая отрицать их оригинальность, тем не менее, представляет собой сумму взглядов их предшественников.
Полностью сложившаяся концепция королевской власти, в том виде, в каком ее унаследуют средние века, покоится на трех основаниях: суверенное regnum, философский идеал rex и идея христианской королевской власти. Исидор Севильский дал этим принципам четкие и ясные формулировки и соединил их воедино. Каждый из них мог быть сведен к определенной максиме: первый - к monarchia regni; второй - Rex a recte agendo; третий -membra Christi fideles suntpopuli. Однако эти положения не были изобретены Исидором Севильским, они уже существовали в культуре, пусть и выраженные не столь чеканно. Тот факт, что тот или иной аспект выделяется особо, зависит от конкретной политической ситуации, от личности и темперамента автора, а также от законов того жанра, в котором он творил. Остготский режим, с его этническим и религиозным дуализмом, больше
подходил для развития темы италийской самостоятельности и идеального rex, чем для темы христианской королевской власти. К этому следует добавить и верность Кассиодора светской концепции власти, основанной на естественном праве. Наконец, административный стиль, идущий от императорской канцелярии поздней античности, также способствовал повороту его мысли к восхвалению princeps. В то же самое время Эннодий сделал шаг - может быть, ложный - в направлении к rex sacerdos, защитнику Церкви. В Галлии тогда же Авит Вьеннский настаивает и борется исключительно за христианское понимание королевской власти. Его внимание было сосредоточено на двойном обращении Хлодвига и Сигизмунда, тогда как Бургундское королевство было слишком маленьким, слишком географически неопределенным в окружении гораздо более крупных соседей, чтобы реально вызывать какие бы то ни было «национальные» чувства. Совершенно другая картина разворачивается в меровингской Галлии. Несмотря на чередующиеся разделы, ощущение единства страны никогда не исчезает. Необходимость союза между королями для вящей славы Галлии есть основной пункт политического кредо галльских авторов. При этом они не особенно чувствительны к идеалу христианского правителя или идеалу rex. Впрочем, сочинения Венанция Фортуната свидетельствуют, что и эти идеи могли находить некоторый отклик.
Несмотря на взаимное переплетение и смешение идей, концепций, взглядов и подходов, идея королевской власти в течение полутора веков двигалась, в общем-то, по легко описываемому направлению. Основным теоретиком первого этапа размышлений над королевской властью был, несомненно, Кассиодор, для которого еще характерно то, что можно было бы назвать имперским соблазном. Можно предположить, что имей Хлодвиг и Эйрих в своем распоряжении столь же блестящее перо, как этот magister officiorum Теодориха, они были бы воодушевлены схожими амбициями. «Коронование» в Туре первого, военная и законодательная активность второго служат этому наглядными подтверждениями. Именно с этого пункта вестготская монархия продолжит свой путь в конце VI в., когда вновь обретет свободу маневра.
Взятые по отдельности, тексты Сидония Аполлинария, Авита Вьенн-ского, Эннодия, Кассиодора, Венанция Фортуната и Григория Великого являются отражением индивидуального опыта автора, но взятые в своей совокупности и последовательности они выражают, при всех различиях, единую цель служения западной romanitas. Безусловно, не случайно, что у каждого из них становление нового типа власти на Западе вызывало активное движение мысли. Мы видим в этом проявление глубинной тенденции римского сознания и знак преемственности переходной позднеантичной культуры с предыдущими эпохами. Связь между политикой и литературой была постоянной на протяжении всей истории Рима. Литература находила свое вдохновение в жизни и в истории Вечного города, а политика подпи-тывалась литературой. Так было во времена Республики, а затем и в эпоху империи, которая оставалась бы обычной монархией, а порой и тиранией,
без того содержания и оформления, которое обеспечивали ей поэты, ораторы и философы. Христианство, в свою очередь, испытывало необходимость и нашло способ включить империю в свою концепцию мира.
