Идея жизни в русской литературе эпохи великой отечественной войны (А. Лосев, А. Платонов) Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Вестник МГУ. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2005. № 3

60-летию ПОБЕДЫ ПОСВЯЩАЕТСЯ В.И. Фатющенко

ИДЕЯ ЖИЗНИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ЭПОХИ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ (А. ЛОСЕВ, А. ПЛАТОНОВ)

1. Жизнь человеческая в годы войны представляется в разных "экзистенциальных измерениях". Один из парадоксов войны состоит в том, что, с одной стороны, жизнь человеческая как бы совсем не имеет цены (настолько не имеет, что до сих пор не могут подсчитать общие потери хотя бы с точностью до миллиона), а с другой — жизнь героя может изменить судьбу сражения и, значит, в контексте всей войны — судьбу мира.

И для героя, и для "труженика войны" жизнь проходит во вспышках света и тьмы, и потому бесценен каждый час и каждый миг. Любовь к жизни тем сильнее, чем реальнее лишить ее человека. И перед угрозой полного исчезновения могут проявляться такие жизненные силы, такой чистоты и святости порывы, о которых не знал сам их обладатель. Необыкновенно интенсивной может стать любовь к другому человеку — к ближнему и дальнему, к фронтовому другу. "Где же можно полюбить человека больше, как не на войне, когда он способен разделить с тобою смерть и спасти тебя от смерти, погибнув сам?" — спрашивал А. Платонов.

Повесть "Жизнь" А.Ф. Лосев писал в 1942 г. Автобиографическая основа ее несомненна. Герой повести Алексей одержим проблемой, что такое жизнь, в чем ее смысл. Текст повести составляют диалоги героя с друзьями, учителями, знакомыми, внутренние диалоги с самим собой и монологи, обращенные к миру. Раз за разом формулируются рабочие гипотезы о жизни, затем герой в них сомневается, отвергает их и снова ищет решение проблемы. Поскольку беллетризованная форма повести дает простор для свободных, подчас парадоксальных суждений о жизни, то и само философствование о жизни, и даже сам процесс говорения о ней подвергаются сомнению.

Само значение слова "жизнь" и содержание "жизни" как понятия в повести не определено; это и жизнь как космическое явление, и жизнь человеческая, и "общественная жизнь", и жизнь как энергия природных сил. Оттого и определения "жизни" даются самые разные (подчас исключающие друг друга) — либо главным героем, либо его оппонентами: "жизнь есть канитель"; "жизнь есть инстинкт"; "жизнь есть смерть"; "жизнь, взятая в своем обнаженном процессе, нечеловечна, дочеловечна, бесчеловечна";

"жизнь заряжена смыслом, она — вечная возможность мудрости"; "знание не заменит жизни"; "созерцание жизни, даже самое глубокое, никогда не способно заменить самой жизни"; "жизнь есть судьба"; "жизнь есть жизнь" и т.д.

Шаг за шагом герой повести движется к пониманию и определению "жизни" в ее многослойности и нераздельности, осознанию ее непостижимой глубины и в то же время принятию ее как самого близкого и доступного мирового явления. Сколько можно говорить о жизни? «А жизнь не говорит, а живет, и если о чем говорит, то только о самой же себе. И, вернее, тут совсем нет никакого "о", никакого "относительно"; нет никакого сравнения и соотношения, а есть только она сама, единая и нераздельная жизнь, утверждающая сама себе в индивидуумах и составляющая их насущное и интимное достояние»1. Именно так решает герой повести Лосева: среди феноменов Вселенной для жизни нет никаких аналогов, "законов", жизнь не с чем сравнить, у нее нет ценностной характеристики.

Но это еще не полное суждение о жизни. В этих переходах от одного суждения к другому просматривается краткая история представлений о жизни у философов: присутствует античная традиция (повторяется, например, фраза Софокла: "А что если жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь?"), монтеневская мудрость, в подтексте ощущаются споры с биологами-виталистами, гносеологами-теоретиками и прагматиками, философами-классиками, представителями "философии жизни", ранними экзистенциалистами и проч. Лосев в свое время увлекался "философией жизни", и, казалось бы, герой повести занимает некую промежуточную позицию между "философией жизни" и экзистенциализмом. Но у философов, осознавших трагическую сущность бытия, поднявшихся на "экзистенциальную вершину", предуказан один вектор — путь в Ничто. Герой Лосева осознает всю глубину трагедии бытия: если видеть только "непосредственную жизнь", то она предстает как "самая мрачная, бессмысленная, безжалостная, всесокрушающая и неотвратимая судьба". Но упование наше в том, что "непосредственная жизнь не есть наша последняя действительность". Есть жизнь, превышающая наше непосредственное видение и данная только духовному зрению. Здесь не сказано то, что можно было бы сказать: высшая жизнь — жизнь в Боге, но сказано нечто близкое к этому. Герой Лосева открывает для себя ту область, куда устремляется жизненный путь человека и где он черпает сущностные силы — это род, это "родственные отношения", это Родина. На "экзистенциальной вершине" лицо героя повести обращено не в Ничто, а к Родине: "Каким именем назовем эту великую и страшную, эту всемогущую и родную для человека стихию, когда он чувствует себя не просто в физическом родстве с нею, а именно, главным образом, в духовном и соци-

альном родстве с нею, когда он знает для себя бесконечное богатство индивидуального, когда это общее максимально внутренно для него, когда оно есть он сам, в своей последней и интимной сущности? Это есть Родина".

В этом размышлении — несомненное открытие философского плана: личное и интимное воплощается в роде и Родине, т.е. только в "жизни" — только в материнском и отцовском чувствах. Вне Родины нет личности, нет индивидуального, а есть только общее, нет неповторимой божественной субстанции, живущей в человеке, а есть только общее биологическое начало тварного мира, которое обладает способностью оправдывать это биологическое существование рассудочными конструкциями. Это биологическое начало агрессивно и легко управляется внешней силой.

Но, может быть, речь идет не о той Родине, за которую в те дни умирали воины под Москвой? Может быть, это другое понятие — ведь в повести речь идет еще и о "всечеловеческой Родине"? Нет, о той самой, за которую умирали. Иначе как воспринимать такие слова в повести: «Сколько связано с этим именем всякого недоброжелательства, даже злобы, хуления, ненависти в прошлом! Водворились презрительные клички "квасной патриотизм", "ура-патриотизм", "казенный оптимизм" и пр. Это культурно-социальное вырождение шло рука об руку с философским слабоумием, не видевшим здесь величайшей категории человеческого разума вообще. По адресу Родины стояла в воздухе та же самая матерщина, что и по адресу всякой матери в устах разложившейся и озлобленной шпаны». Нет, нам решительно ясно, что речь идет именно о той Родине, судьба которой решалась именно в те дни, когда Лосев писал повесть "Жизнь".

"Жизнь" и "Родина" у Лосева неразрывны и в некотором смысле синонимы. Можно найти много слов о Родине — о "советской родине", о "потерянной родине", — но в этих словах не будет главного, если не связаны "Родина" и "Жизнь", если Родина не осознается как источник сущностной и жизненной энергии человека, а воспринимается только как "идея" или "сентиментальная ценность". "Родина" у Лосева представлена как некая личность, которая "живет", "мыслит", "приказывает". Она есть "нечто великое и светлое, нечто святое и чистое. Веления этой Матери Родины непререкаемы. Жертвы для этой Матери Родины неотвратимы".

Это писалось не для того, чтобы прочесть текст как агитку перед строем красноармейцев. Это писалось в сумерках, для себя, для души, как философское откровение и как исповедание, рожденное в недрах народной беды. И писал не закормленный властью человек, а гонимый: "Я многие годы провел в заточении, гонении, удушении; и я, может быть, так и умру, никем не признанный и никому не нужный", и, может быть, поэтому с особым вниманием

прочитывается мысль о том, что жизнь всякого индивидуума, у которого "индивидуальная воля осмыслена как общая воля", который утверждает себя "на материнском лоне своей Родины", есть жертва. Мотив жертвы развивается и в философском и в эмоционально-исповедальном планах. Человеческие страдания могут быть осмыслены только через понимание их "жертвенного смысла".

Вопрос, который обозначен в повести как "родина, жизнь и судьба", по-другому можно сформулировать, как преодоление действия судьбы, т.е. того явления, когда "непонятное и сильное, необозримое и могущественное врывается по неизвестным причинам в понятное, сознательно построенное, любимое и вообще человечески обозримое".

Итак, герой Лосева создает стройную концепцию жизни отдельной личности, соединенной с жизнью Родины и обретающей в конце концов "великую радость", "чтобы быть спокойным перед смертью и не убиваться над потерями в жизни". Но над этой концепцией есть и другая идея — верхний этаж размышлений философа о мире, о добре и зле, об истине и правде, т.е. о ценностях, превышающих жизнь — человеческую и животную.

Человеческая жизнь как бы имеет три уровня: один — "низшая жизнь", "непосредственная жизнь"; другой — сознательная человеческая жизнь, воплощенная в личности как синтезе биологического и разумного, "жизнь, согласная с родным и всеобщим, с Родиной"; и третий, высший уровень, о котором Лосев много сказал в других текстах, а здесь, в повести, говорится, что "есть превысшая, общечеловеческая Родина, которая есть твердыня добра и истины". Но эта "общечеловеческая Родина" не является какой-то второй Родиной по отношению к той, по адресу которой "стояла в воздухе... матерщина".

Нет сомнения в том, что Лосев как философ, создавая концепцию жизни, предпринял попытку дать интеллектуальный ответ на вызов судьбы и смерти в историческом облике фашизма. Военная защита Родины происходит там, на полях сражений, но и разум, интеллектуальная энергия тоже ищут стратегическую защиту народу.

2. А что же происходило в той войне? Что понял русский философ Лосев, писатель Платонов и, в конце концов, весь народ? А народ понял, что война шла не за территории и не за богатства, не за чернозем и не за нефть, а за уничтожение его, народа, и его Родины.

