CC BY
101
УДк 82
Е.Ю. Раскина
художественный мир персидской миниатюры в поэзии н.с. Гумилева
Эстетика и образность средневековых персидских миниатюр оказала огромное влияние на поэзию Н.С. Гумилева. В стихотворении «Персидская миниатюра, вошедшем в сборник «Огненный столп» и рукописный сборник «Персия» (1921), ярко и образно отражен художественный мир средневековых миниатюристов. На это стихотворение, как и на рукописный сборник «Персия» в целом, повлияли религиозно-философские идеи персидских суфиев.
Ключевые слова: Персия, миниатюра, суфизм, ландшафт, рай, каллиграфия.
E.Yu. Raskina
artistic world of Persian miniatures in nikolai gumilev poetry
Artistic world of medieval miniatures is brightly and figuratively reflected in the poem of "Persian Miniatures" as well as in "The Fiery Column" poem. This poem together with the hand-written collection of poems called "Persia" are impacted by religious andfilosofical ideas of Persian safism.
Key words: Persia, miniature, sufism, landscape, paradise, calligraphy.
^Культуроним Персии, присутствующий в гумилевской сакральной географии, входит в пространство «нежного и блестящего Востока». Н.С. Гумилеву не удалось совершить реальное путешествие в Персию, хотя в 1917 г., находясь в Париже, поэт просил отправить его на Месопотамский фронт. «Пример Кортеса меня взволновал, - писал Гумилев Ларисе Рейснер 22 января 1917 г., - и я начал сильно подумывать о Персии. Почему бы мне на самом деле не заняться усмиреньем бахтиаров? Переведусь в Кавказскую армию, закажу себе малиновую черкеску, стану резидентом при дворе какого-нибудь беспокойного хана, и к концу войны кроме славы у меня будет еще дивная коллекция персидских миниатюр. А ведь вы знаете, что моя главная слабость - экзотическая живопись» [Гумилев Т.8: 201]. Однако назначение на Месопотамский фронт не состоялось, и поэт принял решение о возвращении в Россию.
в стихотворении «Персидская миниатюра», вошедшем в рукописный сборник «Персия» (1921), Гумилев писал: «Когда я кончу наконец / Игру в cache-cache со смертью хмурой, / То сделает меня Творец / Персидскою миниатюрой...» [Гумилев Т.4: 70]. Об увлечении Гумилева персидской живописью свидетельствуют воспоминания Н.М. Минского. «После войны я встречался с ним в Париже, - писал Минский. - Прежняя его словоохотливость заменилась молчаливым раздумьем, и в мудрых, наивных глазах его застыло выражение скрытой решимости. в общей беседе он не участвовал и оживлялся только тогда, когда речь заходила о его персидских миниатюрах» [Минский 2004: 15].
Персидская миниатюра символизировала для Гумилева некий идеальный мир, соединивший в себе искусство и религию. В данном контексте следует помнить, что искусство миниатюры связывалось в исламе не с ортодоксальными суннитами, а с гонимыми шиитами, исламскими мистиками, среди которых было немало суфиев. Если последователи ортодоксального течения в исламе - сунниты - запрещали изображать
человека и животных, то шииты доказывали, что этот запрет содержится лишь в преданиях (хадисах), а не в Коране. Именно шииты создали школу книжной миниатюры, в которой соединили традиции персидского, эллинистического и коптского искусства. В чудесном мире персидской миниатюры есть все: «и небо точно бирюза», и принц, любующийся «взлетом девических качелей», и шах-воин, и «ни во сне, ни наяву / не виданные туберозы» [Гумилев Т.4: 70].
В искусстве средневековой Персии миниатюра символизировала и земной, и небесный рай, особое благое простран-ство.Одна из главных тем персидской миниатюры - просветленный, просвещенный сиянием небесной благодати ландшафт. Такой ландшафт «обозначает и земной рай, и райскую землю, которая, будучи сокрыта от глаз падшего человечества, тем не менее, продолжает существовать в мире духовного света» [Буркхардт 2010: 47]. В мусульманском искусстве средневековой Персии такой ландшафт понимался как «ясный», «совсем не отбрасывающий тени, где каждый предмет сотворен из тончайшей, драгоценной субстанции и каждое дерево и каждый цветок в своем роде уникальны» [Буркхардт 2010: 48].
