CC BY
122
УДК 821.161.1
ББК 83.3(2Рос=Рус)6 Леонов Л. М.
Щелокова Лариса Ивановна,
кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы, Институт гуманитарных наук, Московский городской педагогический университет, Сельскохозяйственный проезд, д. 4, 129226 г. Москва, Российская Федерация
E-mail: [email protected]
ИДЕЯ ПОБЕДЫ В ПУБЛИЦИСТИКЕ Л. М. ЛЕОНОВА 1945 г.
Аннотация: Целью статьи явился анализ развития идеи Победы в публицистике Л. М. Леонова 1945 г., рассмотрение философской и метафорической образности данного понятия, трактуемого писателем как новый этап существования человечества с непременной сменой мировоззрения. Проанализирована мотив-ная структура семантического комплекса Победы, выявлено, что в понимании писателя Победа восстанавливает генетическую память народа, его духовную родословную, собирает нацию, написавшую святую книгу истории страны, куда вошла и Великая Отечественная война. Окончательная Победа зафиксирована возвращением воинов в отчий дом. Данный сакральный мотив сопряжён с насыщенной символикой хлеба, с мотивами вспаханной земли, мирового древа, символизирующих возрождение после зимы/войны. Ожидание нового урожая, обрамлённое торжественной песнью/гимном, воплощает соборность победителей. Принцип пространственного и онтологического контраста, положенный в основу статьи «Русские в Берлине», — победители приходят в страну поверженного врага, приводят к раздумьям о национальном самосознании. Его персонифицирует праматерь русского народа — мать русских богатырей, в данном образе угадывается не только Родина-Мать в патриотическом толковании, дающая жизнь, язык, сознание, но и образ Пресвятой Богородицы, благословляющей ратников на их подвиг.
Ключевые слова: Л. М. Леонов, публицистика, литература о Великой Отечественной войне, русская литература XX в., сакральное.
Понятие Победа многозначно, его смысловое поле включает стремления человека осилить, одолеть, превозмочь, побороть, смирить, покорить, совладать. В указанных семантических границах реализуется идейный комплекс Победы, воплощённый в статьях публицистов эпохи Великой Отечественной войны. Идея Победы анализируется Л. М. Леоновым в ряде статей с глубоким философским смыслом.
© Щелокова Л. И., 2014
В 1945 г. сокровенная мысль о Победе в изнурительной войне претворена писателем в сложную метафорическую картину. Хронологический порядок статей, созданных в период апреля-июня 1945 г., выявляет в условном смысле движение света, что синонимично идее Победы. Тему открывает статья с ключевым названием «Утро Победы» (30 апреля 1945), заглавия последующих статей, большей частью формируя доминанту радости/света, ознаменуют новый этап. Утверждается не только фаза обновления жизненного цикла, но и качественное изменение существования человека на земле. По мысли автора, после одоления фашизма должна произойти смена мировоззрения.
Начальная стадия поступательного движения к свету/освобождению, т. е. «Утро Победы» осмысливается с позиции свершившейся гибели фашизма: «Германия рассечена. Зло локализовано» [1, с. 179]. Территориальное единство Зла разрушено, раздробленность ведёт к неизменному крушению, показанному метафорически: «Война подыхает. Она подыхает в том самом немецком рейхе, который выпустил её на погибель мира» [1, с. 179]. Ритм речи усиливает впечатление краха, его необратимость дополнена выразительными деталями: «Она корчится и в муках грызёт чрево, её породившее. Нет зрелища срамней и поучительней: дочь пожирает родную мать. Это возмездие» [1, с. 179]. Кольцо замкнулось, т. е. враг, посягнувший на естественное право человека — жить, повержен, возвращён в исходную точку. Мифологическая образность укрепляет осознание Победы над врагом, символизирующим ночь, её предыстория представлена процессом возникновения гигантской человекожабы, которую фашисты взращивали тысячелетия, ей «холили когти, поили до отвала соками прусской души» [1, с. 179]. Когда подросшую жабу вывели из тьмы «на белый вольный свет», жаба обвела его «мутным зраком» [1, с. 179]. Мир затих. Полагаем, что застывшая тишина порождена нерешительностью человечества перед грядущей агрессией фашизма, автор сокрушается: «.. .четыре миллиарда людских рук горы расплющат объединяясь» [1, с. 179].
Победа в войне — завершённая битва с выползшим из тьмы Зверем возможна только при напряжении всех сил Советской армии, олицетворяющей свет. Возвращённый в мир День ознаменован ожиданием первого луча солнца. Оппозиция света/тьмы, где восход уничтожает тьму, включает историософскую категорию — веру в миссию России: «Плохо пришлось бы нам, кабы не песенная живая вода нашей веры в своё историческое призвание» [1, с. 179]. Усилия народа в завоевании Победы осознаются как последовательные этапы сражения со Зверем, «истошный вопль» которого был услышан ещё под Москвой. Последующая битва на Волге обрела уже вселенский масштаб, её исход значим не только для России, но и для жителей других стран: «Эта священная русская река стала тогда заветной жилочкой человечества, перекусив которую зверь стал бы почти непобедимым» [1, с. 180]. Символика сохранённой жизни/жилочки реализована в мифологической картине сокрушительного удара по врагу, Россия «вогнала ему под вздох, туго, как в ножны, рогатину своей старинной доблести и непревзойдённой военной техники» [1, с. 180]. Отвага современных воинов проецируется на героические достижения предков, проявлявших доблесть, чем и обусловлен эмоциональный рассвет". «Хотя
до рассвета было ещё далеко, человечество впервые улыбнулось сквозь слёзы... О дальнейшем, как мы преследовали и клочили подбитую гадину, пространно доскажет история» [1, с. 180]. В данном контексте слёзы, порождённые тьмой, освобождают человечество от внутреннего неверия, безысходности, поэтому подразумевается не только страдание от перенесённых испытаний, но и преодоление духовной слепоты, приведшей к войне, неспособности различить зло в момент его зарождения. Единый путь к спасению, по мысли писателя, человечество должно начать с признания общей вины за содеянное, он призывает гуманистическое сообщество к недопустимости подобных преступлений: «Мы поднимаем голос лишь потому, что, к стыду человеческой породы, кое-кто в зарубежных подворотнях уже высовывает шершавый свой язык на защиту палачей» [ 1, с. 180]. Необходимо найти противоядие от вседозволенности. В орбите иронического взгляда публициста оказывается «сам римский первосвященник...» [1, с. 182], в его поведении усматривается молчаливое одобрение преступлений. На фоне одобрения, оскорбительного для миллионов жертв войны и греховного небрежения, звучит клятва, которую писатель даёт будущим поколениям: «Нет, не помилуем, не отпустим, не простим. Не предадим наших великих мертвецов» [1, с. 183]. Многократное отрицание, усиливая эмоциональную составляющую, образовывает энергичный ритм торжественного ритуала. Духовное зрение, обострённое опытом страдания, должно наделить человека способностью распознавать зло в любом обличье: «...обшарим горы, подымем каждую песчинку в захолустьях далёких материков» [1, с. 183]. Залог недопущения будущих преступлений видится в том, чтобы не помиловать «ни дворца, ни хижины, где застигнут притихших перелицованных беглецов», обуглить «самую землю, давшую им пристанище» [1, с. 183]. Автор убеждён: «Только беспощадностью к злодейству измеряется степень любви к людям» [1, с. 183]. Категоричность высказывания сродни лозунгу о нравственном совершенствовании человечества.