Наверно, то, о чем писал Лосев, было уже понятно и прочувствовано большинством из тех, кто любил Родину и воевал за нее. Странно только то, что писалось это почти в подполье; это было и откровением для самого автора, и его философским осмыслением всего происходящего. Идея жизни, концепция человеческой

личности и Личности Божественной, т.е. то, над чем Лосев работал долгие годы, казалось бы, совершенно внезапно обрело высший смысл и неотразимую аргументацию, исходящую из чудовищной по трагизму действительности.

В повести отведено немало места проблеме "жизнь и философия". Герой повести крайне резко, можно сказать, страстно обрушился на классическую философию за то, что в ней господствует только "головное, рассудочное общее", нет живого тепла, нет реального человека со "своим человеческим телом и человеческой душой". «Великие мыслители Нового времени доходили до больших обобщений, но ни в "мышлении" и "протяжении" Декарта, ни в монадах Лейбница, ни в боге Спинозы, ни в трансцендентальной апперцепции Канта, ни в абсолютном "Я" Фихте, ни в Мировом духе Гегеля нет этого родственного, этого отцовского и материнского начала, нет Родины». Это, казалось бы, совершенно неожиданная претензия к философии, но, по-видимому, что-то очень наболело в душе у Лосева-философа и Лосева-патриота, если его герой разразился такой фразой: "Человек — чужой всему этому; и трансцендентальная апперцепция как темная, злобная и свирепая тюрьма духа гноит человека, губит человека, безжалостно и по-звериному гложет его и умерщвляет его — в одиночестве, в покинутости, в чудовищной изоляции ото всех, в застенке собственной субъективности".

Лосев, как видим, не стал обвинять немецкую философию (или шире — западную философию) в поощрении и оправдании войны, тем более не стал искать в ней предпосылки идей фашизма, он только выразил возмущение, что из классической философии исчезли такие важные для всего человечества феномены, как "жизнь" и "Родина". Дело, разумеется, не в том, чтобы "жизнь" как философская категория была включена в философскую систему. Лосев, конечно, знал, что и у Гегеля и у других "жизнь", "живое существо" включены в жесткую систему. Дело в человечности философии, а вовсе не в том, сколько в ней говорится о жизни; могло случиться и такое, что сама "жизнь" стала бы предметом холодных безжалостных спекуляций. Нет необходимости доказывать, что концепция жизни складывается не только непосредственно в размышлениях о жизни, но и в более отвлеченных представлениях о мире и человечестве в целом.

3. Платонов, как сын своей эпохи, рос в кругу современных интересов и проблем. Ум его был практический и ясный. Но было в его характере и такое, что втягивало его в мир "больших проблем", в круг стратегических задач человечества. И этот импульс устремленности к мировым проблемам был тоже получен от эпохи. Как всякий художник-писатель с "тяжелой думой" и "длинной волей", Платонов был одинок и даже странен, но он с завидной последовательностью шел своим путем.

Интеллектуальная сила воронежского парня, писавшего корявые, но искренние стихи и "виталистские" статьи, одаренного необычайным трудолюбием и любовью к человечеству, взрастала в годы всеобщего интереса к проблемам жизни. На улицах голодного Петрограда в мае 1921 г. были расклеены афиши, извещавшие о том, что В.И. Вернадский в Доме литераторов прочтет лекцию на тему "Начало и вечность жизни". Конечно, не о человеческой жизни шла речь, а о жизни в космосе, и лекция начиналась с вопроса: "Было ли когда-нибудь и где-нибудь начало жизни и живого или жизнь и живое такие же вечные основы космоса, какими являются материя и энергия?"2 На этот вопрос Вернадский отвечал совершенно определенно: жизнь вечна и безначальна; все живое возникает, рождается только из живого ("все живое — от живого") — этот принцип флорентийца Реди, установленный в 1668 г., для Вернадского в то время был непоколебим. Лекция была примечательна тем, что в атмосфере споров о будущем России и человечества, о социальном переустройстве и преображении мира речь шла о совершенно ином — о жизни в космосе. Пусть принцип "живое — от живого" с научной точки зрения всего лишь гипотеза (Вернадский отказался от него в середине 30-х гг.), но с человеческой позиции, после двух войн, он звучал совершенно актуально. "Косное вещество" не рождает живое, "живое — от живого".

В поисках бессмертия, "луча жизни", "корня мира" живут и действуют герои Платонова 20-х гг. Повесть "Эфирный тракт" как бы подводит итоги этим поискам. Егор Кирпичников, герой повести, читает во сне огромную книгу о жизни (во сне он — семилетний мальчик): "Жизнь — порочный факт, каждое существо норовит сделать такое, чего никогда не было и не будет, поэтому многие явления живой природы необъяснимы и не имеют подобия во вселенной". Мысль об уникальности и неповторимости каждого живого существа пронизывает всю повесть; лейтмотивом всего творчества Платонова станут слова Егора в письме к матери: "Быть может, верно, жизнь — порочный факт, и каждое дышащее существо — чудо и исключение". (Отметим, что процесс осознания индивидуальности у самого Платонова начался рано; уже в юности он писал: "...я люблю больше мудрость, чем философию, и больше знание, чем науку".) Сам Егор охвачен поисками неисчерпаемых источников жизненной энергии и в конце концов истоков Вселенной: "Ты знаешь, что я делаю и ищу — корень мира, почву вселенной, откуда она проросла".

В дальнейшем поиски "корня мира" у героев Платонова уходят на второй план, а на первом — поиски смысла жизни, состояние "углубленного существования" (понятие Кьеркегора), борьба за "подлинное существование". Истинность идеи и сущность смысла жизни проверяет и опровергает смерть: "Зачем ему теперь нужен

смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением?"

В предвоенное пятилетие герои Платонова обретают новое жизнечувствие; они просветляются духовно, обретают душевное равновесие, и, главное, они обретают героическое жизнелюбие. Платонов сам укрепляет свое творческое сознание новым жизне-чувствием и открывает его в других художниках. Путь "сквозь страдание, а не в обход его" он открыл в творчестве Маяковского; этот путь "тяжел, но другой путь пока неизвестен". Не только о Маяковском, но и о себе, отвечая своим критикам, Платонов писал: "Но велико ощущение в поэте прирожденной и завоеванной истины собственной жизни, и эта его жизнь, его сила, несмотря ни на что, не может не победить". И цитируя слова поэта: "Убьете, /похороните — /выроюсь!" — Платонов утверждал: "Правильно. Только тот и достоин жизни, кто способен выходить живым даже из могилы".

4. Война изменила мир и человечество. То, что казалось прочным и живым, разрушилось и погибло в историческое мгновение. Война изменила художественный мир Платонова; в этом мире живут и сражаются новые герои и рождаются новые идеи. Один из новых героев размышляет так: "Все, что было, что пережито, что мы знали как трудное дело, — было легко, и то было маловажным, то было только началом и даже слабостью человека, — мы тогда еще не испытали всего веса зла на человеческую грудь, мы не чувствовали как следует врага".

Война высветила прежде всего основную сферу жизни — жизнь против смерти. Другие важные проблемы, такие, как смысл жизни, путь жизни, жизнь и любовь и многое другое, казалось, отошли на второй план. Платонов, не утративший в годы войны своего основного направления в творчестве, также сосредоточил свои усилия на борьбе за жизнь; защита жизни стала главной темой его произведений. Война еще раз, но с невиданной в мировой истории яростью зла доказала беззащитность, хрупкость "жизненного материала", жизненной энергии, духовных основ жизни; орудия их уничтожения оказались намного мощнее средств их защиты. Война воспринимается Платоновым как звено в системе средств уничтожения человеческого духа: "Тюрьмы, лагеря, войны, развитие материальной цивилизации (за счет увеличения труда, ограбления сил народа) — все это служит одной цели: выкосить, ликвидировать, уменьшить человеческий дух, — сделать человечество покорным, податливым на рабство" — это одна из первых записей Платонова в Записных книжках военных лет. И здесь же запись о целях творчества в военное время: "Я не могу сам воевать, не могу выдумать мину или самолет, но я могу обна-

дежить все души людей и дать им [жизненную] силу правильного понимания жизни".

Платонов не стремится создать завершенную концепцию жизни, как делает это Лосев; ведь концепция яснее всего вырисовывается в философии, научных статьях, эссеистике (этим, как известно, Платонов занимался в 20—30-е гг.). Ему важно воссоздать лики жизни, а это — лики живых людей, многоразличие экстремальных ситуаций, угрожающих жизни, открытия новых источников жизненных сил. Но можно проследить (особенно по Записным книжкам), что концептуальность в понимании жизни по-прежнему важное свойство Платонова-мыслителя; например, запись 1943 г.: "Наука занимается лишь формальными отношениями, поверхностью вещей и явлений, не заботясь о той сущности, где хранится истинная живая тайна мира".

Не отказываясь от традиционной жанровой типологии произведений в данном случае, говоря о "жизни" у Платонова, целесообразно выделить группы произведений, сформировавшихся вокруг ситуаций и личностей как художественно-смысловых центров, сконцентрировавших в себе разные аспекты проблемы "жизнь и война". Принцип выделения один — образы людей, сражающихся или просто живущих в условиях войны: герой; "труженики войны"; "взыскующие погибших"; ищущие живых; мученики; дети и старики. В каждом из них "луч жизни" преломился по-особому, и каждый из них (и это у Платонова совершенно необходимо) высказал свое суждение о жизни и смерти. Но произведениями, в которых представлен тот или иной образ человека, не исчерпываются рассказы и очерки о войне. О сущности жизни много важного сказано в очерках, воспроизводящих реальные эпизоды сражений, изображающих картины разрушений, очерках-обзорах событий на фронте, в рассказах, рисующих природный мир.

В художественно завершенном виде идея обретения смысла высшей жизни в одолении смерти воплощена в рассказе-очерке "Одухотворенные люди". Пять морских пехотинцев, защищавших свои рубежи до последнего вздоха, бросившихся с гранатами под гусеницы танков, — это пять неповторимых судеб, пять живых вселенных, и писатель с предельным тактом описывает каждого из них; это любовное описание каждой личности составляет важную часть текста.

