CC BY
154П.П. МАРЧЕНЯ
ИДЕОЛОГИЯ И ПСИХОЛОГИЯ В РОССИЙСКОЙ СМУТЕ: ПАРТИИ И
МАССЫ В 1917 ГОДУ
В российской смуте все решает не формальный электорат, а неформализуемые движения души
В.П. Булдаков
Осмысление политических событий Февраля-Октября 1917 г. не только не утратило исторической актуальности к их 90-летнему юбилею, но, по мнению многих исследователей (с которыми солидарен и автор настоящей статьи), продолжает оставаться особо значимым для понимания прошлого, настоящего и будущего России.
Всего девять десятилетий отделяет нас от сокрушительного падения многовековой отечественной монархии. Именно тогда так ненавистный для российской «демократической интеллигенции» царизм вдруг на самом деле пал, а сами интеллигенты, как и традиционно именуемые ими «темными» народные массы России, были вырваны из привычной среды и внезапно оказались в совершенно новых исторических условиях. И за несколько месяцев так называемая «Февральская демократия» успела пройти в сознании большинства населения путь от бурного энтузиазма и радужных надежд до массового разочарования, полной дискредитации и фактической погибели.
При анализе истории своеобразных отношений отечественных политических партий и народных масс в ситуации Смуты, потрясавшей основы Российской империи в 1917 г., необходимо учитывать как идеологические, так и психологические системообразующие параметры пресловутой империи. В этой связи важно осознавать, что Империя не есть просто форма государства, отличная от иных форм лишь техническими особенностями устройства и правления. В основе исторического существования любой Империи лежит идея служения Императиву (императивам), объединяющим населяющие ее народы для достижения олицетворяемых Императором высших целей, во имя реализации Добра и противостояния Злу. Всякое государственное образование, претендующее на роль Империи, исходит из монополии на подлинную Идею (комплекс идей), предлагаемых населению в качестве истины, способной служить антиэнтропийным идеологическим фундаментом общества на данном этапе его истории. Одним из основных условий исторической стабильности империи является наличие укорененных в массовом сознании идеологем как смысловых, нормативно-ценностных элементов идеологии (предписаний, предметов, символов, отсылающих к комплексу базовых идейных установок и мировоззренческих принципов, которыми должно руководствоваться государство и общество). В таком контексте жизнь империи, ее исторические циклы, могут быть рассмотрены как лишь поверхностное проявление скрытых процессов, подспудно вызревающих в толще общественного сознания. Ситуативно производным от последнего является сознание массовое, в Смутное время начинающее играть главные роли.
В структуре любого коллективного (группового, общественного, массового...; политического, правого, религиозного, нравственного.) сознания традиционно принято выделять «идеологический» («когнитивный», «рациональный», собственно «сознательный».) и «психологический» («чувственный», «эмоционально-действенный», «бессознательный».) уровни. С этой точки зрения, об историческом благополучии и перспективах империи в тот или иной конкретный период можно судить по реальному наличию идей, признаваемых обществом подлинными, «своими», и, соответственно, по психологической готовности эти идеи отстаивать, платить за них высокую (вплоть до самопожертвования) цену. Перефразируя известную фразу, можно сказать, что дело
империи прочно только тогда, «когда под ним струится кровь». Другими словами, если есть такие идеи, за которые многие (или хотя бы немногие) люди готовы «жизнь положить» — можно ожидать от империи исторического прорыва и новых масштабных свершений. А если нет, то надо готовиться либо к окончательному уходу бывшей империи в историческое небытие, либо к смуте, которая, перетряхнув устои, избавив от лишнего и обнажив главное, даст империи новый шанс...
Весной 1917 года российское общество оказалось перед фактом — в Российской империи не стало императора. Как образно описал положение, сложившееся после свержения самодержавия, В.В. Розанов, вся «Русь слиняла в два дня. Самое большое — в три. Даже «Новое время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И, собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «великого переселения народов»... Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось — то? Странным образом — буквально ничего. Остался подлый народ.»1. И этот самый народ, по выражению Р. Пайпса, «избавившись от царизма, на который навешивал вину за все невзгоды, застыл в оцепенении на пороге но-вообретенной свободы. Совсем как та дама из рассказа Бальзака, которая так долго хворала, что, когда, наконец, излечилась, решила, что ее поразил новый недуг»2.
Официальное оформление традиционной «Русской Идеи» в качестве «Православно-Самодержавно-Народной» было фактически полностью девальвировано. Но новой, доступной массовому сознанию «Идеи», способной скрепить устои «демократической» государственности и консолидировать общество, пришедшие на смену самодержавию силы предложить не умели. На сцену истории вышли массы, нуждавшиеся в организующей силе, способной внятно сформулировать их политически смутные требования и надежды.
В этом контексте логично было бы ожидать, что в ситуации системного кризиса империи политические силы, претендующие на власть (на место императора!) и пытающиеся возглавить выход из кризиса, не побрезгуют воспользоваться этой стихийной поддержкой масс, и обретут таким образом прочную социальную базу. Чтобы не «повиснуть в воздухе», партии в первую очередь озаботятся внедрением в массовое сознание идеологем, которые, с одной стороны, смогут в достаточной степени выразить партийные установки, с другой — окажутся созвучны чаяниям масс (обеспечат социокультурную преемственность исторической традиции). Тем самым, обратясь к «почве», политические партии обретут «почву под ногами». Те же партии, которые попытаются искусственно трансплантировать идейно неадекватные ценности в исторически чуждую им среду, не адаптируя их к реалиям массового сознания, должны отдавать отчет, что сами лишают себя исторического будущего в России. Не умея преодолеть Смуту, становясь ее вольными или невольными виновниками — они в конечном счете неизбежно обрекают себя на роль ее жертвы.
Возомнившие себя вершителями судеб великой империи политические «элиты» недооценили народные «массы», и это стало роковой ошибкой новой российской власти и ее крупнейших партий. Но почему победили именно большевики? И могли ли на их месте оказаться кадеты, эсеры, меньшевики? — Несмотря на свою принципиальную метаисторичность и невозможность разрешения в научном, конкретно-историческом исследовании, пожалуй, этот вопрос все же остается самым важным и болезненно дискуссионным для всех историков Февраля-Октября 1917. Но, занимаясь теоретическим изучением программных документов ведущих политических партий, вне реального
1 Розанов В. Апокалипсис нашего времени. М., 2001. С. 7.