В никакой иной ситуации, кроме положения после крушения империи, подобные умонастроения не имели бы случая проявиться. Таким образом, на протяжении всего VI в. мы наблюдаем усилия, очень разные по средствам достижения, но сходные в своих целях, направленные на то, чтобы определить королевскую власть, объяснить и оправдать ее существование, проложить ей новые пути. В этом отношении литература продолжала играть при королях ту же роль, которая была у нее и при императорах: важное место, которое по-прежнему занимает панегирик при «варварских» дворах, свидетельствует о стремлении окружить новых правителей испытанным церемониалом и «магией» риторики. Однако, принимая во внимание обстоятельства момента, речь шла не о простом переносе значений. Литература была если не единственным оружием римлян, то, по крайней мере, их единственным знаком превосходства над победителями. На основании этого факта римляне создают инструмент сопротивления: они провозглашают границы, внутри которых власть, осуществляемая над бывшими подданными императора, имеет право называться законной. В подобной перспективе все рассматриваемые нами сочинения оказываются чрезвычайно важными, независимо от своей жанровой принадлежности. Очевидно, что Кассиодор и Григорий Великий являются двумя великими деятелями, значение которых отнюдь не исчерпывается их временем. Однако рядом с ними Сидоний Аполлинарий, Эннодий, Авит Вьеннский, Венанций Фортунат воодушевлены тем же желанием сохранить и увековечить тот тип правления, идеал которого необходимо всеми средствами утверждать, даже вопреки всем мерзостям окружающей реальности. Следует подчеркнуть, до какой степени все рассматриваемые сочинения были актуальны и ориентированы на немедленное воздействие на действительность. Сочинения VI в. сохраняют, таким образом, одну из фундаментальных черт латинской литературы, ориентированной столь же на действие, сколь и на размышление. Все указанные авторы представали непосредственно перед королями, они обращались прямо к ним, и в их образе сочетаются черты библейских пророков и римских ораторов, что делает еще более ценными их свидетельства.
Историческое значение «последних римлян» никогда не ставилось под сомнение. И все-таки однозначно определить, в чем именно состояла их заслуга перед историей, - задача совсем не простая. Трудность оценки кроется в переломном характере эпохи, которой они принадлежали, а также в глубоком расхождении между ближайшими и отдаленными последствиями их деятельности. Само литературное творчество позднерим-ских авторов имеет сложную смысловую структуру. Мы на каждом шагу находим расхождения между буквой и духом, между непосредственным и глубинным содержанием, которое раскрывается лишь благодаря усилию последующей интерпретации. При этом историческая роль позднерим-
ских интеллектуалов заключалась в том, чтобы стать мостом между двумя временами, чтобы проложить пути новой ментальности, новому типу человеческого бытия.
В нарративных памятниках отражается интеллектуальная активность эпохи. При обращении к этим авторам бесспорен тот факт, что они живут в решающий момент истории, в котором римская традиция загорается своими последними огнями, готовя и освещая путь в будущее. Если верно утверждение, что история состоит только из переходных эпох, тогда конец V и VI в. являются таковыми par excellence. Ни одно из тех королевств, которые произошли непосредственно от угасающей империи, не сохранилось. Впрочем, во времена их порой эфемерного господства западный мир закалил свою душу. Черпая силы в непрерывной многовековой традиции, он сумел сохранить свою особость, и, сопротивляясь двум искушениям, «империи» и «германству», он заложил основы будущего Европы: христианскую и национальную королевскую власть.
Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского научного фонда (Russian Science Foundation, RSF) (проект № 17-78-30029).
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Уколова В.И. Особенности культурной жизни Запада (IV - первая половина VII в.) II Культура Византии IV - первая половина VII в. M., 1984. С. 78-97; Уколова В.И. Mировоззренческая борьба в западном средиземноморье на рубеже античности и средневековья II Средиземноморье и Европа: исторические традиции и современные проблемы. M., 1986. С. 9-25; Уколова В.И. «Последний римлянин» Боэций. M., 1987; Уколова В.И. Античное наследие и культура раннего средневековья (конец V - середина VII века). M., 1989; Уколова В.И. Поздний Рим: пять портретов. M., 1992; Ляпустина Е.В. Поздняя античность - общество в изменении II Переходные эпохи в социальном измерении. История и современность. M., 2002. С. 31-46; Селунская Н.