Платонов раскрывает и характер, и личностную доминанту, дающую жизненную энергию, питающую разум: отношение к людям и сила привязанности к жизни. И здесь необходимо дать краткие характеристики героев. Для Красносельского источник силы жизни и вся поэзия мира — невеста, "питавшая сердце моряка мужеством и спокойствием", "он жил погруженным в счастье

своей любви"; глядя на него, на ум приходит простая мысль: "...велика и интересна жизнь, и умирать нельзя". "Непутевый" Паршин — воплощение жизнелюбия и свободы, он был "открытым и щедрым источником жизни, светлым и не слабеющим в своей расточительности"; "его сердце было переполнено жизненным чувством, и сознание занято вымыслами"; "смерти некуда было вместиться в его заполненное, сильное своим счастьем существо". Интеллектуально напряженный Одинцов мечтает о том, что после войны он станет музыкантом "и сам начнет сочинять новую музыку, в которой будет звучать потрясенное войной и смертью сердце человека, в которой будет изображено новое священное время жизни". Описанный с юмором бывший тракторист Цыбулько, добродушный богатырь, так "любовно думал о всех машинах", что "наслаждался, слушая мощную работу дизелей" идущих на него фашистских танков; "он воспринимал жизнь, как прекрасную тайну, и был благодарен и рад, что он родился именно здесь, на этой земле". И наконец, боец-идеолог Фильченко — герой мессианского типа: он должен "остановить смерть, чтобы люди не знали неутешного горя". Сердце его питается любовью к друзьям и близким, к матери: "Он и сам бы сейчас, хоть во сне, поглядел бы на свою мать и дорого бы дал, чтобы обнять еще раз ее исхудавшее тело и поцеловать ее в плачущие глаза".

Платонов убеждает читателя в том, что под танки жертвенно легли не "бессмысленные твари", одурманенные пропагандой, а одухотворенные люди, светлые и ясные в своей простоте и человеческой любви к жизни и к людям, ибо только любовь и высокий дух могут остановить смерть. Столь тщательная характеристика внутреннего мира каждого из героев, казалось бы неуместная в таком жанре, раскрывает всю глубину героико-трагической ситуации.

Таких рассказов, как "Одухотворенные люди", у Платонова больше нет. И хотя ему казалось, что он пишет "реквием", в действительности была создана героическая оратория. Основной пафос ее очевиден: "смертью смерть поправ!" Здесь действуют подлинные герои, "великие люди". И "жизнь" поднята этими людьми на такую высоту, на какой, по мнению религиозного человека, мог бы находиться только Бог. Отсюда — высокий строй мыслей, торжественность стиля, героико-трагический пафос. За спиной у каждого из героев — только Родина, человечество и Жизнь.

Экзистенциальное измерение подвига ("вершина жизни") "одухотворенных людей" — совершенно новая задача, стоявшая перед художником-мыслителем. И хотя Платонов уже писал о подвиге ("Бессмертие", "На заре туманной юности"), известная искусственность и ситуаций, и героев, о которой говорила критика, не давала в полной мере выявить возможности таланта в раскрытии героического начала в личности.

В финале рассказа, перед тем как герои пошли на верную смерть, они "благословили друг друга на самое великое, неизвестное и страшное в жизни, на то, что ее разрушает и что создает ее, — на смерть и победу". Платонов пишет заключительные страницы рассказа так, как будто читал повесть "Жизнь" Лосева перед последним боем: "У них было сейчас мирно и хорошо на душе"; у Лосева: "Жертва же в честь и во славу матери родины сладка и духовна... Кто любит, тот умирает спокойно". Самое трудное — передать великое мгновение в жизни героя, когда он услышал, говоря словами Лосева, "особое веление Родины". Это мгновение насыщено волей и озарено ясной мыслью: ты, и только ты, сейчас, в данный миг, остановишь смерть и спасешь человечество и саму жизнь: "Здесь одним движением можно было решить, чему быть на земле — смыслу и счастью жизни или вечному отчаянию, разлуке и погибели". Так вспыхивает у героя мысль о "высшей жизни", и только ему, герою, дана возможность обладать этой жизнью и знать, что это такое: "Перед ним, возле него было его счастье и его высшая жизнь, и он ее сейчас жадно и страстно переживает, припав к земле в слезах радости, потому что сама гнетущая смерть сейчас остановится на его теле и падет в бессилии на землю по воле одного его сердца". Наверно, немного страниц в мировой литературе, повествующих о "слезах радости" солдата, сокрушившего последней гранатой и своим сердцем "унылое железо, давящее души и кости людей". Да и нет таких героев, и нет такой философии, которая бы интеллектуальным путем измерила высоту "высшей жизни" героя, полагавшего искренне и честно, что если он не остановит танки фашистов, то "участью народа, участью человечества будет смерть".

Платонов был одним из тех художников, которые воплотили в произведениях военных лет уникальное состояние мира: сплав чувства всенародности беды и особого состояния народного духа, осветленного надеждой — надеждой не только на победу, но и на пришествие иного состояния мира. Древняя мессианская традиция, не угасавшая в народе и жившая в нем как идея спасения человечества, возродилась с невероятной энергией, и миллионы людей чувствовали ответственность только перед одной инстанцией — перед самим Богом. Чувство собственной беды соединилось с чувством беды всеобщей, мировой. Этого не поняли и, вероятно, никогда не поймут исследователи тех войн, которые наш народ назвал отечественными. Мистическое чувство ответственности народа перед Богом за судьбы человечества — не выдумка литераторов и богословов, а живое чувство, столь мощно проявившее себя в народе в годы войны.

5. В более сдержанном тоне ведет Платонов повествование о "тружениках войны". Рассказы и очерки о войне как о большом поле, на котором солдат "трудится, мыслит и живет", составляют

самую значительную по объему часть военной прозы Платонова. В сюжете этих произведений, как правило, снижена напряженность, увеличен срок жизни солдата (нередко он жив до финала), личностное "Я" находится не на вершине смертного одиночества, а среди других "Я". Героическое начало сохраняется и здесь, но герои не знают, что они герои, и не чувствуют себя "великими людьми", нет экстаза жертвенности, но есть "гордость солдата, который может исполнить любой труд и подвиг человека". В рамках сюжета писатель дает возможность воину не только быть активным, но и созерцать поле сражений и картины природы, свой внутренний мир и своих товарищей — созерцать и размышлять о жизни, жизни своей и мировой.

В этих рассказах определенно являются две "жизни": одна — в выражении "жизнь против смерти", другая — в простой мудрости: "жизнь везде жизнь". Если первое значение "жизни" составляет философскую основу военной публицистики, и именно на него опирается героический пафос "Одухотворенных людей", и в годы войны эта "жизнь" приобрела особый смысловой ореол, это та "жизнь", которая обсуждается в ранних статьях и в "Эфирном тракте" и защищается в "Джане", то второе значение связано непосредственно с жизнью человеческой: это жизнь на войне. Но Платонов, видевший жизнь на войне воочию, не стал писателем военного быта, и эту "жизнь" — жизнь человека на войне он тоже поднял на уровень философско-поэтический. Воин защищает все живое и себя тоже; он тоже частица всеобщей мировой жизни, которую нужно оберегать. И осознание этого, казалось бы, простого факта освещает светом человечности всю прозу о "тружениках войны". Само словосочетание "труженики войны" несет в себе двойственный смысл и имеет оттенок оксюморона: привыкание к войне как к труду тревожно; война как разрушение — неопровержимый факт, а война как созидание — метафора, имеющая оптимистическое, но довольно неопределенное значение: возможное духовное созидание личности во время войны и отдаленное созидание материальных ценностей в послевоенную эпоху. Истребление силы, несущей миру смерть, — несомненно стратегическое созидание, но в перспективе жизни человечества это еще не все: ведь возможна аннигиляция, слишком большие затраты жизненных сил на сокрушение "черной тяжести смерти и злодейства" могут иссушить саму жизнь.

Рассказ "Броня" был первым рассказом, который Платонов принес в редакцию "Красной звезды". В рассказе описан тоже подвиг, но подвиг скорее импульсивный, чем ясно осознанный, подвиг, совершенный из-за переполнившей сердце ненависти. Но центральная мысль — идея сотворения "несокрушимой брони", изобретения сверхпрочного сплава из воли, разума и сердца, создания средства защиты жизни и "родной кормящей земли".

2 ВМУ, лингвистика, № 3

17

Поход за рецептом "брони" двух солдат через фронт напоминает сказочно-символическое путешествие за чудесным изобретением; в понимании морского инженера Саввина идея "Брони" — это и есть идея материала для прочной "новой жизни", самовозрождающейся и вечной: "Это новая физиология металла... надо строить новый металл: твердый и вязкий, упругий и жесткий, чуткий и вечный, возрождающий сам себя против усилия его разрушить". Это сплав из нашей "мягкой земли" и "твердого ненавидящего сердца", ведь и сердце, одухотворенное любовью и движимое ненавистью, "есть оружие". Сказочное путешествие обрывается трагическим финалом: в сюжет врезаются ужасающие сцены — картины гибели деревни и плач матери, хоронящей погибшего ребенка. Текст этого плача-причитания, значительный по объему, в сборнике "Броня" (1943) был опущен. И рассказ потускнел, поскольку утратил свою эмоционально-экспрессивную кульминацию; этот плач был как зов мести, изменивший план похода за "броней". Изменился и смысл, поскольку была снята антитеза: твердое солдатское сердце, окованное броней святой ненависти, и слабое, беззащитное материнское сердце: "Сердце наше дышит, / Сердце наше плачет / Об умерших детях, / Все прошло-пропало; / Одно сердце стало / Жить на свете вечно, / Умереть не может, / оттого что плачет".

Мотив "сердца" объединяет несколько рассказов Платонова, главная мысль в которых — сохранение "сердечной своей натуры". Нет, Платонов не был добрым дядей, он пробуждал ненависть к врагу и посылал импульс мести не менее активно, чем многие другие писатели. Но он постоянно думал о том времени, когда война минует, "и разум тогда будет жить воспоминанием, а сердце сожалением, успокаиваемым лишь гордостью и сознанием своей чести старого солдата".

