И. Е. Иванов. Впечатления раненого в русско-японскую войну Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Редкое издание

И.Е. Иванов. ВПЕЧАТЛЕНИЯ РАНЕНОГО В РУССКО-ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ

Публикация подготовлена:

Александров Алексей Вячеславович, Самарская областная универсальная научная библиотека

История Русско-японской войны, при всей своей известности, содержит немало страниц, которые мало знакомы современному читателю. Одной из таких страниц является вопрос организации медицинской помощи раненым и больным воинам российской армии. Заполнению этой лакуны может послужить публикация книги воспоминаний участника Русско-японской войны И.Е. Иванова, хранящейся в фондах Самарской областной универсальной научной библиотеки1.

Илья Ефимович Иванов (1861-?) прожил богатую событиями жизнь. Участвовал в подавлении восстания ихэтуаней в Китае в 1899-1901 гг. В годы Русско-японской войны, будучи в звании капитана, командовал 2-й ротой 1-го Восточно-Сибирского стрелкового полка. За проявленную доблесть был награжден тремя орденами. 18 августа 1904 г. получил тяжелое ранение у д. Маетун под Ляояном. В 1910 г. окончил японо-китайское отделение Восточного института с похвальным отзывом. В 1913-1914 гг. вышел в отставку в звании полковника. Иванов являлся крупным и достаточно известным в дореволюционной России публицистом-востоковедом и переводчиком, был автором целого ряда книг: «На практике в Японии в 1908 г.», «В общественных местах и в интимных уголках у японцев (из записной книжки путешественника)», «Военно-походные впечатления: от Владивостока до Вафангоу и от Вафангоу до Ляояна», «Впечатления из военно-походной жизни за время оккупации Манчжурии в 1900-1903 гг.», «Очерки походно-боевой жизни во время боксерского восстания в 1900 году» и др.

1 Иванов И.Е. Впечатления раненого в Русско-японскую войну. М.: Изд. И.А. Маевского, 1914. 148 с. (библиотечный номер хранения - 383212).

И.Е. Иванов

Редкое издание

В изданных в 1914 г. «Впечатлениях раненого в Русско-японскую войну», опираясь на собственный опыт, он описал организацию медицинской помощи, ее достоинства и недостатки, госпитальную обстановку, настроения раненых и персонала. Книга публикуется с сохранением стилистических особенностей.

ВПЕЧАТЛЕНИЯ РАНЕНОГО В РУССКО-ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ

Как я ранен

18 августа 1904 г., под Ляояном, на крайнем правом фланге позиции на участке 1-го Восточно-Сибирского стрелкового Его Величества полка, под Сигнальной горой у д. Маетун.

Начинало светать. По мере того, как становилось светлее, японцы больше и больше засыпали пулями открытую вершину, глаза невольно дольше останавливались на некоторых неподвижных и странно лежавших стрелках, молча возились товарищи около раненых, тоже больше молчавших. Русский раненый солдат не любит стонать; хныксы -исключения.

«Ваше высокоблагородие! Прикажите отнести меня на перевязочный пункт», -просит с умоляющим взглядом унтер-офицер 3-й роты. Назначил трех человек. «Взводного ранили!.. » - слышится чей-то соболезнующий голос. Молодец взводный унтер-офицер 2-й роты Назар Гусар сидит без рубашки, голый; стрелок обматывает ему бинтом накрест спину и грудь; рана в грудь навылет... Обыкновенно слегка задорное, с твердыми чертами, лицо Гусара на этот раз как-то по-детски беспомощно, жалко. Он пристально смотрит на меня, ласково киваю ему головой и приказываю отнести его на перевязочный пункт.

На вершине дольше оставаться нет сил; оставив для наблюдения по отделению (человек по десяти) в двух маленьких окопах, спускаю остальных шагов на двадцать; сам прилег в окопе, осторожно высматривая из-за него. Японцы обстреливали горку почти со всех сторон. Отбитые от деревни, они отбежали за железнодорожное полотно и из-за него открыли стрельбу по деревне, вдоль и в тыл горок. Много их оставалось еще в густой траве перед деревней, куда они, расстреливаемые в упор, попрятались было вначале: эти продолжали поодиночке отбегать, оставляя даже ружья, чтобы легче было; но немногие убегали - пули догоняли их: лишь только показывалась из травы черная бегущая фигура, как из-за забора мелькали огоньки, раздавался с десяток выстрелов подкарауливавших стрелков, и фигурка, как бы споткнувшись, падала в траву. В ответ сыпались японские пули из-за дороги, поражали кого-либо из стрелявших солдат, который отваливался с

Редкое издание

пробитой головой от забора; из травы японцы также стреляли по неосторожно высовывавшимся.

Прибежал от Верещагина2 вольноопределяющийся Корнилов3 предупредить, что на горку перед ними ползут японцы. Если бы они заняли эту маленькую горку, то были бы шагов в 150 в тылу верещагинского окопа, отрезав его таким образом от нас.

Подзываю командовавшего 4-й ротой штабс-капитана Мылова.

«Потрудитесь, - говорю ему, - с вашей полуротой занять переднюю горку - туда ползут японцы».

Мылов берет руку под козырек (оба мы стоим на вершине совершенно открыто) и вместо того, чтобы сказать «слушаю», он, вдруг вздрогнув всем телом, говорит: «Господин капитан! На горку с полуротой идти не могу: я ранен. Позвольте мне идти на перевязочный пункт».

«Идите с Богом!»

Мылов, хромая, спускается с горки. Пуля, ударивши мне в шашку (шашка была в ножнах) выгнула ее и, отскочив рикошетом, ранила Мылова в ногу. Оглядываюсь, отыскивая офицеров - нет никого: Николев (батальонный адъютант) ушел с моим приказанием к Федоровскому4, капитан Холево 2-й (командир 3-й роты) куда-то скрылся. «Неужели, - думаю я, - и этот ранен?» Даже унтер-офицеров нет. Вынимаю револьвер и, показывая им, говорю лежащим людям: «От этого вот человека и до этого (взводы перемешались) слышите! Встать!» Поднялись все, как один. «Вон на горку за мной бегом». Все побежали вместе со мной вперед. На горку, частью штыками, частью стрельбой в упор, опрокинули взобравшихся уже наверх и еще взбиравшихся японцев. На маленькой вершинке приведенные мной стрелки по необходимости разместились между трупами. Относительно безопасное убежище представляли щели между камнями, куда заползали, укрываясь хоть отчасти от фланговых выстрелов и стреляя вперед; стреляли, впрочем, мало, больше прятались.

2 Штабс-капитан Верещагин временно командовал ротой Его Величества, которая занимала окоп впереди и влево от того места, где находился я с двумя ротами, 2-й и 3-й; потом сюда подошла и 4-я рота. Я, будучи командиром роты Его Величества, временно командовал батальоном, и в данный момент был начальником участка правого фланга позиции полка на горках перед деревней Маетун. (Примеч. автора).

3 Внук севастопольского героя и сын шталмейстера, этот симпатичный юноша, как только окончил Александровский лицей в Петербурге, тотчас же отправился вместе со своим товарищем Зноско-Сборовским на войну. Оба они поступили вольноопределяющимися в наш полк и были зачислены в роту Его Величества. (Примеч. автора).

4 Командир 6-й роты капитан Федоровский ночью, когда меня атаковали японцы и когда я обратился к нему за помощью, прибежал ко мне с полуротой, и в данное время вместе со 2-й ротой сидел внизу и сзади меня за глинобитным забором, отбиваясь от обходивших нас справа японцев. (Примеч. автора).

Редкое издание

Сам я прилег за камнем около солдата, обратившего мое внимание своей неподвижностью и побелевшей кистью правой руки; верхней половины туловища его не было видно; он лежал между камней. Кроме этого, я насчитал до 30 тел...

Вот все, что осталось, не считая раненых, от высланного сюда накануне с подпоручиком Грудзинским5 взвода 2-й роты, который был потом подкреплен полувзводом 3-й роты. Из пришедших со мной стрелков несколько человек было убито и ранено сию же минуту; нельзя было высунуть головы из-за камня - японцы были тут же под горкой, в густой болотистой траве, и оттуда стреляли, расстреливаемые сами с горки. Головы их стрелков чернели и из-за полотна железной дороги, в каких-нибудь 150-200 шагах от нас. Густая цепь их залегла за железной дорогой, равняясь с концом деревни, который они атаковали ночью; сюда, за дорогу, они отбежали на рассвете после неудачной атаки, оставив кучу убитых и раненых под горкой у деревни.

Японская стрелковая цепь настолько близко залегла от нас, что рисковала попасть под выстрелы своей же артиллерии; если бы японские артиллеристы не стреляли с такой замечательной отчетливостью, что почти не задевали своих, хотя, конечно, задевали кучки тех рассеянных между нами японцев, которые, пользуясь темнотой, проникли при атаке далеко вглубь нашего расположения, а теперь, когда рассвело, лежали в густой траве, боясь пошевелиться.

Здесь, как и под Вафангоу6, я еще раз убедился в поразительной меткости и целесообразности действий японской артиллерии. Узнав несомненно в подробностях от атаковавшей нас ночью пехоты (принимала участие также часть всадников) о нашем расположении на горках и в деревне, японские артиллеристы открыли методическую стрельбу по моему участку; усилия атакующих разбились о занятый 2-й ротой угол деревни - над ним и разорвалась первая шрапнель, за ней вторая, третья. Рвались они с очень низким разрывом. Потом грохнула шимоза7, подняв столб земли. Шрапнель поражала стрелков сверху, шимозы разбивали фанзы, заборы, уничтожая закрытия.

Японские артиллеристы не могли видеть нас из-за гаоляна и неровностей местности, однако они водили по полю траекторией своих снарядов как карандашом по карте, отыскивая и находя цели для поражения. Можно было вперед сказать с уверенностью,

5 Был тотчас же ранен в грудь навылет. (Примеч. автора).

6 Бой между 1-м Сибирским корпусом и 2-й японской армией, состоявшийся 2-3 июня 1904 г. Задачей корпуса было деблокировать Порт-Артур, однако, из-за нерешительности командования, плохо организованной разведки, неудачного выбора рубежа обороны и превосходства японской артиллерии русские войска потерпели поражение. Командование отказалось от дальнейших попыток деблокирования, что в основном предопределило последующую потерю Порт-Артура.

7 Снаряд, начиненный взрывчаткой, в составе которой имеется тринитрофенол, смешанный с алюминием и упакованный в шелк по методу японского артиллерийского инженера Масатики Симосэ (1859-1911). На небронированных поверхностях шимоза наносит значительные разрушения.

Редкое издание

когда и где будет рваться их шрапнель. Обстреляв деревню, японцы уменьшили дистанционную трубку8.

Низкий дымок разрыва показался шагов в 300-х влево на одной линии со мной, другая шрапнель треснула совсем близко. «Сейчас сюда». Эта мысль приподняла меня, несмотря на вызванный моей фигурой огонь японских стрелков, подстерегавших малейшее движение на горке; я пошел прочь от того места, где лежал; пошел к левому скату горки, чтобы, кстати, посмотреть, что там делается. В воздухе что-то сверкнуло, или так мне показалось, но только вслед за этим я почувствовал страшный удар по левой руке, как будто бы кто хватил меня дубиной. Сгибаю руку в локте - не гнется; хочу повернуть ладонью вперед - выше локтя повертывается, а ниже - висит как плеть. Сел и, не говоря стрелкам, что ранен, послал за командиром 3-й роты, капитаном Холево 2-м, чтобы сдать ему батальон; посланный стрелок, возвратившись, доложил, что капитан Холево 2-й контужен в голову и сейчас ему так нездоровится, что он идти не может, но, что когда оправится, то придет.

Решил, пока хватит сил, ждать, чтобы своим уходом не смутить людей, которые и без того были потрясены ночным боем, только что происшедшей стычкой, а главное -зрелищем трупов товарищей, окружавших их десятками. Сколько времени так сидел я -не знаю; сознание уже оставляло меня, когда подошел Николев; он помог мне приподняться. Раздробленные кости зашевелились, вызывая острую боль. Стеная и поддерживая раненую руку, при помощи его я добрался до деревни. Там, под прикрытием глинобитного забора, Николев перевязал мне рану (или, как потом шутя выражался он, связал все мои косточки в узелок) марлевым бинтом из индивидуального пакетика; в моей седельной сумке хранилась для экстренных случаев бутылка хорошего мюнхенского пива - я выпил полбутылки, другую отдал Николеву; силы немного возбудились.

От позиции до перевязочного пункта

Николев назначил носильщиков, уложил меня на два сшитых палаточных полотнища, поцеловал на прощанье и перекрестил; так меня дотащили до передового перевязочного пункта, то есть до фанзы в этой же деревне, где один фельдшер перевязывал раненых9; там нашлись, по счастью, настоящие носилки.

Теперь надо было решить вопрос, по какому пути идти? Предстояло два: кратчайший через Сигнальную10, но она вся дымилась. Шимозы, сотрясая ее, вздымали громадные черные столбы дыма, камней и земли, как бы выходившие из кратеров действующего

8 Приспособление, ввинчиваемое в головную часть снаряда для производства разрыва в воздухе на определенном расстоянии или через определенное время.

9 Меня фельдшер не перевязывал. (Примеч. автора).

10 Большая, высокая гора на самом правом фланге всей ляоянской позиции; на ней был устроен обсервационный пункт и находилось высшее начальство. (Примеч. автора).

Редкое издание

вулкана; над ним клубились, не исчезая, дымки разрывов шрапнели. Другой путь лежал вдоль железнодорожного полотна; там, я знал, мы должны были пройти в одном месте шагах в 300-х от японцев, лежавших за полотном против деревни и горок, но их, покамест, не было видно и пуль их - не слышно. Не колеблясь, я приказал нести себя по этому последнему пути.

И хорошо сделал: раненый после меня спустя два часа и находившийся в таком же положении, как и я, Верещагин жестоко поплатился за свою нерешительность при выборе пути, а Корнилов - погиб.

Впоследствии Верещагин рассказывал:

«Меня и Корнилова ранило пулей. Мне раздробило кость ноги; его же - легко в ногу. Я уговорил его идти со мной на перевязочный пункт. Сначала меня понесли на гору, но везде рвались шимозы; казалось - не пройти. Велел тогда вернуться в деревню, чтобы отдохнуть и переждать. Принесли в фанзу, где был Сапожников; Андреева не было, он куда-то исчез. (Полковник Андреев - командир 2-го батальона; подпоручик Сапожников - батальонный адъютант 2-го батальона). Мы выпили зато малагу11 или марсалу12 из фляжки: денщик-то оставался. В фанзе находились: я, Сапожников, Корнилов, три носильщика (один куда-то отлучился), охотники13 (человека три) и охранники. Охранников было шесть, да Сапожников пять человек разослал. Корнилов сидел против меня, я лежал. Вдруг пробивает крышу и рвется шрапнель - прямо перед моими глазами столб огня. Чувствую, что умираю. Темно. Умер. Когда я лежал перед этим, то отмахивался правой рукой от мух; мух много было в фанзе. Очнулся я скоро, хочу смотреть и не могу; глаза запорошило глиной, пылью с потолка и из крыши; кое-как прочистил левой рукой -правая не действует. Как я держал ее, немного поднявши перед лицом, отгоняя мух, так в нее и попала шрапнель (шрапнельные пули); если бы я сидел или даже был бы приподнявшись хоть малость, то, наверное, разбило бы мне голову, а то только царапнуло немного по голове и вот по щеке.

Осмотрелся - Корнилов лежит ничком, головой ко мне, лица не видно, затылок весь открыт. черная густая кровь идет. Его, должно быть, "стаканом"14 хватило в затылок; у солдата разворотило бок - все внутренности наружу. Другой корчится, хватается за грудь; третий убитый свалился за жернов, видно только его спину; одному попало пять шрапнельных пуль в спину, он выскочил в окно, упал и орет, что есть силы, орет благим матом. Кешка (Сапожников - Иннокентий), перескакивая, задел ногой и перевернул

11 Красное десертное виноградное вино, род ликера. Название этого вина связано с г. Малага, расположенным в Андалузии, южной провинции Испании.

12 Сицилийское крепленое вино, произведенное в окрестностях города с одноименным названием.

13 Подразделения российской армии, необходимые для выполнения отдельных поручений, соединенных с особой опасностью и требующих личной находчивости.

14 Имеется в виду металлическая часть (оболочка), предназначенная для объединения остальных составляющих снаряда.

Редкое издание

меня. Он выбежал. В фанзе дым, пыль. Кричу. Прибежал какой-то обозный, он сходил за стрелками; меня вытащили. Велел я вынести и Корнилова, чтобы похоронили. Меня понесли опять через гору, прямо мимо Штакельберга (командир корпуса); спросил, кого несут. Ответили, что раненого ротного. Принесли на перевязочный пункт Евдокии Алексеевны Вороновой15, по ту сторону Сигнальной. Врач хорошо перевязал меня. Евдокия Алексеевна дала мне выпить стакан коньяку и послала драгуна с запиской к жене; он потом показал жене дорогу. Понесли дальше; меня встретил Куропаткин16, перекрестил и сказал, как передавали стрелки: "Пусть выздоравливает и возвращается!" В это время я был в забытьи от коньяка. Встретила жена, плачет. "Саша!" - говорит и больше ничего не может сказать. Ногу раздуло как бревно; ее, пожалуй, отрезали бы, да жена утащила меня с операционного стола в другой барак»17.

Носилки со мной несли на плечах четверо, да двое запасных носильщиков шли позади. Лишь только носилки показались из-за гаоляна на открытое место, как пули засвистали около нас; носильщики мои припустились бегом, немилосердно встряхивая меня. Густая трава прикрыла нас на время от прицельных выстрелов; отдохнули в ней и пошли дальше. Опять пули. Солдат, который нес носилки с правой стороны у моей головы, вскрикнул. Пуля, ударив ему в спину, вышла в грудь. Его сменил запасный; здоровяк-раненый поплелся сам, без посторонней помощи, отдал только товарищу ружье. Но слава Богу! Мы в придорожной глубокой канаве; пули посвистывают высоко. Вправо, по дороге, навстречу нам едут в д. Маетун патронные двуколки; конюха лихо сидят на козлах, мало обращая внимания на японские пули и не смущаясь шрапнелями, которые шагах в 500-х от них рвутся над горой. Каждый разрыв снаряда болезненно отдается в моих порванных, оголенных нервах левой руки: от сотрясения воздуха в ране чувствуется как бы мелкое покалывание иголками. Миновали д. Гудзядзы18, все еще занятую 4-м полком и пулеметами; издали разглядел я Евгения Яковлевича

15 Евдокия Алексеевна Воронова - супруга бывшего командира Приморского драгунского полка, полковника (ныне генерала) Воронова и дочь одного из первых русских пионеров на Дальнем Востоке, тяньцзинского коммерсанта Старцева. Она во время боксерского восстания (2 ноября 1899 - 7 сентября 1901 гг.) подавала помощь раненым в Тянь-Цзине, а в эту войну имела свой собственный летучий отряд, организованный ей и содержавшийся частью на ее средства, частью на средства Императрицы Марии Федоровны. (Примеч. автора).

16 Командующий армией генерал Куропаткин ехал в это время к «Сигнальной» горе, как к наиболее угрожаемому пункту. (Примеч. автора).

17 Считаю долгом добавить к этому рассказу моего товарища, что его супруга, София Максимилиановна, бывшая сестра милосердия, «утащила» также и меня за два часа перед тем, и также к моему спасению, как читатель увидит ниже. (Примеч. автора).

18 Накануне эту деревню я занимал со своим батальоном и потом уже был выдвинут вперед. (Примеч. автора).

Редкое издание

Котюжинского, расставлявшего в поле роты между деревней и железной дорогой19. Дальше, за железнодорожной насыпью, лежал развернутым фронтом 3-й полк, выдвинутый из резерва против обходивших нас японцев. Носильщики остановились, подошли знакомые офицеры (братья Горностаевы, между прочим).