В стихотворении «Персидская миниатюра» Гумилев также говорит о ясности, солнечности удивительного, райского, ландшафта, изображенного на миниатюре («и небо, точно бирюза»). образ-символ бирюзового неба восходит к символике бирюзы в персидской и арабской поэзии, где бирюза - это камень любви и влюбленных, являющийся воплощением не только любви к женщине, но и высокого томления по Другу - Богу. Как известно, Другом в суфийской поэзии средневековой Персии называли Всевышнего.
образ-символ «небесной бирюзы» присутствует в суфийской лирике, где этот драгоценный камень символизирует небесную лазурь, является символом вечности. Голубая бирюза в древней Персии считалась камнем храбрецов - ею украшали рукоятки мечей. Кроме того, этот камень символизировал верную и неизменную любовь.
По древним персидским поверьям, бирюза образовалась из костей людей, умерших от любви. особой популярностью бирюза пользовалась у мусульманских поэтов-мистиков.
Уникальные растения изображенного на персидской миниатюре земного рая - это, в трактовке Н.С. Гумилева, невиданные «туберозы». Интересно, что в мусульманском религиозном искусстве туберозы символизируют Мириам - Деву Марию. Туберозу в Персии так и называли - «Мириам». это цветок невест, земное воплощение Вечной Женственности. В Индии туберозы до сих пор используются в свадебных церемониях: гирляндами из тубероз украшают сари невесты. В Бангалоре и других регионах южной Индии тубероза известна как «Зщапёаща», что переводится как «король ароматов» или «король запахов». В Сингапуре туберозу называют «ХщХао», что означает «то, на чем отдыхают ночные бабочки». Бабочка во многих мифологических системах - символ души, что связывает образ-символ туберозы с идеей Вечной Женственности, понимаемой как высшая, просветленная душевность.
Идея райского сада или просветленного ландшафта, характерная для персидских миниатюр, непосредственно связана с образом светлой девы, обитающей в волшебном саду. В стихотворении Н.С. Гумилева «Персидская миниатюра» упоминаются девические качели, за взмахами которых наблюдает влюбленный принц. «Невиданные туберозы» сказочного сада, изображенного на персидских миниатюрах, связаны у Гумилева с идеей женственности, понимаемой как светлая красота.
Символика «девических качелей» также связана с Вечно Женственным началом мироздания. Качели занимали важное место в мифологии восточных и южных славян. На качелях катались у южных славян на масленицу или в Юрьев день, у восточных - в день Сорока мучеников и на Пасху. качание на качелях разрешалось во время Великого поста, а затем, прерываясь на период Страстной недели, возобновлялось на Пасху и продолжалось в течение всей Светлой недели. Последним днем, когда могли качать-
ся на качелях, было восьмое воскресенье по Пасхе. Качание на качелях воспринималось как магический способ склонить молодых людей к супружеству. Более того, качание на качелях или на ветвях деревьев считалось одним из любимых занятий женских персонажей славянской мифологии.
Исследователь искусства ислама Титус Буркхардт сравнивает необыкновенные растения представленного на персидской миниатюре благого пространства с растениями, которым Данте отводит место в земном раю, на горе чистилища, и семена которых разносятся вечным ветром» [Буркхардт 2010: 48]. Символика райского сада, изображенного на персидских средневековых миниатюрах, во многом сходна со средневековой же католической традицией изображения благого, просветленного ландшафта и с пониманием символики сада во французской католической традиции.
В Средние века в Европе считалось, что любой земной сад - это отражение сада райского, Эдема. Поэтому в центре сада должен быть источник живой воды - фонтан, а под садом - подземные воды, символизирующие влагу забвения. каждое растение имело свою символику, так, например, розы, фиалки, лилии и ирисы были атрибутом Небесной Девы, Богородицы. В Деве Марии средневековые католические художники и теологи видели властительницу райского сада.
