CC BY
477
__________________________________История_______________________________________
Павел МАРЧЕНЯ
ИМПЕРИЯ, ПАРТИИ И МАССЫ В РУССКОЙ СМУТЕ (февраль-октябрь 1917 г.)
Понятие «империя» интерпретируется как выражение опосредованной впасти императива, задающего базовые параметры государственной форме осмысленного бытия человека и общества. Массовое сознание рассматривается как доминанта политической истории русской смуты и социокультурная основа победы большевизма.
The concept of «empire» is interpreted as demonstration of imperative's indirect power, which sets the basic features of the state. Mass consciousness is regarded as a dominant in political history of the Russian revolt and as social and cultural foundation for Bolsheviks' victory.
Ключевые слова:
власть, империя, смута, партии, массы, массовое сознание; power, empire, revolt, parties, masses, mass consciousness.
МАРЧЕНЯ Павел Петрович — к.и.н., доцент; доцент кафедры философии Московского университета МВД России; доцент УНЦ «Новая Россия. История постсоветской России» РГГУ marchenyap@mail.ru
Ключ к разгадке многих, если не всех тайн русской истории кроется в особенностях русской власти, которая, по выражению академика Ю.С. Пивоварова, и есть «главный деятель и делатель нашей истории; она предельная ценность, целеполагание и средоточие всей русской системы» с ее «властецентричной культурой»1. Но секрет «русской власти», в свою очередь, непостижим вне осмысления феномена империи как генератора стратегических целей и исторической судьбы России. В бесчисленных попытках «вписать» Россию в контекст прошлого, настоящего и будущего человечества именно понятие «империя» является одним из наиболее значимых — как по частоте употребления, так и по насыщенности научно-теоретического и идеологически-оценочного звучания. В зависимости от «негативности» либо «позитивности» трактовки этого термина, в современном «импероведении» (соответственно, и в «россиеведении») явно обнаруживаются два противостоящих друг другу лагеря.
С одной стороны, распространен взгляд на империю как «момент негативного универсализма», в котором мир объединяется не как форма или идея, а как инерционная «воронка» разложения границ и «круговой обороны» захваченных территорий и ресурсов2. Зачастую империя рассматривается как «неполноценное национальное государство, которое либо станет национальным, если основная нация ассимилирует или вытеснит все остальные, либо распадется на части по этническому признаку»3, либо вовсе как метафора «несправедливого мира» и «смутного времени», когда господствуют «нелегитимное насилие», «вооруженная глобализация» и «глобальный апартеид»4.
С другой стороны, к имперской идеологии как главному инстру-
1 Февральская революция 1917 года в России: история и современность: материалы круглого стола. — М.: РГГУ, 2007, стр. 53. См. также: Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская Система: генезис, структура, функционирование // Русский исторический журнал, т. 1, лето 1998, № 3, стр. 13—96; Фурсов А.И. Феномен русской власти: преемственность и изменение : материалы науч. семинара. Вып. № 3 (12). — М. : Научный эксперт, 2008, стр. 10—59.
2 Магун А.В. Империализация (Понятие империи и современный мир) // Полис, 2007, № 2, с. 63-80.
3 Мамот М. Империя: прошлое империй и империи будущего // Прогнозис, 2006, № 3, с. 272.
4 См.: Эмиль Пайн. Рецензия на: Майкл Хардт, Антонио Негри. Множество: Война и демократия в эпоху Империи. — М. : Культурная революция, 2006 // Pro et contra, 2006, № 4, с. 112; Ливен Д. Империя. История и современный мировой порядок // Ab Imperio, 2005, № 1, с. 81.
менту мобилизации масс и основе государственного и национального возрождения обращаются те ученые и политики, которые видят в «имперской идее» актуальный тренд общественного сознания, концептуальное обоснование политики новой России, перспективный вектор ее социально-политического развития и геополитической трансформации1.
Автор настоящей статьи солидарен с теми из исследователей, которые не считают империи «дурным прошлым» человечества, а, напротив, исходят из признания их не исключением, а «правилом всемирной истории»2. Но, учитывая многозначность употребления этого термина, сделаем несколько уточнений, что понимается под «империей» далее3.
Как правило, говоря об империи, подразумевают один или несколько из следующих признаков: наличие императора, власть которого признается сакральной; полиэтничность и обусловленная ею этнокультурная гетерогенность; патернализм как основа «вертикали власти» и социокультурных взаимосвязей внутри имперской «семьи народов»; масштабность освоенных пространств; экспансионизм территориальной и культурной политики (ее «империалистический», колониально-гегемонический характер); своеобразие отношений центра и периферии внутри империи и связей с соседями вовне.