2 Пайпс Р. Русская революция. М., 1994. Ч. 1 С. 367.
преломления партийных идеологем в массовом сознании той эпохи, вряд ли возможно дать на него ответ.
В историографии русских революций насчитывается множество исследований, специально посвященных т.н. «борьбе политических партий за народные массы», методологической основой которых является миф о наличии прямой и действительной взаимосвязи между бумажными текстами партийных программ и подлинным успехом тех или иных конкретных партий в широких массах. В русле такого подхода тема ментального соответствия властных и околовластных «элит» России пресловутым «народным массам» и, соответственно, вопросы об органической совместимости «российских политиков» и «россиян», долгое время находились за обочиной актуального интереса отечественных историков.
Представляется очевидным, что ответа на поставленные вопросы в принципе невозможно найти на страницах программных документов ПНС, ПСР, РСДРП (м), РСДРП (б), хотя бы потому, что абсолютное большинство населения не читало партийных программ (как не читает и сейчас.). Даже сами партийные деятели зачастую вовсе не интересовались текстами партийных программ.
Так, например, А.Ф. Керенский признавался в своих воспоминаниях: «Было очень утомительно выслушивать нескончаемые обсуждения научных и совершенно нежизнеспособных программ. Я всеми силами этого избегал, не потому, что занимал другую позицию, а потому, что по натуре никогда не был склонен к подобным занятиям. В тот момент меня меньше всего интересовали политические программы. Я был слишком захвачен грандиозной таинственной неизвестностью, к которой нас неудержимо влек головокружительный ход событий. И говорил себе, что ни программы, ни дискуссии не ускорят грядущего и не отменят случившегося. Революцию порождает не только мысль, она проистекает из самых глубин человеческих душ и сознания. И действительно, все проекты, программы, теории были отброшены и забыты, прежде чем их успели практически воплотить авторы, которые двинулись дальше диаметрально противоположным путем»3. А столичный адвокат Ф.Н. Плевако, еще в мирное время, «сознательно» вступая в политическую партию (!), в ответ на вопрос о знакомстве с ее программой, откровенно отвечал: «Программа мне не интересна, это предисловие к книге. Кто его читает?..»4
Если программами не интересовались люди блестяще образованные и партийные, то чего же было ожидать от безграмотных и беспартийных крестьян, солдат и рабочих (тем паче от крестьянок, солдаток и работниц!), впервые призванных к участию в политике в условиях, когда «.каждая партия «своих соседей ругает «буржуями». Социал-демократы называют социалистов-революционеров буржуазной партией, социалисты-революционеры не признают настоящими социалистами ни народных социалистов, ни своих товарищей по партии, которые требуют войны до победы над немцами. Среди социал-демократов тоже междоусобие: большевики ругают меньшевиков буржуями, а меньшевики доказывают, что большевики — мелкобуржуазная партия»5? Как отметил авторитетнейший историк «красной смуты» В.П. Булдаков, «если в смутные времена кто-то выигрывает, кто-то чаще бесповоротно — проигрывает, то из этого не следует, что восторжествовали чьи-то программные установки»6.
Более того, по программам партий затруднительно судить не только об отношении к ней избирателей, но и о самих партиях. М. Дюверже так описывает специфику жизни партийной организации: «Организация партий покоится главным образом на
3 Керенский А.Ф. Русская революция. 1917. М., 2005. С. 37.
4 См.: Российские либералы: кадеты и октябристы. М., 1996. С. 253.
5 Изгоев А. Социалисты и крестьяне. Пг., 1917. С. 5.
6 Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 203.
практических установках и неписаных правилах, она почти полностью регулируется традицией. Уставы и внутренние регламенты всегда описывают лишь ничтожную часть реальности, если они вообще описывают реальность; ведь на практике им редко следуют неукоснительным образом. А с другой стороны, партии сами охотно окружают свою жизнь тайной, и поэтому нелегко добыть о них точные сведения, даже элементарные. Здесь сталкиваешься с первобытной юридической системой, где законы и ритуалы секретны, а посвященные фанатически укрывают их от мирских взоров. Одним только ветеранам партии хорошо известны все перипетии организации партии и тонкости интриг, которые в них завязываются. Но они редко обладают научным складом ума, что мешает им сохранять необходимую объективность; и они так неохотно говорят...»7. Заметим, что речь идет о партиях сравнительно благополучного Запада, имеющего длительную историю развития многопартийности и устоявшиеся традиции. А «партии в России в концентрированном виде выражали набор интеллигентских утопий, доктри-нального прекраснодушия или сектантской оголтелости, а не являлись прагматичным оформлением интересов тех или иных социумов», и «российская многопартийность действительно выглядит воплощением своеобразной доктринальной шизофрении интеллигенции, а отнюдь не национально-консолидирующим, конструктивно-динамичным целым. Это своеобразный, порожденный имперским патернализмом «пустоцвет», способный, однако, провоцировать смуту.»8
К отличительным особенностям отечественных партийных организаций (наряду с их более поздним формированием по сравнению с «классическими» политическими партиями в странах Запада и построением «слева направо») относят, как правило: «насаждение сверху», а не «прорастание снизу»; «интеллигентский характер» и вытекающие из него абстрактность идеалов, не соотнесенных с реалиями страны, и повышенную степень конфликтности; недостаточность как прямой, так и обратной связи с электоратом; нахождение вне общественного контроля в силу отсутствия гражданского общества и правового государства; «герметичность»; нетерпимость к инакомыслию как в собственной, так и в окружающей среде; воспроизведение авторитарной модели идеологии и методов исторически господствующего в России режима.9
При этом необходимо учитывать, что сами политические партии «являли собой живые организмы со сложной внутренней жизнью, а вовсе не закрытые, скованные жестким дисциплинарным панцирем организации»10. Поэтому, «когда мы анализируем выступления представителей тех или иных партий, нужно обращать внимание не только на партийные программы, но и на умонастроение входящих в партии людей. Возможно, существует некая разделительная граница между носителями одного менталитета и другого безотносительно к программным установкам, которые зачастую оказываются близкими. В какой-то ситуации люди с разными программами могут найти общий язык, а люди с одной программой могут этого общего языка не найти. Все это представляется важным для анализа политических процессов в их развитии. Особенно большое значение при оценке той или иной партии приобретает свойственный ей модуль поведения»11. Подобные выводы современных исследователей живо перекликаются с мнениями политических деятелей прошлого. Еще И.И. Петрункевич считал, что российские «либералы, радикалы и революционеры» различались не политическими целями, а темпераментом»12. А по свидетельству В.А. Маклакова, «.политическая си-
7 Дюверже М. Политические партии. М., 2002. С. 19.
