CC BY
55
[взаимосвязь литературы и языка] А. Н. Вытушняк
ИГРА КАК ПРОЯВЛЕНИЕ АКМЕИСТИЧЕСКОЙ ИРОНИИ
В ЛИРИКЕ А. С. КУШНЕРА
ALEXANDRA N. VYTUSHNYAK PLAY AS THE REFLECTION OF ACMEIST IRONY IN THE POETRY BY A. S. KUSHNER
Александра Николаевна Вытушняк
Ассистент кафедры русского языка как иностранного и методики его преподавания филологического факультета СПбГУ
► vytushnyak05@gmail.com
Статья посвящена игровому началу в лирике А. С. Кушнера, которое реализуется на разных уровнях текста и является проявлением иронии как характерной черты авторского идиостиля. Ирония определяет специфику отбора и применения языковых и речевых средств. В статье рассматриваются приёмы, с помощью которых обыденная действительность возводится в ранг действительности поэтической, благодаря чему осуществляется расширение предметного поля поэзии.
Ключевые слова: игровое начало в поэзии, ценностные установки автора, ирония, контекстуальное соположение элементов, петербургская поэтическая школа.
The article is devoted to play in Alexander S. Kushner poetry that gets realized on various levels of text structure and can Ьу interpreted as the reflection of irony as the basic principle of the author's individual style. It is irony that defines the selection and functioning of language and speech means. The article examines the ways used by the author to raise the every-day reality to the level of 'poetic reality', and thus to expand the domain of objects in poetry.
Keywords: poetry as play, author's values, irony, interaction of language means in context, poetry of St. Petersburg.
Лирика А. С. Кушнера вот уже несколько десятилетий сопровождает читателя, вызывая разные чувства: есть любители его спокойно-ироничной поэзии, есть и такие, которые считают его спокойно-скучным, однообразным, вне динамики времени. В то же время к нему часто обращаются при обучении русскому языку как иностранному, обнаруживая в его стихах как черты классического русского стиха, так и яркие приметы современной речи. В любом случае, поэзия А. С. Кушнера представляет интерес для изучения прежде всего его языка.
В творчестве А. С. Кушнера можно обнаружить большое разнообразие тем и ракурсов изображения действительности, в каждом новом сборнике читатель встречает нового А. С. Кушнера, новый поворот темы, новую поэтику, хотя основные черты его поэтической системы остаются неизменными. Одной из характерных черт авторского индивидуального стиля является игровое начало, которое реализуется одновременно на самых разных уровнях текста и непосредственно воплощает специфику авторского мировосприятия.
Игра представляет собой одно из проявлений такого принципа авторского идиостиля, как ирония. Последнюю в данном случае следует понимать не как средство выражения оценки негативных сторон окружающей действительности и не только как разновидность комического, но как категорию, которая определяет эмоционально-оценочное отношение автора к изображаемой им действительности и непосредственно соотносится с основными ценностными установками автора. Эта ценностная составляющая и определяет основные черты стиля поэта, специфические особенности отбора и применения различных речевых и языковых средств.
Главной ценностью для А. С. Кушнера является земная жизнь, в которой человеку необходимы «готовность к действию и сила, желанье жить и мужественный дух» (ХМ: 76)1, однако в ней слишком много забот и трудностей, которые отвлекают человека от переживания райского счастья, при том, что утверждается его доступность каждому живущему на земле. И пережить это счастье и райское наслаждение, победить смерть и мрак как раз и помогает настоящая поэзия («...только эту живую задачу и решает поэзия вся» (ОВА: 35)). А. С. Кушнеру не свойственно возмущаться несовершенством действительности: Жизнь бывает такой отвратительной, что об этом умней промолчать. И без нас есть такие любители Черной краской ее рисовать, Словно в детстве их чем-то обидели, Не любили отец их и мать... (К: 11)
Напротив, речь идёт об особой «светлой» (по определению Н. Гумилёва) иронии, которая отличала лирику поэтов-акмеистов (А. Ахматовой, О. Мандельштама, М. Кузмина и других), давая им возможность затрагивать самые серьёзные темы без лишнего пафоса и громких, высокопарных слов, задавать свои вопросы «без нажима и аффектации» — черта, которая позволяла им противопоставлять себя символистам с их высокими темами и подчёркнутой серьёзностью [2: 13-15]. Поэзии, согласно поэтической философии А. С. Кушнера, по самой её природе свойственна детская беспечность и беззаботность, но она же
является носительницей божественного начала и по своей природе не знает о смерти, не знакома с бедами и страданиями. Серьёзное не отсутствует в ней, но присутствует в особой форме — как бы вскользь. По словам самого поэта, поэзии вредит «величие замысла» (З: 114). Стихи пишутся по самому ничтожному поводу (какой-то звонок, какое-то незначительное событие становится поводом для лирического размышления). Поэт по-детски легкомыслен (например, о Пастернаке говорится, что «и сам он дитя, и широк, как все гении» (К: 73)). Писание и чтение стихов доставляет детскую радость — и именно её больше всего ценит А. С. Кушнер в стихах любимых им поэтов. Он говорит об удивительном состоянии О. Мандельштама, который «в момент создания стихов, даже самых трагических» «бывал абсолютно счастлив — и это счастье передается нам, вызывая восхищение» (НЛФ: 146). Вот и лирический субъект А. С. Кушнера с детской непосредственностью соединяет в одном контексте несоединимое — образы, слова, цитаты, интонации, предаваясь ничем не ограничиваемой игре воображения:
Марья Ивановна, может быть, стала звездой?