- «Что, ранены?.. Куда?» - «В руку.» - «Ну, ничего». - «А кость цела?». Пошли дальше позади развернутых и лежащих рот; многие оборачиваются, смотрят с любопытством на носилки, на меня: кто холодно, безучастно; кто - с участием. Вот один молоденький унтер-офицер, с нервным, возбужденным лицом, вытянулся20 и особенно старательно отдает мне честь; чести здесь, в сражении, к тому же из строя, отдавать, понятно, не полагается, но унтер-офицер отданием чести, видимо, подчеркивает свое особое сочувствие раненому, быть может, умирающему.

Этот не думающий о себе унтер-офицер и подобные ему, среди густых рядов лежавших солдат, готовых бодро встретить врага, и скачущие вперед, под выстрелами, двуколки, и даже белые клубочки дыма от разрывов шрапнелей, которые, не исчезая в ясном синем небе, походили на маленькие барашковые облачка над сопками - все производило бодрящее, обнадеживающее к победе впечатление.

Добрались, наконец, до полкового лазарета; он помещался в фанзе с флагом Красного Креста на крыше, в деревне, верстах в шести от д. Маетун, по направлению к Ляояну.

«Ну, что, Илья Ефимович! Куда? В руку? Ну-ка, давайте, посмотрим», - говорил врач, засучивая рукава; он начал разбинтовывать, а я - корчиться от боли, жадно ловя малейшие оттенки в выражении его лица и других, нас окружающих.

«Ну, что, будет цела рука?», - спрашиваю, когда он, потыкав слегка в рану зондом, принялся перевязывать, накладывать лубок из картона (чтобы хоть немного подравнять кости), бинтовать.

«Такие раны, Илья Ефимович, исследуются и чистятся под хлороформом. -уклончиво отвечает врач, избегая моего взгляда. - Вот, в госпитале. Там видно будет. Покамест же мы вам приостановили только кровь».

Крови вышло из меня страшно много. Казалось, вся кровь вышла - рубашка, китель и пальто промокли насквозь; пропитанная запекшейся кровью левая пола пальто стояла колом.

В лазарете начинают укладываться. Старший врач говорит: «Нет, слуга покорный; нас уже раз обстреляли шрапнелью!». Меня выносят, вслед выбегает прикомандированный к лазарету студент-медик; он объясняет носильщикам, по какому

19 Подполковник Котюжинский в данное время командовал 4-м полком. Кажется, судя по направлению рот, он выводил их из деревни, чтобы лучше обстрелять японцев, лежавших за насыпью дороги, против д. Маетун. (Примеч. автора).

20 Он нарочно встал; ружье его лежало. (Примеч. автора).

Редкое издание

пути идти. «Вдоль железной дороги не ходите, - предупреждает студент и меня, - вышло распоряжение. видите!» - указал он на выехавшую батарею, которая становилась на позицию рядом с лазаретом.

Все новые и новые выдвигавшиеся из резервов полки ложились развернутым фронтом за железнодорожную насыпь против деревень, которые захватывали постепенно обходившие наш правый фланг японцы.

Принесли в дивизионный лазарет, раскинувший свои шатры среди поля. Дивизионный врач - наш бывший полковой, Петр Григорьевич Подольский, с которым мы прослужили вместе лет семь на Дальнем Востоке и «отломали» Китайский поход21.

«А! Илья Ефимович! Что? Рука? Кость цела?» - «Какое цела. Куски торчат из раны». - «Ну, ничего, Бог даст, срастется. Вас перевязывали на полковом?» - «Да.» -«Хорошо. И лубки. Ну, раны до Ляояна тревожить не надо. Не унывайте. все к лучшему: поедете в Россию, увидите семью, детей.»

Подошел наш полковой священник, отец Иоанн Врублевский. Добрая душа! Видно, ему очень жаль меня, и растревожить боится жалостью; скрыть не может и сказать ничего не может, только смотрит.

- «Что, батюшка! Не везет вам на ваших ктиторов22. Помните, вы говорили про антиминс, а теперь, вот». Я не договорил фразы, и у меня навернулись слезы.

Часу, должно быть, в третьем меня донесли, наконец, до станции Ляоян. На дебаркадере оживленная, по-праздничному настроенная толпа любуется редко встречающимся в жизни красивым зрелищем - видом артиллерийского боя; отсюда слышен гул канонады и ясно видны шарообразные, тающие в воздухе, как клубочки пара, дымки разрывов неприятельских шрапнелей над нашими позициями.

Оживленные лица, разговоры; много железнодорожных служащих, чиновников разных тыловых учреждений в вицмундирах, в чистеньких белых кителях со светлыми пуговицами; мелькают даже модные дамские шляпки, цветные зонтики, много офицеров.

Как будто вся эта публика где-либо в средней России, в дачной местности, в летний, погожий, праздничный день высыпала на станцию к приходу пассажирского поезда. Настроение у всех было радостное, праздничное, ни тени беспокойства; напротив, на всех лицах заметна уверенность, что дела наши идут хорошо. Этому немало способствует и вид рядов белых палаток только что прибывших из России свежих полков 1-го армейского

21 Имеется в виду участие в подавлении восстания ихэтуаней в Китае.

22 Я принял ктиторство (ктитор - должность церковного старосты) после смерти капитана Тучкова (убитого под Вафангоу командира роты Его Величества). Отец Иоанн часто потом говорил мне, показывая на грудь: «Смотрите, И.Е., вот здесь. в случае чего. в сумочке зашит антиминс» (в православии антиминс -четырехугольный кусок шерстяной или шелковой ткани, на котором изображено положение Иисуса Христа в гроб и вшиты частицы мощей; каждый престол в православной церкви должен иметь антиминс, без него не может быть совершаема литургия). (Примеч. автора).

Редкое издание

корпуса, которые раскинули свои бивуаки близ станции. Войска непрерывно продолжали прибывать.

Уверенность в победе испытывал и я, когда меня несли вдоль линии мимо бодро ожидавших неприятеля полков - нашего 3-го и 9-й дивизии. Был тот психологический момент, когда бессознательно чувствовалась и от одного к другому передавалась уверенность в том, что мы берем верх, что победа наша. Потом, в Харбине, я не сразу поверил, что наши отступили от Ляояна.

Тут, на станции, кольнул меня только вид двух подошедших ко мне однополчан, штабс-капитана Шев-ова и подпоручика Душ-ина. Один был заведующий охотничьей командой нашего полка, другой - его помощник. Оба в чистеньких кителях, нарядно одетые; они радостно почему-то встретили меня. «А! Илья Ефимович! Ранены? Куда? Ну, Бог даст, заживет». Выражают сочувствие искренно, но оно мне неприятно, потому что неприятно видеть здесь этих двух жизнерадостных, с иголочки одетых офицеров в то время, когда их товарищи умирают там, впереди, немытые, нечесаные, не выспавшиеся, полуголодные.

Правда, эти два офицера с их конными охотниками могли быть в этот момент где угодно - разведывать им было нечего: рядом с нашим полком справа и слева занимали позиции другие полки, а самый крайний правый фланг прикрывала кавалерия генерала Мищенко. Но при желании, разумеется, можно было найти дело впереди, как накануне нашли его братья Горностаевы Федор и Дмитрий - также заведующий охотничьей командой и его помощник, но только 3-го полка; они со своими людьми вытаскивали раненых на моем участке из самого жаркого огня.

На перевязочном пункте в Тульской общине

Носильщики мои двинулись к зданию станции Ляоян, на котором развевался флаг «Красного Креста». Здесь был главный перевязочный пункт. Когда меня втащили на крыльцо, из дверей вышла сестра милосердия, оказавшаяся супругой моего товарища (штабс-капитана Верещагина). Увидав меня, София Максимилиановна в высшей степени участливо отнеслась ко мне. «Ах! Илья Ефимович! Вы ранены? Какое несчастье! Куда?.. В руку!.. Ну, а что Саша?» (муж). - «Пока ничего, а что дальше будет - не знаю». «Нет, нет, не сюда! - говорит она носильщикам. - Идите за мной! Я не пущу вас сюда, Илья Ефимович, тут перевязывают грязными тряпками. Бог знает, что творится!.. Пойдемте в Тульскую общину».

Там энергичная София Максимилиановна добилась, чтобы рану поскорее осмотрели. Начали раздевать; чтобы легче снять пальто, пришлось отрезать левый рукав; левая пола пальто так пропиталась кровью, что стала как лубок. Отрезали также рукав кителя и рубашки; положили на стол; врач зондом ощупывает рану - я, отвернув голову, чтобы не видеть раны, застонал от острой боли. «Ничего, ничего», - говорит какой-то пожилой

Редкое издание

низенький господин без фартука и формы, и дает мне глотнуть красного вина. Это уполномоченный Тульской общины. Врачи (двое), между тем, продолжают свое дело: чистят рану, выпрямляют руку и накладывают подвижные лубки; острая боль уступает тупой, ноющей. Мне дали еще вина; от выпитого вина и пережитого за последние дни меня охватило лихорадочное возбуждение; не обращая внимания на довольно чувствительную боль, я без умолку болтал во всю вторую половину перевязки, рассказывая об эпизодах боя и выражая надежду на победу. Но, вместе с тем, я неотступно следил за выражением лиц работавших надо мною врачей, стараясь угадать, как и в полковом лазарете, какое впечатление производит на них моя рана и останется ли у меня рука. Перевязка кончилась, меня переносят на койку. Слышу вскользь брошенную фразу: «Быть может, удастся спасти.» - говорит кому-то доктор. Отношу эти слова к моей руке. Предлагают пообедать. Чувствую аппетит. Сестра милосердия принесла тарелку вкусного картофельного супа, поставила ее мне на грудь и начала кормить с ложки. Ем с удовольствием, поднимая слегка от подушки голову и стараясь не шевелить раненой рукой, потому что даже при слабом движении ее раздробленные кости сами шевелятся, вызывая острую боль, заставляющую меня морщиться. После некоторых усилий мне удается принять удобное положение - боль стихает, только мозжит. «Наконец-то, - думаю. - Отдохну». Сознание полной безопасности и чувство беззаботности успокоительно действуют на меня. «Теперь я не рискую быть убитым каждую минуту и не надо ни о чем заботиться, напротив, обо мне все заботятся. Хорошо!» И я с наслаждением нежусь на мягкой постели со свежим бельем, испытывая ощущение комфорта, которого был лишен с лишком восемь месяцев. Доктора, между тем, продолжали перевязку; перевязали раненого моего носильщика, которого привела сюда, как и меня, София Максимилиановна; Софию Максимилиановну я попросил раздать принесшим меня солдатам пятнадцать рублей; перевязали и последнего солдатика, который с кротким, покорным видом терпеливо целый час ждал своей очереди, поддерживая правой рукой левую, кулак которой, обернутый в тряпки, представлял из себя кроваво-красный комок. Доктора ушли, наступила относительная тишина, нарушаемая только слабо слышным здесь гулом отдаленной канонады. В продолговатом парусинном шатре, куда меня поместили, раненых было человек двадцать, - оставались еще пустые койки. Моя стояла второй от входа; на крайней лежал какой-то молодой офицер, который заботливо и обстоятельно наказывал своему денщику, как распорядиться с оставшимися на позиции вещами: «Лошадь ты сдай в нестроевую роту, седло тоже. Новый китель и белье привези сюда, а остальное сложи в чемодан-кровать и тоже сдай в нестроевую роту. Понял?» - «Слушаю, слушаю. понял», - говорит денщик. «Легкораненый», - думаю. - «Вы куда ранены?» - поинтересовался я. - «В грудь, навылет», - ответил поручик и продолжал: «Так вот, значит; сапоги ты возьми». С левой стороны лежал, видимо, тяжелораненый капитан; лицо его осунулось, нос заострился, у

Редкое издание

него рана в живот. Сестра милосердия23, держа в руках бутылку, поила его шампанским. «Перед смертью для возбуждения тяжело больным дают шампанское», - припоминается мне. Чтобы не расстраивать себя видом умирающего человека, я уже старался не смотреть налево. Время от времени в шатер входили или священник или ксендз; они тихо, молча проходили мимо кроватей, высматривая, не нуждается ли кто в их помощи. Узнав о моем ранении, пришла навестить меня А.Ф. Хвастунова, супруга убитого под Вафангоу нашего командира24. Свидание вышло нерадостное; моя рана разбередила ее сердечную рану, напомнив о смерти мужа. Косые лучи солнца заглянули в барак, указывая, что день клонится к вечеру; заговорили о переноске нас в санитарный поезд. «Захватят ли всех?» - тревожно спрашивают раненые, всякому хочется поскорее и подальше уехать отсюда. Санитары принесли носилки; меня положили одним из первых. Опять понесли через вокзал; на дебаркадере та же оживленная и как бы радостно настроенная толпа. Опять меня кольнул вид подошедшего ко мне поздороваться подпоручика нашего полка З.25; этот офицер, находясь в распоряжении командира бригады, почему-то торчал здесь, тогда как бригада, то есть 1-й (наш) и 2-й полки дрались там впереди. Протащив меня между колес под двумя или тремя поездами, носильщики остановились перед вагоном с нарисованным на нем красным крестом.

В вагоне

«Подавай!» - сказал кто-то с поезда, и меня вместе с носилками втащили внутрь в вагон и подвязали к стенке. Носилки оказались койкой, ручки которой вставляются в соответствующие гнезда. Очень удобное приспособление, особенно для тяжелораненых, которых при таком устройстве носилок-коек не надо лишний раз перекладывать, что, разумеется, избавляет их от лишних мучений. Койки помещались в два яруса: по 6 внизу и вверху. Напротив меня, внизу, лежал японский солдат (унтер-офицер) с отрезанной ногой; те, кто его поместил в офицерское отделение, очевидно, были в припадке острого чувства гуманности - боязнь, которая появляется иногда у русских, что их не сочтут европейцами, а примут за азиатов. Говорю это к тому, что в поезде, наверное, были тяжелораненые русские солдаты, для которых удобства офицерского отделения были бы очень кстати, тем более, что в солдатских отделениях вряд ли возможен был хоть какой-либо уход за тяжелоранеными: вагоны были битком набиты. Как обыкновенно бывало после больших

23 Как я узнал после, эта сестра потом во время мукденского боя вышла замуж за начальника штаба армии генерала Сахарова. (Примеч. автора).

24 Госпожи Хвастунова и Тучкова (супруга также убитого под Вафангоу капитана нашего полка) после смерти мужей оставались на войне в качестве сестер милосердия. (Примеч. автора).

25 Где находился в это время сам командир бригады - не знаю; старшие же генералы: начальник дивизии генерал Гернгросс и командир корпуса ген. Штакельберг сидели на Сигнальной горе под шрапнелями. Кстати, этот взволновавший меня подпоручик потом перевелся в жандармы. Скатертью дорога! (Примеч. автора).

Редкое издание

сражений, раненые солдатики наползли в поезде во все щели, стояли на площадках, сидели на приступках, висели над буферами, цепляясь уцелевшими руками и ногами за малейшие выступы. Но в офицерском отделении, собственно, тесноты не было, каждый имел свою койку. Что же касается кое-каких неудобств, то a La guerre comme a La guerre26. Помню, нас в этот же вечер накормили ужином. За недостатком санитаров, фельдшер, очень симпатичный господин, сам разносил кушанье на табуретке вместо столика. «Я вам сейчас принесу на табуретке! Хорошо?» - говорил он, и, принесши, кормил тяжелораненого, если не было поблизости сестры. Как бы в благодарность за это раненые прозвали милого фельдшера «табуреткой». «Погодите, вот придет "табуретка"», - острили сравнительно легкораненые. Их было человека три; они чувствовали себя отлично и благословляли судьбу за раны; они радовались, как школьники, отпущенные на каникулы. «Вот, - говорил капитан 3-го Сибирского полка Федоров. - Спасибо японцам -прострелили руку, теперь на законном основании недельки две-три отдохну в Никольске, а там и назад в полк»27.

У тяжелораненых - иной разговор. «Сестрица, милая, поднимите (веки), ничего не вижу. Пожалуйста, поднимите», - умоляющим голосом просит толстый капитан, лежащий напротив меня, над японцем. Мне хорошо видно его; он сидит, свесив ноги, грузно спустившись всем своим полным телом и тщетно пытается поднять пальцами отяжелевшие, опухшие, сине-багровые веки на раздутом лице, - это у него от контузии шимозой; кроме того, по словам доктора, у него, также от контузии - эмфизема легких. «Сестрица, голубушка, поднимите, помогите. ничего не вижу. помогите!» Капитан хватается за веки, но они не поднимаются. Опять: «Сестрица, милая.» Сестра успокаивает: «Подождите немного, доктор сейчас придет». - «Сестрица, поднимите сами.» - «Позвольте мне вступить в разговор», - слышится голос с койки, что вверху в головах надо мною; там лежит тоже контуженный шимозой в голову; не будучи уже в состоянии разбирать слов окружающих, он по тону угадывает просьбу и, желая помочь, говорит: «Я с удовольствием, но я не могу, я. знаете. извините, я. в таком положении. понимаете. я.» - «Оо. ох!.. оо.» - раздалось надо мной. «Сестрица, милая, поднимите. Я не могу.» - продолжает умолять капитан. - «Я. не могу!» - вторит ему другой контуженный. Приходит доктор, дает обоим что-то выпить; они на время успокаиваются.

Поздно ночью приехали на станцию «Гунджулин». Здесь работал санитарный отряд с известным хирургом, доктором Мантейфелем во главе. В Гунджулине первая выгрузка раненых. Прошу, чтобы и меня оставили. Доктор не соглашается. «Здесь оставляют почти безнадежных, которым требуется немедленная операция; вы же в ней, слава Богу, не

26 На войне как на войне (фр.).

27 Капитан возвратился, был еще ранен и опять вернулся, был потом произведен в полковники и назначен командиром этого же полка. (Примеч. автора).

Редкое издание

нуждаетесь и можете доехать не только до Харбина, а хоть до Москвы», - успокаивает он. Вот, подите, поймите душу человека! В Гунджулине оставляли почти умирающих; меня не оставили, значит, надо было радоваться, а я был серьезно огорчен. Поезд, погромыхивая на стыках рельс, плавно пошел дальше. Койку слегка покачивает; хочется забыться, уснуть, но мешает рука: она мозжит и ноет. Какое-то полузабытье охватывает меня: руку чувствую, но больше ничего не сознаю. Очнулся я, хорошо помню, как будто от толчка, но поезд стоит. Утро чуть брезжит, в вагоне полусвет. Всматриваюсь, стоит жандарм. Он спрашивает: «Который?» - «Вот этот, и этот, да вот тот», - отвечают. Ничего не понимаю. Соображаю: «Зачем тут жандарм?» Но вдруг меня поражает мертвая тишина. С вечера без умолку говорившие контуженные теперь молчат. Взглянул кверху, напротив меня толстый капитан 11-го полка как-то странно неподвижен; молчит и другой контуженный; надо мной тоже тихо; положим, он с вечера мало подавал признаков жизни. В вагоне уже проснулись, но все как-то примолкли. Начинаю понимать. И, как бы подтверждая мою мысль, жандарм говорит: «Ну, что стали! Берись, выноси.» Я отвернулся к стенке и пролежал, закрывшись одеялом, пока стаскивали с коек и вытаскивали тела умерших за ночь двух контуженных28 и того, что лежал прямо надо мной. Когда унесли мертвых и ушел жандарм, вошел какой-то телеграфный чиновник с лицом корейца или бурята, у которых, как известно, такое же монгольское лицо, как у японцев. Он остановился против японца и что-то вполголоса сказал ему. Я уловил только одно слово «Нихон» (Япония); при слове «Нихон» на лице раненого японца отразилось удовлетворение; он улыбнулся, но ничего не ответил; чиновник постоял еще немного и ушел. Я тогда же заподозрил в этом чиновнике японца, а после, слушая в Харбинском дворянском госпитале рассказы офицеров о появлении среди наших войск разных подозрительных субъектов монгольского типа, пришел к убеждению, что этот, навещавший раненого японца чиновник был японский шпион, хотя, быть может, и действительно служивший русским чиновником.