8 Булдаков В.П. Указ. соч. С. 40, 41.
9 См., напр.: Шелохаев В.В. Политические партии России в свете новых источников. // Политические партии в российских революциях в начале ХХ века. М., 2005. С. 99.
10 Протасов Л.Г. Всероссийское Учредительное Собрание: История рождения и гибели. М., 1997. С. 33.
11 Лупоядов В.Н. Политические партии России в 1917 г. Дис.канд. истор. наук. М., 1993. С. 147-148.
12 Цит. по: Пайпс Р. Русская революция. Ч. 1. М., 1994. С. 169.
ла каждой партии не в числе ее записанных членов, а в доверии, которое она внушает непартийной, т.е. обывательской массе. Это доверие основывается не на программе, не на резолюциях съездов, которыми интересуется только партийная пресса, а на самостоятельном суждении, которое составляет себе о партии обыватель. Оно часто не совпадает ни с мнением, которое имеет о себе партия, ни с тем, которое она о себе стремится внушить. Суждение обывателя проще»13.
Следовательно, если мы действительно хотим разгадать секрет популярности или непопулярности в народе тех или иных партий, необходимо анализировать не столько программные установки различных партий как средство борьбы за массы, сколько «модули поведения» этих партий и их отношение с «модулями поведения» самих масс. Предметом изучения при этом становится не мифическая степень соответствия «объективным интересам электората» различных партийных проектов, а непосредственное отношение его к самим партиям, мифологизированный имидж которых складывается в народном сознании вне всякой зависимости от недоступных ему док-тринальных хитросплетений.
Автор исходит из предположения, что конкретные результаты борьбы партий определялись в решающей степени тем, насколько резонировали, либо напротив, вступали в противоречие идейно-ценностные, психологические и поведенческие векторы ведущих политических сил с доминантными установками массового сознания, ситуативно производного от архетипических характеристик русского народа. Поведение партии, желающей повести за собой народ, должно было соответствовать особенностям народной ментальности и учитывать механизмы массового сознания и поведения. Политический успех той или иной партии в условиях русской смуты определялся тем, насколько ее практическая деятельность отвечала психологии масс, насколько ее тактика корреспондировалась с их поведенческими стереотипами, насколько лозунги и пропагандистские слоганы этой партии были понятны русскому мужику и согласованы с его базовыми мировоззренческими установками, а также со спецификой их преломления в толпе. Эффективность партийной пропаганды определялась в первую очередь не качеством выражения группового сознания, а способностью «цеплять» коллективное бессознательное.
Причем следует учесть, что даже неплохое знание психологии толпы и умение воспользоваться ситуацией с помощью адресно подобранных лозунгов не могло гарантировать долговременного эффекта суггестивного воздействия агитации на массы, если агитатор не имел постоянной «обратной связи» с аудиторией и его лозунги не питались непрерывно реальной энергией масс. В прессе 1917 г. можно встретить такие, например, описания воздействия политической пропаганды в деревне: «Если же вы красноречивы и знаете психологию крестьянина, берущую свою силу из кошмара, фантастического и грубо реального миров, если можете силой своего голоса прекратить не только громкую беседу, но и шепот, если можете забраться в самое сердце этого честного и загадочного дикаря, то успех обеспечен. Вы превратите всю эту массу отдельных личностей в одно громадное, решительное и преданное вам существо. Это существо — ваш раб и враг смертельный противника вашего. И если явится какой-то смельчак, чтобы высказать кой-что не в вашу пользу, то, в лучшем случае, ему не дадут говорить. Провинция полна подозрительности и недоверия. И если кто-либо из товарищей после такого удачного выступления подумает, что здесь все сделано, что народ разделяет с ним одни и те же мнения, что он раз навсегда доказал правоту того, что излагал слушателям, то такой товарищ непростительно ошибается. То, что случилось сегодня — случилось каким-то чудесным образом. Завтра многие придут в себя и скажут, почесывая за-
13 Маклаков В.А. Власть и общественность на закате старой России. // Российские либералы. С. 253.
тылок: — Одурачил. Собеседник сразу соображает, о чем идет речь, и в тон отвечает:
— Здорово, куманек, оболванил»14.
Итак, в условиях «пустоцвета» постфевральской многопартийности на поражение была обречена любая партия, не способная позиционировать себя адекватно массовому сознанию, а наибольшие шансы на успех получала партия, максимально использующая ресурсы народной идеологии и особенно психологии. Приведем еще один характерный пример. «Саратовский Вестник» воссоздает аутентичную картину «состязания с.д. миннезингеров», типичную не только для Саратова, но и для любой другой российской губернии. Описывается спор двух видных саратовских партийных деятелей
— меньшевика (Майзеля) и большевика (Мгеладзе):
« — Чем вы объясните наш успех в массах? — победоносно вопрошал мге-ладзевский фальцет — Разве мы так талантливы или умны?
О, нет, — гремел меньшевистский бас — вы не талантливы и не умны. Вам кажется, что вы руководите массой, бросая в нее ваши демагогические лозунги, в действительности — вы идете за нею . О каких же тут талантах или уме может быть речь? И когда гражданка Верхнего базара кричит гражданину в шляпе, предложившему ей вместо 60 к. — 40 за фунт вишни: — Буржуй проклятый! Кишки бы тебе выпустить! — То в действительности не тов. Мгеладзе является ее учителем, а она подсказывает товарищу Мгеладзе, как литературно формулировать лозунг.»15
Современные политические психологи подчеркивают актуальность психологической составляющей в политическом процессе: «Крупным социальным катаклизмам всегда предшествуют психологические явления — рост популярности определенных идей или лидеров, разочарование в старых богах, падение доверия к традиционным институтам. К октябрю семнадцатого значительная часть населения России, по крайней мере — большая часть жителей Петербурга и Москвы, не верили царю и не уважали его, а весьма влиятельная группа подданных империи — петербургский гарнизон, рабочие питерских предприятий, пришедшие с фронта вооруженные солдаты — поверили Ленину в том, что именно большевики способны дать мир, землю и все остальное, о чем мечтали люди. Без этой психологической составляющей октябрьские события никогда не стали бы Революцией, а остались бы в истории лишь как еще один неудавшийся переворот. Собственно говоря, и сама основа политической системы большинства современных государств — регулярные выборы — есть, во многом, явление психологическое. Люди голосуют за тех, кому верят, за тех, с кем легче идентифицироваться, за тех, наконец, кто красивее.»16
Исходя из всего вышеизложенного, можно с полной уверенностью констатировать, что «Конституционно-демократическая партия», в интересующее нас время скромно именующая себя не иначе как «Партия Народной Свободы», не имела никаких шансов на победу в борьбе за массы в условиях войны и смуты 1917 г., так как просто не имела ничего общего с самим народом и его пониманием «свободы».