Средневековый сад - это огражденное пространство, ибо Эдем был огражден. именно в чудесном лесу, согласно английскому бестиарию Эшмола (Bestiaire Ashmole, Англия, около 1210 г.), обитает волшебный единорог. В этот лес или сад приходит чистая дева, к которой единорог приникает, как ребенок - к матери, и здесь его настигает жестокий охотник. Пролитая кровь единорога, настигнутого охотником, символизировала в средневековых бестиа-риях крестные страдания Христа во имя человечества.
В то же время в средневековых легендах, связанных с образом единорога, это мифологическое животное часто не погибает от руки охотника, а, напротив, сражает
своим рогом недостойных. Единорог может охранять райские врата, защищать чистую деву. Считалось, что единорог был первым животным, которому в саду Эдема Адам дал имя.
Архангел Гавриил, приносящий Деве Марии благую весть о рождении Христа, в иконографии часто изображался в виде охотника, который гонит навстречу Богородице «украшенного драгоценностями единорога». Охотничьи пояса, удерживающие это сказочное животное, именовались: «Вера, Надежда, Любовь» или «Честность, справедливость, Милосердие».
в Бестиарии эшмола «небесным единорогом» назван Христос: «Notre-Seigneur Jésus-Christ est une licorne céleste don't on a dit: "Il a été chéri comme les fils des licornes». Et, dans une autre psaume: «Ma corne sera élevée comme celle de la licorne" («Наш сеньор Иисус Христос - это небесный единорог, о котором сказано: «он был возлюблен как сыновья единорогов». и, в другом псалме, «Мой рог поднимется, как у единорога») [Le Goff Jacques 2000: 192]. Согласно бес-тиарию эшмола, один-единственный рог на лбу единорога символизирует Слово Христово, а также единосущность Отца и Сына («Я и Отец - одно» (Иоанн. 10: 30)). Единорог сопровождает чистую деву, являющуюся прообразом Девы Марии, - только ей он подчиняется и только к ней устремлен. в то же время рядом с Девой единорога может настичь охотник: единорог должен пролить свою кровь во имя людей.
Для поэзии Н.С. гумилева мотив утраченного рая - один из важнейших. Подобную тенденцию отмечали и современники поэта. в частности, поэтесса Ольга Мочало-ва в своих воспоминаниях о Н.С. гумилеве писала: «Думается, основная его тема - потеря рая. Он был там. Оттуда сохранилась память о серафимах, об единорогах. это не поэтические «украшения», а живые спутники души. Оттуда масштабность огненних напряжений, светов, горений. Оттуда и уверенная надежда: «Отойду я в селенья святые» [Мочалова 2004: 105].
Средневековые персидские миниатюры создавались по образцу китайской жи-
вописи, что было особенно важно для Гумилева, постоянко обращавшегося к теме «великого и славного Китая» в своем творчестве. От китайской живописи персидские миниатюры унаследовали идеальное сочетание каллиграфии и иллюстрации, что было связано со значимостью буквенного символизма в китайском искусстве. Для искусства ислама также характерна вера в божественное происхождение и могущество алфавита - каждой буквы, созданной Аллахом. Искусство каллиграфа часто ценилось в средневековой Персии выше, чем искусство миниатюриста.
Для персидских миниатюр характерно предельное уплощение пространства (миниатюра не знает перспективы), также характерна гармония человеческих фигур и ландшафта, понимаемая как гармония человека и природы. Человеческие фигуры, предметы и растения располагались на плоскости листа, словно яркий, красочный узор.