Байрон, с его сумасбродством,
пошел в почтальоны... (К: 28)
На «трагическую подоплёку жизни» в поэзии содержится только намёк (НЛФ: 146), и намекает на эту скрытую суть жизни каждая вещь, каждая мелочь, и именно поэтому отворачиваться от них, уходить от реальности, предаваться романтическим порывам поэт не имеет права. Серьёзные темы (тоска, страхи и сожаления, которые сопровождают жизнь каждого человека) в лирике находят выражение на уровне содержа-тельно-подтекстовой информации, и читателю иногда нужно приложить определённые усилия по их дешифровке.
Игровое начало реализуется прежде всего на уровне тематической структуры каждого из сборников. Свобода и непосредственность проявляются уже в самом отборе предметов и реалий действительности и их сочетании. Здесь и прожжённая на брюках дырочка (ХМ: 78), и две викингши в музее (ХМ: 63), и описание коня-лю-
^^^ [взаимосвязь литературы и языка]
бителя музыки (ХМ: 49), и т. д. В соединении несовместимого ирония проявляется прежде всего как средство создания комического эффекта. При помощи тропов или их цепочек совмещаются отдельные образы (тучи комаров напоминают паруса и заставляют вообразить море и корабли (ХМ: 44)), целостные репродуктивные изображения (дачи напоминают корабли на картине Тернера (ОВА: 50)). В «Крокодиле» К. И. Чуковского автором обнаруживаются переклички с поэмой А. Блока «Двенадцать», а в одном из стихотворений следующим образом пародируются взгляды А. С. Шишкова и его последователей: Взгляд подняв к небосводу, Слышишь горнюю весть, Надо, надо бы оду Адмирала прочесть.
Пусть стоят мокроступы За дверями в пыли, И шумят стихолюбы, И плывут корабли... (ОВА: 85)
Игровое начало прослеживается и в том, как до неузнаваемости преобразуются традиционные образы поэзии. Тени не «холодные» или «мрачные», но «милые», вьюга не «заунывная» или «злобная», но «маленькая». Ели, которые традиционно описываются как «величавые», «угрюмые», «могучие» (все эпитеты взяты из словаря К. С. Горбачевича), в лирике А. С. Кушнера не оживают, но превращаются в нарядных красавиц, которым «пригладят брови и челки», а после «поведут на бал»:
На ветру они машут ветвями И, зеленые, в платьях до пят Выступают гуськом перед нами... (ХМ: 45)
В поэтическом тексте ирония основана на «специфическом типе оценочной амбивалентности, состоящем в неразрешимости оценочного конфликта „высокое — низкое" и реализующемся в соположении в одном контексте двух типов словесных знаков». Так, по поводу этого свойства поэтического текста исследователи пишут: «Одна группа обозначает элементы ситуации как обладающие оценкой „высокое" в культурном опыте человека. Присутствующие в тексте другие элементы обозначают качества или действия элементов си-
туации как несущие оценку „низкое"» [6: 101]. Это соположение в одном контексте языковых элементов различной стилистической окраски является частным проявлением общего принципа идиости-ля А. С. Кушнера, суть которого сформулировала Л. Я. Гинзбург, а именно особого принципа контекстуального соположения языковых элементов: «У Кушнера, разумеется, есть ассоциативные ходы и метафорические аспекты вещей, но не это основное для его поэтики. Для неё характернее взаимодействие, динамическое рядоположение слов, преобразованных контекстом. Поэтому Кушнер любит называние вещей, перечисление, нагнетание лексически подобных определений» [1: 96].