А. Осень средневековья и поздняя античность: как антиковеды с медиевистами историю делили II Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 13. M., 2004. С. 232-246; Селунская Н.А. «Late Antiquity»: историческая концепция, историографическая традиция и семинар «Empires Unlimited» II Вестник древней истории. 2005. № 1. С. 249-253; Болгов Н.Н. Власть и общество в эпоху поздней античности (к постановке проблемы) II Власть, человек, общество в античном мире. M., 1997. С. 161-167; Bow-ersock G.W., Warren G. Hellenism in Late Antiquity. Ann Arbor, 1990; Brown P.R.L. Power and Persuasion in Late Antiquity: Towards a Christian Empire. Madison (Wisconsin), 1992; Brown P.R.L. The World of Late Antiquity: From Marcus Aurelius to Muhammad. London, 1971; Brown P.R.L. The Making of Late Antiquity. Cambridge (Mass.); London, 1978; Brown P.R.L. Society and the Holy in Late Antiquity. Berkeley; Los Angeles, 1988; Brown P.R.L. The study of elites in Late Antiquity II Arethusa. 2000. Vol. 33. № 3. P. 321-346; Late Antiquity: Empire and Successors, A.D. 425-600 I ed. A. Cameron, B. Ward-Perkins, M. Whitby. Cambridge, 2000; Interpreting Late Antiqui-
ty: Essays on the Postclassical World / ed. G.W. Bowersock, P. Brown, O. Grabar. Cambridge (Mass.), 2001; Authority and the Sacred: Aspects of the Christianisation of the Roman World / ed. P. Brown. Cambridge; New York, 1995; Governanti e intellettuali: popolo di Roma e popolo di dio, I-VI secolo / ed. P. Brown, L.C. Ruggini, M. Mazza. Torino, 1982; Cameron Av. The Mediterranean World in Late Antiquity, A.D. 395-600. London, 1993; Changing Cultures in Early Byzantium / ed. Av. Cameron, P. Garnsey. Ashgate, 1996; Greek and Roman Historiography in Late Antiquity. Fourth to Sixth Century A.D. / ed. G. Marasco. Leiden, 2003; Heather P. Goths and Romans 332-489. Oxford, 1991; Heather P. State, lordship and community in the West (A.D. 400-600) // Cambridge Ancient History. 2001. Vol. XIV. P. 437-468; Heather P. Politics, Propaganda and Empire in the Fourth Century. Liverpool, 2001; Garnsey P., Humfress C. The Evolution of the Late Antique World. Cambridge, 2001.
2 Wolfram H. The Shaping of the Early Medieval Kingdom // Viator. 1970. Vol. I. P. 1-20.
3 Gagé J. L'empereur romain et les rois. Politique et protocol // Revue historique. 1959. Avril. P. 221-260.
4Хейзинга Й. Осень средневековья. М., 1988. С. 34.
5 Репина Л.П. Культурная память и проблемы историописания (историографические заметки). М., 2003; Репина Л.П. Время, история, память (ключевые проблемы историографии на XIX Конгрессе МКИН) // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 3. М., 2000. С. 5-14; КнабеГ.С. «Вторая память» Мнемозины // Вопросы литературы. 2004. № 1. С. 3-24; Кнабе Г.С. Жажда тождества. Культурно-антропологическая идентификация. Вчера. Сегодня. Завтра. М., 2003; Эксле О.Г. Культурная память под воздействием историзма // 0диссей-2001. М., 2001. С. 176-198; Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада. М., 2001; Образы прошлого и коллективная идентичность в Европе до начала Нового времени / под ред. Л.П. Репиной. М., 2003; Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004; Артог Ф. Время и история // Анналы на рубеже веков: антология. М., 2002. С. 147-168; Экштут С.А. Битвы за храм Мнемозины // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 7. М., 2001. С. 27-48; Рю-зен Й. Утрачивая последовательность истории (некоторые аспекты исторической науки на перекрестке модернизма, постмодернизма и дискуссии о памяти) // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 7. М., 2001. С. 8-26; Assman J. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnering und politische Identität in den frühen Hochkulturen. München, 1992; Les Lieux de Mémoire / ed. P. Nora. Vols. 1-7. Paris, 1984-1992; Fentress J., Wickham C. Social Memory. Oxford, 1992.
6 Кнабе Г.С. Арбатская цивилизация и арбатский миф // Москва и московский текст русской культуры. М., 1998. С. 180.
7 Репина Л.П. Культурная память и проблемы историописания (историографические заметки). М., 2003. С. 9-10.
8 Кнабе Г.С. Русская античность. Содержание, роль и судьба античного наследия в культуре России. М., 1999. С. 154-155.
9 Уколова В.И. «Последний римлянин» Боэций. М., 1987. С. 19.
10 Geertz C. Local Knowledge: Further Essays in Interpretive Anthropology. London, 1993.
11 Гирц К. Идеология как культурная система // Новое литературное обозрение. 1998. № 1 (29). С. 33.
12 Ричардс А. Философия риторики // Теория метафоры. М., 1990. С. 44-67.