Гармония человека и природы была очень важна для Гумилева, ценившего в персидской миниатюре именно «просветленный ландшафт», идеальный союз природы и человека. следовательно, строки из стихотворения Гумилева «Персидская миниатюра»: «Когда я кончу наконец / Игру в cache-cache со смертью хмурой, / То сделает меня Творец / Персидскою миниатюрой...» [Гумилев Т.4: 70] - можно интерпретировать как возвращение в райский сад после физической смерти. Поскольку персидская миниатюра - это райский, просветленный ландшафт, то желание поэта стать миниатюрой - это по сути стремление вернуться в рай, утраченный человечеством после грехопадения. Вернуться - ценой собственной смерти, но вернуться так, чтобы быть достойным рая.
Персию Гумилев воспринимал опосредованно - через поэзию суфийского мистицизма и, прежде всего, сквозь призму лирики Хафиза (Гафиза). Имя Хафиза символизировало для Гумилева высокую, мистическую поэзию, а Персия была страной, навеки связанной с именами великих поэтов древности - Фирдоуси, Омара Хайяма, Эн-вери, Джелаледина Руми, саади, Хафиза и Джами. Однако в «семизвездии» на небе
персидской поэзии главным для Гумилева был Хафиз.
В «семизвездие на небе персоязыч-ной поэзии» вошли: Фирдоуси - как представитель историко-героического эпоса, Низами как эпик-романтик, энвери - панегирист, Джелаледин Руми - поэт-мистик, Саади - моралист, Хафиз - любовный лирик, Джами - исключительно великий поэт, сочетавший в себе все поэтические жанры и направления.
Приведенная выше поэтическая «сед-мерица» вошла в литературный обиход благодаря автору «Истории персидской литературы», австрийскому барону Иозефу фон Хаммеру. Последний сформировал свою бессмертную седмерицу «на небе персидской поэзии», учитывая мистическое значение цифры 7 на Востоке. Согласно традициям культур Древнего Востока, 7 - самое важное из священных чисел. В частности, в древней Персии почитались «семь бессмертных святых», такие духовные начала, как - благая мысль, истина, долгожданное Царство Божие, благочестивое смирение, совершенное здоровье, бессмертная молодость, бдительное повиновение.
Интерес Н.С. Гумилева к Персии и персидской культуре был связан с его увлечением произведениями исламских поэтов-мистиков: Саади, Хаяйма, Насири Хосрова - основателя секты исмаилитов. Так, русский перевод Песни Насири Хосрова послужил источником стихотворения Гумилева «Пьяный дервиш», включенного поэтом в рукописный сборник «Персия» (1921). Факсимильное воспроизведение сборника «Персия» содержится в первом издании гу-милевского тома «Библиотеки поэта» [Гумилев 1988: 317-329].
В гумилевский рукописный сборник «Персия» вошли следующие стихотворения: «Персидская миниатюра», «Подражание персидскому» и «Пьяный дервиш». «книга эта повторена не будет, а переписана она в одном экземпляре автором и проиллюстрирована им же» [Гумилев 1988: 317], - написал Гумилев на внутренней стороне обложки. Рукописный сборник «Персия» был сформирован 14 февраля 1921 г.
и содержал в себе стихотворения, образно-символические ряды которых восходят к образности, характерной для стихотворений персидских поэтов-суфиев.
Так, в суфийской мистической лирике, как правило, упоминается лицо (лик) некой красавицы или красавца и ее (его) пышные темные кудри (локоны). «кудри красавца всегда темны, как ночь, - писал востоковед Е.Э. Бертельс в своей классической работе «о поэтической терминологии персидских суфиев», опубликованной в 1926 г. в Ленинграде. «Лицо сияет, как солнце; сравнение эманаций единства, озаряющих мрак множественности, с лучами солнца известно всякому, кто хоть раз заглядывал в диваны суфийских поэтов» [Бертельс 1926: 361]. Дуновение ветра (откровение - их-лам) отбрасывает кудри с лица красавицы (красавца), позволяет заглянуть за покровы вечности.