Пользуясь тем, что вагон не колыхает, я поднялся без посторонней помощи со своей койки и дошел до уборной, но там силы меня оставили и мне сделалось дурно; назад уже

28 Сильная контузия в голову обыкновенно кончается смертью, хотя вначале такие контуженные не производят впечатления обреченных на смерть. Смерть этих двух офицеров мне напомнила офицера-добровольца, контуженного в голову во время сербско-турецкой войны в 1876 г. Я лежал в лазарете в Парачине; туда привезли контуженного русского офицера; он был в хорошем настроении; рассказывал, при каких обстоятельствах был контужен; жаловался только на то, что во время отступления его вещи попали в руки черкесов и в том числе булка. «Особенно жалко булку», - говорил он. Слушатели смеялись. «Ну, вот, еще нашли чего жалеть, небось черствая уже была, здесь можете получить сколько угодно мягких». - «Булку, булку.» - повторял больной, огорченный, что его не понимают. «Ну, да, булку.» Потом уже кто-то сообразил. «Быть может, "бурку" вы хотите сказать?» - «Ну, да, булку, булку», - радостно закивал головой контуженный, довольный, что его наконец поняли. На другой день он умер от паралича мозга. (Примеч. автора).

Редкое издание

меня привели, дав предварительно выпить стакан красного вина. Пришел старший доктор; прошу перевязать руку. «Как вас тут перевязывать! - говорит он. - Надо тащить в перевязочную; а там полно. Да и поезд скоро тронется. Вот разве на следующей остановке. подождите». Вид у доктора измученный; докторов двое на весь поезд, при одном фельдшере и двух или трех сестрах, всю ночь не спали, возясь с ранеными. По их словам, поезд был битком набит; вместо полагаемых по штату 200 человек было принято более 500. «Не выкидывать же», - как бы оправдывались доктора. По крайней мере, треть из этого числа лежала в лежку; о подаче своевременной медицинской помощи и думать было нечего; впору было только напоить, накормить и, пожалуй, спать уложить. Персонал поезда с ног сбился, ухаживая за ранеными, работали без устали, не покладая рук.

Считаю нравственным долгом помянуть добрым словом как Тульскую общину, так и Варшавскую, обслуживавшую 4-й санитарный поезд, в котором меня везли; делалось все, что только можно было сделать при данной обстановке для облегчения страдания раненых, при самом участливом, сердечном отношении к нам. Комендантом поезда был капитан Иванов29, старшим врачом - доктор Беллюстин. Забыл, к сожалению, фамилию старшей сестры; супруга управляющего или (хорошо не помню) варшавской конторой государственного банка или контрольной палатой, - барыня бедовая: она ходила без формы сестры милосердия и давала раненым читать не Евангелие или другие «приличествующие случаю» духовно-назидательные книги, а Поль-де-Кока30, справедливо рассуждая, что раненый не есть обыкновенный больной, что у него особая психика и что ему более необходимо развлечение, чем благочестивое размышление; если же тяжелораненый умирает, то такому не до чтения какого бы то ни было, а скорее над ним надо читать отходную.

В Харбинском дворянском госпитале

На третий день утром приехали в Харбин. Приемщики (доктор и депутаты-дворяне) Харбинского дворянского госпиталя отобрали несколько человек наиболее тяжелораненых офицеров и солдат. В это число попал и я. Два китайца под предводительством сестры милосердия донесли меня на носилках до деревянного барака-госпиталя. Вышел какой-то молодой доктор и, обратившись ко мне, небрежно покровительственным тоном спросил: «Ну-с, что вам угодно?» Тон этот покоробил меня, а сестру, видимо, возмутил; она, не дав мне ответить как следует этому господину, горячо начала ему доказывать, что я тяжелораненый, что меня надо поскорее положить, сделать перевязку и т. д. «Так это не сюда. Несите кверху, в каменный флигель, в хирургическое офицерское отделение.» - сухо пояснил врач. Протащив еще немного, носильщики остановились перед двухэтажным каменным домом; на крыльцо вышла сестра, с умным

29 12-го Астраханского гренадерского полка. (Примеч. автора).

30 Популярный на рубеже Х1Х-ХХ вв. французский писатель «фривольного» жанра.

Редкое издание

лицом. «Раненый! А у меня еще ничего не готово!.. Ну, да все равно, вносите, я сейчас все устрою.» Меня внесли в большую, светлую, но совершенно пустую залу. В этом доме раньше была гостиница, а теперь его приспосабливали под госпиталь. Принесли койку, которую по моей просьбе сестра велела поставить в противоположный от входной двери угол, в промежуток между углом и выступом печки; потом осенью там мне было тепло и не дуло. Переодев меня в чистое белье и уложив в мягкую постель со свежим бельем, заведовавшая этим отделением сестра Перова принесла стакан крепкого, ароматного, вкусного чая, какого я давно не видал и который с наслаждением выпил, от души поблагодарив милую сестру за приветливость и внимательность. Легко представить, как успокоительно подействовали на меня эта мирная, почти домашняя обстановка, удобства и заботливый уход изящной женщины после целых месяцев походно-боевой жизни, когда я был лишен самых необходимых удобств, ежедневно притом подвергаясь смертельной опасности. Но мое блаженное состояние скоро было прервано: меня потащили на перевязку. Разбинтовали руку. Я отвернулся, но, по обыкновению, искоса наблюдал за выражением лица доктора, осматривавшего рану; он нахмурился, покачал головой. «Ножницы», - слышу. Подали ножницы; чувствую, что-то стригут в ране, но боли нет. Уже после сестра объяснила, что выстригали пораженные гангреной кусочки мяса. Потом доктор слегка позондировал рану, промыл, перевязал, забинтовал и в заключение сказал: «Завтра надо показать Петру Ивановичу». Вечером поставили градусник, - температура около 38°; утром на другой день 38,4. В урочный час меня снова понесли в перевязочную. Первое, что мне там бросилось в глаза, когда вносили, это - голая спина с зияющей под лопаткой раной; доктор, который вчера перевязывал меня, теперь с уторопленным видом, какими-то боязливыми, порывистыми движениями запихивал железной палочкой в эту кровавую дыру громадный кусок марли. Меня так всего и передернуло. После я избегал смотреть на перевязку других раненых. Двое из них корчились в руках врачей на других столах. «Ой, ой, ой-ейеее. больно! Ваше высокоблагородие, больно!» - кричал солдатик. «Доктор, больно! Больно, ой, больно!» - вторил ему офицер, напрасно сдерживаясь не кричать. Положили и меня на стол, раздели, немного погодя подошли два доктора, вчерашний и, как я догадался, Петр Иванович. «Да посадите его; так неудобно ни осматривать, ни перевязывать», - говорит он. Посадили. Еле сижу: силы совсем оставили меня. Одна сестра поддерживает меня за спину; другая одной рукой держит тазик под раной, а другой поддерживает раненую руку, собственно верхнюю часть, потому что нижняя часть ее в руках у Петра Ивановича. Симпатичный, с решительным выражением, он смело ощупывает руку, поворачивая туда и сюда, заставляет меня сгибать пальцы, опять поворачивает. Я кричу от боли. «Сулемовый шарик31 и зонд», - говорит он сестре, и, обмыв руку, тыкает в нее зондом; я кричу сильнее, он продолжает, я еще сильнее кричу. «Ничего, ничего!» - успокаивает Петр Иванович. Какое ничего! Чувствую, что сил моих

31 Вид перевязочного материала.

Редкое издание

нет, что со мной сейчас сделается дурно. «Не могу больше! - говорю. - Подождите!» -«Ну, хорошо, отдохните», - соглашается он, и добавляет: «Дайте ему вина; да не этого (красного), портвейна дайте». Я выпиваю, немного успокаиваюсь, и доктор снова принимается зондировать. Опять кричу. Но всему бывает конец. Петр Иванович перевязывает рану, кладет руку в лубки и ловко забинтовывает. Я жду приговора. «Ну, что же! Ничего, пока подождем!» - говорит Петр Иванович. Слова эти ободрили меня. Они значили, что мою руку резать не собирались, по крайней мере, в данный момент; по-видимому, надобности в этом не представлялось. Спустя некоторое время мучительная боль в разбереженной исследованием ране несколько утихла и нервы немного успокоились под влиянием окружавших удобств и отношения лечивших и ухаживавших за мной: палатного ординатора Василия Ивановича Смирнова и сестер - упомянутой уже госпожи Перовой и сестры Осельской32. Я почувствовал, что попал в искусные руки людей с добрым сердцем, и у меня появилась надежда на возможность сохранения руки, надежда, правда, пока слабая, потому что температура все это время была высокой: утром 37,4, вечером около 38-ми. Это обстоятельство беспокоило Василия Ивановича; через неделю примерно после генерального осмотра раны, зайдя вечером в палату, он посоветовал мне не ужинать. «Завтра надо будет почистить вашу рану», - пояснил Василий Иванович. Слово «почистить» встревожило меня. Спрашиваю сестру: «Что это значит?». - «Да ничего особенного. Ну, промоют рану получше. Петр Иванович посмотрит. Может быть, из раны придется что-нибудь удалить.» - «Удалить!?» -«Да ничего серьезного, вы не волнуйтесь напрасно», - успокаивает сестра. На другой день началась «чистка». Я охал, корчился, стонал, скрежетал зубами, кричал даже, но это мало помогало. Меня крепко держали, пока Петр Иванович управлялся с рукой. «Ножницы», - говорит Петр Иванович. Подают, он что-то стрижет ими в моей ране; больно, но терпимо. Затем, получив еще какой-то пыточный инструмент, - название забыл, - запустил его глубоко в рану; чувствую, что режут по живому телу; кричу, или вернее, ору благим матом: «Больно». «Ничего, ничего, потерпите, сейчас», - твердит свое Петр Иванович. «Ну, вот и кончено; теперь ложечкой немного; да не бойтесь - это легче!» Какое там легче! - засунул ложечку в рану, да как скребнет по кости что есть силы, так у меня дух захватило от боли; что-то хрустнуло. «Ну, вот видите: секвестр33», - торжествует он и показывает окровавленными пальцами маленький загнивший кусочек кости, вынутый из раны. «Сестра! Сулемовый шарик!» - снова слышится его команда. Такими шариками смывается с раны кровь и гной в тазик, который держит под раной сестра; много уже набралось этих окровавленных шариков и крови. Смотрю, опять лезет ложечкой в рану; я протестую: «Не могу, - говорю. - Мочи нет». - «Ничего, ничего, еще немножечко».

32 Сестра Осельская - супруга врача, муж которой в то время находился в осажденном Артуре. (Примеч. автора).

33 В медицине - омертвевший участок ткани, отделяющийся от здоровой.

Редкое издание

Снова страшная боль и снова отодранный кусочек. «Чистка» продолжалась полчаса по крайней мере и совершенно измучила меня. Для поддержания сил опять давали вина. Но зато в награду за перенесенные мучения, температура заметно понизилась: поддерживавшие ее на высоком градусе гнойники были вскрыты и гной выпущен. Наступившую ночь я проспал крепко - всю, первый раз после ранения, точно так же, как и следующую; но утром во время перевязки, слышу, Петр Иванович говорит: «Что с вами, сестра?» - «Да, жалко!», - отвечает она. Смотрю, у нее на глазах слезы; спину же мою усиленно моют: она оказалась вся покрытой запекшейся кровью от бывшего ночью кровотечения из раны. Это так удручающе подействовало на меня, что, боясь истечь как-нибудь во сне кровью, я усиленно просил дежурных сестер осматривать по ночам, когда я сплю, мою руку, - не кровоточит ли она. Скоро, впрочем, страхи эти прошли благодаря новому кровотечению, обратившему внимание врача на причину их. Через несколько дней, следя за сестрой, оканчивавшей по обыкновению после врача перевязку моей руки, я заметил на салфеточке34, положенной сверх всунутой в рану турунды35 красное пятно от просочившейся из раны крови. Указываю сестре на необычное появление крови. Пятно делается все больше и больше. «Василий Иванович! - говорит сестра. - Кажется, кровотечение.» Меня кладут снова на стол, рану обнажают. «Давайте плоскогубцы, приготовьте шелковинки36, - распоряжается Василий Иванович. - Быть может, придется наложить лигатуру37». Слова «плоскогубцы», «лигатура» неприятно действуют на слух. «Ну, держите крепче!» - говорит сестрам милейший Василий Иванович и лезет плоскогубцами в мою рану; копается там. мне больно; по обыкновению, покряхтываю слегка и вдруг вскрикиваю не своим голосом: ощущение острой нестерпимой боли пронизывает меня. «Ну, вот и захватил! - говорил довольный Василий Иванович. - Сестра, шелковинку скорее; да не так, а вот так.» Боль отпустило немного, я внимательно смотрю, что делает доктор: он перевязывает что-то. Перевязав, берется за щипцы и снова сует их в кровавую массу. Я отворачиваюсь и, чтобы не кричать, стискиваю зубы, с каким-то свистом втягиваю в себя сквозь них воздух; но опять такая же страшная боль вызывает неистовый крик; кричу и визжу, как поросенок, которому перерезывают горло. И так повторилось четыре раза: Василий Иванович, захватив кончик кровоточившего порванного кровеносного сосуда (жилки), вытягивал его и перевязывал шелковинкой, другими словами - накладывал лигатуру. При этом была такая невыносимая боль, что никогда ни раньше, ни после я не чувствовал ничего подобного. Мой душу раздирающий крик, видимо, неприятно действовал даже на привычных сестер;

34 Кусок мягкой тряпочки. (Примеч. автора).

35 Моток корпии (корпия - перевязочный материал: нащипанные из тряпок нитки, которые употреблялись вместо ваты). (Примеч. автора).

36 Шелковая нить.

37 В хирургии нитка, состоящая из нескольких навощенных шелковинок, для перевязки кровеносных сосудов при операции.

Редкое издание

мне самому он был противен: что-то животное, нечеловеческое слышалось в нем. Тут только я понял значение выражения «жилы тянут»; из меня буквально тянули жилы. Как потом мне объяснили, кровотечение - первое (ночное) и второе (во время перевязки), -произошли от того, что «пробки» (сгустки крови), естественно закупорившие после ранения концы порванных кровеносных сосудов и препятствовавшие им таким образом кровоточить, выскочили, быть может, от «чистки» раны. По моему мнению, некоторые мелкие кровеносные сосуды могли быть нечаянно перерезаны во время «чистки» раны, когда ее «уширяли», чтобы дать больше выходов для гноя. Так или иначе, кровотечения прекратились. Опухоль опала; рана выяснилась: пуля (а быть может, осколок шрапнели), попав в руку сзади около самого локтевого сустава, сломала плечевую кость, раздробив и вынесши часть ее вон из тела. По-видимому, был задет и локтевой сустав, по крайней мере, нижний край наружного отверстия раны захватывал его; входное отверстие раны было небольшое, но выходное - вершка полтора. Когда открывали рану, из нее торчал кусочек кости; врач надавит пинцетом - кусочек скроется; отнимет пинцет - кусочек появится. Это был осколок нижней части плечевой кости, оторванной от ствола и закрепленный в суставе, он двигался на сухожилии, как на шарнире. Для спасения руки необходимо было, чтобы он сросся с остальной частью кости; с этой целью руку держали в лубках и крепко бинтовали. По мере выяснения свойств раны и обнаружения благоприятных признаков начинавшегося заживания, возрастала надежда на сохранение руки, и, понятно, улучшалось мое самочувствие. Теперь уж я не отворачивался от раны во время перевязки, а наоборот, неослабно наблюдал за тем, что делал доктор с рукой, тем более что благодаря замозолившейся поверхности раны, перевязка стала почти безболезненной. Делалась обыкновенно она так: разбинтовывали сначала руку, снимали лубки, отмачивали присохшие салфеточки и снимали их, при этом бывало иногда больно, когда недостаточно отмочив их, отдирали; потом, вынув турунду, промывали рану, затем начиналась собственно перевязка. В сквозной канал раны вставляли, пропихивая пинцетом, турунду, пропитанный йодоформом жгут из марли; на отверстие накладывали салфеточки; затем, наложив для придания правильного направления частям сломанной кости лубки, забинтовывали руку и подвязывали ее косынкой к шее. «Посмотрите, какой хороший рубец образуется», - заметил Василий Иванович, указывая на начинавшийся затягиваться нижний край раны. - «Рана ваша хорошо гранулируется», - говорила также в утешение мне сестра милосердия. «Что это такое "гранулируется"», - поинтересовался я узнать. - «Грануляция38 - это есть исправление дефектов организма», - так, кажется, мне пояснили. Природа устроила мудро. Когда после ранения кровотечение естественно или искусственными мерами приостанавливается, начинается процесс гниения; в то же время кровь усиленно приливает к поверхности раны, принося в большом количестве белые

38 В более узком смысле - грануляция есть мелкозернистая ткань, развивающаяся на заживающих ранах и язвах. (Примеч. автора).

Редкое издание

шарики; эти тельца служат для образования клеточек новой ткани, создающейся взамен разрушенной; вместе с тем они вступают в жестокую борьбу с болезнетворными микроорганизмами, стремящимися извне проникнуть в организм больного, чтобы, заразив его, разрушить. При этом белые шарики схватываются, можно сказать, с противником в рукопашную: растянувшись и обхватив микроб, белый шарик как бы пожирает его. Итак, рана «гранулировалась» хорошо; острых болей не ощущалось, только тупая, ноющая боль в кости не оставляла меня; мозжило всегда, особенно после перевязки или когда, бывало, неловко пошевелишься - тогда шевелились и кости. «Что, капитан, косточки пошевеливаются?» - говорил Василий Иванович, заходя в палату и видя меня в сидячем положении. Сидеть требовали врачи, хотя голова моя кружилась от этого, и хотелось лечь; вследствие потери крови упадок сил был полнейший. Со времени ранения прошел месяц. Обновив палату, я давно уже был в ней не один, а после боев на Шахэ в октябре месяце39, когда, по выражению врачей, завалили госпиталь ранеными, в ней стояло 20 с лишком коек и все с тяжелоранеными офицерами. Одному пуля попала в глаз. Глаз вытек, пуля попала в затылок, а офицер остался жив и уже поправлялся, опасаясь только, что его рану сочтут легкой и не причислят ко 2-му классу раненых. Другому пуля, ударив в рот с одной стороны, вышибла 9 зубов и вышла с противоположной. Губы раздулись так, что ему нельзя было рта разинуть. Этого раненого кормила сестра, наливая бульон через тоненькую резиновую трубку. Рассказывали, что этот офицер, будучи ранен, послал отцу, также военному, телеграмму с описанием раны. «Поздравляю», - ответил отец. Третий40, офицер был ранен в грудь навылет. В качестве батальонного адъютанта он скакал по полю с приказанием, когда увидел отступавшую без офицера цепь своего полка; молодчина соскочил с коня, бросился к солдатам и, растопырив руки, закричал: «Стой, стой! Куда!», но мгновенно упал, пораженный пулей. У полковника генерального штаба Российского были пробиты пулей, кажется, обе ноги. 18-летний прапорщик запаса лежал с раздробленной голенью; часть кости у него была совсем вырвана из ноги; перевязку ему делали под хлороформом; иначе она была бы для него невыносимо мучительна. Однако, по поводу его, по-видимому, безнадежно тяжелой раны Петр Иванович говорил: «Вот что значит молодость-то! Надкостница41 чудеса делает; нарастает, заметно на глаз при каждой перевязке» (перевязку старались по возможности делать реже - дня через три-четыре). -

39 Этот бой произошел 15-17 (по новому стилю) октября 1904 г. Несмотря на то что обе противоборствующие стороны не достигли поставленных целей, исход сражения на реке Шахэ можно считать победой японцев, так как им удалось отбить последнюю попытку генерала Куропаткина спасти Порт-Артур.