В этом плане чрезвычайно насыщен философией жизни военного времени рассказ "Офицер и солдат". Именно в нем развита мысль о сохранении "сердечной натуры" и ярко воспроизведен процесс созерцания сражения воином, как бы на мгновение ушедшим в будущее и оттуда озирающим "темный ночной мир" войны. К сожалению, два важнейших фрагмента лирико-фило-софского содержания, где непосредственно развивается концепция жизни и смерти, не вошли в сборник "В сторону заката солнца" (1945). Следует обратить внимание на диалог капитана Артемова, героя рассказа, с полковником Пустоваловым; им и принадлежит основная мысль: "Дурни мы будем, если отцовское наследство, сердечную свою натуру, расточим". И далее, в ходе этого философского диалога, мысль уточняется: "Напрасная смерть оскорбляет отцов..."; и несколько позже: "Не напрасная смерть соединяет детей с отцами и освящает память". В бою нет исступления, бес-

памятства: "Вокруг него, близ нашего солдата, бой превращался из ужаса в житейскую необходимость".

Жизнь человеческая, деформированная "черной тяжестью" войны, — одна из трудно решаемых у Платонова проблем. Прежде всего нужно сказать, что у него в принципе нет отрицательных персонажей среди наших воинов. Его установка ясна: "...у нас священно существо солдата, как священна мать". Его не интересуют предатели, трусы, "трудновоспитуемые". Это и создает особую ситуацию доверия к действиям и размышлениям солдат. Платонов высоко ценил "естественную природу" в человеке, и этой естественностью щедро одарены герои его военной прозы.

Один из таких героев, капитан Артемов, и "скучал по семье и ожидал окончания войны, как всякий человек. Но свое счастье и высшую жизнь он постиг здесь на войне". Постижение высшей жизни на войне прозвучит у Платонова не раз. Здесь, в рассказе "Офицер и солдат", совершенно не кровожадный капитан Артемов и автор, замечательный жизнелюб и гуманист, в два голоса славят праведную войну: "Он знал, что война, как и мир, одухотворяется счастьем, и в ней есть радость, и он сам испытывал радость войны, счастье уничтожения зла..." В еще более решительном тоне описывается окраина Мелитополя — зрелище погибших врагов, от которого Артемов "вздрогнул от восторга". Это его орудия разбили дома и уничтожили фашистов, и он увидел "свое великое творение". И развивая мотив войны как созидания, Платонов дальше пишет: "И ему не жалко было иногда разбитых в прах домов, а по родным улицам он прошел как по аллее созидания — в трупах противников там лежало поверженное, мертвое злодейство земли".

Мгновение боя — это время "счастливого труда и одухотворенной радости". Сама эстетика боя, свойственная баталистам, Платонова и его героев не интересует; волнует этико-философская сторона сражения — торжество жизни над злодейством смерти. Но зрелище ночного боя в рассказе "Офицер и солдат" — одно из немногих эффектных. Приведем лишь одну фразу из описания боя: "Волшебный свет выстрелов и ракет вспыхивал и сиял в ночном мире, прерываясь слепящим мраком, и мертвыми, унылыми голосами кричали пушки, словно труженик человек воскресил здесь к жизни и движению подземные камни и небесные черные воды; но недра земли и черные воды, оживши, стали еще более мертвы, чем прежде, и ужасали человека своим бешенством, своей ложной страшной жизнью, заменившей им кроткую дремоту в вечности". Нетрудно заметить, что экспрессивная образность этой картины опирается на внутреннюю борьбу смыслов двух семантических рядов: "живое" — "мертвое"; "витализм" Платонова органично входит в его стиль.

Другая "жизнь" — жизнь человеческая — описывается Платоновым бережно и любовно, та жизнь, о которой он говорил: "На земле есть только одно явление, которое нас, людей, больше всего интересует, — человеческая жизнь". "Жизнь" и "смерть" предстают не как "сущность" и "ничто" (т.е. фактически как два начала — добра и зла, противопоставление которых доведено почти до "усердия" гностицизма), не как "родина" и "фашизм", сражающиеся в мировом историческом потоке, а как способ существования солдата на войне и его возможный путь к гибели. Но поскольку без философствования Платонов не может писать и о существовании солдата, то и оно осмысляется им в контексте жизни мировой, в "живом космосе". Писатель хорошо знает парадокс существования солдата на войне, парадокс, многократно описанный: жизнь, постоянно подвергающаяся риску уничтожения, кажется, уже не имеет ни цены, ни смысла, душа ожесточилась в боях, и в то же время — жизнь особенно любима и дорога и наполнена высшим смыслом, время "проживается" крайне интенсивно, а душа переполнена нежностью. Мир солдата — это "полностью живой мир". В записных книжках Платонова этот парадокс фиксируется несколько раз: "Образец солдата: экстремально живущий человек: он быстро должен управиться, пережить все радости, все наслаждения, все привязанности. Ест, любит, пьет, думает — сразу впрок, за всю жизнь, а то, может быть, убьют. Но и нежность его к вещам, внимание к мелочам, — чем бы он ни стал заниматься, — тоже вырастают: он внимателен и к кошке, и к воробью, и к сверчку, etc."

Но при всем этом солдат у Платонова еще и думает, он мыслит в бою, он размышляет в краткие минуты отдыха, он не опустошен духовно — читает, пишет письма (а часто и стихи), просто созерцает мир. Тупые, жалкие, молчаливые и совсем немые герои у Платонова исчезли. В очерке "На Горынь-реке" он раскрывает простую суть: чтобы ни делал солдат, во всех ситуациях он "центрирован" на главном; доминанта войны полностью перестроила его внутренний мир: "...ему известно высшее знание, неведомое другому, кто не бывал солдатом". Самое важное, что заключено в этом "высшем знании", — не профессиональный опыт воина, не выучка, не навык выживания в "экстреме"; всем этим умением, а не "высшим знанием" владеют и фашисты; но ведь не борьба военных концепций развернулась в мире, а другое: "И это великое, терпеливое знание, в котором одним швом соединены и глубокое понимание ценности жизни, и смерть во имя народа, как лучшее последнее дело жизни простого истинного человека, это знание тайными чертами запечатлевается в облике каждого воина, послушного своему народу".

Несмотря на оптимистические суждения о "смерти во имя народа", Платонов как философ отдельной, неповторимой личности

(и даже каждая "живая тварь" у него обладает своей уникальностью) принципиально не может предложить читателю "концепцию" легкой смерти. Это особенно ясно проступает в рассказах о "тружениках войны". «"Вперед, ребята, смерти нет!" — воскликнул старший лейтенант Агеев и поднял кулак» — так начинается рассказ-очерк "Оборона Семидворья" ("Смерти нет!"). Но с какой страстностью в своем слове перед боем Агеев говорит о духовной уникальности каждого погибшего бойца и о невосполнимости потерь: "Нельзя без них счастливо жить, товарищи. Без них для нас — весь мир сирота". Смерти нет для героев, но смерть есть для "простого человека". Смертельно раненый оглохший Агеев умирает — тяжко, медленно: "И тогда его предсмертный изнемогший дух снова возвысился в своей последней силе, чтобы в гибели рассмотреть истину и существовать согласно с ней. У него явилось предчувствие, что мир обширнее и важнее, чем ему он казался дотоле, и что интерес или смысл человека не в том лишь, чтобы обязательно быть живым. И в отречении своем от уходящей жизни Агеев доверчиво закрыл глаза".

Не железо против железа, а живые люди против "живого зла" встают в рассказах Платонова. Но как зоркий мыслитель он запечатлел в нашем солдате медленное нарастание чувства самосохранения и самозащиты. Поэтизация жертвенности во имя Родины дала и хорошее и плохое. Погибнуть готов был, кажется, каждый, но гибель — не всегда подвиг. "Береги орудие и самого себя!" — этот приказ капитана Артемова стал лейтмотивом рассказа "Офицер и солдат". В рассказах "Челюсти дракона" и "Штурм лабиринта" бой предстает как трудная интеллектуальная борьба с противником, борьба за сохранение жизни наступающих солдат.

Конечно, Платонов, как и Лосев, понимал, что в годы войны спасение жизни рода — Родины неизмеримо возвышается над судьбой отдельной личности: "Инстинкт самосохранения надо превратить в инстинкт самопожертвования, питаемый патриотизмом". Глубина и чистота патриотического чувства, выражающего родовое начало жизни у Платонова, — вне сомнения. Но "углубление в существование" отдельной личности превращало его философию жизни в бескрайнее поле трагизма до такой степени, что снимало "эстетику", как ложь и фальшь. Видение отделенного человека таким, как будто он в каждое мгновение жизни находится на грани исчезновения, делало в его глазах эфемерными и "принципы" и "логику". Безвозвратные человеческие потери как потери духовные невосполнимы; это великая утрата "несбывшейся жизни": "Смерть. Кладбище убитых на войне. И встает к жизни то, что должно быть, но не свершено: творчество, работа, подвиги, любовь, все картина жизни несбывшейся, и что было бы, если бы она сбылась. Изображается то, что, в сущности, убито, — не

одни тела. Великая картина жизни и <...> погибших душ и возможностей". Вероятно, эта запись — фрагмент замысла неизвестной пьесы "После войны"; суть мысли ясна: если воскрешаются погибшие, то воскрешается все, что они могли сотворить живыми.

6. Тема "взыскания погибших" потребовала от писателя большого художественного такта и напряжения. Два рассказа, опубликованные в 1943 г., в том году, который так печально начался для самого Платонова, погружают читателя в неизъяснимую глубину связи живого с ушедшими в мир иной. Когда-то М. Цветаева несколько экзальтированно, но убежденно писала: "Нет этой стены: живой-мертвый, был-есть... И с каждым уходящим уходит в туда! в там! — частица меня, тоски, души. Опережая меня — домой"3. Платонов не писал столь несдержанно, но по содержанию мог бы сказать о себе то же самое. Поразительно его понимание уходящего из жизни человека. Война, горе усилили в нем чувство умирания, нисхождения в небытие. И герои его обладают этим трагическим чувством бездны.