Характер воинов Победы сформирован не только героическим наследием, подвигами предков, но и верой праотцов, неизменно поддерживавшей бойцов в нынешней битве, поэтому, ведя бои за Родину на земле врага, они чувствуют, что «уже неправедная немецкая земля под сапогами <...>. Это утро, и скоро день...» [1, с. 184]. Победа над врагом возможна только на его неправедной земле, путь к ней лежит через ещё зыбкое утро, оно гарантирует наступление дня. Защиту бойцам на грешной вражеской земле обеспечивают сакральные ценности России, безжалостно поруганные врагами, но не утратившие своей силы. Ещё недавно враги не щадили «ни красоты наших городов, ни древности святынь, ни даже невинности наших малюток, — самые избы, цветы и рощи наши казнили они огнём лишь за то, что это славянское, русское, советское добро» [1, с. 179]. Осквернение святынь породило стремление отомстить, возбуждая и укрепляя родовую память. Мотив возмездия фашистским преступникам трансформируется в мотив предупреждения человечества, в связи с этим можно говорить об их слиянии: «Даже когда отомрёт звериный хвост у человечества, всё же останутся в порах земли микробы и алчности, и недоумения, и похоти... Планету не вскипятишь!» [1, с. 182]. Не ослабевает тревога за способность человека будущего опознавать и различать бациллы фашизма,
забота об этом в определённой степени удерживает состояние порога — на грани ночи и утра. Возможностей возвращения к ночи много, а путь к утру и дню — один: через духовную зоркость и непримиримость к проявлениям насилия.
Утверждение Победного дня на земле достижимо только при полном уничтожении фашизма: «Потом пепел, смрад и вздыбленный прах медленно осядут на остывающие камни Германии, и тогда для человечества наступит слепитель-ный полдень, который пусть никогда уж не сменится ночью» [1, с. 184]. В картине символического погребения фашизма на камнях неправедной страны, выделяется значимое в словаре писателя слово слепителъный, со значениями ослепляющий, затмевающий. Думаем, что его смысл дополнен и духовным опытом трагедии войны с многомиллионными жертвами, омрачающей общую радость Победы. Прославление погибших венчает торжество Дня, бессмертие Победы: «Слава вам, повелители боя, сколько бы звёзд ни украшало ваши плечи; слава матерям, вас родившим, слава избам, которые огласил ваш первый детский крик; слава лесным тропкам, по которым бегали в детстве ваши босые ножки; слава бескрайним нивам, взрастившим ваш честный хлеб; слава чистому небу, что свободно неслось в юности над головами вашими!.. Живи вечно, мой исполинский народ, ликуй в близкий теперь день торжества великой правды...» [1, с. 184]. Финал статьи провозглашает заключительный аккорд в деле Победы, бессмертной Славы победителей, её необратимость: «Наше дело правое. Мы сказали. Слово наше крепко. Аминь» [1, с. 184].
Мотив торжества свободы, утра, преобразуется в мотив весны/молодости в статье «Весна народов» (1 мая 1945), в зачине которой говорится о пробуждении жизни: «Кончилась затянувшаяся зима. Священная весна с её дарами проходит по земле. Пускай пока не в полную силу — во всём сквозит её улыбка. С каждой минутой праздничней становится на сердце, и молодеют даже старые камни на рас-темнённых московских улицах. Вот она, отвоёванная и возвращённая молодость!» [1, с. 185]. Классическая оппозиция зимы/весны в данном контексте трактуется как война/мир. Образ весенней улыбки-Победы рассеивает тьму на улицах Москвы и в душах людей. Победная весна включена в историческую перспективу, ещё одно выдержанное испытание умножает величие страны: «Через много вёсен прошли старшее и юное поколенья советских отцов и детей, которые создавали наше нынешнее величие. Каждая из них была новым, незабываемым шагом к осуществлению мечты, но этот Первомай неизмеримо значительнее прочих. Он выводит нас как бы на вершину горы, откуда виден весь лежащий как на карте необъятный мир, его долины и реки, движение людских племён и, наконец, самая поступь истории» [1, с. 185]. Торжественное шествие поколений, их многовековое преодоление невзгод, всеобщее движение к мечте не только являет накопленный духовный опыт народа, но и напоминает о соборности с закономерным образом вершины горы. Священная весна упрочивает статус народа-победителя в зените славы и единения, демонстрируя его внутреннюю силу, космическая точка обзора позволяет увидеть историю страны, обнаружить истоки национального характера и самосознания. Восхождение народа сообщает ему духовную энергию: «Тёплый ветер изобилия и плодородия дует нам в грудь, а по нагорьям внизу теснятся толпы новоприобретён-
ных друзей, завтрашних братьев и соратников в устроении земных судеб» [1, с. 185]. Выстроенная вертикаль образует космогоническую картину мира, где враг исчезает в небытии: «В громадном утреннем небе тают и плывут последние, разъятые на части, призраки ночи, похожие то на обмякшую тушу Муссолини, то на что-то ещё более гнусное, чьим именем не надо сквернить блеск этой первомайской страницы. Кажется, минуло лютое сновиденье, терзавшее мир последнее десятилетье» [1, с. 186].