40 Это был именно тот удививший меня молодой офицер, который, будучи только что принесен с поля сражения - 18 августа, под Ляояном - с простреленной грудью, так заботливо отдавал приказание своему денщику, как распорядиться с оставшимися на позиции вещами. (Примеч. автора).

41 Оболочка, покрывающая наружную поверхность костей и содействующая соединению их с окружающими мягкими тканями.

Редкое издание

«Вот увидите, кость у него срастется, только нога будет на несколько сантиметров короче». - «Какой на вас чин?» - все допытывалась у прапорщика старшая сестра милосердия княжна Оболенская, удивляясь, что он, такой молоденький, пошел на войну, имеет уже чин и тяжело ранен, хотя почти еще мальчик (прапорщик казался значительно моложе своих лет). Поручика Дивногорского ранили в плечо, когда он был в «цепи»42, раненый пополз назад; надо было перебраться через бугор. Когда Дивногорский дополз до вершинки, то бывшие неподалеку японцы всадили ему в спину и пониже в мягкие части еще несколько пуль. Чтобы извлечь их, надо было сделать глубокие разрезы так, что в перевязочной спина довольно-таки полного поручика напоминала разделанную бычачью тушу, какие зимой вывешиваются в мясных лавках. Однако поручик, несмотря на свои раны, не унывал. Когда его, бывало, шпигуют в перевязочной разными турундами и тампонами, то он стонет как все мы; когда же перевязка оканчивалась, то мощная фигура его скоро брала верх над немощами; хотя разбереженные перевязкой раны еще горели, жизнерадостный поручик, превозмогая боль, мог уже шутить; когда его выносили после перевязки в палату, он продолжал, правда, стонать, но стонать, можно сказать, мелодично и на мотив из какой-либо оперы, например, он часто подражал умирающему студенту, обожателю Маргариты из «Фауста». «Я умираю. Я умираю.» - тянул Дивногорский своим приятным тенорком, оживляя этим «умираю» палату. Мы смеялись, Дивногорский тоже, и в то же время гримасничали от боли, потому что вызванное смехом колыхание всего тела сейчас же болезненно отдавалось на порванных нервах. Как поручик Дивногорский, так и большинство здесь лежавших были тяжелораненые, но не смертельно, не без надежды на выздоровление. «Сомнительных» было только двое: один из них, раненый в живот, призванный из запаса штабс-капитан (фамилию его, к сожалению, забыл), обращал на себя всеобщее внимание своими рассказами о том, как он мыкался по белу свету. Из действительной службы в запас он ушел, вероятно, из-за какого-либо пустяшного недоразумения с командиром полка или, вернее, потому, что его мягкой натуре показались жесткими требования военной службы; но и вне ее доброе сердце и мягкий характер симпатичного штабс-капитана помешали ему приспособиться к жизни, - обычный удел многих русских впечатлительных и неуравновешенных людей, желающих совместить несовместимое: служить Богу и мамоне43. Где-то только он по выходе в запас не служил: и в акцизе44, и на железной дороге - помощником начальника станции в какой-то степной глуши, где целыми часами, сидя в придорожной канаве, пил пиво и играл на гитаре! Потом поступил смотрителем в каменноугольные копи, лазил по

42 Цепью называется линия солдат, отстоящих друг от друга на два, на три и более шага; в «цепь» «рассыпаются» тогда, когда неприятель уже недалеко и надо начинать стрелять. Для стрельбы «цепь» обыкновенно ложится, если, впрочем, позволяет местность. (Примеч. автора).

43 Богатство, земные блага.

44 Налоговая служба, занимающаяся вопросами обложения товаров, произведенных внутри страны.

Редкое издание

шахтам; там особенно его заинтересовало, как спускали по наклонной плоскости в шахту лошадей: «Посадят в ящик лошадь, она и сидит как человек, и едет», - рассказывал он. Перепробовав таким образом несколько «вольных профессий» и скопив сотню-другую деньжонок, штабс-капитан задумал разбогатеть. С этой целью приехал в Минск, набрал артель босяков, раздал задатки и велел им собирать по задворкам старые резиновые галоши и доставлять ему. Галоши эти он рассчитывал с выгодой для себя продавать на резиновую мануфактуру. «Ну, что же, удалось разбогатеть?» - спросил кто-то. - «Нет, какое, - прогорел, сел в галошу! - добродушно шутил над собой штабс-капитан. - Они, шельмецы, что похуже несли мне, а что получше - сами продавали в мануфактуру. Так и не удалось. А вот другие на этом богатеют - я знаю.» - «Богатеют те, что сначала сами сбирают, а потом уже нанимают подручных», - возражали ему. - «Ну, я не тряпичник», -сентенциозно замечал милейший штабс-капитан. Закончил этот бедняга свое земное странствование, сложив свои кости на Харбинском кладбище. Умер он уже без меня, после того, как Петр Иванович Постников и Василий Иванович Смирнов выбыли из лазарета, а ординатором офицерского хирургического отделения был назначен некто доктор Нехорошев; при нем и уход, и лечение стали хуже; у него произошел, между прочим, маловероятный в медицинской практике случай с поручиком Юхновского полка Смирновым, у которого была глубокая рана в груди: в рану для стока гноя вставляли дренаж; приносят как-то поручика на перевязку, разбинтовывают рану, снимают салфеточки, прикрывающие отверстие, доктор Нехорошев хочет вынуть дренаж, но дренажа нет - исчез. Можно представить себе смертельный ужас бедного поручика Смирнова, когда он узнал, что дренаж засосало в рану, и что дренаж сидит у него глубоко в груди. Дренаж засосало потому, что вопреки элементарных правил науки господин Нехорошев по небрежности вставил дренаж простой, без лапок, которыми он должен был бы держаться за края раны, и какие, разумеется, имелись налицо в богатом дворянском лазарете, в изобилии снабженном необходимыми для лечения хирургических больных принадлежностями. Спасибо Нехорошеву, что он хоть не вздумал выковыривать из поручика Смирнова дренаж (может быть, впрочем, тот и не дался), а отправил его поскорее умирать в Европейскую Россию. Однако поручик Смирнов не умер, а рекламируя свою живучесть и искусство врача Нехорошева, доехал благополучно до Москвы, откуда комитетом Великой Княгини Елизаветы Федоровны был отправлен за границу, где, кажется, в Висбадене вынес операцию извлечения дренажа из груди, оттуда вытащили комок «mit gross faust»45, как выразился делавший ему операцию немецкий хирург. Об этом случае преступной небрежности врача Нехорошева рассказывал мне сам поправлявшийся уже поручик Смирнов, встретясь со мной на Ривьере46.

45 С большой кулак (нем.).

46 Французско-итальянское побережье Лигурийского моря.

Редкое издание

Другим «сомнительным» был поручик Балмашев; осколком шрапнели ему снесло кусок черепа, видно было, как пульсировал мозг. Несмотря на страшную рану, самочувствие поручика было хорошее, никакой ненормальности в нем не замечалось. Рассуждал он здраво и любил даже поспорить об отвлеченных предметах. Но когда мы по этому поводу выражали свое удивление доктору Василию Ивановичу Смирнову, то он говорил: «Да, господа, это только так кажется, что у него все идет хорошо, а между тем возможны роковые осложнения, предотвратить которые мы совершенно бессильны: наука не дает никаких средств. Достаточно, чтобы какая-либо микроскопическая частица надавила на ту или другую особенно чувствительную открытую часть мозга, и катастрофа неминуема; не перевязывать же нельзя - рана гноится.» Помню осенний вечер; только что пустили электричество; Балмашев пошел в уборную. Возвращаясь оттуда, он, не доходя до своей койки, бесцельно остановился недалеко от меня; вид у него был необычный: плохо завязанный гашник47 слабо поддерживал кальсоны, сзади выпросталась из-за них рубашка; взгляд помутившийся, блуждающий; видимо, Балмашев ничего не сознавал. «Лихорадка», - повторял он все громче и громче, и, наконец, неистово начал кричать: «Лихорадка! Лихорадка!», а потом, затихая: «О, Господи. О, Господи.» - кричал снова Балмашев, то призывая Господа, то ругаясь по-матерному. Прибежавшая молоденькая сестра милосердия, вслушавшись в его слова, заметила: «Бедный, как он странно молится». Балмашев в припадке безумия повторял, очевидно, те слова, которые чаще других ему приходилось произносить в жизни, то есть имя Господа и матерное слово. Когда я потом лежал в московской факультетской хирургической клинике, там при мне умирал также от воспаления мозга один образованный армянин, так тот, находясь уже в бессознательном состоянии, все повторял: «Mon Dieu! Ma mere! Mon Dieu! Ma mere!»48 Поручику Балмашеву дали успокоительного (опия) и вынесли в отдельную комнату, где он, бедняга, через двое суток, не приходя в себя, скончался.

К сомнительным, в смысле надежды на выздоровление, следовало бы отнести еще и одного лежавшего тогда среди нас раненого, если бы он не выздоровел, можно сказать, вопреки законов природы, и не только выздоровел, но еще и отправился снова воевать; я говорю об известном герое подавления андижанского восстания в Туркестане в 90-х годах прошлого столетия49, поручике (тогда) Карселадзе (грузин). Среди мирной тишины и видимого спокойствия, глубокой ночью в г. Андижане несколько тысяч восставших сартов50 и таджиков напали на роты расположенного там стрелкового батальона. Часть мирно спавших солдатиков была изменнически убита сонными, другие же, вскочив спросонья, ошеломленные неожиданным нападением, гибли безоружными

47 Поясок или шнурок, продергиваемый в верхнюю часть штанов для их подвязывания.

48 «О, Боже мой! О, моя мама!» (фр.). (Примеч. автора).

49 Андижанский мятеж местных жителей против российских властей произошел 17 мая 1898 г. в Туркестане.

50 Общее название части населения Средней Азии (устар.).

Редкое издание

под ударами шашек; только некоторые, успев разобрать ружья, штыками отбивались вразброд от нападавших, потому что боевые патроны лежали в пороховом погребе, а караульные - под замком у каптенармуса, которого в суматохе трудно было найти, да, вероятно, растерявшись, никто и не искал, пока, пробившись через толпу врагов, не прибежал в казарму первым из офицеров подпоручик Карселадзе, и не восстановил до известной степени порядок. Тогда нашли патроны; ободренные распоряжениями и присутствием духа офицера солдатики, сомкнувшись в ряды, открыли стрельбу по наседавшим большими толпами сартам. Прибежали и другие офицеры; послушные привычной команде стрелки дали дружный отпор мятежникам, толпы которых скоро отхлынули, оставив кучи убитых и раненых. Вспыхнувшее было пламя восстания погасло, не успев разгореться благодаря, главным образом, отваге и присутствию духа молодого офицера, подпоручика Карселадзе. За свой подвиг он получил орден Святого Владимира 4-й степени - награду скромную. В эту войну, уже в чине штабс-капитана, Карселадзе был привезен в Дворянский госпиталь со страшной раной - с осколком шрапнели в животе; но мощная натура штабс-капитана справилась с тяжелым ранением, а истинно военный дух не позволил ему долго оставаться на госпитальной койке. Штабс-капитан Карселадзе, не дождавшись полного заживления раны, с перевязкой и бандажом на животе и с неизвлеченным осколком51 шрапнели уехал на позицию, увезя туда с собой единственного вольнонаемного в лазарете санитара Ивана, парня лет 18-ти, которого он соблазнил рассказами о прелестях походно-боевой жизни и мечтой о будущих подвигах.

Штабс-капитан Карселадзе уехал на позицию с незажившей раной и с целым осколком шрапнели в животе, а подполковник (один из двух легкораненых, лежавших в нашей палате) Гри-ф остался лежать, ожидая, когда извлекут пульку из его ноги. Рана у него совсем зажила и пулька нисколько его не беспокоила, ее даже нельзя было найти -обыкновенное явление: если рана чистая, пулька, застряв где-либо в ткани, обрастает клетчаткой и, заключенная таким образом как бы в мешочек, может по законам мудрой природы оставаться в теле хоть вечно, без всякого вреда для организма. Но подполковник, желая чтобы пулю непременно извлекли в госпитале, лежал и ждал, когда прибудет выписанный рентгеновский кабинет, чтобы при помощи рентгеновских лучей найти пульку. Кабинет прибыл, но, по обычной русской халатности, в аппарате не оказалось какого-то винтика, без которого нельзя было работать; заказать тоже нельзя -некому: мастеров, специалистов по изготовлению таких винтиков в Харбине не было. Послали за винтиком в Россию, а подполковник все лежал и ждал, пока не дождался того, чего собственно ждал, - то есть дождался, что его самого, наконец, отправили в Россию для извлечения пульки. Таких господ, как этот подполковник, было мало; но так как, к сожалению, они все-таки были, их замалчивать не следует ради контраста, без которого

51 Осколка нельзя было извлечь, потому что он засел где-то глубоко в кишках; так он и сидит там до сих пор у капитана Карселадзе. (Примеч. автора).

Редкое издание

не может быть соблюдена художественная правда картины подвигов и подвижнической жизни на войне громадного большинства верных долгу чести офицеров; не следует замалчивать проявления трусости и эгоизма также ради моральной цели: дурной пример заразителен. Кроме того, не говоря уже о «тыловых»52 офицерах, разные эвакуированные с легкими ранами и просто симулянты, пролежав большую часть войны в лазаретах, возвращаются по окончании ее в строй с сохранившимся здоровьем и даже украшенные орденами с мечами и бантом. Такие скоро входят в милость командиров, особенно не боевых, не нюхавших боевого пороха. Не боевой командир всегда более или менее ревниво относится к боевой славе своих подчиненных, которые нередко изранены, с надорванными войной нервами и повышенным чувством собственного достоинства как следствием сознания честно исполненного долга, и потому требуют более бережного обращения с ними, и не прочь порой дать в корректной форме сдачи командиру, когда он очень уж авторитетно основываясь «на опыте войны», начинает учить их. Все это, разумеется, вносит раздражение во взаимные отношения. У командира является желание дисциплинировать своих боевых подчиненных, возникает глухая борьба, во время которой он опирается на податливых офицеров, каковыми обыкновенно являются господа, отдававшие на войне предпочтение тылу перед боевыми позициями. Отлежавшись в лазаретах, бодрые, жизнерадостные и с боевыми орденами, они ретиво берутся за службу; новое, не боевое начальство, давая блестящие аттестации, продвигает их вперед. Таким образом, бывшие «последними» на войне становятся «первыми» в мирное время. Таких примеров сколько угодно. Вот почему имена этих господ надо пригваждивать к позорному столбу, дабы в последующие войны другим неповадно было.

Так, например, в одном из понесших страшные потери офицерами и нижними чинами и покрывших себя славой сибирских стрелковых полков был капитан Добр-анский, молодец собою и собственно не трус, а только человек, обремененный многочисленной семьей и Чичиков по натуре. Получив в первом же деле две легких раны, какие обыкновенно затягиваются через две-три недели, после чего порядочные офицеры спешат возвратиться в строй, капитан Добр-анский пролежал с ними в лазарете полгода и потом еще целый год болел ишиасом53, то есть провалялся в лазарете всю кампанию. За все эти свои деяния он ухитрился получить два боевых ордена и чин подполковника за

52 Кстати, несколько слов о «тыловых». В мирное время они обыкновенно на лучшем счету у начальства. Увлеченное мирными подвигами иного из них, начальство любит говорить про такого: «Не человек, а капитан». Прибыв на войну в качестве начальника транспорта, коменданта железнодорожной станции, начальника госпиталя или санитарного поезда или лучше всего интенданта, т. е. заняв тыловую позицию, с большим окладом жалованья (получают гораздо больше строевых), такой капитан дает время от времени выход и своим боевым наклонностям. Происходит это обыкновенно где-либо в ресторане. Окружив себя батареями бутылок, герой тыла, бия себя в грудь, патетически громко восклицает: «Умрем, но не посрамим земли русской.» (Примеч. автора).

53 Воспаление седалищного нерва, радикулит.

Редкое издание

боевое отличие, а затем, в мирное уже время, чин полковника, тоже за отличие, тогда как упомянутый мной штабс-капитан Карселадзе только в этом (1913) году получил чин капитана. Но, к чести русской армии, должен оговориться, что подобных Добр-анскому офицеров, которые с легкими ранами подолгу валялись бы по госпиталям или стремились бы эвакуироваться подальше от театра войны - меньшинство; напротив, очень многие, будучи несколько раз ранеными, каждый раз после излечения возвращались немедленно в свою часть. Немало было и таких офицеров, которые, получив легкую сравнительно рану и, перевязав ее при помощи ротного фельдшера, оставались в строю, не заходя даже на перевязочный пункт, а другие с тяжелыми ранами продолжали командовать, пока не теряли сознания. Так, например, начальник 1-й сибирской стрелковой дивизии генерал Гернгросс, будучи ранен 1 июня 1904 г. под Вафангоу довольно серьезно в щеку, остался в строю54. Там же раненый, также серьезно, пулей в ногу командир 1-го батальона 1-го Восточно-Сибирского стрелкового Его Величества полка подполковник Котюжинский тоже не покинул строя, несмотря на то что начальник дивизии сам предлагал ему отправиться на перевязочный пункт. Перевязавшись у ротного фельдшера, он потом чуть ли не собственноручно выковырял из ноги пулю и так-таки не лег в лазарет. Под Ляояном, временно командуя 4-м Восточно-Сибирским стрелковым полком, подполковник Котюжинский был снова ранен. Пуля пробила ему пальцы в ноге; ходить он не мог, но, не желая оставлять в критический момент поле сражения, сел на лошадь и, положив на седло раненую ногу, ездил, таким образом, с сапогом, наполненным кровью, целый день, командуя и распоряжаясь, пока не окончилось сражение. Только после этого уехал на перевязочный пункт, откуда его, как тяжелораненого, немедленно отправили в Харбин в лазарет. Оправившись, Е.Я. Котюжинский поспешил вернуться на позицию. Перед отъездом он навестил меня, порадовав известием, что я представлен за отличие в подполковники. Вскоре меня навестили и другие офицеры нашего полка, выздоровевшие от ран и возвращавшиеся в полк: штабс-капитаны Абрамов, Мылов, Гогиев, а также мой батальонный адъютант поручик Николев. Он не был ранен, но, жестоко простудившись после Ляоянского сражения, принужден был недели три полечиться в лазарете. Я был рад видеть их живыми и здоровыми. Абрамова в последний раз я видел под Ляояном днем 17 августа, когда его, простреленного и опустившегося как мешок, тащили в полотнищах палатки солдаты. А с Мыловым последний раз мы виделись рано утром 18 августа под Ляояном же, когда он, получая от меня приказания, был ранен в ногу. Спустя же час Николев перевязывал уже мою раздробленную руку. «Наша гвардия», - говорили раненые, любуясь этими молодыми, жизнерадостными, с иголочки одетыми офицерами, с вензелем «Н» на погонах55. «Бог знает, увижусь ли я еще раз с вами», - с грустью думал я, глядя на оживленные лица моих дорогих боевых товарищей, отправлявшихся навстречу

54 См. книгу: «И.Е. Иванов. Военно-походные впечатления», издание 2-е. (Примеч. автора).

55 Государь - шеф 1-го Сибирского стрелкового полка. (Примеч. автора).

Редкое издание

новым ранам, а может быть, и смерти. Николева я попросил прислать ко мне сюда в лазарет моего постоянного вестового Чумака, без которого мне трудно было обойтись: без посторонней помощи я буквально не мог пошевелиться; санитар же был на всю палату один; хорошо еще, что некоторые раненые офицеры сразу привезли с собой вестовых, они и другим помогали.