Рассказ "Сампо" содержит ясную мысль: человек должен "жить до конца, до самой далекой смерти", какие бы потери он ни перенес и какое бы горе ни выпало на его долю. И не эгоистическая жажда жизни, а "совесть перед мертвыми давала ему силу для жизни". Морской пехотинец Кирей (карел кузнец Нигарэ) вернулся в свою деревню, и нет в ней ни одного жителя, "пропали со света" его жена и четверо детей, и осталось только "мертвое железное тело" электрической машины, которая вращала колеса мельницы. И вот сердце Кирея наполнилось горем до той меры, когда оно больше уже не принимает мучения, потому что человек "не успевает одолевать его своим сердцем". Как живет человек и зачем он живет с переполненным горем сердцем? Где найти жизненные силы, перемалывающие горе, где найти чудесную мельницу Сампо — "добрую силу, размалывающую сразу в прах всякое зло"? Платонов — один из тех художников-мыслителей, которые исследуют пределы и резервы жизненных сил отдельного человека и всего народа. Человек обязан жить, вопреки всему — жить! Пусть человек в горе каменеет, но эта бесчувственность помогает ему выжить: "И тогда весь человек делается словно равнодушным, он только дышит и молчит, и горе живет в нем неподвижно, сдавив его душу, ставшую жесткой от своего последнего терпения, — но горе тогда уже бессильно превозмочь человека на смерть". Не о себе ли это написал Платонов? Но его сдавленная горем душа неимоверно (употребим его любимое слово) чутко воспринимала страдания других людей, понимала их и находила слова для их описания. И это, как мы видим, не просто искусство художника, это сказано как бы поверх всякой художественности, всегда в таких случаях фальшивой, как фальшивыми и безжиз-

ненными становятся любые художественные приемы, когда речь идет о жизни и человеческом горе — ведь это действительно сказано и о себе.

Как защитить жизнь от зла и уничтожения? Единственный способ — жить! У самого Кирея "сердце ушло в горе", но он чувствовал себя виноватым в гибели жены, детей и других людей. Откуда это страшное чувство вины? Кирей не может ответить на вопрос: "Отчего наше добро не осилило сразу ихнее зло?" На него и невозможно ответить. В глубинах своей совести и памяти Кирей нашел такие места, которые только усилили страдания. "Он не знал всей тайны жизни", он не знал, что одного добра "мало для жизни". И жена, которой "все будто чего-то недоставало", сердцем и умом это осознавала — "чуяла правду". Формулой платоновского виталистского гуманизма завершается этот рассказ: "Кирей не хотел уйти к любимым мертвым, не отработав своей вины для живых". Рассказ "Сампо" по сюжету кажется похожим на поэму "Дом у дороги" А. Твардовского. Но в поэме — ожидания, надежда на встречу, оттого и строит Синцов дом как символ возрождающейся жизни, в рассказе же — глубинный трагизм и безысходность, но все-таки и здесь герой решил "по привычке к жизни строиться сызнова".

Платонов одним из первых развернул сюжет о возвращении воина на родное пепелище в трагическое повествование и не дал своему герою никакой, даже слабой, надежды на встречу с близкими. Но сила неугасшей совести и энергия жалости таковы, что они стали живоносным источником для продолжения активного человеческого существования.

Еще в 30-е гг. А. Гурвич писал: "Платоновский бог жалости — всепроникающ, он живет в любом из творений природы"4. Правда, он тут же "уточнял": "Но жалость эта, этот гуманизм бесплодны". В рассуждениях о жалости в творчестве Платонова есть важный аспект его идеи жизни и природы его гуманизма. Действительно ли, что Платонов (как и его герои) не ненавидит страдания, а, как сказано у Гурвича, "жадно набрасывается на них, как религиозный фанатик"? На самом деле страдание в изображении Платонова многолико. Есть страдание, ненавистное герою, есть страдание пассивное ("полусмерть"), есть страдание активное, как суд совести, как всплеск жизни. И если говорить о том, что Платонов предлагает страдающим "не помощь, а утешение", то несомненно, что отношение к страдающим у него разное: и помощь, и утешение, и — что часто бывает у него — безысходная, горькая полная безутешность. Сосредоточив свое внимание не на бессмертии рода ("народа"), а на страдании и гибели неповторимой личности, Платонов представляет жизнь мира как цепь рождений и смертей, и, по большому счету, нет утешения тем, кто теряет своих близких и сам уходит из жизни.

Даже истинный герой у Платонова говорит: "Смерть всегда уничтожает то, что лишь однажды существует, чего не было никогда и не повторится во веки веков. И скорбь о погибшем человеке не может быть утешена". Здесь Платонов ближе всего к толстовскому чувству жизни и смерти, но, в отличие от Толстого, у него нет страха смерти, а есть "окаменение", стойкость и терпение смертного существа. Человек страдающий живет не страданием, не болью, а духовно-жизненным преодолением боли: "Живой, это тот, на ком заживает боль. Другие — не живые [которые не имеют боли]".

Вот этого чувства боли оказалось недостаточно в философии жизни у Лосева. В философских рассуждениях это неизбежно. Он прав в критике обезжизненной классической философии, но сам он, точнее, его герой обезболил (с помощью абстрагирования) жизнь. В своем отталкивании от биологизма Лосев ушел далеко, по его словам, "в чистую религиозную духовность". Не менее далеко ушел он от искусства, основанного на созерцании жизни: "Разве не мудрость это — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Достоевский? Разве не нужно было всем этим писателям погрузиться глубоко-глубоко в созерцание жизни и ее общих законов, разве не нужно было видеть тайные и притом глубочайшие основы жизни, чтобы созерцать все эти великие художественные образы?.. Нет... Не то! Не это есть подлинная и настоящая мудрость жизни".

Не вдаваясь в аргументацию, почему герой Лосева говорит именно так, а не иначе, отметим, что Платонов с самого начала деятельности считал, что единой философской мудрости и науки мало для жизни, потому и стал писателем. Он не принимал "очищенной" жизни, очищенной от физиологии, боли, страданий, трагизма. У Лосева есть выражение "жизненная жизнь". Вероятно, это больше всего подходит к "жизни" у Платонова. Иначе говоря, у Лосева мы видим глубину мысли о жизни, но для познания ее "глубочайших основ" не хватает чувства жизни, а этого чувства не бывает без боли и страдания.

Рассказ "Мать. Взыскание погибших", опубликованный в "Красной звезде" в октябре 1943 г., переполнен болью страдающей матери: "...горе ее было вечным и печаль неутолимой". Нисхождение жизни в бездну — в бездну горя, и там, в глубине ее, полное растворение и исчезновение — такое Платонов мог описать и раньше, но теперь он уже и сам окаменел в печали.

Единственное, что было матери необходимо (и ей это было дано), — "увидеть свой дом, где она жила жизнь, и место, где в битве и казни скончались ее дети". Мария Васильевна прошла сквозь фронт — "сквозь войну", дошла до родного пепелища; враги не тронули ее, ужаснувшись "вида человечности на ее лице" ("Я сама теперь как мертвая"). Платонов описывает фено-

мен "полужизни", когда человек, застыв от горя, стоит на грани двух миров: "В жизни бывает этот смутный отчужденный свет на лицах людей, пугающих зверя и враждебного человека, и таких людей никому непосильно погубить, и к ним невозможно приблизиться". Платонов пишет о горе матери такими словами, что от них темнеет в глазах. Но нет сумеречного сознания у матери; в нем удерживается ясная мысль: "А жить на земле, видно, нельзя еще, тут ничего не готово для детей... "

Ночь, бездонная "ночь человечества" опустилась на мир, и, кажется, в нем навсегда поселились смерть и горе: "Наступил вечер и обратился в ночь". Если невозможно измерить экзистенциальным измерением вершину жизни героя — подвиг, то трудно измерить и глубину бездны, в которую уходит жизнь безысходно страдающего человека. "Жизнь в ночи", "жизнь в бездне" — мы нередко встречаем такие образы у Платонова.

Ночь — время не для зрения, а для слуха, время дальних голосов. Материнский слух уловил "кроткий голос" погибшей дочери Наташи, пришедший, возможно, "из тихого поля, из земной глубины или с высоты неба". Это зов погибших, посланный живым. Смысловая доминанта рассказа, повествующего о мировой битве между жизнью и смертью, заключена в немногих словах, содержащих описание зова "из глубины": "...и опять из тишины мира прозвучал ей зовущий голос дочери, столь удаленный, что был подобен безмолвию и, однако, чистый и внятный по смыслу, говорящий о надежде и радости, о том, что сбудется все, что не сбылось, а умершие возвратятся жить на землю и разлученные обнимут друг друга и не расстанутся больше никогда". Этот "голос из глубины" возвращает нас к эпиграфу рассказа: "Из бездны взываю. Слова мертвых".

То трагическое чувство жизни, которое свойственно Платонову-художнику, не может найти выхода в инобытие: оно терзает сознание его героев, но оно не преодолевается религиозной верой, а остается в пределах безрелигиозного разума. Платонов не дает героине христианского утешения, хотя и близок к нему; но смерть осмысляется только разумом, — и только разумом и любовью она, возможно, будет побеждена. Ближе всего к Богу по смыслу здесь "народ", на который вся надежда, который, возможно, обладает способностью воскрешения погибших: "Я одна не подыму тебя, дочка; если б весь народ полюбил тебя, да всю неправду на земле исправил, тогда бы и тебя, и всех праведно умерших он к жизни поднял..." Надежда на будущее воскрешение детей призрачна; однако вера в разум народа-человечества остается, и с этой верой сердце матери ушло в бездну: "...всех умерших можно возвратить из земли к жизни на солнечный свет, если б разум людей обратился к нужде матери, рождающей и хоронящей своих детей и умирающей от разлуки с ними".