Печаль о погибших, их нереализованном творческом потенциале, о бесчисленных разрушениях, причинённых войной, передана в интонации плача: «О, если бы был услышан в самом начале наш предостерегающий голос, из них могли бы быть созданы армии строителей и творцов, способных стократ умножить благоденствие планеты» [1, с. 186]. Мысль о высоком мирном предназначении человека и невосполнимой утрате приобретает свойство лейтмотива. Весна народов — символ единения людей, переживших зимы войны, автор обращается к разумному человеку, для которого «эта весна — не просто воскрешение скованной природы, звонкий месяц молодости, май; она есть весна народов, потрясённых и оскорблённых фашизмом в своём человеческом достоинстве» [1, с. 186]. Воздух победного полдня, пронизанный солнечным светом, возвращает к жизни, он богат дарами, которые люди «сами добыли <...> из кромешной тьмы, сами творили <...> совместно с ярким солнцем и уже настолько постигли их устройство, чтобы стать мастерами собственного счастья» [1, с. 186]. Предположим, что речь идёт о сотворенной молитве, благодаря которой человечество проложило себе путь от язычества (тьмы/врага) к христианству (свету). Счастье, добытое из тьмы/хаоса и страдания, ведёт человечество к Преображению, внутреннему свету/гармонии. Путь спасения Германии, по мысли писателя, тоже лежит через страдание: «И если остались в Германии мыслящие люди, они должны быть глубоко благодарны Красной Армии за то, что она через страдание возвращает их стране давно утраченную человечность» [1, с. 187]. Целительность страдания, осознание вины способно возродить к духовной жизни даже сторонников фашизма, вывести их на новый уровень морального очищения.
Принцип пространственного и онтологического контраста лёг в основу статьи «Русские в Берлине» (7 мая 1945): победители приходят в страну поверженного врага. Размышления об итогах войны сопряжены с раздумьями о национальном самосознании, его персонифицирует праматерь русского народа — мать русских богатырей. Её яркий портрет воспринят современниками: «И мы отсюда видим, какие лучистые, усмешливые, весёлые становились у старушки глаза, когда летели в бранном поле ошмётки от ворога» [1, с. 190]. Угадывается не только Родина-мать в патриотическом толковании, дающая жизнь, язык, сознание, но и, думаем, образ Пресвятой Богородицы, благословляющей ратников на их подвиг. Роль Матери в обороне Родины первостепенная — ей доверена тайна рождения и воспитания героев: «А как она растила своих сынов, какой росной водой умывала, какой живительной песней их сон баюкала—про то в сказках не сказывается: это тайна народа моего» [1, с. 190]. Древний образ Матери восстанавливает связь времён и онтологическую модель Бытия.
Мифологический ряд расширяет философский смысл Победы в статье «Имя радости» (11 мая 1945), где радость Победы обретает вселенские масштабы: «Ещё не изведанным волненьем до отказа переполнена вселенная, и кажется, что даже солнцу тесно в ней. Трудно дышать, как на вершине горы... Так выглядел первый день Победы» [1, с. 194]. Новизна чувства связана с восхождением человечества на вершину, рождается ассоциация с начальным временем создания мира, организации жизни по строгим моральным нормам, поэтому Победа предстаёт субстанцией, заполняющей воздушное пространство, дающей исток качественно новому существованию человека на земле. Данная возможность получена в конце тяжёлого пути к великой цели, в период взросления народа: «...эти битвы принесли нам зрелость для будущего» [1, с. 194]. Новая жизнь после Победы мыслится земным раем: «Мало прийти в землю обетованную, надо ещё распахать целину, построить дома на ней и оградить себя от зверя. Мы совершили всё это, первые поселенцы в стране немеркнущего счастья» [1, с. 194]. Достигнутая цель формулируется в мифологическом ядре: Победа — это земля обетованная, обещанное спасение и избавление от плена тьмы возможно при строгом ограждении от скверны. Обетованная земля осваивается с именем Бога, благословляющего людей на жизнь после войны. Удостоены этой высокой чести не только страдальцы-труженики войны, но и благодарные потомки, хранящие память о Победе. Завоёванное счастье необходимо осознать в духовной перспективе. Спустя годы нужно оценить и вспомнить о подвижничестве людей в годы войны. Осмысливается преобразующая роль настоящей Победы и её истинная цена: «Если доныне празднуются Полтава и поле Куликово, на сколько же веков хватит нынешней нашей радости? Только она выразится потом не в торжественных сверканьях оркестров, не в радугах салютов, а в спокойном вещественном преображенье страны, в цветенье духовной жизни, в долголетии старости, в красоте быта, в творчестве инженеров и художников, садоводов и зодчих. Немыслимо в одно поколенье собрать урожай такой победы» [1, с. 194].
Победа понимается и как урожай хлеба духовного, собранного по крупицам народом: «Советские люди сеяли её долго, каждое зёрнышко было опущено в почву заботливой и терпеливой рукой. В зимние ночи они своей улыбкой грели её первые всходы, они берегли их от плевела и летучего гада, — и вот под сенью первого ветвистого и плодоносного дерева собираются на пиршество воины и кузнецы оружья. Они запевают песню новой мирной эры. И если только человечество сохранит мудрость, приобретённую в войне, как оно стремится сберечь боевую дружбу, этой величавой запевке подтянут все..., а песня — как братский кубок, она сроднит народы на века! Какой нескончаемый праздник предстоит людям, если они не позволят подлым изгадить его в самом зародыше» [1, с. 195]. Насыщенная символика хлеба, связанная с мотивами вспаханной земли, мирового древа, воплощает возрождение после зимы/войны, ожидание нового урожая сопровождает торжественная песнь/гимн, олицетворяющая соборность победителей. Призыв к созидающей мечте-оберегу от зла, обусловлен думой о счастливом будущем: «Давайте мечтать и сообща глядеть за горизонты грядущего столетия, — отныне это тоже становится умной и действенной работой. Мечтой мы победили тех, у кого её не было вовсе:
было бы кощунством считать за мечту их замысел всеобщего скотства» [1, с. 195]. Идея нравственного очищения воплощена в утопическом образе будущего мира, он предстаёт гордым, честным, строгим и благоустроенным, в нём: «...новые святыни воздвигнутся по лицу земли взамен разрушенных варварством» [1, с. 195], главной святыней, по мысли автора, станет «постоянное горение живого человеческого духа» [1, с. 195]. Жизнь будущего общества исключит разрушение, человек реализуется в созидании: «На планете станут жить только мастера вещей и мысли, подмастерья и их ученики; многообразен труд, и только руки мертвеца не умеют ничего» [1, с. 195]. Человек обязан осуществить своё предназначение, создав условия для красоты в мире: «...та самая красота, за которую бились герои и которую люди иногда стыдятся называть, ибо наивно звучит всякая вслух высказанная мечта» [1, с. 195].