Кадеты вопиюще игнорировали абсолютное большинство населения России и демонстративно не желали считаться с его коллективной психологией. Не желая идти на уступки даже по самым больным вопросам массового сознания: о мире и земле, — наши упертые либералы непоправимо упустили время первоначального доверия и радужных ожиданий масс. Требуя от народа «жертвы и подвига», они ничего не предложили взамен, кроме «сладкого слова «свобода». Да и не умели, и не хотели самозванные «борцы за народную свободу» разговаривать с народом на понятном ему языке.
14 Волжский день. Самара, 1917. № 161 (26 июля).
15 Саратовский Вестник. Саратов, 1917. № 157 (18 июля).
16 Гозман Л.Я., Шестопал Е.Б. Политическая психология. Ростов, 1996. С. 3-4.
Все базовые ценности кабинетного и отвлеченного либерализма17 вступали в явное противоречие с конкретными реалиями огромной империи, с ментальностью как российского крестьянства, так и не сильно отличавшихся от крестьян в социокультурном плане рабочих, и уж тем более солдат — в массе своей тех же крестьян, ожесточенных и развращенных войной.
Поведение русского либерализма после падения ненавистного ему самодержавия откровенно смахивает на незатейливые уловки растерявшегося импотента, после мучительной осады добившегося наконец свою абстрактно вожделенную «даму сердца». Обнаружив свою полную несостоятельность, либералы, так долго допытывавшиеся возможности «осчастливить» многострадальный русский народ, стали упрекать этот самый народ в том, что он недостаточно хорош для их идей. Они «вдруг внезапно» обнаружили, что эффективные для западного общества идеи не эффективны в «темной» отечественной народной среде. Как справедливо выразился С.Л. Франк, «что же это за политики, которые в своих программах и в своем образе действий считаются с каким-то выдуманным идеальным народом, а не с народом реально существующим!»18. Вообще, авторам, объявляющим пути России «неправильными» и т.п., В.В. Кожинов как-то адресовал очень подходящие к кадетам слова: «Перед нами, если вдуматься, совершенно нелепая претензия индивидов, которые в конечном счете убеждены, что если бы бытие великой страны совершалось в соответствии с их субъективными «идеями», Россия предстала бы как нечто принципиально более «позитивное», нежели в действительно-
19
сти»
Выступления кадетских деятелей и предлагаемые ими проекты решения тех или иных вопросов были неприемлемы для масс ни по содержанию, ни по форме. Конституционные демократы даже и не пытались адаптировать свою пропаганду, сделать ее адекватной сознанию адресата, в силу чего «...единственной аудиторией, которая могла бы внимать кадетскому слову, оставалась сама интеллигенция»20. Даже внешний вид представителей кадетской партии восстанавливал массы против нее, ибо «у нашего населения самые смутные понятия о буржуе»: кто чуть получше одет — тот и буржуй и доверять ему нельзя»21. В условиях, когда, по свидетельству современников, «толпы обывателей, одинаково далеких от социализма, демократизма, либерализма, объявили себя... социалистами», «быть социалистом, заявлять себя таковым, вступать в социалистическую партию стало просто требованием бонтона, приличия, надо было быть едва ли не парадоксальным смельчаком и циником, чтобы дерзать отмежевываться от соци-ализма»,22 кадет в массовом сознании становится конкретным воплощением образа врага. Ответом народа ораторам-кадетам на их невнятные выступления (как будто для полноты абсурда, чаще всего еще и начинавшиеся с одиозного: «Господа!» — что незамедлительно и абсолютно предсказуемо провоцировало буйную агрессию толпы) становится: «Мы крестьяне, а вы — буржуй»23.
В атмосфере «митинговой демократии» кадетские интеллигенты практически не имели шансов на понимание толпы. «Ты не виляй как собака хвостом, говори прямо! Есть у вас трудящиеся крестьяне, рабочие — в вашем списке. Нет у них, братцы, тру-
17 См.: Марченя П.П. Массовое сознание и мировоззренческие императивы самобытного пути России. //Философия хозяйства. 2004. №3. С. 180-187.
18 Франк С.Л. De proíundis. / Из глубины. Сборник статей о русской революции // Пути Евразии. Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992. С. 292-293.
19 Кожинов В.В. О русском национальном самосознании. М., 2002. С. 65.
20 Кичеев В. Г. Борьба политических партий за интеллигенцию в 1917 году. Дис. ... канд. истор. наук. СПб, 1993. С. 124.
21 Волжский день... № 99 (11 мая).
22 РГА СПИ. Ф. 274. Оп. 1. Д. 39. Л. 101, 100.
23 ГА РФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 854. Л. 18.
довых людей — все у них купцы, помещики али их сынки или прихвостни их — кричат солдаты-большевики с разных сторон», — передает в своих воспоминаниях картину обычного солдатского митинга бывший солдат. На попытки ораторов заговорить о конституционном пути решения наболевших проблем, о том, что «без закона нельзя», тотчас раздавалось: «Морду тебе разбить за такие речи!.. Морду ему набить надо! Дай ему в зад и чтобы летел с трибуны головой вниз!..»24
Элементарное непонимание массами смысла кадетских речей, усугубляемое «антибуржуйской» пропагандой остальных партий, способствовало тому, что бессознательно-доверчивое отношение народа сменилось жаждой расправы, достигшей апогея к осени 1917 г., когда экстремистски настроенные толпы преследовали кадетов везде, где встречали. Бюллетени и записки с их кандидатами «торжествующе рвали в клочья», самим активистам ПНС обещали «выпустить кишки», а, бывало, что и били прямо на избирательных участках избирательными же урнами25.