13 Ricoeur P. The Rule of Metaphor: Multi-Disciplinary Studies of the Creation of Meaning in Language. Toronto, 1977; Лакофф Д., ДжонсонМ. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры. М., 1990. С. 387-415; Рикер П. Метафорический процесс как познание, воображение и ощущение // Теория метафоры. М., 1990. С. 416-434; Рикер П. Живая метафора // Теория метафоры. М., 1990. С. 435-455; Вжозек В. Метафора как эпистемологическая категория (соображения по поводу дефиниции) // Одиссей. Человек в истории. 1994: Картина мира в народном и ученом сознании. М., 1994. С. 257-264.
14 Eagleton T. Mapping Ideology. London, 1994.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Selunskaya N.A. "Late Antiquity": istoricheskaya kontseptsiya, istoriografiches-kaya traditsiya i seminar "Empires Unlimited" ["Late Antica": Historical Concept, His-toriographical Tradition and Seminar "Empires Unlimitade"]. Vestnik drevney istorii, 2005, no. 1, pp. 249-253. (In Russian).
2. Brown P.R.L. The study of elites in Late Antiquity. Arethusa, 2000, vol. 33, no. 3, pp. 321-346. (In English).
3. Heather P. State, lordship and community in the West (A.D. 400-600). Cambridge Ancient History, 2001, vol. 14, pp. 437-468. (In English).
4. Wolfram H. The Shaping of the Early Medieval Kingdom. Viator, 1970, vol. 1, pp. 1-20. (In English).
5. Gagé J. L'empereur romain et les rois. Politique et protocol. Revue historique, 1959, April, pp. 221-260. (In French).
6. Knabe G.S. "Vtoraya pamyat" Mnemoziny ["Second Memory" of Mnemosin]. Voprosy literatury, 2004, no. 1, pp. 3-24. (In Russian).
7. Geertz C. Ideologiya kak kul'turnaya sistema [Ideology as a Cultural System]. Novoe literaturnoe obozrenie, 1998, no. 1 (29), p. 33. (Translated from English to Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
8. Ukolova V.I. Osobennosti kul'turnoy zhizni Zapada (IV - pervaya polovina VII v.) [Features of the Cultural Life of the West (4 - the first half of the 7 century)]. Kul 'tura Vizantii IV - pervaya polovina VII v. [Culture of Byzantium 4 - First Half of 7 Century]. Moscow, 1984, pp. 78-97. (In Russian).
9. Ukolova V.I. Mirovozzrencheskaya bor'ba v zapadnom sredizemnomor'e na ru-bezhe antichnosti i srednevekov'ya [Worldview in Western Mediterranean at the Turn of Antiquity and Medieval]. Sredizemnomor 'e i Evropa: istoricheskie traditsii i sovre-mennyeproblemy [Mediterranean and Europe: Historical Traditions and Contemporary Problems]. Moscow, 1986, pp. 9-25. (In Russian).
10. Lyapustina E.V. Pozdnyaya antichnost' - obshchestvo v izmenenii [Late Antiquity - Society in Changes]. Perekhodnye epokhi v sotsial'nom izmerenii. Istoriya i
sovremennost' [Transitional Epochs in the Social Dimension. History and Modernity ]. Moscow, 2002, pp. 31-46. (In Russian).
11. Selunskaya N.A. Osen' srednevekov'ya i pozdnyaya antichnost': kak antik-ovedy s medievistami istoriyu delili [Autumn of 'Medieval' and Late Antiquity: How Anticologists and Medievalists Divided History]. Dialog so vremenem. Al'manakh intellektual'noy istorii [Dialogue with Time. Almanac of Intellectual History]. Vol. 13. Moscow, 2004, pp. 232-246. (In Russian).
12. Bolgov N.N. Vlast' i obshchestvo v epokhu pozdney antichnosti (k postanovke problemy) [Power and Society in the Era of Late Antiquity (to the Formulation of the Problem)]. Vlast', chelovek, obshchestvo v antichnom mire [Power, Human, Society in the Ancient World]. Moscow, 1997, pp. 161-167. (In Russian).
13. Repina L.P. Vremya, istoriya, pamyat' (klyuchevye problemy istoriografii na XIX Kongresse MKIN) [Time, History, Memory (Key Problems of Historiography at the 19 Congress of the MCIN]. Dialog so vremenem. Al'manakh intellektual'noy istorii [Dialogue with Time. Almanac of Intellectual History]. Vol. 3. Moscow, 2000, pp. 5-14. (In Russian).
14. Eksle O.G. Kul'turnaya pamyat' pod vozdeystviem istorizma [Cultural Memory under the Influence of Historicism]. 0dissey-2001 [0dysseus-2001]. Moscow, 2001, pp. 176-198. (In Russian).