Окончательная Победа зафиксирована в статье «Полдень Победы» (25 июня 1945) возвращением воинов в отчий дом [3]. Онтологический мотив возвращения домой с его ключевыми смыслами — взросление героев, их личностный рост сопряжён с приходом в священное место страны — на Красную площадь: «Сюда глядит история с кремлевских башен <...>. Сегодня эта площадь — как ладонь Родины с горстью отборного зерна сталинского урожая» [3]. Красная площадь — аксиологический центр страны — аккумулирует в себе созидательную энергию, образ зерна на ладони — с одной стороны, — результат усилий пахаря, с другой — зародыш новой жизни. Выдержанные воинами испытания наделяют их священным правом — владеть ключами счастья, отбитыми ими у смерти [3]. Возможность открывать или закрывать счастье воплощает мечту о социальном благоденствии: автор разделяет общенародную надежду на счастливую свободную жизнь в Советской России после войны. Надеждой на стабильное счастье обусловлена и сакрализация Победы, «наш великий семейный праздник, где равноправно пируют за братским столом и доблестные труженики войны, и солдаты оборонных цехов», «Победа есть сокровище, производное от всех других народных сокровищ. Её следует беречь бдительней, чем зеницу ока: у неё цена крови, тяжёлых жертв!..» [3]. Победа отнесена к Вечности, к торжеству приглашены и «павшие в бою» [3], сожаление об их не претворённых в жизнь мечтах и замыслах звучит с особой болью, будущая счастливая страна не увидит их воплощения: «О, эти непостроенные дворцы и неоткрытые тайны природы, ненаписанные книги и нерасцветшие сады!..» [3]. Мотив эпитафии, поклонение погибшим воинам останавливает время, чтобы отдать дань уважения павшим.
Мысль о длительности состояния Победы формулируется в открытом публицистическом слове: «Победа не есть событие одного мгновенья, такое вино не выпивают залпом...» [3]. Перечисляются составляющие Победы по принципу нарастания —по мере удаления во времени от настоящего момента: салюты, поэмы, тучные поля: «...какие арки величественней, чем радуги стольких салютов в небе отчизны? Какие поэмы полнее расскажут о делах ваших, чем эти мирные, тучные поля, как чаши с молоком, налитые созревающим урожаем и отвоёванные вами у гибели» [3]. Метафоризация полноты жизни, изобилия возвышает духовный облик России:
«Для народа, поднимающегося по исторической лестнице, каждая ступенька выше и краше предыдущей. Вот где у России на мир и на себя открылись орлиные очи!» [3]. Восхождение страны сопряжено с построением земного рая: «Мы ещё на своём веку хотим увидеть абсолютное материальное благополучие, которое есть почва для абсолютного земного счастья, — и мы уже видим, хотя бы на советском куске суши, этот преображённый мир» [3]. Осознание и осязание духовной почвы приводит к расширенному толкованию образа древа: «Обширно и ветвисто генеалогическое древо нынешних героев; не вчера начались — творенье нового мира и бессмертный подвиг нашей отчизны» [3]. Настоящую Победу творили люди, помнившие о славе своих предков, в знак благодарности им: «...давайте поклонимся земно и всей нашей дальней и ближней родне, которая на протяжении столетья вкладывала свои кровь и жизнь или хотя бы мысль и труд в дело победы. Поделимся с ними нашей славой» [3]. Победа восстанавливает генетическую память народа, его духовную родословную, собирает нацию, написавшую «святую книгу» [3] истории страны, куца вошла и Великая Отечественная война. Чтить память о ней должно долго, поэтому в финале автор обращается к детям — наследникам: «Дорогие, отроки и девочки, и вы — совсем маленькие! <...> Пусть в вашей невинной памяти запишется этот день, полный всяческих благодеяний. <...> И если когда-нибудь усталость надломит ваше вдохновенье или грянут чёрные минуты, <...> вспомните этот день, и вам смешна станет временная невзгода» [3]. Завет будущим поколениям состоит в сбережении заповедной памяти о Победе и в ответственности за утверждение и сохранение новой гуманистической веры.
Постижение развития идеи Победы в статьях Л. М. Леонова завершающего этапа войны углубляет понимание философского и символического синтеза мыслей и образов, составляющих идейный комплекс Победы. Размышления о статьях писателя расширяют представление о значении публицистического жанра в целом.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1 Леонов Л. М. Собр. соч: в 10 т. М.: Худож. лит., 1984. Т. 10: Публицистика;
Фрагменты из романа / примеч. О. Михайлова. 736 с.
2 Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: «Искусство - СПБ», 2010. 703 с.
3 Полдень победы. Леонид Леонов. URL: http://www.leonid-leonov.ru/polden-pobedy.
htm (дата обращения: 23.08.2014).
* * *
Shchelokova Larisa Ivanovna,
PhD in Philology, Associate Professor, the Department of Russian literature, Institute of Humanities Sciences, Moscow City Pedagogical University, Sel'skohozjajstvennyj proezd, 4, 129226 Moscow, Russian Federation
E-mail: [email protected]
THE IDEA OF THE VICTORY IN L. M. LEONOV'S JOURNALISM OF 1945
Abstract. The purpose of the article is to analyze the development of the idea of victory in L. M. Leonov's journalism of 1945, to consider philosophical and metaphorical imagery of this concept, which is interpreted by the writer as a new stage of human existence with the indispensable change of outlook. The motive's complex semantic structure of Victory was analyzed, it was found, as the author understands it, that the victory restores the genetic memory of the people, their spiritual ancestry, gathers the nation, which has written the book of the history of the country, which included the Great Patriotic War. The final Victory is marked by the return of soldiers to their family homes. This motif is associated with the sacred symbols of bread, motifs of plowed land, the world tree, symbolizing rebirth after winter / war. Waiting for the new crop, framed by a solemn song / hymn embodies collegiality of winners. The principle of ontological and spatial contrast is the basis of the article «Russian Berlin» — the winners come to the country of the defeated enemy and it leads to the reflections on the national consciousness. It is personified by the foremother of the Russian people — the mother of Russian heroes. Not only the Motherland is seen in this patriotic interpretation, which is the life, language and consciousness, but also the image of the Holy Virgin Mary, blessing the Warriors
Keywords: L. M. Leonov, journalism, the literature of the Great Patriotic war, Russian literature of the 20-th century, the sacral.
REFERENCES
1 Leonov L. M. Sobranie sochinenij: v 10 t. [Collected works in 10 volumes]. Moscow: Hudozh. lit., 1984. Vol. 10: Publicistika; Fragmenty iz romana [Publicism fragments from the novel], primech. O. Mihajlova 736 p.
2 Lotman Ju. M. Semiosfera [Semiosphere]. St. Peterburg, «Iskusstvo - SPB», 2010. 703 p.
3 Polden'pobedy. Leonid Leonov [Victory Midday. Leonid Leonov]. Available at: http:// www.leonid-leonov.ru/polden-pobedy.htm (Accessed 23 August 2014).