Но империя не есть всего лишь масштабное многонациональное государство с обширными государственными интересами, у которого хватает воли, сил и средств вести «империалистическую» политику, вовлекая в свою орбиту все новые народы. Империя не есть и просто форма государства, отличная от иных форм лишь техническими особенностями устройства и правления. Империя — это государство, осознавшее свою роль во всемирной истории и целенаправленно выполняющее ее как миссию, находящуюся превыше ло-
1 См: Панкова Л., Леонова О. «Имперская идея» как актуальный концепт политической культуры // Обозреватель, 2007, № 3, с. 92-100.
2 Булдаков В.П. Империя и смута: К переосмыслению истории русской революции // Россия и современный мир, 2007, № 3, с. 7.
3 См.: Марченя П.П. Имперская идея и массовое правовое и политическое сознание в России // Имперские предчувствия России. — М., Волгоград, 2005, с. 298—300; он же. Держава и право в русском сознании // Философия хозяйства, 2006, № 1, с. 138—144.
кальных («всего лишь государственных») интересов.
В основе исторического существования любой империи лежит идея служения императиву, объединяющему населяющие ее народы во имя реализации Добра и противостояния Злу. В рамках такого понимания империи, она, пожалуй, — единственный реально возможный в истории государственный синтез онтологических и аксиологических представлений человека. Империя — это государственная форма осмысленного бытия человека и общества. Это наднациональная суперэтничес-кая форма объединения народов в единое социокультурное пространство («центр мира»), в котором их бытие вписано во вселенский, провиденциально-эсхатологический контекст. Это форма опосредованной власти императива, являющегося общезначимым нравственным предписанием для имперообразующей нации и включаемых в нее народов, определяющего смысл и цель индивидуального и сверх-личностного существования человека и человечества в истории.
Всякое государственное образование, претендующее на роль империи, исходит из монополии на подлинную Идею, предлагаемую массам в качестве истины, способной служить антиэнтропийным идеологическим фундаментом общества на данном этапе истории. Наличие идеи, способной объединять и вести массы, является нормой существования империи. Именно идея дает и государству, и человеку ощущение причастности к истории, радость и утешение от осознанного служения чему-то значительно более великому, чем всего лишь частные интересы. Империя — это не просто «большая семья», это семья, которая знает (или полагает, что знает) смысл жизни и дарит причастность к нему всем своим членам. Каждый отдельный народ (как и отдельный человек), идентифицирующий себя с империей, получает возможность обрести ценностную полноту социального бытия в служении Великой Целостности, найти надежную опору, находящуюся вне времени (тем более, вне всяких смутных времен), приобщиться к Вечности. В этом смысле империя есть утопия. Но это работающая и, как показывает история, эффективно работающая утопия.
Однако в самом существе империи заложен изначальный антагонизм между
утопическим стремлением к воплощению идеальных ценностей и невозможностью их совершенной реализации на практике, в ценностях конкретно-исторических. В этом взрывоопасном взаимопроникновении утопии и истории кроются и причины устойчивости империй, и причины циклически повторяющихся имперских кризисов — смут. В таком контексте историческая функциональность смуты как раз и заключается в восстановлении баланса между утопией и историей в жизни империи и сознании ее жителей. Жизнь империи, ее исторические циклы могут быть рассмотрены как поверхностное проявление скрытых процессов, подспудно вызревающих в толще общественного сознания. Хранителем и выразителем базового минимума имперских ценностей является народ, который, с одной стороны, является строителем империи, с другой — сам становится ее фундаментом. В рамках такой модели понимания импер-скости народные массы обеспечивают статику функционирования империи, а элиты — динамику. Если действия элит явно вступают в конфликт с основополагающими ценностями народа, ставят под угрозу историческое бытие империи — наступает смутное время.
Тогда на сцену истории вынужденно вступают народные массы, в «нормальное» историческое время относящиеся к политике индифферентно. Движущей ими силой выступает негативизм, являющийся показателем иммунного статуса имперского организма. Особая роль в этом механизме принадлежит массовому сознанию, активизирующемуся в кризисной ситуации. Собственно, в нем главным образом и происходит борьба за империю, в нем и коренятся ее Дух и Кровь. Если смысловым стержнем империи признать именно ее идеократический компонент, то борьба за власть в империи есть, прежде всего, битва за Идею (так же как борьба империй есть борьба идей), полем которой является массовое сознание.