День в палате

День в палате начинался измерением температуры раненых, часов в семь утра. Сестра раздавала термометры, раненые клали их под мышку и держали так минут десять. Потом сестра записывала температуру в листок, отдельный для каждого раненого. Если температура была около 37, то опасений не вызывала, если же она поднималась до 37,5 или выше, то это означало «нагноение», и раненому предстояла более или менее мучительная перевязка с исследованием раны, а, может быть, даже небольшая, под кокаином, операция вскрытия гнойника или «проведения» каналов для истечения гноя. Поэтому раненые с интересом наблюдали показания термометра. После чая, часов в девять, приходил палатный ординатор В.И. Смирнов; опросив раненых, сестру, и сверившись с температурными листками, он назначал, кому должна быть перевязка. При нормальном течении раны перевязки делались через день, через два, иногда даже и реже; но если свойства раны и температура требовали этого, то каждый день. В час дня обедали. Обед состоял из двух блюд, по праздникам давалось еще третье - сладкое, большей частью клюквенный кисель, потому что какая-то московская фирма пожертвовала лазарету очень много клюквенного экстракта. Вообще, стол был однообразен, и по качеству мог быть назван только удовлетворительным. В четыре часа пополудни - вечерний чай, потом вечернее измерение и запись температуры и, наконец, в семь часов вечера - ужин. Тем раненым, у которых замечалась особенно повышенная температура, и, следовательно, могла явиться наутро необходимость чистки или исследования раны (то есть небольшой операции), или которым уже была решена настоящая операция, предлагалось не есть. Часу в 10-м вечера в палате затихало; изредка только слышались стоны и бред раненых; ночью физическая природа брала свое. Днем же у раненых (говорю про первый период времени после ранения) самочувствие вообще было хорошее, и наша палата по настроению в ней лежавших не походила на больничную. У больных, особенно тяжелых, психика обыкновенно подавленная, у большинства раненых - наоборот, хорошее настроение, что, по моему мнению, происходит, во-первых, потому, что у многих раненых общее состояние здоровья, не подорванное какой-либо изнурительной болезнью, бывает вначале удовлетворительное и даже хорошее; во-вторых, попав в лазарет, в комфортабельную обстановку, раненые отдыхают после мытарств походно-боевой жизни, когда они, к тому же, ежечасно подвергались опасности быть убитыми. Имеет тут также значение сознания честно

Редкое издание

исполненного долга. Все это бодрит и приподнимает настроение раненых. Нередко вскоре после перевязки, когда еще не унялась вызванная ей в ране боль, смотришь -раненый офицер рассказывает какой-либо веселый анекдот или острит. «Ну, что вы говорите: положим живот за отечество? Что вы можете положить? Нечего вам положить. Вот у меня действительно есть, что положить за отечество», - говорит бывало, похлопывая себя по большому, не по чину, животу молодой, полный штабс-капитан с простреленной шеей, в ожидании госпитального обеда закусывая после двух-трех пропущенных предварительно рюмочек принесенными из кондитерской пирожками.

Разговоры вертятся больше около повседневной госпитальной жизни. О своих боевых действиях раненые говорят редко, отчасти из скромности, отчасти потому, что трудно заинтересовать слушателей рассказом о том, что они более или менее сами испытали и перечувствовали на себе. К тому же, в глазах каждого раненого как его собственные действия, так и действия других офицеров на войне кажутся самым простым, естественным исполнением обязанностей службы, ничего особенного, героического в себе не заключающим. «Начали наступать перебежками. Тут меня ранили.» Что же необыкновенного. Все наступают перебежками и все могут быть ранены. «Сидели в окопе, разорвалась над нами шрапнель, и меня хватило осколком.» Тоже очень просто, понятно - всякий сидящий в окопе может быть ранен осколком шрапнели, точно так же, как артиллерист, стреляющий из орудия в неприятеля, который отстоит от него на пять, на семь верст, может в свою очередь получить оттуда шимозу или гранату, от которой ему не поздоровится. Все явления обыкновенные, всем известные, - что же о них рассказывать! После уже, спустя много времени, поступки некоторых начинают называть подвигами, а совершивших их - героями. Кстати, несколько слов о героизме или, вернее, героическом начале, без которого нет подвига, а без подвига - нет победы. Не говоря уже об исключительно одаренных героических натурах, героическое начало присуще вообще очень многим людям; военным же на войне, в частности, офицерам56, предоставляется только больше возможности проявить это начало, но и для них необходима соответствующая благоприятная обстановка, иными словами, необходима удача попасть в такое положение, в котором возможно было бы видимым для других образом проявить геройство. Известный толстовский капитан Тушин из романа «Война и мир» совершил

56 То же самое можно сказать и про нижних чинов, да вообще и про большинство людей известной расы, нации; но у невоенных героическому началу еще труднее обнаружиться. У нижних же чинов на войне, особенно в начале ее, другая сравнительно с офицерами психология, именно психология толпы, влиянию которой офицер подвержен менее, как более подготовленный воспитанием к опасности. Офицер иногда и бежит назад вместе с объятой паникой толпой солдат, то большей частью делает это потому, что иначе поступить нельзя. Про Суворова рассказывают, что и он как-то вынужден был бежать назад со своими чудо-богатырями; стараясь их обогнать, герой кричал: «Так, так, заманивай! Заманивай их, ребята!..» -«Заманивай их сам, старый черт!» - отвечали солдаты в данный момент; но когда влияние стадного начала проходило, они шли за ним снова на смерть. (Примеч. автора).

Редкое издание

свой подвиг только тогда, когда попал в благоприятную для этого обстановку, то есть когда он со своей батареей остался один перед неприятелем (о чем, впрочем, он не знал), когда наши войска справа и слева от него отступали, капитан Тушин продолжал перестреливаться с неприятельскими батареями, и время от времени отбивал картечью неприятельские колонны, стремившиеся со штыками наперевес на его батарею. Понятно, капитан Тушин проделывал бы то же самое, то есть так же перестреливался, отбивал картечью и подвергался бы опасности, если бы другие части наших войск не отступили, но тогда его не называли бы героем.

Один из представителей типа Тушиных лежал57 со мной в Дворянском госпитале, фамилию его, к сожалению, не помню. Поручиком он вышел в запас, прослужил 10 лет в акцизном ведомстве и, когда началась война, был призван из запаса и зачислен в один из сибирских пехотных полков, сформированных из запасных солдат. Под Ляояном их, как менее надежных, посадили по редутам, из истории еще известно, что русские за валами упорно обороняются. Сидят себе сибирские мужички за валами в редуте; сидят день, другой, третий. Глушат их шимозы, рвется над ними шрапнель, ранит, некоторых и убивает. Живые продолжают сидеть. Японцы все ближе и ближе; прорвали передовую линию и приближаются к редутам; кучи мертвых тел их остались у перерезанных ими проволочных заграждений; своими трупами завалили они волчьи ямы, но оставшиеся в живых все ползут вперед, головы нельзя высунуть из редута, - сейчас убьют или ранят. В одном из редутов, за выбытием из строя убитыми и ранеными других офицеров, старшим оказался именно этот бывший акцизный чиновник, престарелый поручик. Он принял командование над находившимися в редуте тремя ротами, и залпами бил японцев, когда они преодолевали препятствия, проволочные заграждения, волчьи ямы. «Но потом уже не было возможности стрелять, - рассказывал он, - только что я скомандую: "прямо по неприятелю", а солдатики, взявшись за ружья, высунут головы из-за бруствера, как мгновенно несколько человек валится назад с пробитыми головами. Японцы - тут, прямо перед нами, совсем близко. Тогда я придумал такую хитрость: по моему приказанию, люди все разом вдруг поднимали из-за бруствера на штыках фуражки; японцы так и осыпят их пулями, как горохом; сорвав японские выстрелы, мы живо даем залп, другой, третий. и в окоп! Раз десять так удалось; всех японцев перебили, которые из волчьих ям лезли уже к нам. Тогда они стали приспосабливать ямы к обороне, ходы прорезали между ними, и сидели там как траншеях, перестреливаясь с нами. Когда я, высунувшись из-за бруствера, разглядывал их, ранили меня; притащили на перевязочный пункт, дрожу, зуб на зуб не попадает: холодно, больно, целый день ничего не ел. Увидел меня Зарубаев (корпусный командир). "Ну, поздравляю, - говорит, - вы молодцом держались, поручик! Представлены к Георгиевскому кресту. Вы семейный? Ну, ничего, не беспокойтесь; о вас и о семье теперь будет заботиться георгиевская дума."».

57 У него был пробит какой-то сустав в руке и она висела как плеть. (Примеч. автора).

Редкое издание

Таким образом, только на перевязочном пункте, из уст командира корпуса поручик узнал, что он совершил «нечто» геройское, хотя по тону рассказа его можно было судить, что в своих действиях он видел самое обыкновенное исполнение обязанностей на войне, а не «подвиг». А вот другой пример: офицеру хотя и представлялась возможность сделаться героем, но он не смог. Говорю об общеизвестном факте гибели трех батарей и командира этого дивизиона полковника Смоленского. По словам раненого там же офицера, дело было ночью. Толпы солдат отступавшего и потерявшего направление полка хлынули на стоявшие в окопах наши батареи. Непосредственно за отступавшими наступали бегом японцы. «Японцы близко! Японцы! Прикажите стрелять!» - докладывали офицеры и кричали некоторые из прислуги58. Видно было, как темные фигуры людей перелезали через бруствер, но наши то были или японцы - в темноте нельзя было разобрать, и из чувства жалости или из страха ответственности, боясь перестрелять своих, командир дивизиона подполковник Смоленский колебался отдать приказание открыть огонь. Когда же после короткой рукопашной схватки русские орудия очутились в японских руках, он выхватил револьвер и пустил себе пулю в лоб. Застрелиться хватило духа, а хватить картечью по своим и японцам, чтобы не допустить последних на батареи и тем, быть может, спасти целый отряд от поражения, у него недостало решимости и, добавлю, жестокости. Не только для героя, но для всякого военноначальника жестокость -необходимое качество.

На войне нет места сентиментальности или неуместной жалости. Тем более не должна она была иметь места при данных обстоятельствах! Беглецы, вопреки правил, не обходили батарей, а лезли прямо на них, наводя неприятеля и препятствуя стрелять своим, следовательно, вполне заслуживали хороший залп картечи.59 На войне начальникам вообще и особенно героям бывает порой необходимо иметь силу подавить в себе как чувство жалости, так и чувство страха ответственности перед начальством. Суворов для взятия Измаила составил, между прочим, и послал на штурм целую колонну из донских казаков, вооруженных одними только укороченными пиками. Все казаки погибли под ударами ятаганов турок. И Суворов, разумеется, знал, что вооруженные пиками (в сущности палками) казаки должны были таким образом погибнуть; однако он, не жалея, обрек их на верную смерть, чтобы пожертвовав частным, достигнуть успеха в общем. Казаки полегли костьми все, но они выполнили свое назначение, оттянув на себя силы турок с других, более важных фронтов. Не жалея казаков, Суворов не побоялся и ответственности перед своим начальником, знаменитым любимцем Екатерины,

58 Солдаты, стреляющие из орудия, на военном языке называются прислугой. (Примеч. автора).

59 Японцы под Артуром расстреливали целые полки своих, когда те отступали без приказания. (Примеч. автора).

Редкое издание

Потемкиным60, вопреки категорического приказания которого он взял Измаил. Потемкин подал рапорт Императрице, прося о предании суду Суворова за ослушание. На этом рапорте Екатерина положила свою знаменитую резолюцию: «Победителя не судят», которая должна быть одним из боевых лозунгов для военных. Рассказанный случай беспорядочного отступления целого полка и гибели дивизиона подполковника Смоленского был пока, слава Богу, единичный. На основании же других рассказов можно было судить, что, хотя японцам и отдавали должное, но на них не смотрели как на непреоборимых врагов. «Японцы идут вперед не потому, что имеют успех, а потому, что мы, в ожидании подкреплений, отступаем», - так каждый объяснял себе в то время положение вещей на театре войны.

Из ряда вон выходящая отвага и мужество японцев проявились пока лишь только в дерзком проникновении61 с их стороны отдельных личностей в расположение наших войск с целью разведки, или даже для того, чтобы вызвать замешательство в рядах сражающихся. Офицер-очевидец рассказывал, как в самый разгар боя, по фронту русских позиций скакал забайкальский казак и кричал: «Приказано отступать! Приказано отступать! Японцы обходят, отступайте!». Под впечатлением этих слов часть рот прибывшего из Европейской России полка подалась, было, уже назад; к счастью, командир соседнего сибирского стрелкового полка нарочно громко закричал казаку: «Эй, ты! Что ты там врешь! Подъезжай сюда и доложи: кто приказал отступать?»; но казак, вместо того, чтобы подъехать, нахлестал коня нагайкой и ускакал. Так как среди забайкальских казаков служит много бурят, которые, как известно, происходят от одного корня с японцами и лицом очень похожи на них, то очень возможно, что кричавший об отступлении казак был переодетый японец.

Другой офицер был свидетелем такого случая. Во время боя его полк, находясь в корпусном резерве, расположился в углублении за сопкой, которая, прикрывая от взоров, не прикрывала от выстрелов неприятеля. Перекидной стрельбой сюда можно было попасть; но японцы не могли видеть, хотя и предполагали наличие резервов в этой части поля сражения. Поэтому японская артиллерия «нащупывала их», посылала сюда время от времени снаряды, не причинявшие, впрочем, особенного вреда русским. Прошло так часа три, как неожиданно среди военных появилась штатская фигура телеграфного чиновника с ближайшей, по его словам, железнодорожной станции. Хотя и с монгольским лицом, но,

60 Потемкин категорически запретил Суворову штурмовать Измаил, опасаясь больших потерь, которые неизбежно должны были понести войска при штурме такой сильной, защищаемой многочисленным и храбрым гарнизоном крепости. (Примеч. автора).

61 Несколько случаев изумительного самоотвержения со стороны японских офицеров, проникавших среди белого дня в расположение наших войск, приведены в моей книге: «И.Е. Иванов. Военно-походные впечатления. От Владивостока до Вафангоу и от Вафангоу до Ляояна». Издание 2-е. (Примеч. автора).

Редкое издание

как прекрасно говорящий по-русски62, чиновник ни в ком не возбудил ни малейшего подозрения. Такие монгольские лица среди чиновников и даже офицеров на Дальнем Востоке не редкость. Чиновник явился, как, по крайней мере, объяснил он, из любопытства, чтобы узнать, как идут дела, да, кстати, притащил целую кипу старых газет для чтения от скуки офицерам, которые в благодарность за это угостили его, чем Бог послал. Поболтав с полчаса, чиновник ушел, а еще через полчаса полк был оглушен шимозами и засыпан шрапнелью. Не был ли это тот самый чиновник, который навещал лежавшего со мной в вагоне раненого японца, когда меня везли из Ляояна в Харбин?

Отдавая должное японцам, повторяю, в нашей армии в этот период кампании, несмотря на отступление из Ляояна и на крупную неудачу под Шахэ, верили еще в успешное окончание войны и в своего главнокомандующего - генерала Куропаткина. Неудачи объясняли нашей малочисленностью. Надеялись, что с прибытием подкреплений дела наши примут иной, лучший оборот.

Со мной вместе лежали офицеры разных частей войск, разных родов оружия, следовательно, по их суждениям и словам можно было отчасти судить о настроении и мнении армии. Из 50 с лишком перебывавших в палате за мое время раненых (одни выписывались, других привозили) только голоса двух звучали диссонансом среди общего хора уверенных в нашей победе над японцами. Один принадлежал прапорщику запаса Н.М. Серкову63. Разочаровавшись в наших воинских порядках, он не верил в успех войны, хотя в бою держал себя молодцом и даже после, когда представился случай, выказал незаурядное для прапорщика запаса мужество и инициативу. Ранен он был очень тяжело,

62 Шпионство японцам удавалось (да и в настоящее время, конечно, удается) потому, что среди них очень много образованных людей, прекрасно говорящих, читающих и пишущих по-русски, чего нельзя сказать про нас, даже и теперь, спустя десять лет после войны. Военное ведомство в отношении изучения офицерами восточных языков - китайского, японского и корейского - делает то шаг вперед, то два назад. Так, офицеры были допущены в Восточный институт во Владивосток к прохождению курса наравне со студентами, откуда они выходили хорошо подготовленными теоретически и отчасти практически по языкам. Для дальнейшего практического изучения того или другого языка их необходимо было командировать в соответствующую страну; но вместо того, чтобы командировать именно этих, окончивших полный курс Восточного института офицеров, военное ведомство, прекратив слушание офицерами полного курса, командирует теперь за границу офицеров, прослушавших 8-месячный курс теоретической подготовки в институте, т. е. совсем почти неподготовленных, потому что, в виду крайне сложной конструкции форм, напр., японского книжного языка, состоящего, к тому же, на три четверти из китайских слов и оборотов, для мало-мальски сносного усвоения его необходимы годы, а не месяцы. Кончившие же полный курс института в числе 100 с лишком человек маршируют теперь в полках на пользу отечества, забывая изученные ими в институте языки. (Примеч. автора).

63 Замечательная личность. Поступив после войны в Московский университет и успешно окончив его по медицинскому факультету, Н.М. Серков задался мыслью, как я слышал, установить у нас на научном основании лечение по способам гомеопатии. С целью пополнить сведения по гомеопатии, он уехал в Америку, в Чикаго, прослушать курс в тамошнем университете, основанном на средства известного Карнеги исключительно для гомеопатов. (Примеч. автора).

Редкое издание

почти смертельно: пуля, войдя в живот с одной стороны и поранив кишки, вышла с другой, пробив еще и руку, но он каким-то чудом выздоровел. Когда его эвакуировали в Россию, то на пассажирский поезд, в котором он ехал, во время остановки где-то к северу от Харбина напала многочисленная шайка хунхузов. Из офицеров в поезде оказался только прапорщик Серков; он немедленно собрал ехавших по разным надобностям на поезде человек 40 солдат с винтовками, сформировал из них команду, рассыпал ее в цепь, отделив 10 человек в резерв; открыл огонь и начал решительное наступление на хунхузов по всем правилам строевого устава - перебежками. Хунхузы, предполагая, вероятно, что нарвались на целую часть, отступили, очистив путь поезду.

Хотя от природы и мужественный, Н.М. Серков за короткий срок своей службы в качестве прапорщика запаса не мог, понятно, проникнуться началами, какие подобают офицеру действительной службы, поэтому неудивительно, что он упал духом раньше времени, отчаявшись в нашем успехе; но другой пессимист был в чине подполковника, именно упомянутый мной Гри-ф, с раной в ноге, то есть, вернее, с маленькой японской пулькой, потому что рана давно зажила, и пулька нисколько не мешала ему ходить. Этот господин в молодые годы служил в гвардии, откуда его в наказание64 (но со старшинством, однако, двух чинов65) перевели в армию. Лежа в госпитале, он, когда речь заходила о военных действиях, никого и ничего не порицал, но его рассказцы на злобу дня, опошливая высокое чувство стремления к подвигу, производили на меня отвратительное впечатление своей циничностью, и могли, как исходившие от штаб-офицера, вредно влиять на неустановившееся еще мировоззрение молодых офицеров. Например, подполковник Гри-ф не раз с удовольствием вспоминал о том, как командир бригады предлагал ему получить Георгиевский крест. «Командир бригады подъехал ко мне66, - рассказывал Гри-ф. - "Видите вы вон ту сопку - это ключ позиции; выбейте своим батальоном японцев оттуда и займите ее - получите Георгиевский крест". - "Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! Я не из героев", - ответил я бригадному». Генерал, по-видимому, был начитанный в военной истории и захотел сыграть под Ермолова67, который во время Бородинского сражения, ведя колонну на штурм занятой французами батареи Раевского, бросал вперед Георгиевские кресты, и, указывая на батарею, кричал: «Бери, ребята - ваше!..» Батарея была, как известно, взята, но сопка осталась за японцами, потому что, выслушав такой откровенный ответ, генерал вместо того, чтобы встать самому во главе батальона и вести его на сопку, отъехал от

64 Тоже удивительное наказание! Как будто армия есть исправительное заведение для негодных офицеров из гвардии. (Примеч. автора).