15. Hartog F. Vremya i istoriya [Time and History]. Annaly na rubezhe vekov: an-tologiya [Annals at the Turn of the Centuries: Anthology]. Moscow, 2002, pp. 147-168. (Translated from French to Russian).
16. Ekshtut S.A. Bitvy za khram Mnemoziny [Battles for the Mnemosyne Temple]. Dialog so vremenem. Al'manakh intellektual'noy istorii [Dialogue with Time. Almanac of Intellectual History]. Vol. 7. Moscow, 2001, pp. 27-48. (In Russian).
17. Rusen J. Utrachivaya posledovatel'nost' istorii (nekotorye aspekty istoriches-koy nauki na perekrestke modernizma, postmodernizma i diskussii o pamyati) [Losing the Continuity of History (Some Aspects of Historical Science at the Crossroads of Modernism, Postmodernism and Memory Debate]. Dialog so vremenem. Al'manakh intellektual'noy istorii [Dialogue with Time. Almanac of Intellectual History]. Vol. 7. Moscow, 2001, pp. 8-26. (Translated from German to Russian).
18. Knabe G.S. Arbatskaya tsivilizatsiya i arbatskiy mif [Arbat Civilization and the Arbat Myth]. Moskva i moskovskiy tekst russkoy kul'tury [Moscow and the Moscow Text of Russian Culture]. Moscow, 1998, p. 180. (In Russian).
19. Richards I. Filosofiya ritoriki [The Philosophy of Rhetoric]. Teoriya metafory [Teoriya of metafor]. Moscow, 1990, pp. 44-67. (Translated from English to Russian).
20. Lakoff G., Johnson M. Metafory, kotorymi my zhivem [Metaphors We Live By]. Teoriya metafory [Theory of Metaphor]. Moscow, 1990, pp. 387-415. (Translated from English to Russian).
21. Ricoeur P. Metaforicheskiy protsess kak poznanie, voobrazhenie i oshchush-chenie [The Metaphorical Process as Cognition Imagination and Feeling]. Teoriya metafory [Theory of Metaphor]. Moscow, 1990, pp. 416-434. (Translated from French to Russian).
22. Ricoeur P. Zhivaya metafora [Living Metaphor]. Teoriya metafory [Theory of Metaphor]. Moscow, 1990, pp. 435-455. (Translated from French to Russian).
23. Wrzosek W. Metafora kak epistemologicheskaya kategoriya (soobrazheniya po povodu definitsii) [Metaphor as an Epistemological Category (Considerations about the Definition]. Odissey. Chelovek v istorii. 1994: Kartina mira v narodnom i uchenom soznanii [Odysseus. Man in History. 1994: World Image in Popular and Scientific Con-
sciousness]. Moscow, 1994, pp. 257-264. (Translated from Polish to Russian).
(Monographs)
24. Ukolova V.I. "Posledniy rimlyanin" Boetsiy ["The Last Roman" Boethius]. Moscow, 1987. (In Russian).
25. Ukolova V.I. Antichnoe nasledie i kul'tura rannego srednevekov'ya (konets V— seredina VII veka) [Ancient Heritage and Culture of the Early Middle Ages (End of 5 - the middle of the 7 century]. Moscow, 1989. (In Russian).
26. Ukolova V.I. Pozdniy Rim: pyat'portretov [Late Rome: Five Portraits]. Moscow, 1992. (In Russian).
27. Bowersock G.W., Warren G. Hellenism in Late Antiquity. Ann Arbor, 1990. (In English).
28. Brown P.R.L. Power and Persuasion in Late Antiquity: Towards a Christian Empire. Madison (Wisconsin), 1992. (In English).
29. Brown P.R.L. The World of Late Antiquity: From Marcus Aurelius to Muhammad. London, 1971. (In English).
30. Brown P.R.L. The Making of Late Antiquity. Cambridge (Mass.); London, 1978. (In English).
31. Brown P.R.L. Society and the Holy in Late Antiquity. Berkeley; Los Angeles, 1988. (In English).
32. Cameron A., Ward-Perkins B., Whitby M. (eds.) Late Antiquity: Empire and Successors, A.D. 425-600. Cambridge, 2000. (In English).
33. Bowersock G.W., Brown P., Grabar O. (eds.) Interpreting Late Antiquity: Essays on the Postclassical World. Cambridge (Mass.), 2001. (In English).