Таким образом, смутные времена в имперской истории являются периодами своеобразной «переоценки ценностей», связанной с обновлением базового комплекса идеологем (восстановлением соразмерности соотношения между сакральными сверхзадачами и реальными земными ценностями, между метафизическим смыслом империи и его официальным
выражением) и воссоединением живой психологической связи между обществом и властью (возрождением самосознания имперского общества как целостного субъекта истории, возвращением утраченной цельности переживания жизни как служения). Другими словами, смута начинается с идеологического банкротства государства и психологического отчуждения масс от властной элиты, утратившей в их сознании имперско-историческую легитимность, и заканчивается с приходом к власти политической силы, идеологически и психологически адекватной массам, изоморфной имперской традиции. И власть, претендующая на историческое будущее в России, не вправе не учитывать этот объективно существующий механизм российской истории. Собственно, пара «власть — империя» и образует диалектическое единство основного конфликта русской истории, определяя своеобразие пресловутой «русской системы» и ее цикличность.
Исходя из вышеизложенного, взглянем на одну из величайших в отечественной и мировой истории смут — русскую смуту 1917 г., возникновение, ход и итоги которой убедительно продемонстрировали, что быть властью в империи — это особая ответственность. Осмысление Смуты-1917 остается магистрально значимым для современной России и осознания роли имперского начала в ее истории (некоторые авторы даже называют Октябрьскую революцию «ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ», подчеркивая: «У нас в России свой транзит. Уже дважды в течение ста лет мы покидаем одну империю и приходим в другую. Таковы особенности национального транзита»1).
Итак, к весне 1917 г. Россия оказалось перед очевидным фактом — в империи не стало императора. Самодержавие, долгое время выполнявшее системообразующую функцию в отечественной истории, капитулировало перед вызовами Новейшего времени. Революция поставила на повестку дня вопрос о самой возможности сохранения «державы без самодержца» в ее имперском формате. Официальноимперская «русская идея» в ее триединой формуле была девальвирована: агония самодержавия сопровождалась кризисом
1 Бондарев В. «Нет у революции конца?» Русский транзит: из империи в империю // Родина, 2007, № 2, с. 19.
православия и потерей народной «почвы».
Восемь месяцев от Февраля к Октябрю спрессовали эпоху: сразу несколько «исторических альтернатив» получили уникальный шанс доказать свое право на наследование царизму, ставшему трупом еще при жизни. В условиях беспрецедентного резонанса глобальных катаклизмов (мировой войны, модернизации, революции) все участвующие в историческом конкурсе «альтернативы» можно назвать в той или иной степени утопическими. Это было своеобразное состязание утопий.
Основополагающий вопрос смутных времен — вопрос о легитимности либо «самозванности» претендующих на власть сил — решался в массовом сознании, в системе архаически основополагающих координат «свой — чужой». Неадекватные действия элит, игнорирующих массы, заставили сработать защитный механизм империи по отторжению чуждых вмешательств. Оставшись и идеологически, и психологически «чужой», российская «демократия» была не чем иным как партийно-правительственным мифом, доктринальной химерой и юридической фикцией. Игнорирование механизма имперского продуцирования смуты сложившейся после Февраля политической системой запустило работу на самоуничтожение. Пока «демократические» функционеры захлебывались в риторическом половодье, страна захлебнулась народным бунтом. Первоначальное настроение выжидания со стороны масс, которые, будучи не в силах разобраться в политических переменах, демонстрировали привычную готовность к смирению перед властью, по мере осознания бессилия этой власти изменилось на прямо противоположное. Политико-правовой фетиш Учредительного собрания быстро прекратил играть сдерживающую погромное движение роль. Приступив к «самочинным» действиям по реализации своих чаяний традиционными методами, массы показали себя не пассивным объектом политики и права, а могущественной силой, на которую никто не мог вполне опереться. Воздействие масс на политическую жизнь страны проявлялось во всех значимых событиях, сказывалось на позиции и действиях власти, партий и самых разных организаций. К осени движение масс, по
официальным оценкам аналитиков МВД Временного правительства, приняло «антигосударственный характер»1.
Идеи, которые провозглашались боровшимися за массы партиями, и реальные плоды их деятельности находились в парадоксальном «соответствии». Победу большевиков и поражение остальных не объяснить, основываясь на партийных программах — их в России просто не читали и не читают2. Конкретные результаты определялись тем, насколько идейно-ценностные, психологические и поведенческие векторы политических сил резонировали с доминантными установками массового сознания, ситуативно производного от архетипических характеристик русского народа. Эффективность партийной пропаганды определялась преимущественно не качеством выражения группового сознания, а способностью «цеплять» коллективное бессознательное.