Наследие Древней Руси
УДК 821.161.1.0 ББК 83.3(2Рос=Рус)1
Кузьмина Мария Константиновна,
аспирант филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, Ленинские горы, ГСП, 1-й корпус гуманитарных факультетов (1-й ГУМ) 119991 г. Москва, Российская Федерация E-mail: [email protected]
ФУНКЦИИ НЕПЕРЕКРЁСТНЫХ БИБЛЕЙСКИХ ЦИТАТ В ЖИТИИ СЕРГЕЯ РАДОНЕЖСКОГО (на материале цитат из Псалтири)
Аннотация: Рассмотрены семантика, функции и механизмы введения в повествование уникальных в древнерусской преподобнической агиографии ХУ-ХУП вв. цитат из Псалтири в текст Пространной редакции Жития Сергия Радонежского. В зависимости от степени типизированности сюжетных эпизодов и мотивов, для комментирования которых привлекаются цитаты, а также от набора типических значений, связуемых с ними, выделяются четыре разновидности подобных цитат: цитаты, являющиеся результатом осмысленной, механической и травестийной библеизации повествования, а также индивидуально-авторские цитаты, комментирующие оригинальные сюжеты (восклицание младенца в материнской утробе, прибытие воза с хлебом к монастырским воротам во время голода) и неверба-лизованные идеологемы жития (молитвенный дар Сергия как основа духовной жизни Троицкого монастыря, московская тема в житии). Подробно описываются механизмы связывания житийного и библейского контекстов: традиционный, сверхконтекстный, или общетекстовый, концептуальный и метафорический.
Ключевые слова: уникальные цитаты, древнерусская агиография, контекстуальный анализ, функции библейских цитат.
Библейские цитаты в Житии Стефана Пермского стали предметом исследования Ф. Вигзелл «Цитаты из книг Священного Писания в сочинениях Епифания Премудрого» [1]. В результате проведённой работы Вигзелл утверждает, что Епифаний Премудрый цитировал Библию по памяти, а «его метод сочинения был свободный и непосредственный» [1, с. 242]. Данная работа является логическим продолжением исследования Вигзелл.
© Кузьмина М. К., 2014
Из 112 цитат из Псалтири1, встреченных нами в Пространной редакции Жития Сергия Радонежского (далее — ЖСР), 44 являются, по нашим сведениям, уникальными, т. е. не встречаются в составе других преподобнических житий ХУ-ХУП вв.2 Подобные цитаты мы называем неперекрёстными. Таким образом, классификация и описание подобного рода цитат даст представление об оригинальном видении Епифания Премудрого целей и принципов цитирования Библии.
Цитаты, являющиеся продуктом осмысленной библеизации повествования
Подобные цитаты являются потенциальными топосами, иначе — биб-леизмами, вводящими в повествование ограниченный набор сюжетных мотивов, и могли бы функционировать в тексте других житий в качестве таковых. Однако в силу того, что набор топосов, как атрибутов коллективного знания, ограничен, а для творческой манеры Епифания Премудрого характерна установка на гиперци-татность, эти цитаты не вошли в состав агиографической топики.
Целью введения подобной цитаты являлось, как правило, выражение в библейских образах того или иного повторяющегося в других житиях сюжетного мотива.
Так, описывая одинокую жизнь Сергия на Маковце, Епифаний прибегает к образности 15 псалма: «И елико же что дЪаше, псалом въ устЪх его всегда б'Ъаше, еже рече: "Предзр'Ъх Господа предо мною выну, яюо одесную мене есть, да ся не подвижу"» [2] (Ср.: «Предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся» [15: 8]). Традиционный для русской агиографии мотив подвижнической жизни святого в пустыне утверждается цитатой из Псалтири, имеющей однозначное толкование: Господь помогает праведнику и укрепляет его.
Ещё один традиционный мотив — размышление подвижника в юности о бренности всего мирского — вводится в повествование с помощью цитаты из 29 псалма: «По времени же възраста к лучшимъ паче преуснЬвающу ему, ему же житийскыя красоты ни въ что же въм'Ънившу и всяко суетство мирьское яко исмЬтие поправъшу, якоже рещи и то самое естество презрЬти, и преобидЪти, и преодолЬти, еже и Давидова в себ'Ь словеса начастЪ пошептавъшу: "Каа плъза въ крови моей, вънегда снити ми въ истлЪние?"» [2] (Ср.: «Кая польза в крови моей, внегда сходити ми во нетление; еда исповестся тебе персть; или возвестит истину твою» [29: 10]).
Любовь же Сергия к церковному богослужению (эпизод пострижения Сергия в Троицкой церкви) передают цитаты из 25 и 92 псалмов: «Молча пояше и бла-годаряше Бога, глаголя: «Господи! Възлюбих красоту дому твоего и мЪсто вселе-ниа славы твоея; дому твоему подобает святыни Господни въ длъготу дний» [2] (Ср.: «Господи, возлюбих благолепие дому твоего и место селения славы твоея» [25: 8], «Дому твоему подобает святыня, Господи, в долготу дний» [92: 6]).
1 Всего нами идентифицировано 370 цитат из разных библейских книг в тексте Пространной редакции.
2 Нами исследовано около 70 доступных (опубликованных) текстов житий преподобных.
Цитаты, являющиеся продуктом механической библеизации повествования
Говоря о механической библеизации повествования, мы, конечно, не утверждаем её безотчётность, поскольку в противном случае феномен цитации сводится на нет — мы сводим функцию подобных цитат к сакрализации повествования на самом общем уровне, на уровне жития как текста, вне зависимости от особенностей его сюжета, композиции и системы мотивов.
Традиционная позиция для введения подобных цитат — «Слово похвальное»:
ЖСР. Слово похвальное Псалтирь
«и пакы: "Взысках Господа, и услыша мя"» [2]. 33: 5 Взысках Господа, и услыша мя и от всех скорбей моих избави мя
Яко высокь Господь на смеренныа призирает, и приемля кроткыа Господь» [2] 90: 1 Живый в помощи вышняго, в крове Бога небесного водворится
«МнЬ же з'Ьло честни быша друзи твои, Боже, з'Ьло утвръдишася владычьствиа их» [2] 138: 17 Мне же зело честни быша друзи твои, Боже, зело утвердишася влады-чествия их
Яко высокь Господь на смеренныа призирает, и приемля кроткыа Господь» [2] 137: 6 Яко высок Господь и смиренныя призирает, и высокя издалеча весть
Кроме того, к этой разновидности относятся те цитаты, которые имеют предельно широкое значение, не под дающееся генерализации и не соотносимое с тем или иным сюжетным мотивом.