34. Brown P. (ed.) Authority and the Sacred: Aspects of the Christianisation of the Roman World. Cambridge; New York, 1995. (In English).
35. Brown P., Ruggini L.C., Mazza M. (eds.) Governanti e intellettuali: popolo di Roma e popolo di dio, I—VI secolo. Torino, 1982. (In Italian).
36. Cameron Av. The Mediterranean World in Late Antiquity, A.D. 395—600. London, 1993. (In English).
37. Cameron Av., Garnsey P. (eds.) Changing Cultures in Early Byzantium. Ash-gate, 1996. (In English).
38. Marasco G. (ed.) Greek and Roman Historiography in Late Antiquity. Fourth to Sixth Century A.D. Leiden, 2003. (In English).
39. Heather P. Goths and Romans 332—489. Oxford, 1991. (In English).
40. Heather P. Politics, Propaganda and Empire in the Fourth Century. Liverpool, 2001. (In English).
41. Garnsey P., Humfress C. The Evolution of the Late Antique World. Cambridge, 2001. (In English).
42. Huizinga J. Osen'srednevekov'ya [The Waning of the Middle Ages]. Moscow, 1988, p. 34. (Translated from Dutch to Russian).
43. Repina L.P. Kul'turnayapamyat'iproblemy istoriopisaniya (istoriograficheskie zametki) [Cultural Memory and the Problems of Historiography (Historiographical Notes)]. Moscow, 2003. (In Russian).
44. Knabe G.S. Zhazhda tozhdestva. Kul'turno-antropologicheskaya identifikatsi-ya. Vchera. Segodnya. Zavtra [Thirst for Identity. Culturally Anthropological Identification. Yesterday. Today. Tomorrow]. Moscow, 2003. (In Russian).
45. Guenee B. Istoriya i istoricheskaya kul'tura srednevekovogo Zapada [History
and Historical Culture in the Medieval West]. Moscow, 2001. (Translated from French to Russian).
46. Repina L.P. (ed.) Obrazy proshlogo i kollektivnaya identichnost' v Evrope do nachala Novogo vremeni [Images of the Past and Collective Identity in Europe before the Beginning of Modern Times]. Moscow, 2003. (In Russian).
47. Ricoeur P. Pamyat', istoriya, zabvenie [Memory, History, Forgetting]. Moscow, 2004. (Translated from French to Russian).
48. Assman J. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnering und politische Identität in den frühen Hochkulturen. München, 1992. (In German).
49. Nora P. (ed). Les Lieux de Mémoire. Vols. 1-7. Paris, 1984-1992. (In French).
50. Fentress J., Wickham C. Social Memory. Oxford, 1992. (In English).
51. Repina L.P. Kul'turnayapamyat'iproblemy istoriopisaniya (istoriograficheskie zametki) [Cultural Memory and the Problems of Historiography (Historiographical Notes)]. Moscow, 2003, pp. 9-10. (In Russian).
52. Knabe G.S. Russkaya antichnost'. Soderzhanie, rol' i sud'ba antichnogo naslediya v kul 'ture Rossii [Russian Antiquity. The Content, Role and the Fate of the Ancient Heritage in the Culture of Russia]. Moscow, 1999, pp. 154-155. (In Russian).
53. Ukolova V.I. "Posledniy rimlyanin" Boetsiy ["The Last Roman" Boethius]. Moscow, 1987, p. 19. (In Russian).
54. Geertz C. Local Knowledge: Further Essays in Interpretive Anthropology. London, 1993. (In English).
55. Ricoeur P. The Rule of Metaphor: Multi-Disciplinary Studies of the Creation of Meaning in Language. Toronto, 1977. (Translated from French to English).
56. Eagleton T. Mapping Ideology. London, 1994. (In English).
Павел Петрович Шкаренков - доктор исторических наук, профессор, проректор по непрерывному образованию, директор Института филологии и истории, заведующий кафедрой истории древнего мира Российского государственного гуманитарного университета.
Круг научных интересов: латинская риторика, история римской литературы, история и филология поздней Античности и раннего Средневековья, история Поздней Римской империи и романо-варварских королевств.
E-mail: chkarenkov@mail.ru
Pavel Shkarenkov - Doctor of History, professor, Vice-Rector for Continuing Education, director of the Institute for Philology and History, head of the Department of Ancient History, Russian State University for Humanities.
Research interests: Latin rhetoric, history of Roman literature, history and philology of late Antiquity and the early Middle Ages, history of the Later Roman Empire and the roman-barbarian kingdoms.
E-mail: chkarenkov@mail.ru