Иронией окрашено отношение прежде всего к себе самому. Принцип намеренного отказа от какого-либо романтического ореола в образе лирического субъекта давно известен читателям А. С. Кушнера. В его стихах рисуется образ обычного человека в обычных жизненных обстоятельствах. Он тяжело переживает обиды, мелкие страхи, бывает раздражителен, прилежно трудится за письменным столом, пытается справиться с какими-то неурядицами, а его личное пространство ограничено пространством рабочего кабинета и дачи, где он как городской житель часто проводит время. С помощью лирического «мы» происходит его отождествление с читателем: И только мы сидим за чаем, Ведем ненужный разговор, Молчим, надеемся, скучаем... (К: 58)
Образ намеренно снижен и заставляет вспомнить о маленьком человеке русской классики. И в то же самое время этот маленький человек оказывается связан с божественной стихией поэзии, сопричастен её силе, как об этом прямо заявлено в программном стихотворении книги стихов «Кустарник» (куст выступает в качестве символа поэтического творчества):
Посмотри на кустарник, обнимающий склон, Вот мой лучший напарник, я разросся,
как он... (К: 32)
Лирический субъект как бы един в двух лицах, о чём говорится в одном из стихотворений:
Я раб, я бог, сосредоточась
На смысле жизни, червь и царь... (ХМ: 21)
Ярким проявлением иронического начала становятся речевые приёмы самохарактери-зации в лирике А. С. Кушнера. Говорящий посредством метафор различного типа уподобляет себя предметам — окурку («В пепельницу окурком ткнусь...»), кусту («Посмотри на кустарник... Я разросся, как он (К: 32)) и даже собаке из стихотворения Анненского («Я чуть ли не лаял собакой, по ельником бьющей хвостом... » (К: 82)). Иронией проникнуты его самохарактеристики: «Я опрятен, прилежен. Хорошо мне сидеть у стола» (ОВА: 18), «Я педант, ретроград, Консерватор и трус, между нами» (ХМ: 48).
Себя самого говорящий помещает в один ряд с предметами:
Перемещается в стихи Жизнь постепенно, только прядка На лбу, да жалкие грехи, Да желчность в качестве остатка При нем остались, да пенсне, Нет, и пенсне в стихи попало. Не подходи и ты ко мне: И от меня осталось мало (ОВА: 83).
А. С. Кушнер играет с языковыми средствами различной стилистической окраски, культурными контекстами. Речевые клише соединяются со словесными знаками, представляющими прецедентные ситуации («филиал Иродова дворца на другой звезде» (ХМ: 7), (валет) «воскрес в двух экземплярах» (ХМ: 69)), общепоэтическими формульными средствами («золотой экземпляр» (о придорожном кусте) (ХМ: 22)), поэтическими образами-символами интертекстуального характера, посредством которых осуществляется диалог с поэтической традицией («стрекоза2 не стучится с загробным визитом» (ХМ: 54), «белая ночь3 поднимает любую деталь в статусе» (ХМ: 44)), специфически поэтической лексикой («заранее тлением взят на учет в вечереющем свете» (ХМ: 57), «...если спрашиваю что-то у звезды, то не от пылкости, а только для порядка» (К: 27)). Соединение в одном контексте слова, называющего бытовой предмет, с традиционным поэтическим эпитетом («Свежесть утренняя, тиховейная как из чайника пьется, из носика» (ХМ: 46)) также является непосредственным проявлением акмеистической иронии в лирике
А. С. Кушнера, возводя данный предмет в ранг предмета поэтического и придавая ему свойства символа. Так, «мобильная легкая трубка» приобретает подобные свойства в контексте описания сцены прощания с умирающим (ХМ: 54) благодаря инверсии, а также приёму актуализации многозначности определения «лёгкий». В приведённом сочетании оно может быть интерпретировано и как логическое определение, и как поэтический эпитет, причём второй вариант поддержан при помощи повтора (благодаря упоминанию в одном контексте с сочетанием «легкая душа»). Так, обыденный предмет, включаясь в контекст разговора о разлуке и смерти, превращается в символ инобытия, связи с умершим. Таким образом проявляется родовая причастность А. С. Кушнера петербургской поэтической школе, в рамках которой обновление поэтического языка осуществляется через расширение предметного поля поэзии, что отмечено, например, в работе [3: 161]. Скрытая, незаметная поверхностному взгляду экспериментальность в творчестве петербургских поэтов получила даже название «петербургский мираж» [5: 7].
Игровое начало проявляется также в таком свойстве лирики А. С. Кушнера, как её пре-цедентность, когда тексты включают многочисленные отсылки ко всей русской поэзии и петербургской в частности (А. Блоку, А. Ахматовой, О. Мандельштаму и многим другим)4.