65 Теперь в таких случаях дают только один чин старшинства. (Примеч. автора).

66 Этот эпизод имел место, кажется, в сражении при Шахэ - хорошо не помню. (Примеч. автора).

67 Ермолов Алексей Петрович (1777-1861) - российский военачальник, государственный деятель и дипломат, участник многих крупных войн, которые Российская империя вела с 1790-х по 1820-е гг.

Редкое издание

своего подчиненного не солоно хлебавши, доказав этим справедливость пословицы: «По Сеньке шапка, по Фоме колпак».

Кроме подобных рассказов, в госпитале Гри-ф оставил по себе еще память непристойной выходкой по отношению к одной из наиболее симпатичных и уважаемых сестер. В армии, собственно в тылу, много говорилось о поведении сестер. Насколько правды было в этих нехороших слухах - не знаю. Из своего угла в палате я не мог, разумеется, наблюдать за частной жизнью сестер в Харбине, но так как дыму без огня не бывает, то весьма возможно, что в этих слухах и могла быть известная доля правды. Пословица говорит: «Гони природу в дверь, она влетит в окно», хотя она и была прикрыта «Красным Крестом», - добавлю от себя. Молодой, красивый, выздоравливающий герой-офицер с одной стороны, и молоденькая, хорошенькая, ухаживающая за ним сестра милосердия - с другой. Что из этого может выйти, - представляю судить читателям и особенно молодым читательницам с мягким, нежным сердцем. Блажен, кто смолоду был молод! Это начало. Ну, а конец - иногда венчальный венец; иногда, правда, случалось, обходились и без него. Так что же из этого?.. Если сестры прямое свое назначение выполняли хорошо. А что они в громадном большинстве были на высоте своего призвания облегчать своими трудами страдания раненых, так это по совести должны подтвердить все, даже и хулители их нравственности!

Что же касается сестер Дворянского госпиталя, соприкасавшихся так или иначе с нашей палатой, то они были в этом отношении выше подозрений и пользовались вниманием и благодарностью со стороны раненых офицеров. Правда, их делили на простых, штабных и интеллигентных, но говорилось это шутя, ради красивого словца, без всякой задней мысли или желания обидеть какую-либо из них. Под «простыми» подразумевались державшие себя проще сестры, которые не подходили под два других определения; к категории «штабных» относились две-три, частенько игравшие в карты часов до двух, до трех ночи с уполномоченными дворянского общества68, и, наконец, «интеллигентными» называли сестер собственно офицерской хирургической (нашей) палаты: г-жу Перову и Елену Станиславовну Осельскую, вероятно потому, что обе они были из «курсисток»; у первой имелось небольшое именьице в Р-ской губернии и своя горничная в госпитале; она была немолодая девица. Муж же г-жи Осельской - доктор -находился в осажденном уже тогда Артуре. Елена Станиславовна Осельская все время рвалась на передовые позиции, чтобы быть поближе к мужу; она рассчитывала, кажется, попасть в Артур. Сестры Перова и Осельская поочередно днем69 дежурили в нашей палате, заботились, чтобы мы были умыты, одеты, напоены и накормлены. Некоторых из

68 Эти уполномоченные ведали хозяйственными делами госпиталя. (Примеч. автора).

69 Ночью дежурства сестер были общие для нашей и соседней, солдатской, палаты; кроме того, по ночам дежурили так называемые специальные сестры: массажистка (г. Сентянина) и «перевязочная» (г. Аверкиева). (Примеч. автора).

Редкое издание

нас надо было буквально кормить с руки, например, меня, лежавшего пластом три недели на спине. Моя попытка вначале есть самостоятельно не увенчалась успехом: я раз опрокинул поставленную на мою грудь и никем не поддерживаемую тарелку с горячими жирными щами, и все содержимое вылилось мне за пазуху. После этого всегда уже помогала сестра; поставив тарелку мне на грудь, она поддерживала ее, пока я ел, пользуясь здоровой правой рукой и боясь пошевелиться, потому что малейшее движение тела вызывало шевеление костей и острую боль в раненой, левой руке. Как-то раз сестра Осельская, накормив меня супом, пошла за вторым блюдом; когда она проходила мимо койки лежавшего неподалеку Гри-фа, то он, бывши, по-видимому, подвыпивши, поднявшись вдруг и протянув руку так, что она пришлась спереди и немного ниже талии Елены Станиславовны Осельской, сделал жест, как будто бы желая или не пропустить ее или схватить за «это место». Вспыхнувшая сестра попятилась, пробормотав: «Что вы делаете!» Гри-ф опустил руку, а когда она быстро прошла, сказал вслед: «Извините, сестра, я готов расцеловать ваши ручки, да не только ручки, а все!.. » Возмущенный гнусной выходкой, я громко высказал порицание. Тогда Гри-ф напустился на меня. «Да что вы такое? Да кто вы - капитан? Я давно замечаю.» - начал было он со штаб-офицерскими модуляциями в голосе. Но я решительно прервал его, заявив: «Что я такое? Я - офицер русской армии, и как таковой прошу вас не оскорблять сестер в моем присутствии.» Меня поддержали другие офицеры. Птица замолкла и скоро потом вылетела из госпиталя. От волнения у меня лопнула лигатура и сделалось кровотечение, а у сестры Осельской, когда она принесла второе блюдо, были заплаканы глаза. Вскоре после этого офицеры в знак сочувствия и признательности за ее заботы поднесли Елене Станиславовне подарок, купленный на собранные по подписке деньги.

Считаю долгом оговориться, что случай, подобный описанному, был единственный за все время моего пребывания в Дворянском госпитале, хотя раненые нередко капризничали, выражая порой неудовольствие той или другой сестре; но сестры к этим капризам, невольно иногда прорывавшимся у измученных ранами людей, относились кротко и терпеливо, помня, что носимый сестрой милосердия красный крест на груди есть символ страдания и скорби. Также терпеливо и безропотно, за полным отсутствием сиделок и за недостатком фельдшеров с санитарами, сестра исполняла подчас черную работу их или становилась в неловкое положение. В соседнем солдатском отделении я не раз наблюдал, когда меня носили в перевязочную, как слабенькая сестра милосердия, одна-одинешенька, без всякой посторонней помощи возилась с тяжелоранеными, через силу стаскивая с них шинели, надетые на полушубки или на толстые китайские ватные куртки70; разоблачив лежащего без движения солдатика, она снимала с него грязное, кишащее паразитами, окровавленное белье и надевала чистое. Случались и такие сценки.

70 За недостатком полушубков такие куртки с наступлением холодов были выданы в войска. (Примеч. автора).

Редкое издание

После вечернего обхода врача, к молодому тяжелораненому офицеру, закрывшемуся одеялом по шею, подходит молоденькая сестра и спрашивает: «Какое вам сегодня назначение?» - «Мне.» - мнется и ежится, чего-то сдерживаясь, подпоручик, и вдруг производит весьма недвусмысленный звук. Он и понявшая в чем дело сестра мгновенно краснеют. Сестра поспешно отходит подальше к другому раненому, а бедный подпоручик отворачивает лицо в сторону, проклиная судьбу, а пуще своего ленивого денщика Бондаренко, который, проваландавшись где-то, поставил назначенную доктором клизму перед самым обходом71 сестры.

Облегчая по мере сил физические страдания раненых, сестры оказывали им помощь еще и в другом отношении. Улучив свободную минутку, некоторые из сестер заходили просто поговорить, поболтать, обласкать и ободрить приунывшего раненого. Повышенное настроение, как следствие боевого психоза, какое замечалось в этот период кампании у раненых офицеров в первые дни после прибытия в лазарет, и хорошее, несмотря на раны, расположение духа благодаря уютной сравнительно с бивачной лазаретной обстановки, постепенно уступали чувству подавленности. Здоровье таяло от потери крови и неподвижного лежания на койках в душной комнате; нервы, надрываемые постоянным ковырянием железом в ранах во время перевязок, расстраивались также от дурных вестей с позиций, от мысли, что до выздоровления еще далеко, а до России -10 000 верст. Где-то в глубине души, освободившейся от гипноза повседневных служебных обязанностей и отношений, звучал голос, напоминая об общечеловеческой жизни с ее радостями и печалями. Хотелось жить, как все. При таком состоянии духа раненого ласковое, ободряющее слово, сказанное ему с присущей чуткой женской натуре сердечностью, значило для него не менее, чем хорошо сделанная перевязка. Душа также была ранена. Надорванные и буквально порванные ее струны-нервы болели, не давая раненому возможности вполне забыться даже ночью. Мне десятки раз снился все один и тот же страшный, тяжелый сон: будто около каменной низкой, темной, с двумя проходами, арки через улицу - церковь, тоже каменная, низенькая и желтая; улица узенькая, церковь

- без приделов, в одно помещение, без колонн, так что всю внутренность можно было хорошо видеть с одного места; свечной ящик находился налево от входа; я становился обыкновенно около него, но как попадал сюда - не помню. Очутившись около ящика, я старался не смотреть на середину церкви, где непременно стоял гроб с покойником, а то и несколько сразу. Их ежедневно в определенные часы всегда засветло выносили из-под арки и проносили очень близко от меня; мое собственное положение в это время было неясно: я или стоял около свечного ящика в церкви, или лежал на своей койке в госпитале

- очень близко от церкви и мог видеть все там происходившее, потому что стена в госпитале, каким-то чудом, не мешала мне видеть. Я с отвращением смотрел на покойников, стараясь не разглядывать их лиц, но выпуклости от скрещенных на груди рук,

71 Обход этот должен был бы делать фельдшер. (Примеч. автора).

Редкое издание

ясно вырисовывавшиеся из-под покровов, привлекали мое внимание; мне было противно, но отвернуться я не мог. Какая-то непреодолимая сила влекла меня к гробам, заставляя смотреть на них; при этом из раны на моей руке вплоть до гроба тянулся желтый шнур, толщиной с палец, то есть примерно такой толщины, какой вкладывалась в рану пропитанная йодоформом турунда. От шнура отдавало таким же противным, как йодоформ, специфическим запахом тления и ладана, свойственным старым, долго бывшим в употреблении гробовым покровам. Похорон в действительности я давно уже не видал, да и в церкви давно не был. Только раз как-то по нашей просьбе служился в палате благодарственный молебен72 Николаю Угоднику; тогда, правда, помню, бросилась мне в глаза сильно потертая парча ризы, надетой на тучное, дряхлое тело служившего молебен монаха.

Мысли о смерти я старался отгонять, но, понятно, они помимо воли приходили в голову, направляя и фиксируя мое внимание в одну точку - в рану со вложенной в нее турундой, пропитанной желтым, пахучим йодоформом, ощущения которой во время сна, вызывая соответствующие цвету и запаху воспоминания и образы, пробивались в сновидения. Когда я спал, дух продолжал работать над теми же элементами, что и в бодрственном состоянии - над ощущениями и воспоминаниями, комбинируя эти элементы соответствующим положению образом, не сдерживаемый моей волей, он неумолимо указывал мне на мое действительное состояние - на мою близость к гробу, к которому привязывала меня тяжелая рана.

Порядки

Хирургический больной отличается от раненого тем, что первому операцию делает по всем правилам науки хирург, стараясь при этом возможно меньше повредить здоровые части тела; второго же оперирует неприятель, нисколько не думая о хирургии и стремясь нанести оперируемому возможно больше вреда так, что хирургу часто приходится дополнять подобного рода операции - удлинять или расширять раны или даже совсем отрезать попорченную руку, ногу. Общее у хирургического больного с раненым то, что выздоровление обоих много зависит от ухода за раной после операции, который является столько же делом рук врача, сколько, если даже не больше, делом рук младшего медицинского персонала: фельдшера, сестры, и в меньшей степени сиделки и санитара, потому что, если недобросовестные или не ознакомленные хорошо с антисептикой фельдшер или сестра плохо прокипятят инструмент или дадут нестерилизованный материал (корпию, салфеточку, бинт) для перевязки, то может возникнуть рожистое воспаление раны или произойти заражение крови, и, таким образом, искусство хирурга может быть сведено на нет.

72 Молебен мы служили два раза, и один раз при этом я, начавший уже понемногу двигаться, ходил с тарелкой, собирая деньги за требу священнику. (Примеч. автора).

Редкое издание

Приглашая популярного в Москве доктора-хирурга Петра Ивановича Постникова на должность старшего врача формируемого и отправляемого на Дальний Восток госпиталя, дворянство не могло сделать лучшего выбора, потому что Петр Иванович, будучи одним из лучших хирургов Москвы, имел к тому же необходимый хозяйственный и организационный опыт, как собственник пользующейся заслуженной известностью в Москве хирургической лечебницы.

Талантливый, энергичный, сердечный и не без начальнической жилки, он, способствуя устройству в Харбине Дворянского госпиталя, вдохнул в него жизнь. Многие раненые обязаны ему, можно сказать, жизнью. Петр Иванович сам осматривал каждого вновь прибывающего в госпиталь раненого, производил все операции, и, заведуя лично отдельной палатой (из наиболее тяжелораненых73), находил время делать сложные перевязки в других палатах, или, по крайней мере, присутствовать при них. Ко всему этому надо добавить, что он, в качестве старшего врача, должен был еще вести установленную отчетность.

Я лично обязан Петру Ивановичу спасением левой руки: нижняя (локтевая) часть ее после ранения держалась лишь на обрывках сухожилия, жилах и нервах (к счастью не порванных). Кости же в самом локте были раздроблены вдребезги и мясо разворочено. Попади я с такой раной к другому хирургу - быть бы без руки; но Петр Иванович, не любивший ампутаций и прибегавший к ним только в крайних случаях, при гангрене, например, осмотрев подобную моей тяжелую рану на ноге или руке, обыкновенно говорил: «Подождем, может быть, срастется.»; и срасталось, благодаря его умению и искусству. Теперь я хоть и калека, но у меня не обрубок, а какая ни на есть рука, которой наполовину владею.

Другой врач - палатный ординатор Василий Иванович Смирнов, быть может, и уступал несколько в искусстве Петру Ивановичу, но «у него легкая рука», как говорили раненые. Молодой еще мужчина, полный, добродушный флегматик, он был полнейшей противоположностью кипучему, по натуре сангвинику, Петру Ивановичу. Больным Василий Иванович внушал доверие главным образом своим ненарушимым спокойствием. «Доктор спокоен - значит, опасности нет», - рассуждали, в свою очередь успокаиваясь, раненые, и выздоравливали благодаря искусству Петра Ивановича и спокойствию Василия Ивановича.

Считаю необходимым оговориться, что таким сопоставлением я не имею намерения сказать, что Василий Иванович не обладал искусством врачевания. Нет! Я просто подчеркиваю этим отличительную черту характера доктора Смирнова, весьма благотворно действовавшую на состояние духа раненых и тем, несомненно, способствовавшую их выздоровлению.

73 В Дворянский госпиталь вообще брали только тяжелораненых. (Примеч. автора).

Редкое издание

В благодарность за труды, заботы и сердечное отношение раненые офицеры поднесли Петру Ивановичу и Василию Ивановичу по серебряному кубку с вырезанными на них благодарственными надписями и фамилиями подносивших.

Общим сочувствием, как хирург и человек, пользовался также ординатор соседнего солдатского хирургического отделения доктор Холин.

Что касается низшего медицинского персонала, то о сестрах я уже говорил; фельдшер же у нас был один на три палаты, к тому же, помогая старшему врачу вести госпитальную переписку, он был завален разными «входящими» и «исходящими» бумагами, поэтому редко появлялся в перевязочной на перевязках; его заменяла «перевязочная», как ее называли, сестра Н.П. Аверкиева, и заменяла с успехом. Поддерживая порядок и идеальную чистоту в своей малоприспособленной к своему назначению, как и все помещения госпиталя, перевязочной палате, она безраздельно царила в ней и священнодействовала, кипятя самым тщательным образом инструменты или стерилизуя необходимые для перевязки материалы. Милая и скромная вне перевязочной, она тут нередко вступала, вопреки госпитальной дисциплине, в пререкания с докторами, даже позволяла себе делать указания самому Петру Ивановичу. «Хирургическим больным надо ванны», - говорила она ему, смотря на перхоть, сыпавшуюся из немытых голов раненых; или, обращаясь к перевязывавшему солдата Василию Ивановичу, замечала: «Василий Иванович! Вы у офицеров так не отдираете». Но милейшая Наталия Петровна ошиблась на этот раз: Василий Иванович, надо отдать ему справедливость, поступал вполне беспристрастно: он частенько-таки, ради скорости, не отмачивая, насухо отдирал присохшую к ранам корпию и у офицеров - сужу по опыту.

Помогать поддерживать порядок и чистоту в перевязочной должен был санитар Василий, по ремеслу плотник из костромских мужичков; приехав в Харбин на заработки, он расчел, когда случилась война, что выгоднее подрядиться в санитары в Дворянский госпиталь - и денег больше заработаешь, и харч лучше. Здесь он поступил под начало Наталии Петровны, доставляя ей своей особой хлопот и забот столько же, если не больше, чем вся перевязочная палата. Где-либо на стройках, ворочая бревнами, с топором в руке, Василий был, наверное, ловок и поворотлив, но здесь он казался неуклюжим, и, что главное, долго не мог приучить себя к чистоте, необходимость соблюдения которой Наталия Петровна тщетно пыталась внушить ему; наконец, Василий проникся, по-видимому, правилами гигиены и антисептики, о чем Наталия Петровна с чувством удовлетворения не преминула нам сообщить; но дня через три разочарованная уже жаловалась: «Представьте, мой Василий. Прихожу сегодня утром в перевязочную, а он сидит перед стерилизатором74 и сушит на нем свои мокрые портянки». - «Василий, спрашиваю, что вы делаете, разве это можно?», а он мне в ответ: «Где же мне сушить-то; в

74 Аппарат, в котором при посредстве горячего пара стерилизуются (обезвреживаются) перевязочные материалы: корпий, бинты и проч. (Примеч. автора).

Редкое издание

кухне не велят, здесь нельзя, а в мокрых портянках ходить вредно, вы сами же говорили, что все надо просушивать.»

Несмотря на такого, можно сказать, антисанитарного санитара и малоприспособленное помещение, в котором ежедневно перевязывались десятки раненых, за все время моего пребывания в госпитале, то есть в течение почти трех месяцев, не было ни одного случая рожистого воспаления, что в значительной мере следует приписать в высшей степени добросовестному, сердечному и разумному отношению к своему делу сестры Аверкиевой; после ее ухода, при докторе Нехорошеве, рожа появилась.

Теперь я коснусь больного места госпиталя - санитаров или, вернее, отсутствия их. Часть привезенных из Москвы, найдя лучшие места в Харбине, ушли; других пришлось прогнать за пьянство; последнего, Ивана, увез воевать, как уже упоминалось, штабс-капитан Карселадзе, а раненые, из коих половина не могла ходить, остались таким образом совершенно без санитаров; хорошо, что, как уже заметил ранее, у некоторых офицеров были с собой денщики. Потом приехали еще, в том числе и мой Чумак; они и заменили санитаров.

Так к общему благополучию продолжалось бы, вероятно, и шло бы гладко, если бы господа уполномоченные не имели обыкновения спать долго по утрам; об этом обстоятельстве мы узнали, когда раз нам не давали чаю до 10-ти утра, хотя обыкновенно чай подавался с 8-ми. Спрошенная по этому поводу сестра объяснила, что чай есть и самовар давно готов, но нет сахару, то есть и сахар есть, только на дворе в закупоренной бочке, которую раскупорить можно лишь в присутствии кого-либо из наблюдавших за хозяйством уполномоченных, а они спят еще. Кто-то надоумил сестру послать за сахаром в бакалейную лавочку; сахар принесли, и раненые напились чаю с опозданием на два часа.