Жизнь в ночи, жизнь с неутихающей болью невыносима, несмотря даже на то, что сердце "от любви к погибшим.. захотело жить за всех умерших"; страдание одолеть невозможно. Платонов отказывается и от сентиментальной умиротворенности на лоне природы (в духе Тургенева), и от оптимистической веры во встречу на том свете (в духе Достоевского). Нет, есть одно утешение — надежда только на разум людей, "возвращение" — только в этот мир, "на солнечный свет". Немолодой красноармеец, закрывший лицо матери, в финале рассказа выражает мысль, очень дорогую и важную для Платонова, которая повторится в других произведениях, — мысль о "высшей жизни" после окончания войны.

Может быть, с точки зрения богослова или философа Платонов неправ, растерян, безутешен, но зато насколько же прав с точки зрения поэзии! Вернемся в раннюю юность Платонова, когда он был еще, наверно, верующим: "В июле закопали люди свое сердце — / Может, рожь поспеет тут и без дождя, / Может, будет лето и воскреснут дети, / И протянет руки нам родная мать".

Лосев был мыслитель-христианин, Платонов стоял на распутье, но и он в защиту "жизненной жизни" и живой боли, которую испытывают его герои, высказал страстные и выстраданные слова.

7. Платонов как исследователь жизненной энергии более всего раскрывается в рассказах о людях, ищущих во мраке войны родных и близких. Чтобы жизнь возрождалась и продолжалась, люди должны были воссоединиться, потому что жизнь, живое — это прежде всего цельность и единство. "Житейское дело" — рассказ с хорошим концом; в нем происходит медленное, но неизбежное сближение людей, ограбленных войной: женщина потеряла на войне мужа, мужчина в хаосе войны потерял сына, которого он ищет, — этим поиском и живет. В описании эпизодов этого сближения Платонов сдержан, стыдлив и терпелив. Ключевые сюжетные события — встречи и узнавания — происходят в ночи: "Шла полночь в деревенской избе", — и в этой полночи выступает контур картины мира: "...посреди мира жили ее малые, беззащитные дети и для них нужно, чтобы светило солнце, чтобы на земле рождался хлеб, а все человечество жило в спокойствии". "Ночь продолжалась", — столь многозначительно продолжался рассказ, и вот явился "ночной гость", который и во тьме идет в поисках сына. Мотив ночной тьмы и трудное узнавание человека во тьме повторится и далее: "Смотрим друг на друга, как во тьму, — отчего такое?" Если у героя рассказа есть "цель и надежда жизни" — сын, который связывает его с миром и людьми, то и героиню связывают с жизнью только дети, иначе жизнь потеряла бы всякий смысл. Раз есть дети, есть и "дальняя жизнь": не разрывается великая жизненная цепь рождений и смертей. Важен мотив сева, живого зерна: героиня Евдокия Гавриловна, — пахарь; "пустое

черное поле", которое нужно возделывать и засеять, требует жизненных сил.

Излюбленный мотив Платонова — "мотив сердца" — вынесен в подзаголовок рассказа. Источник "тепла жизни", орган человеческой интуиции и сочувствия, вместилище любви и привязанности к миру, антагонист рассудка (даже разума) и расчета — сердце, "не согласное ни с чем, даже с правдой", — все это у "сердца" Платонова здесь есть, и все это и составляет "чувство жизни". Ведомые сердцем, медленно, «с осторожной подозрительностью, идут одинокие люди навстречу друг другу. Трогательна чистота связи между двумя людьми; на минуту забывший о своем пути Гвоздарев тут же получает отпор: "Ты за сыном идешь, у тебя сын в сиротстве живет, а ты встретил бабу-вдову и про сына забыл!"» Счастье не как мечта и "даль", не как "высшая жизнь", а как "посильное житейское дело"; может быть, это немного для кого-то, но для героев Платонова — это, возможно, то единственное, что нужно человеку, идущему "следом за сердцем".

К этому можно добавить, что Платонов здесь щедр на простые и добрые афоризмы о жизни и любви: "Плохо жить без радости, нельзя жить"; "К прелести человека, должно быть, нельзя привыкнуть"; "И с горем надо жить уметь"; "По-первости, все люди добры и хороши, неизвестно только, как из них потом злодеи рождаются"; "Природа, значит, постоянно своим ремонтом обслуживает человека!" и т.д.

"Афродита" — лирическая поэма в прозе о жизни, погибающей и возрождающейся, прекрасной и цветущей. И в то же время "Афродита" — это рассказ о "пути жизни", об "отдельной участи" и о "судьбе всего народа". Обе линии, взаимодействуя в художественно-смысловом пространстве, вбирая в себя и лирико-философское и историко-повествовательное начала, дают тот творческий синтез стихийной энергии жизни и логики мысли, который воссоздает "феномен Платонова". Собственно лирическая часть рассказа, в которую вписан жизненный путь Назара Фомина, "труженика и воина", насыщает поэтической энергией все повествование, обнимает мир "всех живых существ". В рассказе можно найти идею жизненного пути, концепцию смысла жизни, философию счастья и любви, но все это было бы обез-жизненным без того потока "живой энергии", который исходит от "солнца с высоты". Исходным моментом в духовной жизни является "какой-то полуденный час одного забытого дня", когда Назар шел полем, "спускаясь в балку, заросшую дикой прекрасной травою". То чувство живого мира, которое испытал юный Платонов, правда, не совсем совершенно, но искренне запечатлено в его ранних стихах: "Свет засветится неведомый и тайный, / Над лучами, ждущий и немой, / Бьет родник, живой и безначальный. /

Странник шел и путь искал домой". Можно только удивляться, с какой бережностью писатель перенес это чувство в рассказ, автобиографизм которого несомненен не только в жизненных деталях, но и в отношении к природе Назар близок Платонову: "... и из тьмы земли поднялись к нему в гости растения и твари — они были все разноцветные, каждый — иной и непохожий ни на кого: кто как мог, тот так сложился и ожил на земле, лишь бы выйти наружу, дыша и торжествуя, и быть свой срок на всеобщем свидании всего существующего, чтобы успеть полюбить живущих и затем снова навсегда разлучиться с ними". Не правда ли, какая емкая, глубокая, содержательная и волнующе-эффектная характеристика "великой цели жизни": "быть свой срок на всеобщем свидании существующего"! Нет, не "пир жизни", не "праздник жизни", а просто и скромно: "всеобщее свидание существующего". Этот "полуденный час забытого дня" даст возможность осознать и принять как истину заключительную мысль финала: "...в мире нет бесследного уничтожения".

Настоящее время рассказа — уже четвертый год войны; Фомин сидит на скамейке перед разрушенным домом в "убитом" родном городе. И вся жизнь проходит в воспоминаниях именно в такой ситуации — при виде картины полного разрушения всех плодов жизни и утраты любимой: "Фомин встал со скамьи, поглядел на город, низко осевший в свои руины, свободно просматриваемый теперь из конца в конец, поклонился ему и пошел обратно в полк". Итак, весь жизненный путь, вспоминаемый Фоминым, проходит на фоне руин, и на все размышления о жизни и любви легла тень смерти. И над всем, что думает Назар, повисает тревога: "Жива ли Афродита?" Отыскать Афродиту — значит не просто вернуть любимую, но вернуть жизнь, ведь "все надо теперь сделать сначала".

8. "Смерть против жизни" — эта тема всегда потрясала Платонова, сохранилась она и в предсмертном его творчестве. Возможность полного уничтожения жизни на земле стала реальностью после изобретения атомного оружия. Если все усилия разума и науки употребить на то, чтобы изобретать орудия смерти, то эта возможность может быть ускорена. То, что рецензенту А. Тара-сенкову пьеса "Ноев ковчег (Каиново отродье)" показалась "продуктом распада сознания", — это было несправедливо. Но шлейф холодного ужаса смерти, который тянется через всю пьесу, болезненный страх за жизнь на Земле — все это есть в творчестве Платонова военных лет. "У нас есть атом, блоха и ковчег, — и с нами бог!" — говорит героиня в пьесе; этот мотив блохи как "смертельного солдата" пришел в пьесу из военной прозы Платонова. Очерк "На могилах русских солдат" (1944) потрясает не только описанием фабрики смерти под Минском, но и болезненным,

почти патологическим вниманием Платонова к средствам уничтожения жизни, применявшимся фашистами: "Их наука, в которой они сделали серьезные успехи, заключается в познании того, что не надо, что избирательно для жизни человека", их главная наука — наука "о массовом, быстром, экономном и бесследном истреблении человечества". Среди многих средств мучительства они открыли дополнительное средство — травить человека миллиардами блох. Платонов подробно описал все способы уничтожения людей, применяемые в концлагере, и делал вывод: "Немцы воспитали из своих солдат убийц", только убийц, и одна из причин поражения фашистской армии в отсутствии в рядах "истинного, одухотворенного воина". Замечательна антитеза: "солдат — убийца" и "действительный солдат"; первый сеет смерть, второй спасает жизнь; "действительный солдат — противоположность убийцы: смысл его близок смыслу матери".

Приспособление великих достижений культуры прошлого к своим стратегическим целям — такова философская установка фашизма; великие деятели — от Данте до Ницше — все должны ему служить, а точнее, придавать налет академизма собственной концепции. Такова философия Дж. Джентиле, "придворного философа фашизма"5, с культом "чистого духа" и "акта". Внешнее впечатление такое, что Джентиле просто редуцировал Гегеля, проводя "реформу" гегелевской диалектики и оставив из его философии только учение о духе и действии, но на самом деле это несомненно оригинальная концепция актуализма ("активизма"), подводящая философскую базу под акты насилия и агрессии, под культ войны. Для нас в данном случае важно, что Джентиле создает собственную философию жизни.