Так, в составе молитвы Варфоломея в Ростове звучат слова 36 псалма: «Посему бо не мала печяль бяше родителема его; не малу же тщету вмЪняше себЬ учитель его. Въси же и печаляхуся, не в-Ьдуще яже о нем вышняго строениа Божиа промысла, яже хощет Богъ сътворити на отрочяти семь, яко не оставит Господь преподобнаго своего» [2] (Ср.: «Яко Господь любит суд и не оставит преподобных своих: во век сохранятся: беззаконницы же изженутся, и семя нечестивых потре-бится» [36: 28]).
Отметим, что часть подобных цитат может вовсе не иметь предикации, представляя собой лишь отрывки библейских речений, маркированные библеизмы в плане фразеологии.
Так, в словах Кирилла и Марии к странствующему монаху, дарующему Варфоломею разумение грамоты, звучит фрагмент 43 псалма: «Родители же его моля-хуся старцу, въпрашающе его и глаголюще: "Отче господине! Пожди еще, да въпра-шаем тя, да разр'Ьшиши и утЪшиши нищету нашу и печаль нашу"» [2] (Ср.: «Векую лице твое отвращаеши; забываеши нищету нашу и скорбь нашу» [43: 25]).
Очевидно, что никакого смыслового соположения житийного и библейского контекстов в данном случае быть не может, однако перед нами цитата, отсылающая читателя к тексту Псалтири. Жизнь святых людей подобает описывать священным языком, и обращение Епифания Премудрого к элементам библейской фразеологии, вне сомнений, релевантно и для него, и для его потенциального читателя.
Индивидуально-авторские цитаты
Житийный субстрат подобных цитат традиционно представлен неповторяющимися или редко повторяющимися агиографическими сюжетами, для осмысления которых агиограф также обращается к Библии. Нетипичность сюжета понуждает книжника к оригинальному цитированию, при этом используемая цитата может быть как предельно традиционной, так и уникальной, или неперекрёстной, как в нашем случае. Результатом творческой инициативы агиографа является авторское перенесение библейского контекста на материал житийного сюжета.
• Цитаты, оригинально интерпретирующие сюжет жития
Первый оригинальный сюжет ЖСР, позволивший Епифанию внести в текст жития индивидуально-авторские цитаты, — чудесное воскликновение младенца в материнской утробе.
Мать Варфоломея Мария, предвидя особое смотрение Божие о носимом в её утробе младенце, восклицает: «Господи! Спаси мя, съблюди мя, убогую си рабу свою, и сего младенца носимаго въ утроб'Ъ моей спаси и съхрани! Ты бо еси храняй младенца Господь, и воля твоа да будет, Господи!» [2]. «Храняй младенцы Господь» здесь — вовсе не застывшая формула, отвлечённо восхваляющая Бога, а предельно точно выраженная молитвенная просьба и одновременно основанная на переживании чуда в церкви уверенность в том, что Бог эту просьбу услышит и удовлетворит.
Второй сюжет, вводящий в повествование индивидуально-авторские цитаты, — многодневный голод в монастыре, разрешившийся чудесным появлением воза с хлебами у монастырских ворот.
Когда братия начинает роптать, Сергий обращается к ним со следующим поучением: «Глаголет бо Господь: "Не аз ли есмь податель пищам, и житныя плоды износя, житница наштьнаа, и коръмитель всему миру, и питатель вселенныя, даай пищу всякой плъти, даай пищу им въ благо врЬмя, отвръзаа руку свою, насыщая всяко животно благоволениа?"» [2] (Ср.: «Отверзаеши ты руку твою и исполнявши всякое животно благоволения» [144: 16]). Характерно замещение словоформы «исполнявши» на «насыщавши», таким образом, самая отвлечённая констатация милосердия Божия в отношении ко всякой твари осмысляется Епифанием как указание на помощь Божию во время голода. Значение стиха Псалтири предельно генерализовано: Бог не оставляет праведников в затруднительных обстоятельствах; Епифаний же предельно конкретизирует значение этого стиха.
Цитата же из 37 псалма, изображающая молчаливое воздержание праведника от осуждения досаждающих ему грешников, приобретает новое звучание в контексте описания подвига молчальничества, добровольно подъятого учеником Сергия — Исаакием: «И тако пребысть млъча вся дни живота своего, по реченому: "Аз же бых, яко глух, не слыша, и яко нЪмь, не отвръзаа усть своих"» [2] (Ср.: «Аз же яко глух не слышах, и яко нем не отверзаяй уст своих» [37: 14]).
• Философские цитаты, осмысляющие текст жития на сверхсюжетном уровне
Цитаты этой разновидности отражают связь между невербализованными семантическими валентностями житийного и отчётливо артикулированными —
библейского контекста. Чаще всего эти цитаты идеологически осмысляют и интерпретируют образ самого Сергия и созданного им монастыря в историософском ключе. Без преувеличения можно сказать, что эта разновидность цитат является ярким свидетельством филигранной работы Епифания по организации интертекстуальных связей между Библией и житием, его прекрасного знания Священного Писания и даже порой его духовных прозрений, вносящих неоценимый вклад в изучение древнерусской Сергианы.
В эпизоде, описывающем прощание Сергия с игуменом Митрофаном, оставляющим юного инока в одиночестве на Маковце, Епифаний обращается к фразеологии 65 псалма: «И сего ради услыша мя Богъ и внят глас молитвы моея. Благо-словенъ Богъ, иже не оставит молитвы моея и милости своея от мене... Ты же, отче, обаче нынЬ отходя еже отсуду, благослови мя убо смиреннаго» [2] (Ср.: «Сего ради услыша мя Бог, внят гласу моления моего. Благословен Бог, иже не отстави молитву мою и милость свою от мене» [65: 19-20]).
Отметим, что Епифаний меняет время глагола с аориста («отстави») на настоящее («отставит»), и это кардинальным образом изменяет смысл всего высказывания по сравнению с его библейским значением: с момента ухода Митрофана начинается молитвенный подвиг преподобного Сергия, истинная причина того центростремительного движения, которое вначале соберёт вокруг Сергия множество учеников и создаст Троицкую обитель, а после станет источником устроения множества дочерних обителей и духовного расцвета русской Фиваиды. Цитата, таким образом, вводит в повествование мотив особого молитвенного дарования Сергия — того смыслового нерва, вокруг которого строится весь образ преподобного.