Уполномоченных все-таки потревожили раньше времени; не проспавшись как следует, они напустились на заведовавшую хозяйством сестру, упрекая ее в большом расходе сахара, - бочку с сахаром откупорили всего два дня тому назад и уже сахар вышел!.. Начали доискиваться причины, и тогда только обратили внимание, что в госпитале живет и питается не зачисленных ни на какое, выражаясь казенным языком, довольствие человек 20 денщиков. Питались они, между прочим, и сахарком, разумеется, очень просто: открытая полная бочка сахару в углу; стоит лишь протянуть руку - как тут, спрашивается, не взять? - не надо, да возьмешь, а сахар солдату всегда пригодится: и с чайком, и с хлебцем, и просто как лакомство; да, наконец, и продать его можно или выменять в китайской лавочке на столь же приятный для солдатского сердца и полезный продукт - табачок.

Началось гонение на денщиков. «Удалить их, они весь сахар съедят», - решили сгоряча уполномоченные и вывесили в палате объявление, приглашавшее офицеров

Редкое издание

удалить находившихся при них денщиков; офицеры, конечно, запротестовали: «Удалить! А кто нас на перевязку носить будет?» - говорили они. Убеждать явился М.А. Стахович, третий и самый главный уполномоченный, дотоле витавший с летучим дворянским отрядом где-то на передовых позициях. Он решительно объявил раненым офицерам, что денщики их сегодня же должны быть удалены: «они весь сахар съели», - аргументировал г. Стахович.

«Что сахар!.. Запирайте его. А вот кто нас на перевязку носить будет, кто будет водить туда, куда хоть раз в сутки надо сходить?.. Дайте нам сначала санитаров, а потом уже удаляйте денщиков!» - не менее решительно заявили ему офицеры со своей стороны.

«Вы вот говорите, что сахару много выходит; а мы могли бы многое сказать о здешних порядках, да не говорим, потому что понимаем a La guerre comme a La guerre. Мы могли бы, например, сказать, что пища, которой нас кормят, и однообразна, и тяжела для людей, вынужденных целые месяцы пребывать в лежачем положении; во-вторых, молока совсем не дают, а оно было бы очень полезно для улучшения питания. Масла к чаю тоже не всегда дают, офицеры сами покупают на стороне. Ванна хотя и есть, но пользоваться ей нельзя, потому что она стоит в холодной комнате, да к тому же рядом с ватер-клозетом». Короче сказать, раненые офицеры предъявили целый ряд «экономических требований», так что М.А. Стахович был уже, видимо, и не рад своему «выступлению».

Сахарная кампания закончилась компромиссом. Часть денщиков должна была ходить довольствоваться и ночевать в комендантское управление, а другая, наиболее толковая и необходимая, осталась в госпитале на прежнем положении. В числе их оказался и мой Чумак, при помощи которого я начал снова учиться ходить; буквально, Чумак брал меня сзади за шиворот рубашки, как берут начинающих ходить маленьких детей, чтобы им помогать, и так водил меня взад и вперед в узком проходе между койками; на первом повороте, помню, повернувшись слишком самостоятельно, я упал бы, если бы он не поддержал, - до такой степени я был слаб!

Силы восстанавливались медленно - питание в госпитале было неважное; кроме мяса, другие продукты, которые могли бы разнообразить стол и были бы более пригодны для нашего положения, доставать было трудно. Например, куры в Манчжурии были все съедены русскими солдатами еще в боксерское восстание, новые же не успели народиться; молока китайцы не едят и не продают, считая за грех лишать его теленка. Но Дворянский госпиталь, располагавший большими средствами, мог бы иметь несколько своих коров. Пример был дан: по распоряжению начальника тыла генерала Надарова в Харбин было выписано из Уссурийского края (или из Забайкалья, хорошо не знаю) десятка три коров и сданы в аренду одной женщине; за известное вознаграждение она обязана была доставлять молоко от этих коров в военные госпитали. О доставке

Редкое издание

продуктов из Сибири нечего было и думать: все дороги и пути были забиты двигавшимися из России войсками и обратными поездами с ранеными. Движение частных грузов было так затруднительно и представляло столько неудобств, что даже такое общественное учреждение, как посланный российским дворянством на войну госпиталь, принужден был, дабы расчистить себе путь по Кругобайкальской дороге75, прибегнуть к содействию рекомендательных писем из Государственного банка. Из Сибири было нельзя, но из Уссурийского края вполне было возможно организовать систематическую доставку какой угодно провизии. Осень там - сытый сезон охоты, на рынках Владивостока и Никольска-Уссурийского много дичи: кабанины, изюбрины, разной птицы - фазаны так дешевле кур, изобилие рыбы кеты (вид лососины); она вкусна, дешева, питательна и легка для желудка.

Одним словом, все можно было бы достать, если бы господа уполномоченные дворянством были бы более подвижны и не предпочитали бы сидеть в Харбине, играя с сестрами в карты.

Впрочем, надо отдать справедливость: уполномоченные г. Давыдов и г. Стишинский были всегда внимательны к раненым, особенно г. Стишинский, молодой еще тогда человек; бывало, что ни попросишь, сейчас же побежит и исполнит просьбу.

Мало-помалу силы мои настолько окрепли, что я был уже в состоянии, надев теплый халат, выходить на госпитальное крыльцо подышать чистым воздухом; смотрю как-то, сидит еще раненый; лицо знакомое, но припомнить не могу, - кто именно и где его видел.

- «Скажите, пожалуйста, где мы встречались с вами?» - спрашиваю.

- «Да, в Ляояне, на перевязочном пункте вместе лежали», - ответил он.

- «Поздравляю с выздоровлением, - говорю. - Я считал вас уже на том свете: ведь вы были так тяжело ранены. в живот; казалось, были при смерти; сестра вас отпаивала шампанским!»

- «Да. но вот, благодаря Богу и Петру Ивановичу, как видите, жив.»

Легок на помине: подъехал Петр Иванович, возвращавшийся откуда-то с сестрами. «Что делается, что делается! - заговорил он, увидев нас. - Представьте себе! Раненые, и все тяжелые, валяются на вокзале, на полу, без перевязки, не накормленные, не напоенные, не перевязанные. Ужас! Мы, вот, с сестрами ездили перевязывать, отвезли кое-что поесть и еще поедем. Но что делается, что делается!..»

Это происходило вскоре после боев на Шахэ. Все госпитали в Харбине, приняв раненых вдвое-втрое против положенного, были завалены ими, а между тем, с юга в Харбин прибывали все новые и новые поезда с ранеными; их поскорее выгружали, складывали где попало, лишь бы в помещение, а поезда поспешно отправлялись за

75 Кругобайкальская дорога не была еще официально открыта, но уже пропускала по несколько пар поездов. (Примеч. автора).

Редкое издание

другими ранеными, которые там, на Шахэ, оставались в шатрах или даже прямо на воздухе, хотя уже стоял конец октября, наступала холодная пора года в Манчжурии.

Распределять прибывающих с юга в Харбин раненых и больных и вообще заботиться о них, пока они не поступили в какой-либо госпиталь, должна была Харбинская эвакуационная комиссия. Первое время, когда раненые и больные прибывали в небольшом количестве, а наиболее тяжелых из них разбирали по госпиталям прямо с поезда, остальных же везли дальше в Уссурийский край и в Забайкалье, то дело шло гладко; когда же раненых повезли тысячами, ими завалили все госпитали и даже вокзал, то тех раненых, которым не хватило места в госпиталях, растерявшаяся комиссия предоставила на волю Божию.

В таком же положении, в каком были брошенные на произвол судьбы раненые, валявшиеся без всякого призора и пищи на вокзале, находились десятки раненых, попавших в барак эвакуационной комиссии.

Привожу дословно рассказ сестры-волонтерки г-жи Петелиной76, состоявшей в распоряжении этой комиссии.

«Прихожу я как-то в комиссию, в барак, - рассказывала она. - Вижу, на полу лежат раненые, стонут, просят пить, есть; у многих перевязки съехали, да и перевязаны кое-как. Тут же два комиссионных генерала, доктора, но у них нет ни хлеба, ни медикаментов; раньше в комиссию раненых никогда не привозили, потому ничего и не приготовили. Спрашиваю: что же делать! - Отправим в госпиталь, - отвечают. Ждем час, другой, третий; отовсюду сообщают, что мест нет; казенных денег у генералов тоже нет (не выписали); время уже к вечеру; накормить раненых надо во что бы то ни стало; вынимаю из своего кошелька пять рублей, кладу на тарелку, подхожу с ней к старшему генералу и говорю: ваше высокопревосходительство! Пожертвуйте на пищу раненым! Генерал поморщился, но положил 25 руб., другой дал 10, дали также доктора; собрала я рублей 60 и поскорее на базар покупать продукты, мясо. Привезли, достали из сарая чью-то запасную походную кухню и принялись готовить обед; хоть поздно, да накормили раненых; потом в этой же кухне вскипятили воду и чаем напоили; доктора говорят: перевязать необходимо, у некоторых гангрена может быть. Что делать? Перевязочных материалов нет; генералы исчезли; сажусь на извозчика и еду в Красный Крест. Вхожу в столовую, там светло, весело, смеются, доктора, сестры ужинают, - полон стол кушанья, вина. Обращаюсь к старшему доктору. Тот посылает меня к уполномоченному. Иду, показываю ему записку эвакуационного врача, в которой он просит выдать необходимые медикаменты. "Не могу, - отвечает уполномоченный. - У вас есть председатель, пусть он напишет ассигновку, тогда выдадим; да сегодня все равно поздно, уже десятый час." - "Как, - говорю, -поздно; а ранены они несколько дней, без перевязки, да и перевязаны-то там кое-как, привезли, бросили." - Волнуюсь, со мной Бог знает, что делается. - "У вас тут." и в

76 Г-жа Петелина - супруга офицера пограничной стражи. (Примеч. автора).

Редкое издание

слезы. Тогда уполномоченный: "Успокойтесь, не волнуйтесь, дадим, что можно; только напишите ассигновку так: согласно словесно полученного распоряжения председателя эвакуационной комиссии, прошу Красный Крест выдать то-то и то-то". Написала, получила и поскорее в барак. Уже ночь, дождь, грязь, еле доехала. Доктора дожидаются; начали перевязку. Ужас! Раны загноились, от них разит, перевязаны какими-то грязными тряпками; у одного раненого в ране что-то копошится. Смотрю - черви.

На другой день генерал получил из казначейства деньги и дал мне на расходы по довольствию, а на третий день потребовал к себе в кабинет и говорит: "Вы, сестра-волонтерка, за меня ассигновки пишете! Делаю вам замечание и прошу вас больше этого не делать!" "Слушаю, - говорю, - ваше превосходительство, если для раненых не надо будет, то не буду". - "Ну, хорошо-с, можете идти", - закончил генерал».

Это был ветхий деньми77 генерал от инфантерии К-ль, стоявший во главе Харбинской эвакуационной комиссии со столь же почтенным сотрудником своим, генералом В-м. Генерал К-ль, прослужив около 40 лет на действительной службе, вышел в отставку и из отставки уже приехал на войну заниматься эвакуацией раненых и больных, но, судя по рассказу г-жи Петелиной, для них было бы лучше, если бы этот генерал сидел дома.

Несомненно, большие подъемные и прогонные деньги - вещь весьма привлекательная, а на жирные оклады таких высоких должностей, как должность председателя тыловой эвакуационной комиссии, разгораются глаза и аппетиты многих; но это, мне кажется, не может еще служить основанием для назначения на эти должности.

В роскошном Дворце мира в Гааге заседает созданный по инициативе нашего Государя третейский суд, принцип которого заключается в уничтожении всех войн и связанных с ними страданий человечества. Многие годы женевская конвенция преследует гуманные цели защиты раненых, даже от неприятеля. И вот сотни, а если же принять во внимание обширный театр бывшей в Манчжурии войны, то можно с уверенностью сказать - тысячи подобранных уже с поля сражения раненых целыми сутками остаются без всякой медицинской помощи, без пищи, сваленными в кучи на холодный пол, как какие-нибудь гниющие отбросы в мусорной яме!!..

Вопиющее нарушение женевской конвенции совершается не неприятелем, а благодаря тому, что призванному свыше заботиться о раненых генералу трудно или лень распорядиться и подписать своевременно требование на получение из казначейства ассигнованных в его распоряжение денег, или написать в Красный Крест просьбу о выдаче необходимых медикаментов.

Мне кажется, что на будущее время, во избежание подобного бесчеловечия, в тыловой комиссии должны быть представители от всех заинтересованных в деле помощи

77 Образ из книги пророка Даниила; в иконописи - символическое изображение Иисуса Христа в виде седовласого старца.

Редкое издание

раненым и больным общественных организаций и прежде всего, конечно, от Красного Креста, с энергичным, снабженным широкими полномочиями, председателем. Такая комиссия, обладая правом инспекции и надзора за всеми, как казенными, так и частными госпиталями, и вообще за всеми учреждениями, так или иначе оказывающими помощь раненым и больным в тылу армии, могла бы равномернее распределять отпускаемые для этой цели средства.

Тогда не будет места подобным позорным явлениям, как оставление целых сотен раненых без всякой помощи. И где же? Не на полях сражений, а в самом центре сосредоточия главных медицинских сил и среди изобилия всяких припасов медицинских и иных!

Несмотря на этот печальный, если не сказать хуже, случай, необходимо заметить, что, судя по рассказам очевидцев, положение раненых в эту войну было несравненно лучше, чем в русско-турецкую78. Раненым в Манчжурии не пришлось испытывать и сотой доли тех мучений из-за недостатка медицинской помощи и вообще ухода, которые принуждены были выносить раненые на Балканах. И ассигнования правительства, и общественные пожертвования на оказание помощи раненым в русско-японскую войну были щедрее, и сама помощь была организована лучше, но средства распределялись крайне неравномерно, по пословице: «где было густо, где пусто, а где ничего не было». Например, на перевязочных пунктах и в лазаретах Красного Креста раненые были обставлены так и пользовались такой медицинской помощью, что лучшего и желать было нельзя. В военных полевых госпиталях им давалось только самое необходимое, а те, которые имели несчастье попасть в бараки тыловой эвакуационной комиссии, бросались на произвол судьбы. В санитарных поездах всех видов, обслуживавшихся преимущественно общинами Красного Креста, довольствие, лечение раненых и больных и уход за ними были почти везде хороши, только в удобствах была разница, и притом громадная. Если роскошные именные поезда Высочайших Особ, например, поезд Великой Княгини Марии Павловны79, могли быть названы дворцами на колесах, где раненые пользовались всевозможным комфортом, то так называемые «теплушечные» по своему убожеству заслуживали названия «хижин на колесах», едва ли предоставлявших раненым даже минимум удобств.

78 Русско-турецкая война 1877-1878 гг. между Российской империей и союзными ей балканскими государствами против Османской империи. Закончилась поражением Османской империи.

79 Мария Павловна (1854-1920) - герцогиня Мекленбург-Шверинская, вышла замуж за великого князя Владимира Александровича (1847-1909) в 1874 г., русская великая княгиня. Осуществляла деятельность, направленную на помощь раненым в войнах, которые вела Российская империя в конце XIX - начале XX в. После падения монархии уехала в г. Кисловодск, в феврале 1920 г. покинула Россию. Умерла во Франции.

Редкое издание

Вскоре мне представилась возможность хорошо ознакомиться со всеми тремя видами казенных санитарных поездов, и прежде всего, с «теплушечным».

Эвакуация (от Харбина до Москвы)

Силы мои настолько восстановились, что мне можно было уже двинуться в дальний

путь.

7 ноября с необходимыми документами и сквозной, незажившей раной, я в сопровождении своего денщика явился на сборный (номер забыл) санитарный поезд; «сборными» назывались такие санитарные поезда, в которых раненые и больные солдатики помещались в «теплушках», а офицеры - в приспособленных вагонах 2-го класса; приспособление состояло в том, что верхние места-полки заменены были подвешенными койками. Обстановка мне не понравилась. Старшая сестра (поезд обслуживали сестры петербургской Кауфмановской общины), догадавшись, должно быть, по моей недовольной физиономии о неприятном впечатлении, произведенном на меня поездом, объявила: «Если не нравится - можете не ехать, поедете на другом». Но я все-таки решил отправиться и благополучно доехал до Иркутска. Стол, перевязка и уход здесь были, в общем, хорошие. Ходить на перевязку надо было через столь нашумевшие в свое время «теплушки».

Впечатление от «теплушки» у меня осталось такое. Обыкновенный товарный вагон, грубо приспособленный к перевозке раненых; с обоих концов вместо дверей входные отверстия, завешенные кошмой и серым солдатским сукном; внутри темно, тепло и попахивает. Слабый свет едва пробивается сверху сквозь заиндевевшие маленькие оконца; посредине - железная печка так и пышет; на ней в солдатских чайниках кипятится вода для чая и, кажется, разогревается пища; днем, когда печка постоянно топится, в вагоне очень жарко; но ночью, когда дневальный солдат заснет или не запасет на станции достаточно дров и печка потухнет, должно быть холодно, потому что тонкие деревянные стенки товарного вагона, хотя и обитые изнутри войлоком, вряд ли долго могут задерживать тепло. Пол устлан соломенными матами; внутри самой теплушки у стенки устроено в виде будочки отхожее место.

В этом теплушечном поезде было, по крайней мере, хорошо то, что благодаря сделанным приспособлениям, можно было свободно переходить из вагона в вагон на полном ходу, а не так, как на других подобных поездах, где медицинский персонал мог попадать к раненым только во время остановок, когда сестры принуждены были заниматься несвойственной их полу и костюму гимнастикой, вскарабкиваясь на так высоко отстоящие от земли ступеньки вагона, что даже не всякий солдат мог на них задрать ногу.

Редкое издание

В Иркутске нас пересадили в 1-й военно-санитарный поезд; вагоны для этих поездов были изготовлены уже во время войны по специальному заказу военного ведомства и представляли из себя железные ящики, в которых было подвешено на веревках по 8-ми коек: четыре внизу и четыре над ними - наверху. Отопление было сбоку, рядом с коморкой проводника, но сортир был холодный, что в холодную пору представляло большое неудобство для раненых, потому что многие из-за ран не могли легко надевать на себя теплую одежду.

К удобствам надо отнести подвешенные койки; они при движении качались, чем устранялся вред от толчков и тряски вагонов. Нижние чины помещались в таких же вагонах.

Было тепло и не дуло; здесь также и пища, и лечение, и уход были хорошие80 (сестры были, кажется, Харьковской общины); но пребывание в этом поезде было для меня мучительно как по своей продолжительности, так и по подобравшейся компании товарищей по неволе.

1-й военно-санитарный поезд тащился от Иркутска до Омска с лишком 3 недели: мешали встречные воинские поезда с разного рода припасами, а главное - с войсками; ехали целые части: пехота, артиллерия, кавалерия, встретились даже миноноски, переправлявшиеся во Владивосток; везли запасных - по 40 человек в скотских вагонах; из заиндевевших оконцев валил пар, выглядывали кудлатые головы оторванных от семей сорокалетних мужиков; нечесаные, немытые, с всклокоченными бородами, лица казались еще более хмурыми в пасмурный сибирский день.

Вид этих запасных не обещал ничего хорошего, и события впоследствии подтвердили справедливость вызвавшейся им мысли, что забвение элементарнейших положений военной науки ведет к величайшим катастрофам.

Запасными набивали крепость Владивостока, формируя из этого сброда новые полки81, которые должны были оборонять этот, единственный на Дальнем Востоке, оплот России. Как защищали бы они крепость - неизвестно, но сейчас же после войны среди них возникли жестокие бунты, так что дивизию пришлось расформировывать.