"Жизненные силы" и "жажда жизни" трансформируются в энергию разрушения окружающего эти силы мира и саморазрушения самой жизни. "Чистый акт" в фашистском актуализме, акт, который должен "действовать свободно, не встречая непреодолимых препятствий", акт, в котором собрана вся "наша воля" и "совокупность всех наших сил", трансформируясь из философской категории в военно-политическую энергию, словно огненный вал, прокатился по земному лону. Силы разрушения нарастают с такой быстротой, что Платонов приходит в ужас: "Неужели, чтобы быть человеком, надо быть убийцей?" И неужели действительно такова "стратегия жизни", что в ее эволюции заложен неизбежный процесс самоуничтожения? И вот ответ на этот вопрос у Платонова сформулирован ясно и просто: "Смерть победима". Правда, это относится к тому частному случаю, который связан с фашизмом как синонимом смерти, но ответ может иметь и универсальный смысл: "Смерть победима, потому что живое существо, защищаясь, само становится смертью для той враждебной силы,

которая несет ему гибель. И это высшее мгновение жизни, когда она соединяется со смертью, чтобы преодолеть ее, обычно не запоминается, хотя этот миг является чистой, одухотворенной радостью". Смерть здесь не та естественная смерть, с которой Платонов боролся еще юным, а безвременная, страшная смерть. Именно с этой смертью вступил в бой Платонов.

Итак, "чистый акт", "божественный акт", не знающий преград. Что же вошло в него? Фашизм воплотил в "акт" многое из того, что было близко ему и что, казалось бы, прямо не входило в его идеологию: идею "высшей нации", идею великой личности, "вождя", "героя", идею предопределения, идею оправдания бессмысленных действий ("акт" и есть "мысль"), идею "новой религии", идею брать живую энергию из чужих жизней, а еще — просто "жажду жизни", "свободу воли", "радость зла", "будь во всем до конца!" и т.д.

Рассказ "Пустодушие" возвращает нас к проблеме ответственности философии за происходящие страшные события. В изложении рассказчика (повествование ведется от "я") внутренний мир пленного лейтенанта Фосса предельно упрощен и запрограммирован на истребление людей — именно в этом истреблении, в войне подобные типы находили "свою временную, мучительную устойчивость". Фосс на допросе был "спокойный до равнодушия". Допрос-диалог проходит на фоне разрушенного Воронежа, в котором фашисты ради экономии "умертвили гражданское население". "Мы не могли пассивно тратить пищевые калории", — поясняет Фосс. Чудовищная рациональная жестокость получает и философское обоснование: «"Мы — критика чистого разума, вооруженного огнем", — сказал мне Фосс, вспомнив чужую фразу. — "Чистый разум есть идиотство, — отрезал я ему, — он не проверяется действительностью, поэтому он и "чистый" — он есть чистая ложь и пустодушие..."»

Вполне возможно, что фразу о "чистом разуме" действительно услышал Платонов от пленного, поскольку рассказ создан на документальной основе. Но ясно, что острие ответа направлено не против философии Канта, а против умерщвления живых людей с помощью страшной "логики", "ясности" и "рациональности", против самого определения "чистый", которое приобретает в устах Фосса устрашающий смысл.

"Палачи человечества" (выражение А. Платонова) воевали с невероятной жестокостью, с упоением чужой болью и с наслаждением чужой смертью. Маловероятно, чтобы, например, наполеоновские солдаты, пришедшие в Россию, были снабжены такими "памятками": "Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик". Именно эта некрофильская жестокость потрясла Платонова.

Чтобы уяснить концепцию человеческой жизни у Платонова, чтобы понять пафос утверждения "неизвестного" и "таинственного" в человеке, который проявился в "Пустодушии", сошлемся еще раз на Гегеля — на его суждения о человеке. А. Кожев излагает ту мысль о человеке у Гегеля, в которой он, казалось бы, близко подходит к экзистенциализму, но "очищает" конкретного человека от духа: "Человек есть эта ночь, это пустое Ничто, которое содержится в своей нераздельной пустоте"... Почему так? Потому что единичный "живой человек" содержит "богатство бесконечного множества представлений, образов, ни один из которых не ведет прямо к духу, образов, которые существуют лишь в данный момент..."

А вот что говорит и думает рассказчик в "Пустодушии": «Я сказал ему, что человек имеет больше свойств, чем полагает Фосс: у человека столько свойств, сколько граней в окружности... Я ему не мог объяснить, что только за гранью себя, за чертою "ясного и понятного", может начинаться нечто значительное». Платонов не может согласиться с исчезновением человека в процессе логического абстрагирования и превращением его в "машинку". В сущности, Платонов, соприкасаясь с "энергетизмом" и пантеизмом, никогда не терял человека в потоке живой природы; необязательность, случайность человеческого бытия в космосе, его растворимость в "процессе", в "переходе" ("модусе"), "несубстанциональность", а всего лишь "энергийность" человеческого существа — все эти идеи Платонов пережил и осмыслил, но они не стали его личными идеями. Сложная гамма мыслей о жизни и человеке, спектр рефлексий на разные концепции воспроизведены в "Эфирном тракте".

9. То, что сказал Платонов о фашизме, сказал как художник, всю жизнь искавший "корень мира", из которого произрастает все. И потому сказанное им так весомо и значительно. "Неодушевленный враг", "Седьмой человек", "Пустодушие", "На могилах русских солдат", "Внутри немца", "Девушка Роза" — каждый из рассказов вскрывает гнойную рану на теле человечества — идеологию и практику фашизма. Смерть и мучения людей — в центре философских размышлений автора и его героев.

И естественно, что в антифашистских рассказах акцент перенесен на философское осмысление феномена смерти, на раскрытие не идеи жизни, а "идеи смерти", хотя в действительности такой идеи не должно быть. Но Платонов бесстрашно, без брезгливости смотрел на ужасы войны, не отводил с отвращением взгляда от картин гибели культуры и истязаний людей.

Тревожны у Платонова записи о будущем: "Затанцуют, затопчут память о войне"; "И еще я заметил, что истинное величие души и действия очень податливо на забвение". В какой-то сте-

пени, понимал Платонов, забвение неизбежно, хотя забвение можно ускорить. Но может ли оно погасить память народа о страшной войне? Историки ведут научные дискуссии об этапах Второй мировой войны, о влиянии тех или иных сражений на общий результат. Вполне возможно, что проницательные исследователи найдут "новые материалы", доказывающие, что не было ни Сталинграда, ни Курской дуги, ни Освенцима, как уже сейчас не раз утверждалось, что "классический фашизм" был вполне приличен. Сотрут надписи на рейхстаге, и они уйдут в область неомифов. Уже сейчас антифашистские произведения военных лет многим кажутся примитивными, и Платонов не исключение. Разумеется, идеология фашизма была более изощренной, чем она, например, представлена в рассказе "Неодушевленный враг". Но в том аспекте, в котором Платонов исследовал фашизм (фашизм и жизнь), у него нет никаких упрощений.

Ослепительной вспышкой, "мгновенным сиянием" в чистом поле сгорела жизнь прекрасной девушки Розы; она была "настолько хороша, словно ее нарочно выдумали тоскующие, грустные люди себе на радость и утешение". Нет у Платонова более пронзительного и мучительного рассказа, чем "Девушка Роза". Подобный рассказ мог написать только он. Посещение тюрьмы и концлагеря в Рославле отмечено в Записной книжке. Картина, которую здесь воспроизвел писатель, потрясла его; материалы (свидетельства, имена, цифры) тщательно записаны. Цифры потрясают, но записи о концлагере под Минском потрясают не менее. Но именно здесь, в Рославле, сложился рассказ, единственный в своем роде у Платонова. А сложился он на основе четырех надписей на стенах рославльской тюрьмы.

"Художественная танатология" времени войны отличается как раз своей нехудожественностью: материал, цифры, факты, натуралистические описания мучений должны были вызвать у читателя ненависть и чувство мести. Платонов, записавший факты о тюрьме в Рославле, не пошел по этому пути и никаких цифр не использовал. Он пошел по следам человеческой жизни, и центром его рассказа стала надпись на стене: "Мне хочется остаться жить. Жизнь — это рай, а жить нельзя, я умру! Я Роза".

Трудно найти более антифашистский по духу рассказ, чем этот. По Платонову, идеальное состояние иного человека для фашиста, чтобы человек "существовал вполжизни", "чтобы он не жил, но и не умер". Таким человеком стала Роза — после бесконечных мучений. В описании ее "полужизни" после помрачения сознания Платонов использовал страшную и полную глубокого смысла символическую ситуацию: Роза ищет себя, "другую Розу", она хочет "уйти из города в даль, в голубое небо", потому что "та Роза, которую она с трудом и тоскою вспоминала, та Роза ходит

в том краю, там она догонит ее, возьмет ее за руку, и та Роза уведет ее отсюда туда, где она была прежде..." Исчезновение человека произошло, когда он еще формально существует, он ищет себя, цельного и живого.

Одна из немногих аналитических статей Платонова военных лет "Внутри немца" (1944) раскрывает изменение фашистской идеологии в ситуации очевидного краха фашизма, а также "процесс поворота в немецком сознании" — "всюду, где сила действительности жестокостью рока меняет мысли, поведение и обычаи людей, вразумляя им спасение или, если они уж не способны к разумению, толкая их к гибели". То, что относится непосредственно к проблеме жизни, в этой статье чрезвычайно интересно; Платонов пишет о "фашистской идее спасения" — о стремлении создать "мощное всесильное оружие", которое для фашистов то же, что элексир вечной жизни Средневековья, но только цель иная — уничтожить все живое вокруг, сохранив для будущего только самих себя. Цитаты из официальных фашистских документов, которые анализирует Платонов, потрясают не только своим цинизмом, но и масштабами замыслов очистить человечество от "врагов Германии". Причем фашисты в этих документах представлены как спасители Запада; Платонов цитирует: "Подчинение техники организующей воле является последней большой задачей, перед которой стоит западная культура".

Платонов тщательно анализирует письма немцев с Восточного фронта и письма на фронт, из которых ясно видно, как опустошает война саму Германию, уничтожая "лучших людей". Здесь уместно будет сослаться на современные исследования, в которых анализируются письма немцев с Восточного фронта. Эти исследования показывают, как уничтожались "лучшие люди" в самой Германии, поскольку, как заметил о гитлеризме Б. Пастернак, "нельзя быть злодеем другим, не будучи и для себя негодяем"6. Медленно и болезненно происходил процесс освобождения от кабалы гитлеризма простых солдат7.