О распространении Троицкого монастыря и первых крестьянах, поселившихся в его окрестностях, Епифаний пишет, используя фразеологию 106 псалма: «И съставиша села и дворы многы, и насЪяша села, и сътвориша плод житенъ, и умножишася зЪло, и начаша посЪщати и учящати въ монастырь, приносяще многообразная и многоразличнаа потребованиа, имъже нЪсть числа» [2] (Ср.: «И насели тамо алчущия, и составили грады обителны, и насеяша села, и насадили винограды, и сотворили плод житен» [106: 36-37]). Картина, описанная в псалме, говорит о преображении местности, происходящем в зависимости от нрава населяющих её людей: когда землю населяют грешники, она становится бесплодной и непригодной для жизни («Положил есть реки в пустыню и исходили водная в жажду, землю плодоносную в сланость, от злобы живущих на ней» [106: 33—34]), напротив, когда в пустынной и непроходной земле поселяется праведник, она становится плодородной, наполненной источниками вод («Положил есть пустыню во езера водная и землю безводную во исходили водная» [106: 35]).
Таким образом, с точки зрения Епифания, именно личный духовный подвиг преподобного Сергия (и его учеников) становится причиной того исторического явления, которое принято называть монастырской колонизацией северных русских земель.
Обратимся к описанию переселения семьи боярина Кирилла в Ростов: «И быша преселници на земле чужде» [2], — констатирует Епифаний. Перед нами
отсылка к 136 псалму: «Како воспоем песнь Господню на земли чужд ей» [136: 4]. Цитата напрямую соотносится с описанием разорения Ростова московским воеводой: «И не мало их от ростовець москвичем имЪниа своа съ нуждею отдаваху, а сами противу того раны на телеси своем съ укоризною въземающе и тщима руками отхождааху» [2].
Как же удалось Епифанию совместить неприятие политики Москвы, явственно отразившееся в рассказе о разорении Ростова и подспудно в аллюзии на 136 псалом, с тем, что Сергий впоследствии становится инструментом этой политики и благословляет князя Дмитрия на Куликовскую битву? Епифаний делает это в высшей степени искусно: разорение Ростова описывается с привлечением образов книги Деяний апостолов: «И бысть страх великъ на всЪх слышащих и видящих сиа, не токмо въ градЪ Ростов-Ь, но и въ всЪх предЪлехъ его» [2] (Ср.: «Слышав же Анания словеса сия, шед издше: и бысть страх велик на всех слышащих сия» [5: 5]). Таким образом, разорение Ростова осмысляется как Божие наказание, соразмерное грехам людей. Кроме того, приступая к описанию переселения, Епифаний замечает: «Како же или что ради преселися, аще бо и много имам глаголати, но обаче нужа ми бысть о семъ писати» [2] (Ср.: «Сопротив же глаголющим иудеем, нужда ми бысть нарещи кесаря, не яко имея язык мой в чесом оклеветати» [28: 19]). Апостол Павел покидает Иерусалим и отправляется в Рим «страха ради иудейска», ведь именно Риму Божьим смотрением суждено было стать центром вселенского христианства, семья Кирилла покидает Ростов и переселяется в московские пределы, поскольку политическое первенство в будущем за Москвой и именно Москве (а не Ростову) суждено стать Третьим Римом. Однако следует помнить, что, переходя на сторону Москвы, Сергий не намерен «язык свой оклеветати», т. е. отречься от духовной связи со своей малой Родиной — Ростовской землёй.
Цитаты, являющиеся продуктом травестийной библеизации повествования
Цитаты подобного рода, устойчиво соотносимые с определённым библейским контекстом и его трактовкой, вводят в повествование неожиданный и непредсказуемый житийный контекст. Сопоставление контекстов, таким образом, может производиться метафорически или даже эпатажно-метафорически.
Так, иерей Михаил обращается к родителям Варфоломея со следующими словами: «О предобраа супруга, иже таковому дЪтшцу родители быста! Въскую устрашистеся страхом, идЬже не бЪ страха. Но паче радуйтеся и веселитеся, яко сподобистася таковый дЪтшць родити» [2] (Ср.: «Тамо убояшася страха, идеже не бе страх: яко Господь в роде праведных» [13: 5]). Слова Псалтири описывают печальную участь грешников, угнетающих праведников, Епифаний же изображает добродетельный ужас благочестивой четы.
В некоторых случаях сопоставление контекстов основывается на внешнем сходстве параллельных фрагментов Псалтири и жития в плане выражения.
В описании выхода Сергия из огорода, в котором он трудился в течение дня, прочитывается цитата из 103 (предначинательного) псалма: «Егда же преподобный изыде от дела деланна своего и от ограда монастыри обретеся, тогда мниси скоро
указашаему, глаголюще: "Сетотъ есть, егоже вжелелъ есивидети"» [2] (Ср.: «Изыдет человек на дело свое и на делание свое до вечера» [103: 23]). В плане содержания связь, даже метафорическую, между житийным и библейским контекстами увидеть практически невозможно: Псалтирь описывает фрагмент богозданного миропорядка, житие — конкретный эпизод жизни Сергия. Цитата, однако, прочитывается ввиду скопления словоформ «изыде», «на дело», «и делание», соотносимых в сознании среднестатистического читателя со стихом 103 псалма. Подчеркнём, что перед нами не заимствование, а цитата, функция которой заключается в осмыслении и всего описываемого в житии, и всего сущего как части непрерывной Священной богочеловеческой истории.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1 Вигзелл Ф. Цитаты из книг Священного Писания в сочинениях Епифания Премудрого // Труды отдела древнерусской литературы. Л.: Наука, 1971. Т. 26. С. 81-104.
2 Житие Сергия Радонежского // Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; СПб.: 1999. Т. 6: XIV - середина XV века. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/
Default.aspx?tabid=4989 (дата обращения: 12.06.2014).
* * *
Kuzmina Maria Konstantinovna,
post-graduate student of a Philological department of Moscow State University named after M. V. Lomonosov,
Leninskiye gory, GSP, 1-st building of Humanities Department, 119991, Moscow, Russian Federation E-mail: [email protected]
FUNCTIONS OF UNCROSSED QUOTATIONS IN THE LIFE OF ST. SERGIUS OF RADONEZH
Abstract: The article concerns semantics, functions and mechanisms of injection into the narration of unique (uncrossed) quotations from The Book of Psalms into the text of Extended redaction of The Life of Sergius of Radonezh. Such kind of quotations is rare in ancient Russian hagiography of XV-XVII centuries. Depending on the types of plotlines which are to be commented with biblical quotations and on typical meaning connected with them, four kinds of uncrossed quotations are detected: quotations which are the product of intelligent, mechanical and burlesque biblicising of narration, as well as individual quotations authored by particular scribes illustrating original plots (the exclamation of a baby in mother's womb, the arrival of a cart with loaves during a hunger) and unverbalized ideas of the life (the gift of the prayer of Saint Sergius as a foundation of spiritual life of the Saint Trinity's monastery, Moscow line in the Life). The mechanisms of association of contexts of lives and the Bible are described in detail. Those are traditional, overcontextual, conceptual and metaphorical associations.