Подобная расшифровка перекликается со следующими строками стихотворения Н.С. Гумилева «Пьяный дервиш», основанными на суфийской символике: «Мир - лишь луч от лика друга, / Все иное - тень его» [Гумилев Т.4: 102], где под Другом подразумевается Бог, Лик Друга символизирует высшую духовную энергию, Благодать Божию, а луч от Лика Друга - творческую энергию Бога, посредством которой был создан мир. Источником для этого гумилевского стихотворения послужила «Песня» великого персидского поэта, философа и путешественника Насири Хосрова, которая в прозаическом переводе профессора В.А. Жуковского появилась в IV томе «Записок восточного отделения Русского археологического общества» [Записки Восточного отделения... 1890: 386]. Профессор Жуковский относил «Песню» Насири Хосрова к ярким образцам суфийской лирики.
«Мир эманаций суфии представляю себе в виде кольца, замыкающегося на последнем заключительном звене человека, -уточняет Бертельс. - Таким образом можно сказать, что ищущий Бога суфий пойман в кольце низших миров (...). Явления мира -множественны, каждое из них может увлечь человека, сбить его с прямого пути и заста-
вить забыть основную цель, а локон изобилует завитками, каждый из них - силок для неопытного сердца» [Бертельс 1926: 361]. Упоминание о «кольце низших миров» восходит к символике кольца как кругового танца природы в вечном процессе созидания и разрушения.
В стихотворении Н. Гумилева «Подражание персидскому» (1921) присутствует образ красавицы, чьи щеки подобны шираз-ским розам, взор - бирюзе и бериллу, а косы - золоту («Ради щек твоих, ширазских роз, / Краску щек моих утратил я, / Ради золотых твоих волос / Золото мое рассыпал я. / Нагим и голым стал, красавица. / Для того, чтоб посмотреть хоть раз, / Бирюза - твой взор или берилл, / Семь ночей не закрывал я глаз, / От твоих дверей не отходил» [Гумилев Т.4: 76]). «Персидская больная бирюза» упоминается и в стихотворении Гумилева «Лес» («Я придумал это, глядя на твои / Косы - кольца ог-невеющей змеи, / На твои зеленоватые глаза, / Как персидская больная бирюза» [Гумилев Т.4: 69].
«Больная бирюза» - это небесно-голубой камень с зелеными прожилками. Зеленый оттенок, пробивающийся сквозь голубизну, символизировал для древних персов тоску и сомнение: именно поэтому в стихотворении «лес» зеленоватые глаза героини уподобляются именно «больной бирюзе».
В стихотворениях из рукописного сборника «Персия» Гумилев использовал и другие образы, восходящие к поэзии персидских суфиев. Так, упоминание о ширазских розах в «Подражании персидскому» («Ради щек твоих, ширазских роз...») связано с той ролью, которую играл Шираз в мировосприятии персидских поэтов-суфиев, в персидской поэтической культуре в целом. Шираз был родиной Гафиза (Хафиза) и Саади, городом, олицетворявшим мир поэзии, красоту и истину, мистический путь истинного поэта. «Тюльпаном Шираза» называли Гафиза, тогда как ширазские розы символизировали в персидской культуре бессмертную красоту. «Князем Шираза» назван Гафиз в пьесе Гумилева «Дитя Аллаха». Гробница Хафиза и поныне расположена в живописно предме-
стье Шираза, в прекрасном саду, названном в честь поэта Хафизийа. Практически сразу после смерти поэта она стала центром паломничества.
Шираз был одним из центров мусульманского мистицизма, в частности, - суфизма, и как философско-религиозной, и как поэтической школы. Родиной суфизма востоковеды называют ирак, вторым по значению «побегом» этой «ветви» мусульманского мистицизма считается «хорасанская» школа, центром которой являлся Нишапур. Далее влияние ирака ослабевает, и учение распространяется за пределами Хорасана.
Сад Хафизийа суфии считали лишь отражением чудесного «сада истины». образ обнесенного стеной или скрытого за таинственной дверью «сада истины» часто встречается в суфийской средневековой поэзии Переднего Востока. В частности, великий суфийский поэт из Хорасана Санайи был автором поэмы «окруженный стеной сад истины» (в русском переводе - «Сад истин»).