Другим способом возвышения обыденного предмета являются контекстуальные соположения предметных имен с прецедентными феноменами (текстами, ситуациями и именами). В соответствии с акмеистическим видением окружающей действительности сквозь призму культуры часто отдельный словесный знак метонимически замещает целую эпоху (мир Античности, христианство и т. д.). Приведём в качестве примера описание зимнего дня, когда культурная ассоциация иронически окрашивает текст: Подрастают сугробы,
как белые сфинксы и львы, Словно их из пустыни пригнали
сюда на прокорм! (ОВА: 10)
Таксист сравнивается с Тезеем, а испытываемые человеком страхи — с внутренним
[взаимосвязь литературы и языка]
Минотавром (ОВА: 77). Представителями «высокого» контекста также выступают сравнения с произведениями искусства («интермедиальные семантические фигуры» в терминологии Н. А. Фатеевой [4: 153]): придорожный кустарник сравнивается с мальчиком со шпагой на картине Мане (ХМ: 222), ели с инфантами на картине Веласкеса (ХМ: 45) и т. д.
Любая мелочь возвышается, и аналогичным образом может снижаться «высокий» предмет. Так, в стихах о классиках советской поэзии обращается внимание на деталь обстановки — венок, на фоне которого они фотографируются: Пышный, парадный венок жестковат На фотографии, накрепко слеплен, Я присмотрелся: да сколько ж кустов Лавра пошло на него или роща? (ХМ: 17)
Так через деталь передаётся отношение к изображаемой сценке, а сам словесный образ, как это часто бывает у А. С. Кушнера, выступает как метонимический знак-заместитель напыщенной официальной поэзии.
Лирический субъект поэзии А. С. Кушнера упрямо чуждается «сентенций» даже там, где они были бы допустимы. Например, образ двадцатого века, страшного и жестокого («с его шагом / Твердокаменным, светом и мраком» (К: 7)), конкретизируется при помощи стилистически окрашенного глагола «потоптался чуть-чуть и ушел» (К: 7).
Игра становится характерной чертой идио-стиля А. С. Кушнера, являясь непосредственным выражением его ценностных установок и позволяя затрагивать самые глубокие и серьёзные темы, избегая при этом громких слов и серьёзного тона. Все отмеченные особенности реализации этого начала и приведённые примеры высвечивают су-
щественные стороны петербургской поэтической школы как особого направления в современной поэзии и творчества А. С. Кушнера как главного её представителя.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Здесь и далее цит. по следующим изданиям: К — Кушнер А. С. Кустарник. Книга новых стихов. СПб., 2002; ОВА — Кушнер А. С. Облака выбирают анапест. М., 2008; ХМ — Кушнер А. С. Холодный май. Книга стихов. СПб., 2005; НЛФ — Кушнер А. С. «Это не литературный факт, а самоубийство» // Новый мир. 2005. № 7. С. 132-146; З — Кушнер А. С. «Здесь, на земле...» // Кушнер А. С. Аполлон в снегу: Заметки на полях. Л., 1991. С. 108-190.
2 Образ стрекозы отсылает к стихотворению Ф. И. Тютчева «В душном воздуха молчанье...», а также к стихотворению О. Мандельштама «Дайте Тютчеву стрекозу...»
3 Образ, отсылающий к лирике А. Ахматовой.
4 Мы назвали лишь некоторых авторов, в то время как тема прецедентности и присутствия поэтов петербургского текста в лирике А. С. Кушнера может быть предметом специального исследования.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гинзбург Л. Я. «Смысл жизни — в жизни, в ней самой...» [Рец. на сб. «Дневные сны»] // Юность. М., 1986. № 12. С. 95-96.
2. Лекманов О. А. Николай Гумилёв и акмеистическая ирония // Русская речь. 1997. № 2. С. 13-17.
3. Невзглядова Е. В. «На расписание, как на звездное небо, взглянул...» (Заметки о петербургской поэзии) // Невзглядова Е. В. О стихе. СПб., 2005. С. 157-173.
4. Фатеева Н. А. Интертекст в мире текстов: Контрапункт интертекстуальности. М., 2007.
5. Хворостьянова Е. В. Петербургская стихотворная культура // Петербургская стихотворная культура: Матер. по метрике, строфике и ритмике петербургских поэтов: Сб. статей. СПб., 2008.
6. Чугуненкова Г. Н. Типы иронического поэтического высказывания // Вестн. Санкт-Петербургского гос. ун-та. Сер. 9. 2007. Вып. 2. С. 101-103.
[представляем новые книги]
Сокращённые слова в русском языке...
(Окончание. Начало на с. 83)
мени. Особое внимание уделено грамматическим особенностям, произношению, правописанию и значению сокращённых слов советской эпохи.
В данное издание включен список трудов автора по проблемам аббревиации, вопросам диалектологии, лекции и стилистики, включающий также учебно-методические публикации, сборники под редакцией Д. И. Алексеева и его основные газетные публикации. Кроме того, приведён перечень литературы о жизни и трудах автора.
Книга представляет несомненный интерес для научных работников, аспирантов, преподавателей вузов и студентов-филологов, а также для лексикографов и авторов справочных пособий.