Другой пример преступного пренебрежения к требованиям тактики и администрации82, согласно которым резервные части, то есть на 4/5 состоящие из запасных, следовательно, плохо сравнительно подготовленные, никоим образом не назначаются в первую боевую линию, особенно при наступлении, дал бывший профессор академии генерального штаба генерал Орлов. Получив категорическое приказание под Ляояном не двигаться вперед, а защищать своей, составленной из резервных частей

80 Хотя солдатики жаловались, что их плохо кормят, потому что не дают котлет, как полагается в других поездах. (Примеч. автора).

81 Новой 40-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии. (Примеч. автора).

82 Отрасль военной науки об организации вооруженных сил государства. (Примеч. автора).

Редкое издание

дивизией определенную позицию (даже и эта задача была вряд ли посильной для него), он, вопреки приказанию, повел дивизию в атаку на японцев сквозь гаолян и запутался в нем, как в лесу. Полки его, понеся страшные потери, в полном беспорядке бежали назад, образовав в линии общего боевого расположения дыру, которую трудно уже было заткнуть победоносными на своем участке, но истомленными и обессиленными трехсуточной защитой их, полками 1-го сибирского армейского корпуса генерала Штакельберга. Сквозь эту дыру прорвались японцы, и сражение под Ляояном было проиграно, а вследствие этого, быть может, была проиграна вся кампания только потому, что высшие начальники и профессор забыли то, что непростительно не знать выпускному юнкеру, то есть что резервные войска назначаются для выполнения второстепенных операций на войне, как то: для блокады крепости, для охраны путей сообщения и т. д., а не для полевых действий, в которых они могут принимать участие только в крайнем случае, и то после основательной подготовки.

Вливаясь постепенно в небольшом количестве в роты, эскадроны и батареи старых частей полевых войск, запасные скоро сливаются с кадровыми и, проникаясь духом части, становятся превосходными солдатами; но в резервных частях, составляя господствующее большинство, они делались таковыми лишь после более или менее продолжительной работы над ними, успех которой зависел прежде всего от духа, господствовавшего в части, а за ним от состава и от некоторых других благоприятных условий.

Например, тысяча с лишком человек запасных Томской губернии, собранных в Томске в манеже для развертывания томского резервного батальона в полк, встретила вошедшего в манеж командира этого батальона (значит, и развертывавшего полк) полковника Успенского криком «Ура!», шапки полетели вверх, запели «Боже, Царя храни!» Не удивительно, что с проникнутым таким духом составом запасных, томский резервный полк вскоре оказался на высоте лучших полков полевых войск; но это произошло еще и потому, что командир полка был молодец, кадровые офицеры и солдаты - тоже; часть запасных, может быть, отслужила свою службу в этом батальоне и, наверное, многие из призванных имели в рядах батальона своих односельчан и родственников. Но если запасные в развертываемую или вновь формируемую часть набраны со всех концов России, а офицеры - кто с бору, кто с сосенки и притом со всячинкой, то картина получится иная. А про запасных, которых отправляли на Дальний Восток маршевыми командами83, и говорить нечего; в таких, как известно, были случаи, что приходилось еще в Москве стрелять для усмирения и отправлять их на войну под конвоем целых рот.

Совершенно другое впечатление получалось от попадавшихся нам навстречу строевых частей: они ехали в строгом порядке, раздавались звуки рожков на станциях; на

83 Т. е. не в составе какой-либо части, а на укомплектование находившихся уже на Дальнем Востоке, например, во Владивостоке, полков. (Примеч. автора).

Редкое издание

дневках производились учения. Дисциплинированные, сытые, хорошо одетые, выправленные, небольшого роста, все молодежь, со смышлеными лицами, солдатики с видимым одушевлением ехали на войну. Во время стоянок кучки их с любопытством окружали наш поезд, с участием смотрели они на прогуливавшихся раненых офицеров, с особенным почтением отдавали честь. Помню раз, так несколько человек подошли к нам и, обратившись к раненому в грудь штабс-капитану, спросили: «Ваше благородие, позвольте узнать, куда вы ранены?» - «В грудь, навылет», - ответил тот. - «Ну, ничего, Бог даст, поправитесь! А мы за вас отомстим!» - сказали ему в утешение солдатики. И это говорили не вольноопределяющиеся или, по крайней мере, унтер-офицеры, а простые рядовые стрелки. Правда, что в это время двигались на Дальний Восток лучшие войска России - стрелковые полки.

Прогулки на станциях во время остановки поезда давали возможность хоть немного забыться от пошлых разговоров и вздохнуть полной грудью свежим воздухом после бесконечно долгого пребывания в пропитанной табачным дымом душной атмосфере вагона. Я не курю, а подо мной лежал раненый капитан, очень милый, но он курил, курил и курил так, что нередко выкуривал меня из вагона; не дождавшись остановки, я надевал бурочные сапоги84, с трудом (рана мешала) при помощи солдата облекался в овчинный тулуп, так что левая, раненая рука была совсем под ним, подпоясывался сыромятным ремнем, как кушаком, и, нахлобучив на уши папаху, выходил на тормозную площадку, постоять на вольном воздухе. Но сибирский мороз скоро давал себя знать; кроме того, на площадке прохватывал сквозняк; продрогши, я снова возвращался дышать табачным дымом и слушать тошнотворные разглагольствования лежавшего против меня внизу раненого в грудь навылет, с затянувшейся уже, впрочем, раной, штабс-капитана с громким историческим именем Д. Дон. Типичный алкоголик, он захватил с собой из Харбина полную из-под керосина банку водки, и тянул из нее при всяком удобном случае, а таковой представлялся часто; например, когда вагон наклонялся в мою сторону, и хранившаяся под его койкой банка выползала оттуда на середину, то он, скосив пьяные глаза, с удовольствием замечал: «А сама просится. Вишь ползет!» И, пользуясь случаем, выпивал; а так как банка выползала часто, то и штабс-капитан был постоянно не то, чтобы очень пьян, но весел бесконечно; пьяным он не напивался; во-первых, потому, что на него, как окончательно проспиртовавшегося, водка действовала слабо, и, во-вторых, пил он хоть и постоянно, но понемногу, боялся, что до Омска не хватит водки, и все-таки допился, если не до чертиков, то до такой степени, что в Омске уже не был в состоянии написать сам телеграмму - так дрожали руки. По пословице: «Что у трезвого на уме, то у

84 Сапоги и фуфайку я получил из комитета Великой Княгини Елизаветы Федоровны. Уполномоченный этого комитета зашел как-то в нашу палату в Дворянском госпитале и, узнав, что некоторые из нас собираются ехать, предложил взять (безвозмездно) из склада теплые вещи, кому какие надо. «Напишите только записки», - пояснил он. (Примеч. автора).

Редкое издание

пьяного на языке», пьяненький штабс-капитан успел за дорогу выболтать всю муть, какая накопилась у него на дне души, в сущности хорошей, но загаженной пошлостью захолустного существования. Споткнувшись смолоду, кажется, на неудачной женитьбе, он, подобно многим русским людям, с горя ухватился за чарочку, которая и довела его до теперешнего состояния. Все рассказы штабс-капитана касались по большей части закулисной жизни так называемых «порядочных», по их общественному положению, женщин. Одна, например, платила по 25 руб. за доставляемое ей мужчинами наслаждение. Другая обходилась без мужчин. при помощи кота. Но особенно любил он в своих воспоминаниях возвращаться к некой Анне Ивановне85, бойкой барыньке из уездных Мессалин86, понимавшей толк в подпоручиках.

«Приходит как-то к нам, - повествовал штабс-капитан чуть ли не в десятый раз, -Анна Ивановна с Дашей; мы с П-овым жили в одной комнате. "Ну, ничего", - говорит Анна Ивановна, и, чтобы не видно было, повесила поперек комнаты свою шаль. А через пять минут спрашивает: "Что же вы с Дашей там так долго?"».

Этот и подобные рассказы штабс-капитана не были анекдотами, какими обыкновенно любят щегольнуть перед только что сошедшими со школьной скамьи подпоручиками разные армейские «молодчаги»-капитаны, и в которых сальность заменяет остроту. Нет, он просто рисовал сальными мазками картину беспросветной жизни офицерства в захолустном месте, где все свободное от службы время отдается пьянству, картам и любовным похождениям по звериному способу. И не его вина, что фон картины получался сальный и фигуры на ней - грязные, тошнотворные.

«Это у меня на почве сифилиса, а не от раны, - слышится голос молодого поручика-поляка, лежавшего в другом углу вагона, - не опасно: заразиться нельзя -третичная форма», - успокаивает он своего собеседника: «Мерзавец-мишурис87 привел девочку. Вот я и схватил.»

«Ну, так вот начальник дивизии мне и говорит, - продолжал поручик свой прерванный объяснением о причине хрипоты рассказ: "Я переведу вас в другой полк, в этом полку вам оставаться нельзя." - "Нет, - говорю, - я не хочу переводиться". - "Ну, тогда вы будете назначены в действующую армию". - "Слушаю, - говорю, - как вам угодно, ваше превосходительство."».

Этот полубольной поручик и пьяненький штабс-капитан, возможно, что держали себя молодцами в бою, но все-таки являлись представителями двух категорий офицеров, безусловно, нежелательных и вредных для действующей армии, где от офицера требуется полное напряжение как физических, так и духовных сил. Поэтому нельзя назвать иначе

85 Имя вымышленное. (Примеч. автора).

86 Третья жена римского императора Клавдия, имя которой приобрело переносное значение из-за ее распутного поведения.

87 Евреев, занимавшихся посредничеством в Западном крае, называют фактор, мишурис. (Примеч. автора).

Редкое издание

как преступниками тех начальников, которые, желая очистить свои части, посылали в армию разную госпитальную заваль, и посылка на театр военных действий заведомо больных и, следовательно, совершенно негодных для армии офицеров была не исключением, а практиковалась в больших размерах.

Чтобы не ходить далеко за примерами, возьму свой полк. В апреле месяце 1904 г. к нам, когда полк стоял в Южной Манчжурии, прибыл из Петербурга наш вновь сформированный 3-й батальон. После боя под Вафангоу 1 и 2 июня из четырех ротных командиров этого батальона остался в строю всего лишь один, именно капитан Длусский (поляк), убитый потом под Сандепу; остальные же трое не были ни убиты, ни ранены, а просто под разными предлогами (по болезни, для занятия тыловых должностей) удалились в тыл и пребывали там до конца кампании.

Приведший из Петербурга батальон командир батальона, подполковник (фамилию его, к сожалению, забыл) на удивление всем нам в апреле месяце, когда в Южной Манчжурии совсем тепло, носил валенки; у него была подагра и, кроме того, целый ассортимент разных болезней, унаследованных и благоприобретенных. Само собой разумеется, что с таким багажом ему не до войны было, отправился же он сюда, чтобы получить довольно крупную сумму «прогонных», «подъемных» и прочие блага, в том числе и важную для пенсии запись в послужной список: «В походах против неприятеля участвовал», хотя участия этого всего было несколько часов, потому что, едва успев представить батальон, подполковник заболел и лег в «Красный Крест», откуда преблагополучно на казенный счет возвратился в Россию в качестве эвакуированного88.

С Кавказа с офицерами на пополнение прибыл подполковник Богд-в; он всегда носил между ног особое резиновое приспособление, куда выливалась проскальзывавшая через подполковника без всякой задержки каждая выпитая им рюмка водки, а выпивал он много. Этот тоже, не понюхав пороху, скоро скрылся с горизонта.

Третий в этом же роде, полковник из Петербурга А-ев продержался в полку дольше других, участвовал во многих сражениях и держал себя в них сносно; это был высокообразованный офицер, хороший товарищ и человек вообще, но он был глух89 до того, что, бывало, командир полка приказывает ему: «Полковник А-ев! Ведите ваш батальон туда вправо, вон на ту сопку!» А полковник А-ев, предполагая, что командир справляется о его здоровье, берет руку под козырек и с приятной улыбкой отвечает: «Покорнейше благодарю, господин полковник! Сегодня гораздо лучше!». Слыхали вы, читатель, побасенку: «Здорово, кума! - На базаре была. - Аль ты глуха? - Купила петуха. - Прощай, кума! - Полтину дала». Вот эта побасенка, на общую потеху, повторялась у нас каждый день.

88 Умер он потом в должности воинского начальника. (Примеч. автора).

89 Глухота его усилилась еще после контузии, полученной им, кажется, под Вафангоу. (Примеч. автора).

Редкое издание

На начальников, посылавших на войну такую калечь, следовало бы налагать наказания, да кроме того, взыскивать с них все те прогонные, суточные и подъемные деньги, которые выданы отправленным ими на войну заведомо непригодным по состоянию здоровья офицерам.

Ко второй категории нежелательных, или, вернее, вредных офицеров надо отнести значительную часть призванных из запаса, куда многие выходят не по своей воле. Упомянутый пьяненький штабс-капитан за порочное поведение был судим судом общества офицеров и присужден к удалению из службы, но оно не состоялось по случаю объявления мобилизации.

Если сами же товарищи признали его недостойным носить офицерский мундир, то значит, было за что. Русское офицерство и его начальство - люди очень добрые, но при этом нередко забывают общие интересы армии. Вместо того чтобы тем или иным официальным90 путем удалять порочных офицеров из службы, им обыкновенно частным образом предлагают уйти в запас по домашним обстоятельствам. Такие неофициально исключенные из службы офицеры, будучи во время войны призваны из запаса, становятся снова полноправными начальниками нижних чинов и товарищами офицеров. Легко себе представить вред, какой они наносят войскам, ядом разливаясь по частям армии и отравляя их, когда и без того организм частей претерпевает серьезные потрясения от прилива большого числа запасных.

Довод, что «такие» опороченные в мирное время офицеры оказываются на войне храбрецами, не убедителен. Храбрость - не главное качество офицера. На войне дерутся непрерывно день, два. неделю, ну, наконец, две; а в промежутках между сражениями проходят месяцы, когда войска маневрируют: наступая, отступая, или в ожидании неприятеля стоят на месте; при этом нередко переносят холод, голод и другие лишения, подчас на войне неизбежные. При таких тяжелых условиях походно-боевой жизни от офицера, прежде всего, требуется умение поддержать среди подчиненных ему нижних чинов части, как бы мала она ни была, дисциплину и порядок, сохранить здоровье их и бодрость духа.

Чтобы достигнуть всего этого, офицер сам должен быть дисциплинирован, порядлив, здоров, вынослив и бодр духом. Спрашивается, какой пример мог дать солдатам, хотя бы и храбрый в сражении, но вечно пьяненький штабс-капитан? Постоянно пошатывавшийся сам, как он мог поддержать легко расшатывающийся на войне основной устой всякой воинской части - дисциплину, которая зиждется, главным образом, на уважении подчиненных начальника!!

90 Официально удаленный со службы (такие увольняются в отставку, а не в запас), все равно, в административном порядке или по суду общества офицеров, уже не может попасть в армию. (Примеч. автора).

Редкое издание

Говоря о нежелательных и вредных офицерах, скажу, кстати, несколько слов и о прапорщиках запаса, также в прошлую войну нередко подававших повод к основательным нареканиям.

Как сырой, необработанный материал, их надо сначала выдерживать и подготовлять умелыми руками начальников хороших строевых частей, тогда из них могут выходить надежные офицеры. Но, попадая сразу после мобилизации в неблагоприятные условия, они скоро портятся сами и портят подчиненных им нижних чинов; поэтому их не следует совать куда попало и не назначать во вновь формируемые или развертываемые резервные части. Чему они там могут научить ратников или запасных, когда их самих еще надо учить, а главное - дисциплинировать!

В Омске я избавился от отравлявшей мое существование неудачной компании невольных товарищей, не сев с ними в один вагон, когда нас пересаживали в 22-й санитарный поезд. Это был нормальный санитарный поезд, который по своим приспособлениям (кухни, перевязочной и т. п.) и удобствам для раненых вполне отвечал своему назначению, не заставляя желать ничего лучшего. Но, к сожалению, таких нормальных, называемых просто «санитарными», поездов не хватало на всю длинную линию в 8 000 верст с лишком от Москвы до Харбина, и они работали вперемешку с «военно-санитарными» и «сборными», или, в просторечии, «теплушками».

Если не ошибаюсь, поезд обслуживался Киевской общиной Красного Креста. Несмотря на то что на нем все было лучше, чем на двух предыдущих, особенно стол, однако мы почти все переболели здесь инфлюэнцией91; сказалось, должно быть, переутомление дорогой. Но зато я отдохнул душой: новые товарищи попались все благовоспитанные, культурные люди. Из числа их помню капитана Руднева92, с тяжелой, не закрывшейся раной в ноге и капитана Новочеркасского полка (фамилию забыл), с пулей, сидевшей в ноге, которая его беспокоила. Пулю эту в Харбине три раза принимались у него вынимать, но каждый раз неудачно - не находили93. «Третий раз я долго не соглашался, - рассказывал капитан, - меня едва убедили. "Теперь уже сделаем под хлороформом, - говорил доктор, - не беспокойтесь, найдем". И что же! Очнулся после операции, а врач говорит: "Простите, опять не нашли." Так я чуть со злости не ударил его. Три раза ведь! Первые два - так без хлороформа ковырялись, боль-то какая! Ну, да ничего, в Петербурге вытащат.» - утешал себя милый капитан: «Хорошо, по крайней мере, что нога покалечена, а не рука, как у вас; я люблю музыку, играю на скрипке, в концертах выступаю. Что бы я стал делать без руки-то?!»

91 Острое инфекционное заболевание, которое клинически проявляется как воспалительное поражение слизистых верхних дыхательных путей.

92 С ним мы потом долго лежали в московской университетской клинике. (Примеч. автора).

93 Операцию делали в каком-то, только не Дворянском, госпитале; очевидно, и там не было рентгеновского кабинета. (Примеч. автора).

Редкое издание

Хорошо было также и то, что мы, как-никак, но все-таки возвращались назад, тогда как другие только еще отправлялись зимней порой в суровую, далекую Манчжурию.

В Серпухове во время остановки поезда я был свидетелем проводов на войну запасного. Мужчина, лет 35-ти, с умным, благообразным лицом, с котомкой за плечами, в хорошей крестьянской одежде, в сапогах, суконной теплой поддевке; сняв картуз и истово перекрестившись три раза, он начал целовать малолетних детей, плакавшую жену. Поилец, кормилец семьи, теперь он шел исполнять свой тяжелый долг перед родиной; на его выразительном лице ясно отражалась покорность судьбе и волновавшие его чувства; но он не плакал, видимо, сдерживаясь, чтобы своими слезами еще больше не огорчать близких ему и особенно дорогих в этот роковой момент разлуки, быть может, навсегда. Там, на далекой чужбине, уже многие тысячи таких, как он, безвестно и беззаветно сложили свои головы.

Это был не chair a cannon94, как великий авантюрист Наполеон I удостоил назвать (должно быть, в награду) своих бездомных скитальцев-солдат из санкюлотов (бесштанников), заменивших имя Бога именем императора. Нет, уходил на смерть отец семьи, хороший домохозяин, разумный человек, мыслящий и чувствующий как скромный носитель многовековой христианской культуры.

«Жизнь его представляет известную культурную ценность, располагать которой государство должно с большой осмотрительностью», - думал я, и у меня невольно шевельнулось недоброе чувство к тем, по чьей вине из-за плохо понятых государственных интересов устраивались гекатомбы95 из людей, подобных этому запасному.

Тяжелая сцена кончилась, поезд тронулся. Скоро наступил вечер, вдали показалось как бы зарево громадного пожара, потом замелькали приветливые огни давно ожидаемой Москвы, к которой я, наконец, подъехал совершенно разбитым после сорока суток утомительного, беспрерывного пути.

94 Пушечное мясо (фр.). (Примеч. автора).

95 В Древней Греции - торжественное жертвоприношение ста быков. В переносном смысле - огромные жертвы войны.