Keywords: unique (uncrossed) quotations, ancient Russian hagiography, contextual analysis, functions of biblical quotations.
REFERENCES
1 Vigzell F. Tsitaty iz knig Sviashchennogo Pisaniia v sochineniiakh Epifaniia Premudrogo [Quotations from the books of Bible in the writings of Epiphany The Wise]. Trudy otdela drevnerusskoi literatury [Works of the Department of ancient Russian literature]. Leningrad, Nauka Publ., 1971. Vol. 26, pp. 81-104.
2 Zhitie Sergiia Radonezhskogo [The life of Saint Sergius of Radonezh]. Biblioteka liter-atury Drevnei Rusi [Library of literature of ancient Russia]. St. Petersburg, Nauka Publ. 1999. Available at: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4989 (Accessed 12 June 2014).
УДК 821.161.1.0 ББК 83.3(2Рос=Рус)1
Сулица Екатерина Ивановна,
магистр филологии, помощник художественного руководителя студенческого театра «Переход», ФГБОУ ВПО Рязанский государственный университет им. С. А. Есенина, ул. Касимовское шоссе, д. 25, 390000 г. Рязань, Российская Федерация
E-mail: [email protected]
ЖЕНСКИЕ ТИПЫ «ИСКУСИТЕЛЬНИЦЫ» И «ЗЛОЙ ЖЕНЫ» В РУССКОЙ ПОВЕСТИ КОНЦА XVII - НАЧАЛА XVIII вв.
Аннотация: Обращение к «женской теме» в древнерусской словесности ново и актуально, открытыми остаются вопросы классификации и типологии женских образов. Задача данной статьи — охарактеризовать выделенный в рамках «женской темы» средневековья тип древнерусских героинь, определённый как «женщина-искусительница», и выявить его роль в сюжетно-композиционной структуре текста. Путём сопоставительного анализа женского идеала и его антипода определяются основные черты выделенного типа, истоки и традиции его изображения, на примере разноплановых героинь повествовательной литературы конца XVII - начала XVIII вв. рассматривается его развитие и трансформация. Для анализа и сопоставления привлекаются сочинения поучительной литературы XVI-XVII вв.: «Домострой», «Беседа отца с сыном о женской злобе», «Слово Даниила Заточника», Слово Иоанна Златоустого «О добрых женах и о злых женах», «Притча о старом муже» и бытовые повести («Повесть о Карпе Суту-лове», «Повесть о Савве Грудцыне») и гистории петровского времени («Гистория об Александре российском дворянине»).
Ключевые слова: древнерусская литература, поучительная литература XVI-XVII вв., гистории петровского времени, женская тема, женские образы, «Домострой», «Повесть о Карпе Сутулове», «Повесть о Савве Грудцыне», «Гистория об Александре российском дворянине».
Представление о женщине в обществе и культуре Древней Руси определяется соединением двух ключевых праобразов (Евы и Девы Марии); посредством их в средневековой словесности реализуется «женская тема» — комплекс представлений о женской природе, женском идеале или антиподе. Ветхозаветное понимание сущности женщины, берущее начало от образа Евы, связано с двумя её предназначениями: покорной жены и помощницы мужа (что дано от Бога и, по сути, определяет земной (светский) женский идеал) и искусительницы и пособницы нечистой силы
© Сулица Е. И., 2014
(обретено после грехопадения и определяет худшие черты женского пола). Новозаветное восприятие женщины, берущее начало от праобраза Богородицы, воплотило женский праведнический идеал средневековой эпохи.
Светское, как и церковное, понимание женского идеала складывалось на основе библейских текстов и высказываний Святых отцов. Но если высший праведнический идеал был воплощён в Деве Марии, то земной идеал определялся в рамках собирательных образов, наделённых чертами и характеристиками, определёнными авторитетными источниками. В миру женщине дано предназначение, точно выраженное Творцом: «Недобро быти человеку единому, сотворим ему помощника, соответственного ему» (Быт. 2: 18). Сотворение женщины в помощь мужчине открывает её положение рядом с ним: она не ниже его достоинством, но подчинена ему. Он сотворён ранее неё, создан как самостоятельная личность, поэтому ему в земной жизни предстоит быть главой и принимать решения, а женщине быть помощницей при нём — отсюда первостепенность роли жены для женщины средневековья.
Представление об идеальном браке и праведной роли средневековой женщины в семье наиболее полно отражено в «Домострое». Согласно этому семейному кодексу, жена-христианка должна обладать добродетелями, знать Священное Писание, следовать в семейной жизни правилам Церковного Устава и во всем быть подчинена мужу, тогда она «дражаиши есть камени многоцЪннаго ...» [3, с. 31].
Согласно Ветхому Завету, грехопадение испортило и извратило взаимоотношения мужчины и женщины, которые изначально были определены Господом: вместо кротости и подчинения мужу жена стала проявлять гордыню и стремление властвовать, вместо гармоничного союза между мужчиной и женщиной воцарились борьба и соперничество за первенство. В данном контексте Ева воспринималась как образ-символ, который позволял отождествлять женщину с пособницей нечистой силы и искусительницей мужского пола. При данном понимании женской природы именно её телесное, плотское начало становится орудием дьявола против добродетели, внешняя естественная красота и приукрашивание себя — способом обольщения мужчины.
Такими характеристиками наделён данный тип в агиографической литературе, где женщина выступает, с одной стороны, как прямое орудие дьявола, как соблазн, который через женскую плоть уводит человека от Бога, с другой стороны, в облике раскаявшихся грешниц, которые прошли путь от искусительницы до праведницы.
В первом случае мы имеем дело с рассказами о том, как дьявол принимал образ женщины, искушая монаха-отшельника, как праведные юноши бежали в день свадьбы, предпочитая браку монашество и святость и т.п. Во втором — с историями главной героини или автора о её неправедной жизни до покаяния — отказа от плотского наслаждения, которое ранее было смыслом её жизни. Так, Мария Египетская в своей исповеди сама называет себя «подлинно сосуд диавола» и признаётся, что «похотлива была и падка до наслажденья».
Иначе развивается тип «женщина-искусительница» в рамках поучительной литературы, где он представляет собой собирательный образ «злой» жены, характеристики которой выстраиваются по принципу антитезы в отношении к положи-