Не удивительно, что именно кадеты — эти «слепые поводыри» русской революции — были назначены всеми остальными партиями на роль «козла отпущения». Члены главной и фактически единственной к этому времени партии отечественного либерализма убедительно продемонстрировали, что в России либералы могут только разрушать, но не править. И идейно, и психологически оторванные от масс, противоречащие этническому бессознательному русского народа, его архетипам, лишенные политической интуиции, безвольные, духовно и властно дряблые, российские либералы не просто не смогли занять в массовом сознании святое и временно пустое место свергнутого Царя-Батюшки. Они выставились в глазах народа самозванцами, шарлатанами, и, наконец, — явными врагами и повинными в смуте оборотнями. Закономерно, что вместе с фиктивной «демократией» «Партия Народной Свободы» была сметена народной стихией, оформленной большевизмом.
Не очень счастливой, но поучительной оказалась в политико-психологической истории русской революции и судьба социал-демократов-меньшевиков. Члены этой партии принципиально отказались от ставки на стихию, от использования мощи народной психологии в целях захвата власти. Они не искала опоры в массовом сознании многомиллионного российского крестьянства, ибо, как выразился член ее ЦК Н.А. Рожков, «социал-демократия исходит из одного — из соображений интересов пролетариата», а если «крестьянство еще этого не понимает, мы не побоимся разойтись тут с ним».26 Более того, эта партия, считавшаяся «мозгом революционной демократии»,27 (в связи с чем трудно удержаться от соблазна вспомнить известные слова Ленина о том, что в России интеллигенция является вовсе не мозгом нации) в условиях смуты 1917 г. продолжала громогласно объявлять русское крестьянство — это более трех четвертей населения России! — «аморальным классом»28. Стоит ли недоумевать, отчего эта партия в народном сознании сблизилась с «образом врага» и лишь немногим позже разделила историческую участь либералов и их место «у позорного столба истории»? Как удовлетворенно констатировали кадетские издания, «жизнь поставила социал-демократов меньшевиков и кадетов вплотную к друг другу — это две соседние партии
29
по однородности некоторых пунктов программы, а главное — идеологии»29.
Штатный идеолог меньшевизма Ю.О. Мартов в одном из частных писем так
24 ГАСО. ФП. 651. Оп. 5. Д. 48. Л. 44. Об. 49.
25 См., напр.: Речь. Пг., 1917. № 228 (28 сентября); ГА РФ. Ф. 1791. Оп. 6. Д. 165. Л. 74; Д. 167. Л. 45; Ф. 1796. Оп. 6. Д. 164. Лл. 75-76.
26 Рабочая Газета. Пг., 1917, 25 августа.
27 См.: Миллер В. И. Революция в России, 1917-1918 гг. М., 1995. С. 41.
28 См., напр., речь А.Н. Потресова на Всероссийском объединенном съезде РСДРП // РГА СПИ. Ф. 275. Оп. 1. Д. 12. Л. 18.
29 Волжский день ... 24 мая.
объяснял свое неприятие большевизма: «Дело не только в глубокой уверенности, что пытаться насаждать социализм в экономически и культурно отсталой стране — бессмысленная утопия, но и в органической неспособности моей примириться с аракчеевским пониманием социализма и пугачевским понимание классовой борьбы, которые порождаются . фактом, что европейский идеал пытаются насадить на азиатской поч-
ве»30.
Но что же тогда предлагал разбушевавшейся русской стихии сам меньшевизм? — Подождать до тех пор, пока не сложатся «подходящие условия»? Или пока «почва» сама собой из «азиатской» не превратится в более отвечающую «европейскому идеалу»? Или, быть может, переехать в Европу?
Ортодоксальные и политически близорукие русские марксисты меньшевистского толка напрочь забыли завет Маркса, что именно в лице крестьянства «пролетарская революция получит тот хор, без которого ее соло во всех крестьянских странах превратится в лебединую песню»31. Но его, напротив, прекрасно помнил куда менее догматичный вождь большевизма. Последний совсем не желал уподобляться тем «горе-марксистам», о которых сам Маркс написал: «Я сеял драконов, а сбор жатвы дал мне блох»32. Не будет большим преувеличением сказать, что тактика, которую избрали для себя в условиях смуты 1917 г. российские социал-демократы, стала их политическим суицидом.
Не менее самоубийственным характером в это же время отличилась и политическая психология партии социалистов-революционеров. Положение эсеров между двумя революциями 1917 г. было крайне антиномично: одной рукой указывая сельскому миру на вожделенную землю, они раскачивали колоссальную силу, высвобождавшуюся из недр крестьянства, другой — пытались придерживать растущий радикализм выведенных из равновесия широких масс. Даже меньшевики, будучи союзниками эсеров в их коалиции с буржуазией, ради сохранения которой последние фактически отказались от проведения в жизнь своей политической программы до созыва Учредительного собрания, подчеркивали: «У социалистов-революционеров два лица, две позиции, две тактики: одна — непреклонная, крикливая — для масс, налево, другая — уклончивая, оппортунистическая, соивчивая — для буржуазии, направо... Для широких масс упрощенные лозунги, которые никогда осуществлены не будут, для превращения же этих лозунгов в жизнь совсем иная тактика, неустойчивая и расхлябанная»33. А, по злорадной оценке кадетов, «разбудить инстинкты толпы было не трудно, повернуть же ее назад, хотя бы это диктовалось насущнейшими требованиями партийной, не говоря уже о государ-
34
ственной, политики, оказалось нашим народникам не по плечу»34.
Действительно, перейдя от погромной агитации «Земли и Воли» к попыткам решать вопросы государственного значения конституционным путем, социалисты-революционеры быстро утратили контроль над народной стихией, ранее развязанной во многом именно их действиями. Как и следовало ожидать, противоречивые усилия эсеров примирить вышедшую из берегов стихию крестьянских и солдатско-крестьянских масс с необходимостью поэтапной конституционной реформы, которые, по ехидному выражению Ленина, напоминали попытки «усесться между двух стульев»35, оказались безуспешны — массы объективно взяли на вооружение большевистские рецепты немедленного решения наболевших проблем. Поняв, что проиграли массы ленинцам,
30 Цит. по: Политические деятели России 1917: Биографический словарь. М., 1993. С. 207.