Кадеты, считаясь формально «империалистами» и официально именуясь Партией народной свободы, на деле не имели ничего общего ни с имперской идеей, ни с народом, ни с его пониманием свободы. Кадетские кабинетные ценности находились в «антирезонансе» с базовыми ценностями масс, образуя образцово-показательную систему бинарных оппозиций по схеме «свой — чу-жой»3. Будучи «демократами без демократии», кадеты пытались искусственно трансплантировать западнические ценности в исторически чуждую им почву. Элементарное непонимание массами смысла кадетских речей, усугубляемое «антибуржуйской» пропагандой остальных партий, способствовало тому, что бессознательно-доверчивое отношение народа сменилось жаждой расправы над «врагами народа». Выступая за «правовое государство», либералы показали себя не умеющими править (применить право). Считая себя творцами Великой Русской Революции, кадеты очень скоро оказались в глазах народа ее «слепыми пово-
1 ГАРФ, ф. 1791, оп. 6, д. 401, л. 152(об).
2 Подробнее см.: Марченя П.П. Политические партии и массы в России 1917 года: массовое сознание как фактор революции // Россия и современный мир, 2008, № 4, с. 82—99.
3 См.: Марченя П.П. Массовое сознание и мировоззренческие императивы самобытного пути России (на примере исторического выбора 1917 г.) // Философия хозяйства, 2004, № 3, с. 180—187.
дырями», самочинно узурпировавшими место царя-батюшки «временщиками» и, наконец, «повинными в смуте оборотнями», которых зачастую били прямо на избирательных участках избирательными же урнами1.
Меньшевики, позиционируя себя в качестве единственного подлинного выразителя интересов пролетариата, на деле прятались за спину его главного антагонистического врага — буржуазии, и по всем принципиальным вопросам склонны были к капитуляции перед чуждыми по стратегическим целям либералами. Не имея собственной воли, не способные к проведению реформ, жизненно необходимых стране, они призывали все «демократические силы» к единству, но сами между собой были согласны разве только в том, что «меньшевизм лучше большевизма». Считая себя «мозгом революционной демократии», абсолютное большинство российского демоса — крестьянство — они во всеуслышание объявляли «аморальным классом». Заявляя о неготовности российской «азиатчины» к осуществлению «европейских идеалов», догматически зашоренные российские социал-демократы совершили «политическое харакири»2 и выбросились за борт возвращающейся на имперский курс России.
Эсеры, по инерции продолжавшие считать себя выразителями интересов трудового крестьянства, уступили идейно-институциональное лидерство меньшевикам — проводникам воли иного класса. Окончательно утратив внутреннее единство партии и теряя социальную базу, неонародники продолжали мнить себя могущественнейшей партией, под знаменами которой мысленно числили почти весь русский народ. Но, отказавшись от практической поддержки крестьянского радикализма, убоявшись взять на себя ответственность за повсеместную реализацию массами традиционного эсеровского лозунга: «Земля и Воля», основной источник своего политического капитала «главные крестьянофилы» страны без боя сдали большевикам. Используя известный библейский сюжет, можно сказать, что в результате эсеры были острижены большевиками, словно Самсон Далилой. И, подобно Самсону, эсеры осознали
1 ГАРФ, ф. 1796, оп. 6, д. 164, л. 75—76.
2 Иоффе А. (В. Крымский). Крах меньшевизма. — Пг., 1917, с. 23.
призрачность своего могущества, только когда было уже поздно.
Большевики, пропагандируя ненависть к самодержавию, фактически заняли его историческое место в массовом сознании. Декларируя интернационализм, они тем не менее уловили целый ряд традиционно-мессианских, имперско-архети-пических установок нации. Формально выражая интересы рабочего класса, они действовали во многом созвучно общине (и дело не только в легимизации «черного передела» — большевики вернули народу ощущение «почвы», установили твердую власть, осуществили социальную модель всего государства на общинных принципах: патернализм, «демократический централизм», авторитарный коллективизм, всеобщая регламентация общественной жизни и т.д.).