10. Источник новых жизненных сил и надежд — в детях, но та нервная и тревожная любовь к детям, которая проявляется в творчестве позднего Платонова, можно сказать, формирует особый вид платоновской утопии — утопии детства как высшей сущности жизни. Два произведения, опубликованные в 1945 г., достаточно полно отражают место "жизни" в художественном мире "невоенного" Платонова: "Никита" и "Цветок на земле".

В рассказе "Цветок на земле" изображены три лика жизни: ребенок, старик и цветок. Дедушка знает мудрость жизни, "самое главное" внук вопрошает о ней, удивительное свойство цветка — расти из чистого песка, из "праха". Мотив, который мы видели в финале "Пустодушия" ("Ветвь должна противостоять гибели и одновременно разрушать камень своими живыми, еще не окрашен-

3 ВМУ, лингвистика, № 3

33

ными корнями"), здесь составил суть содержания: "А цветок, ты видишь, жалкенький такой, а он живой, и тело себе он сделал из мертвого праха. Стало быть, он мертвую сыпучую землю обращает в живое тело, и пахнет от него самого чистым духом" — так объясняет дедушка своему внуку "самое главное". "Цветок на земле" — прекрасный образец поэтической диафоры: соположен-ные в тексте слова "цветок" и "внук" естественно воспринимаются как члены одного ассоциативно-смыслового ряда. Это соположение усиливается уподоблением; цветы становятся символом победы жизни над "мертвым прахом": "Афоня задумался среди трав и цветов. Он сам, как цветок, тоже захотел теперь делать из смерти жизнь; он думал о том, как рождаются из сыпучего скучного песка голубые, красные, желтые счастливые цветы, поднявшие к небу свои добрые лица и дышащие чистым духом в белый свет".

"Живой" и "жить" — центральные слова в рассказе "Никита". Война является только фоном: в начале сказано, что отец ушел на войну, к концу рассказа он возвращается; главный импульс, дающий возможность развернуть сюжет, — одиночество и боязнь маленького Никиты после ухода матери на работу. Именно одиночество вызывает у него оживление всех предметов окружающего мира. Этот наивный детский гилозоизм психологически вроде бы объясним: от страха и любопытства ("он захотел теперь узнать то, чего не знал") все вокруг оживает. Однако Платонов делает акцент не на психологической проблеме, а на философско-этиче-ской: Никита весь двор и даже небо заселил ожившими родственниками, знакомыми и незнакомыми людьми: дедушка — солнце, бабушка — избушка, великан — пень, стол — человек и все вокруг не просто живое, а полно людей: "Везде есть люди, только кажутся они не людьми". Живое окружение меняется, когда Никита сломал стебель — "тело цветка"; "незнакомые, злобные лица людей неподвижно и зорко смотрели на Никиту". Удивительно глубоким смыслом наполняется потрясающий образ абсолютно живого мира; вся внутренность земли полна живыми людьми, наверно, теми, кто ушел туда и хочет вернуться: "Никита лег на землю и прильнул к ней лицом. Внутри земли гудели голоса, там, должно быть, жили в тесной тьме многие люди, и слышно было, как они карабкаются руками, чтобы вылезти оттуда на свет солнца".

Вернувшийся с войны отец гасит тревогу. "Тайные люди" исчезли. Отец по-своему объясняет это явление: "Это ты хочешь всех сделать живыми, потому что у тебя доброе сердце". Но такого объяснения Никите мало: "А отчего другие были злы..?" И опять он получает моральное объяснение-наставление. Хорошее, доброе объяснение. Но мир ребенка, по Платонову, глубже, чем понимают его взрослые: он полон той жизни, которую взрослые утратили, он еще сохранил первозданность и "первоначальную непорочность человечества".

"Не расти, девочка, затоскуешь" — эти слова Вощева, обращенные к Насте, применимы и к рассказам о детях у позднего Платонова. Но в отличие от эпохи "Котлована" последние годы прожиты Платоновым почти в мистической тревоге за судьбы всего человечества.

Стратегическая тревога Платонова пронизывает все его поздние произведения. Жизнь остановила шествие смерти по планете, но какой ценой! Хватит ли духовных и жизненных сил человеку, прошедшему войну, на продолжение достойного для него, победителя, существования, на обретение того высшего смысла жизни, о котором он мечтал на полях сражений? Хватит ли народу жизненной энергии удержать победу, сохранить себя и поднять из руин города и села, утонувшие во мраке? Не отзовется ли поражением в будущих десятилетиях эта трудная победа? Где источник жизненных сил? Возобновляема ли энтелехия, безгранична ли "живая сущность" мира? Одного добра, как оказалось, "мало для жизни, потому что добрая жизнь податлива на смерть, как видно стало на войне". Утраченные духовные ценности, погибшие вместе с людьми, невосполнимы. Всякие битвы всегда сопровождает тревога, о которой писал Ницше: "Страх за последствия учения: что если лучшие погибнут? А худшие примут его?"

Свет платоновской жалостливости ко всему живому обращен нередко на совсем малые творения живой природы. Так, например, мотив былинки в военной прозе: "жалкие живые былинки <...> вдавливались ребрами танковых гусениц в терпеливый прах земли" ("Одухотворенные люди"); корова жевала "давно иссохшую, замученную смертью былинку" ("Корова"); мать "шла по дороге подобно усохшей былинке, несомой ветром" ("Взыскание погибших"). Человек подобен былинке: был — и исчез навсегда; Платонов так, например, комментирует надпись на стене тюрьмы "Здесь сидел Злов": "Это была самая краткая и скромная повесть человека: жил на свете и томился некий Злов, потом его расстреляли <...> И кто такой был Злов? Он ничего не сказал о себе и лишь отметился на тюремной стене, что жил такой на свете человек". И тоскливая жалость пронзает сердце от описания исчезновения с лица земли человека-былинки.

Нередко чувство одиночества и отчаяния охватывало писателя, и тогда слышался голос из "Кроткой" Достоевского: «"Есть ли в поле жив человек?" — кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается». В словах Платонова, высказанных им в годы войны, слышится и отчаяние, и несгибаемость мужественного человека. В недавно опубликованных "донесениях" о поведении писателя Платонова есть его суждения о собственной жизни: "Смерть сына открыла мне глаза на мою жизнь.

Что она теперь, моя жизнь? Для чего и кого мне жить". И здесь же есть и ответ: "Но моего творчества никто у меня не отнимет. <...> Нет, я против тех, кто губит нашу страну. Кто хочет затоптать наше русское, дорогое моему сердцу. А сердце мое болит. Ах, как болит! <...> Вот сейчас я на фронте многое вижу и многое наблюдаю (Брянский фронт). Мое сердце разрывается от горя, крови и человеческих страданий". И вновь в который раз он выражает веру в свой талант, можно сказать, несгибаемую веру: "Я много напишу. Война меня многому научила". Весной 1945 г. концепция собственной жизни у писателя остается глубинно трагической: «О своей болезни — Платонов недавно заболел туберкулезом в тяжелой форме — он говорит как о "благосклонности судьбы, которая хочет сократить сроки его жизни". Жизнь он воспринимает как страдание, как бесплодную борьбу с человеческой грубостью и гонение на свободную мысль»8.

Душа Платонова была полна подлинно экзистенциальной стратегической тревоги. В искаженной форме она проявилась в "Ное-вом ковчеге". Пусть рецензенту пьесы она показалась "продуктом полного распада сознания", хотя есть и другие свидетельства: "...до последних дней своих Андрей Платонович сохранил все богатство своей чистой, ясной души, всю силу своего удивительного ума" (В. Гроссман).

Платонов — плачущий художник-философ, "третий сын" (из одноименного рассказа), подобно Паскалю, Кьеркегору. Это так, но и не совсем так. Тревога его действительно стратегическая, в том смысле, что земля в процессе эволюции окружает себя не только "живыми сферами" (биосфера, ноосфера), но и смертоносными (танатосфера). И страх его — подлинно метафизический страх. Что если эволюция живого, жизни такова, что в ней заложена программа уничтожения жизни? Ужасающее шествие смерти в XX столетии и создание мощных средств уничтожения жизни потрясли Платонова. Танатосфера расширяется как облако смертельного дыма, удушающего землю. Не фантазии о гибели миров, а реальные события — атомные бомбардировки — заполнили тревогой годы Платонова, верного только одной идее — идее жизни.

В юности Платонов мечтал о победе над смертью. Он был уверен в благих намерениях человечества, которое "всеми средствами, всеми силами стремится усилить жизнь, стать ближе к бессмертию". Однако уходил он от "человечества" уже с другими мыслями; они были близки тем, которые он высказал в голодном 1921 г.: "Я хотел написать о жизни, которая не хочет своего конца или хочет одного конца — бессмертия. Но сейчас жизнь хочет не бессмертия, а умереть завтра вместо сегодня".

Примечания

1 Текст повести цит. по изд.: Лосев А.Ф. Жизнь: Повести. Рассказы. Письма. СПб., 1993.

2 Вернадский В.И. Живое вещество и биосфера. М., 1994. С. 262.

3 Цветаева М.И. Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. М., 1994. С. 498.

4 Гурвич А. Андрей Платонов // Андрей Платонов: Воспоминания современников: Материалы к биографии. М., 1994. С. 369.

5 Зорин А..Л. Философия Дж. Джентиле // Джентиле Джованни. Введение в философию. М., 2000. С. 14.

6 Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. Т. 4. М., 1991. С. 664.

7 См.: Борозняк А.И. Начало преодоления "тотальной бесчеловечности" (по письмам немецких солдат из сталинградского окружения) // Человек и война: Война как явление культуры. М., 2001.

8 Андрей Платонов в документах ОГПУ — НКВД — НКГБ. 1930—1945. Публикация В. Гончарова и В. Нехотина // "Страна философов" Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 4. Юбилейный. М., 2000. С. 868.

Résumé

The author of the article focuses on the concept of life reflected in the Russian literary works created in the years of the World War II. The study is based on the analysis of the stories and essays by Andrei Platonov and the novel "Life" written by Russian philosopher Alexei Losev. Besides the tragic war events these works also reveal the "strategic concern" about the future of the humankind.