31 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т.8. С. 607.
32 См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 181.
33 Пролетарий Поволжья. Саратов, 1917. № 123 (26 октября).
34 Волжский день ... № 194 (6 сентября).
35 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 137.
неонародники, по их собственному запоздалому признанию, наивно пытались подорвать авторитет большевизма «обещаниями почти того же, что и он обещал, но только — чуть поменьше»3. Но, как говорили сами крестьяне, «не удержавшись за гриву, за хвост не удержишься».
В «Смене вех» была дана яркая психологическая характеристика эсеровской партии и проводимой ими политики, с которой трудно не согласиться: «Но давно пора бы им заметить, что именно их лозунги и их тактика менее всего пригодны для революции. С их помощью нельзя ни автоматически управлять массами, ни увлекать их, ни подчинять. При их господстве не может быть ни революции, ни контрреволюции, ни тем более искомого ими среднего. Сплошное ни то ни се. Какие-то буридановы ослы в роли вершителей исторических судеб. За миг блаженства быть у власти всем им неуклонно приходилось потом расплачиваться длинными периодами скрежета зубовного на тех, кто так низко растоптал их святые желания и так глупо не дал им сделать их великого дела. По их глубочайшему убеждению, за ними была и есть вся Россия. Только они — подлинные выразители воли народной. Но стоило им появиться где-нибудь, как тотчас же их сметала либо «кучка гнусных насильников» в лице большевиков, либо «кучка гнусных реакционеров» в лице казаков, офицеров, генералов, помещиков и купцов. И все-таки они ни на минуту не сомневаются, что правильно действуют только они. Чем же, в самом деле, объяснить эту поразительную настойчивость, эту завидную в клиническом отношении самодостаточность, как не особым душевным интеллигентским складом, зафиксированным «Вехами»? Тут есть все в редком изобилии: и утрированная «принципиальность», от которой не тошно только самим ее обладателям, и самовлюбленность, не допускающая даже намека на самокритику, и самоусовершенствование, и максимализм по формуле «или мы, или никто», и отсутствие малейшей политической дисциплины, отразившейся в ряде роковых тактических ошибок. Спешу и здесь оговориться, что, приводя указанные черты специфической эсеровской психологии (как психологии интеллигентской), я отнюдь не делаю этого в целях суда или осуждения их обладателей: создал их Бог русской истории такими, и ничего уж, видно, не поделаешь. Но всякому должно быть ясно, что, пока подобный тип русского интеллигента не изжит или не побежден окончательно, не могут быть изжиты ни русская революция, ни русская контрреволюция. Непрактичные, недисциплинированные, хаотичные по натуре и по историческому воспитанию — такие, «каковы они есть», они призваны лишь поддерживать русский хаос и русское государственное разложение. Никакая черная сотня не страшна так для русского прогресса, как они, потому что сила черных сотен есть лишь отражение и отзвук их силы. Половины ужасов большевизма не было бы, если бы не их фанатические «выступления», сеющие ужасы. По идее наиболее близкие из всех русских интеллигентов к русским народным массам — это они с особенным упоением играли роль всезнающих и непрере-
37
каемых наставников масс, что оттолкнуло от интеллигенции массы.»3'
Противоречивость политики эсеров, усугубленная к тому же отсутствием единства внутри партии, на фоне повсеместного озлобления масс и разочарования их в легитимных процедурах, привела к тому, что большевики, которые, напротив, последовательно и активно поощряли рост массового насилия на аграрной (и не только) почве, сумели тактически обыграть неонародников и превратить крестьянство из источника сил эсеров в своего временного, но решающего «союзника», почерпнув, по признанию Ленина, «свой главный резерв из лагеря вчерашних союзников своего врага»38. Перехватив у крестьянофильствующих конкурентов источник их силы, Ленин обезоружил
36 РГА СПИ. Ф. 274. Оп. 1. Д. 39. Л. 120.
37 Ключников Ю.В. Смена вех. // В поисках пути: Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992. С. 228-230.
38 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 34.
тех надежнее, чем библейская Далила, остригшая Самсона. И подобно Самсону, эсеры заметили, что их могущество призрачно, только когда поражение стало уже очевидно.
Непредвзятое исследование психологии масс и партий в политической истории Февраля-Октября неминуемо приводит к выводу, что большевики оказались единственной — безальтернативной — политической силой в России семнадцатого года, оказавшейся способной обратить психологию масс в инструмент для достижения своих партийных целей.
Именно они лучше всех умели работать с массой (любопытно в этой связи признание, сделанное о своем «авторском методе» словесного гипноза Троцким, который объяснял механизм внушения толпе «не просто, а очень просто»: с трибуны надо выбрать самую тупую физиономию и говорить до тех пор, пока не заметишь в ней искру
39
осмысленности39) и оперативнее всех реагировали на изменения в настроении масс.
До конца оставаясь «партией радикальной оппозиции», не «скомпрометировавшей» себя участием в немощной демократической коалиции (что было исключительно удобно в условиях тотального кризиса), и благодаря попустительству этой самой «демократической власти», ленинцы совершенно безнаказанно обещали каждой недовольной группе населения то, чего она более всего желала, при этом ловко указывая не только «что делать», но и «кто виноват». Тем самым, используя массовую веру в социальную инверсию, они без боя овладели, по сути, социально-психологической монополией на Чудо. Большевики легко завоевывали политический капитал на растущей нетерпимости масс, выдвигая простые инверсионные рецепты немедленного насильственного решения всех вопросов и демонстрируя готовность удовлетворить любые требования толпы (с обязательным учетом ее системы распознавания «своих» и «чужих»). Они не брезговали никакими способами межпартийной борьбы (в качестве типичных методов большевиков их политические оппоненты перечисляют регулярные «акты грубого насилия по отношению к другим партиям», систематические «срывания митингов с целью зажимания рта противникам», организованные «клаки» (шум по команде), «клевету», «инсинуации» и «намеренные замалчивания» невыгодной для себя информации, «угодничество перед толпой», «спекуляции на темноте масс и их инстинктах», «призывы к погромам», «авантюристические выступления», «беззастенчивую неразборчивость в средствах» и т.д., и т. п.40
Но все же, верному наблюдению Р. Пайпса, которого сложно упрекнуть в излишних симпатиях к РСДРП (б), «невозможно было бороться с большевиками только на том основании, что в стремлении к общей цели они пользовались более откровенными средствами: во многих отношениях Ленин и его соратники являлись истинной «совестью революции». Интеллектуальная безответственность и нравственная трусость социалистического большинства создавали психологическую и идеологическую ситуацию, в которой большевистское меньшинство с успехом росло и множилось»41.