Большевизм оказался созвучен как негативным, так и позитивным установкам массового сознания: поискам «социальной справедливости», традиционным методам властвования, здоровому пониманию жизни как служения, стремлению к всеединству, братству людей, устремленности к светлому будущему, идеям милости к страдальцам-труженикам и искупительного мучения для неправедных. В нем сочетались и иудейско-христианское учение о «двух Царствах» и «Мессии», и неоислам-ское представление о возможности заслужить рай искоренением неверных огнем и мечом. Большевизм объединил главные формы народной утопии (легенду «о далеких землях» и легенду «о царе-освободи-теле»). Учение о классовой борьбе было согласовано с обычными (корпоративносолидарными, общинными, моральными) представлениями о «своих» и «чужих», с внутренне присущими русской культуре антибуржуазностью и «странничеством» (духовной потребностью не иметь града своего и искать «града грядущего»). В известном смысле «русский марксизм» совершил подмену православия, объединил в себе Запад и Восток и стал квазирелиги-озной базой для беспрецедентной модернизации.
В конечном итоге большевики заменили идеократический имперский комплекс («православие — самодержавие — народность») на аналогичный («коммунизм — диктатура — партийность»), предложив созвучную традиции идею и вернув массам чувство сопричастности императиву.
Так, сначала в массовом сознании, а затем и в политико-институциональном смысле они кристаллизовались в силу, способную остановить государственный распад, прекратить смуту и воссоздать империю в ее новом историческом качестве.
Практически все идеологемы и действия большевизма можно представить в виде системы резонансных созвучий с соответствующими установками и ожиданиями массового сознания по схеме «свой — свой». Даже либералы вынуждены были оценить безоговорочную психологическую победу большевиков как доминантный фактор политической истории революции с весны до осени 1917 г., подытожив: «...психология — анархическая психология большевизма — была до сих пор наиболее ярким и наиболее действенным фактором этой истории»1. Но они так и не поняли, что психология большевизма не была «анархической», ибо «бунт не антагонист власти, а судорожный порыв от власти, переставшей пугать, к власти, которая внушит дрожь страха заново»2.
Оппоненты большевизма оказались не способны к власти в империи. В.М. Чернов сознавался: «...если прошлые революции были ареной ожесточенной борьбы за власть, то нынешняя — за то, чтобы отказаться от власти, взвалить бремя ответственности на чьи-либо плечи»3. А по признанию И.Г. Церетели, «вся проблема революционной демократии свелась. к центральной задаче создания сильной демократической власти. И крушение Февральской революции произошло от того, что революционная демократия не сумела справиться с этой задачей»4.
Таким образом, российская «демократическая власть» образца 1917 г. оказалась в
1 Набоков В. Шесть месяцев революции // Вестник Партии Народной Свободы. — Пг., 1917, № 19.
2 Цит. по: Кара-Мурза А.А., Поляков Л.В. Русские о большевизме: Опыт аналитической антологии. — СПб., 1999, с. 16—17.
3 РГАСПИ, ф. 274, оп. 1, д. 40, л. 88.
4 Церетели И.Г. Кризис власти: Воспоминания
лидера меньшевиков, депутата II Государственной Думы. 1917—1918. — М., 2007, с. 236.
«противофазе» с массовым сознанием и, не будучи подкреплена ни обращением к традиционным имперским ценностям, ни силой власти, была сметена стихией массового протеста. Его выразителем стал на время большевизм, основой успеха которого явился резонанс с историческим пульсом не желающей погибать империи.
Уроки «красной смуты» остаются исключительно поучительными для власти России. Вот только выводы делаются, как и без малого век назад, полярные по смыслу. В частности, по вопросу: «Какой должна была быть власть в 1917?» — продолжаются ожесточенные дискуссии между непримиримыми, как в гражданскую войну, сторонами. Но, пожалуй, важнейший для власти России урок 1917-го — это какой она (власть) — не должна быть. Можно долго дискутировать, считать ли мифом существование России как империи (в смысле земного оплота императива) и державы (в смысле силы, сдерживающей Зло). Но история свидетельствует: когда наш народ увлечен идеей, созвучной его внутреннему историческому зову, то он действительно оказывается способен на великие свершения. И наоборот: положительные черты народной ментальности выворачиваются своей разрушительной изнанкой, когда власть подрывает веру в себя как выразителя имперской идеи.
От того, насколько будут усвоены эти уроки, во многом зависит не только возможность бытия России как империи, но и глобальное будущее современного мира. Необходимо осознать: имперская идея — это не только узнаваемый тренд русского сознания, имперская идея — это демиург российской истории. А поиски Идеи в России — это не просто «старинная русская забава», как пошутил В.В. Путин5, это попытки нащупать утраченную имперскую «почву», лишь опираясь на которую Россия может осмысленно и эффективно продолжать свою историю в человечестве.
5 Цит. по: Новые Известия. — М., 2007, 26 апреля.