Оппоненты большевизма, вполне осознавая психологические корни популярности ленинцев в массах, решительно ничего не могли противопоставить простым, но эффективным большевистским приемам. В результате большевики стали в процессе разлива народной смуты в 1917 году гораздо больше, чем просто партией — для значительной части населения они превратились в единственную надежду. Большевизм взял на себя функции своеобразного синергетического центра, организующего хаос движения масс, притягивающего всех недовольных, аккумулирующего, генерирующего и трансформирующего взрывную силу ресентимента.
39 См.: Булдаков В.П. Указ. соч. С. 213.
40 См., напр.: Москвич — избиратель. М., 1917. № 11.
41 Пайпс Р. Русская революция. Ч. 2. С. 80-81.
В конкретно-исторической ситуации войны и революции, когда, по выражению М. Горького, «русская стихия» — психология русской массы — сделалась еще более темной, хлесткой и озлобленной»42, большевизм был психологически адекватен народным массам, изоморфен русской смуте. Троцкий так сформулировал психологические основы русского марксизма в революции: «Марксизм считает себя сознательным выражением бессознательного процесса... Высшее теоретическое сознание эпохи сливается. с непосредственным действием наиболее. удаленных от теории.. .масс. Творческое соединение сознательного с бессознательным есть то, что называют обычно вдохновением. Революция есть неистовое вдохновение истории»43. Близкую к этой мысль высказывает С.Г. Кара-Мурза: «.большевики были именно партией нового типа. Это была партия с новаторским типом мышления, освоившая новую, складывающуюся в ходе кризиса картину мира — единственная партия, которая чувствовала революцию. И потому, будучи марксистской, она не подчинялась догмам марксизма, а смогла стать
44
частью живого народного организма»44.
Причем то, что большевизм — явление именно и исконно русское, объединяющее и выражающее различные проявления русского духа, признали многие его враги. Так, об идейной, культурной и психологической преемственности большевизма от интеллигентской традиции А.С. Изгоев напишет: «Все главные политические, социально-экономические и психологические идеи, в которых столетие воспитывалась русская интеллигенция, оказались ложными и гибельными для народа. В роли критиков выступили не те или иные литераторы, а сама жизнь. Нет высшего авторитета. На критику жизни нет апелляции. Большевики и их господство и воплотили в себе всю эту критику жизни. Напрасно интеллигенция пытается спасти себя отводом, будто она не отвечает за большевиков. Нет, она отвечает за все их действия и мысли. Большевики лишь последовательно осуществили все то, что говорили и к чему толкали другие. Они лишь поставили точки над ^ раскрыли скобки, вывели все следствия из посылок, более или менее красноречиво установленных другими. Добросовестность велит признать, что под каждым своим декретом большевики могут привести выдержки из писаний не только Маркса и Ленина, но и всех русских социалистов и сочувственников как марк-
45
систского, так и народнического толка»45.
А по поводу психологического родства большевизма и русского крестьянства П.Я. Рысс в своем «Историко-психологическом очерке русской революции» категорически утверждает следующее: «Психология большевизма была психологией типично русской, с ее отталкиванием от Запада, с ее органическим отвращением к культуре... Не то было важно, что большевизм усвоил некоторые положения марксизма и всю марксистскую фразеологию; важно было то, что переваренный в кипятке русской психологии, большевизм, как нельзя более, соответствовал времени и духу народа... Кто были они — большевики?.. Нет, это не злоумышленники, не удачливые преступники, совершившие великое зло, — это русские по психологии своей люди, дошедшие до конца в отрицании им чуждого. Это — дети России, разрушающие чуждую им культуру Запада, уверенные, что свет идет с Востока, что России суждено явить миру образец высшего разума и осуществить социальную справедливость. Это — психология русского крестьянства, и потому большевики не были продуктом чужеземным; нет, это было рус-
46
ское, насквозь — русское явление!»46
42 Горький М. Несвоевременные мысли: заметки о революции и культуре. М., 1990. С. 185.
43 Троцкий Л.Д. Моя жизнь. Опыт автобиографии. Т. 2. Берлин, 1930. С. 56.
44 Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация. От начала до Великой Победы. М, 2005. С. 171.
45 Изгоев А.С. Социализм, культура и большевизм. /Из глубины. Сборник статей о русской революции. // Пути Евразии. С. 178.
46 Рысс П.Я. Русский опыт. Историко-психологический очерк русской революции. Париж, 1921. С. 113116.
Глубоко психологическую характеристику большевизму дает в своем «Новом прочтении русской истории» и современный историк В.Д. Соловей, который считает: «Идеологический призыв марксизма был услышан и создал беспрецедентный эффект именно в России в силу своего созвучия, соответствия русской ментальности. Он «зацепил» ее специфический слой — этническое бессознательное русского народа. Интеллектуальная и идеологическая история нашей страны второй половины XIX — начала XX вв. прошла под знаком напряженного поиска магических формул, «слов силы», которые разбудят «русского медведя». Результатом этого процесса стало рождение большевизма — специфического соединения марксизма как западной доктрины модернизации с русским народничеством как идеологией крестьянства и русским мессианизмом. Большевизм явился не просто национальной стилизацией марксизма, он был в подлинном смысле слова русским, национальным марксизмом — не в области интеллектуальной доктрины, но в содержании своего обращенного к автохтонным массам призыва. «Национализацией» марксизма была обеспечена его адекватность России, создана «сцепка» с русскими архетипами, вызвавшая беспрецедентную социополитическую и
47
социокультурную динамику русской революции и русского коммунизма».47
А некоторые внимательные современники рассматриваемых событий, пытавшиеся подвести итоги происшедшему по «свежим следам», и вовсе высказывали мнение, что «в процессе революции произошло . разделение русских интеллигентов на большевиков, угадавших веления революции и потому «торжествующих» вместе с нею, и на не угадавших их и потому страдающих, ноющих, клевещущих, запутавшихся в лжи и проти-воречиях»48. Даже кадеты вынуждены были признать полную и безоговорочную психологическую победу большевиков как доминантный фактор политической истории русской революции с весны до осени 1917 г., подытожив: «...психология — анархическая психология большевизма — была до сих пор наиболее ярким и наиболее действенным фактором этой истории»49.
Последнее замечание явно нуждается в комментарии. Психология большевизма не была всего лишь и исключительно «анархической», она объединила в себе полярные, антиномичные начала народной психологии — стремление к анархии и преклонение перед диктатурой, пресловутые «бунт» и «смирение». Уже некоторым из участников тех событий быстро стало понятно, что «...бунт не антагонист власти, а судорожный порыв от власти, переставшей пугать, к власти, которая внушит дрожь страха заново. Здесь проявился гений Ленина. Никто, как он, не понял столь проницательно, что власть абсолютную, типа божественной, он получит разнуздав стихию бунта... Ленин хорошо знал, что только массу, пришедшую в ярость, потерявшую всякие следы общественного сознания, можно превратить в послушное стадо диктатора. Он знал, что через бунт она придет в изнеможенное и опустошенное состояние, на котором легче всего можно будет построить свое царство. Гений его состоял в том, что он понял, что отныне царствовать будет хаос, и хаос сделал своим орудием.»50
Еще задолго до Октябрьских событий наиболее прозорливые из интеллигентов высказывали обоснованные, как показала историческая практика, опасения по поводу соответствия российской действительности заимствованных элементов западной демократии: «Приходила ли вам когда-нибудь в голову. картина русской конституции, русского парламента, русских выборов, русских ответственных министров, русской свободной печати, русских митингов и клубов, русского партийного режима, русского
47 Соловей В.Д. Русская история: новое прочтение. М., 2005. С. 51.
48 Ключников Ю.В. Указ. соч. С. 233.
49 Набоков В. Шесть месяцев революции // Вестник Партии Народной Свободы. 1917, № 19.
50 Цит. по: Кара-Мурза А.А., Поляков Л.В. Русские о большевизме: Опыт аналитической антологии. СПб., 1999. С. 16-17.
партийного законодательства по западному образцу?.. При нашей некультурности и необузданности, при нашей свободе от всяких традиций и нравственных границ, мы явим миру такое поучительное зрелище «свободной страны», что самые ярые либералы стану вздыхать о временах Толстого, Сипягина и Плеве».51 Эти слова одного из целой армии безвестных авторов подобных утверждений в российской периодике оказались вещими.
Так, например, французский посол в России Морис Палеолог записал в своем дневнике в 1917 г.: «На какую ни стать точку зрения. русский представляет всегда парадоксальное явление чрезмерной покорности, соединенной с сильнейшим духом возмущения. Мужик известен своим терпением и фатализмом, своим добродушием и пассивностью. Но вот он вдруг переходит к протесту и бунту. И тотчас его неистовство доводит его до ужасных преступлений и жестокой мести, до пароксизма преступности и дикости. Нет излишеств, на которые не были бы способны русский мужчина или русская женщина, лишь только они решили «утвердить свою свободную личность. Можно отчаяться во всем. О, как я понимаю посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого!»52 — Напомним, что эти слова принадлежат просвещенному европейцу — либералу по убеждениям!
Ирония судьбы проявилась в том, что именно большевики и оказались способны, в отличие от безвольных своих оппонентов, удовлетворить эту тоску по «дубинке Петра Великого». Как подметил М. Волошин:
Великий Петр был первый большевик, Замысливший Россию перебросить Склонениям и нравам вопреки, За сотни лет, к ее грядущим далям. Он, как и мы, не знал иных путей, Опричь указа, казни и застенка, К осуществленью правды на земле.
Большевики, лишенные комплекса «властебоязни», свойственного их соперникам, и обещавшие массам построение «земного рая» после прихода партии к власти и установления «диктатуры пролетариата», более других подходили на роль восстановителя «твердой власти», увенчав тем самым «стихийный процесс воспроизведения утраченной цельности бытия с помощью новых авторитарных символов»53.
Колебания в массовом сознании народа от упоения анархическим идеалом безвластия и «казачьей вольницы» до признания необходимости настоящей — авторитарно-патерналистской — власти, в социально-психологическом плане сохранявшей преемственность от традиционного российского самодержавия, по железной логике истории закончились установлением большевистской диктатуры — власти, способной, наконец, применить долгожданную государственную силу и собственной — уже легитимной — беспощадностью обуздать «бессмысленную беспощадность» стихии русского бунта. И стихия, оказавшаяся неподвластной «революционной демократии», была покорена диктаторской властью, не сразу, но все же признав «возвращение хозяина». По свидетельству не имевшего оснований зря хвалить большевиков А.И. Деникина, взявшегося в 1920 г. подвести «некоторые итоги первой части революции», «.мы слишком злоупотребляем элементом стихийности, как оправданием многих явлений революции. Ведь та «расплавленная стихия», которая с легкостью сдунула Керенского, попала в желез-
51 Цит. по: Политическая история: Россия — СССР — Российская Федерация. В 2 т. М., 1996. Т.2. С. 707708.
52 Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1991. С. 330-332.
53 Герасимов И.В. Модернизация России как процесс трансформации ментальности // Русская история: проблемы ментальности. М., 1994. С. 13.
ные тиски Ленина-Бронштейна и вот уже более трех лет не может вырваться из большевистского застенка»54. Таким образом, большевики, сначала в массовом сознании, а затем и в политико-институциональном смысле, кристаллизовались в силу, способную остановить государственный распад и прекратить смуту.
Представляемая теоретическая модель подтверждается огромным эмпирическим материалом и наглядно показывает, что жизнеспособность того или иного политического режима, его стабильность и исторические перспективы определяются его идеологической и психологической адекватностью собственному народу.
Марченя Павел Петрович — кандидат исторических наук, доцент, доцент Московского университета МВД России, доцент Учебно-научного Центра «Новая Россия. История постсоветской России» Историко-архивного института Российского государственного гуманитарного университета.
54 Деникин А.И. Очерки Русской Смуты: В 3 книгах. Книга 1. М., 2005. С. 577.