Эту поэму Санайи традиционно называют «персидским Кораном». «Сад истин» состоит из рассуждений и притч и является прообразом суфийских поэм Аттара, Руми и других знаменитых средневековых иранских поэтов-мистиков. Санайи ввел в персидскую литературу впоследствии повторенный Атта-ром мотив «собрания птиц», каждая из которых по-своему восхваляет весну и Всевышнего. Влияние сюжетики и образности знаменитой поэмы суфийского поэта Аттара «Беседа птиц» (в некоторых переводах - «Язык птиц») прослеживается в сцене беседы Гафиза с птицами в пьесе «Дитя Аллаха» («Сюда, Коралловая сеть, / Цветок граната, Блеск Зарницы, / Дух Мускуса, Я буду петь, / А вы мне отвечайте, птицы») [Гумилев Т. 5: 85].
В пьесе «Дитя Аллаха» «князю Шираза» Гафизу принадлежит таинственный сад, подобный райскому. Так, Пери сравнивает сад Гафиза с раем для чистых душ: «Не это ль рай для чистых душ, / Заветные Господни кущи? / Кто этот величавый муж, / Так изумительно поющий? / Как кудри черные сплелись / С гирляндой роз багрово-красных» [Гумилев Т.5: 88]. Под именем Гафиза, величайшего поэта-мистика средневеково-
го Ирана, выступал Гумилев в переписке с Ларисой Рейснер. В письмах 1916-1917 гг. Гумилев называл Ларису Рейснер - Лери, соединяя в этом условно-поэтическом имени Леру-Лаик из «Гондлы» и Пери из пьесы «Дитя Аллаха».
«...В моей голове уже складывается план книги, которую я мысленно напишу для себя одного (подобно моей лучшей трагедии, которую напишу только для Вас). Ее заглавие будет огромными красными, как зимнее солнце, буквами: «Лера и Любовь». А главы будут такие: «Лера и снег», «Лера и персидская лирика», «Лера и мой детский сон об орле», - писал Гумилев Ларисе Рейс-нер 8 ноября 1916 г. [Гумилев Т.8: 198]. «Ах, привезите с собой в следующий раз поэму, сонет, что хотите, о янычарах, о семиго-ловом цербере, о чем угодно, милый друг, но пусть опять ложь и фантазия украсятся всеми оттенками павлиньего пера и станут моим Мадагаскаром, экватором, эвкалиптовыми и бамбуковыми рощами», - вторила «милому Гафизу» Лариса Михайловна [Гумилев Т.8: 248]. Унаследованный от Гумилева интерес к древней Персидской империи, частью которой в средние века был Афганистан, средневековой персидской поэзии и персидским миниатюрам во многом обусловил образные ряды книги Л. Рейснер «Афганистан» (1925).
Л.М. Рейснер далеко не случайно упоминала в своем письме Н.С. Гумилеву об «оттенках павлиньего пера», которыми должны украситься ложь и фантазия. Упоминание о павлиньих перьях, сияющих всеми переливами красок, - элемент символического кода, которым они с Гумилевым пользовались в своей переписке. Дело в том, что образ-символ павлина очень важен для любимой Гумилевым суфийской поэзии. Так, в «Сказках дервишей» Идрис Шаха есть глава о символике змеи и павлина. Павлин говорит о себе так: «Я олицетворяю вдохновение, устремленность к небесам, к высшей красоте, другими словами - знание. Мое предназначение - напомнить человеку о его собственных, известных ему качествах» [Идрис Шах 2006: 122]. Культ павлина в древнем Иране был основан на учении
шейха Ади, сына Мусафира, жившего в XII в. На арабском «павлин» обозначает украшение, а слово «змея» по написанию схожно со словами «организм» и «жизнь».
эвкалиптовые и бамбуковые рощи также упоминаются Л.М. Рейснер далеко не случайно и представляют собой элемент символического кода, использовавшегося Гафизом (Гумилевым) и его «Лери-Пери» в переписке, как и условно-поэтические имена «Лери» и «Гафиз». Символика бамбука очень важна для поэзии средневекового Китая, также высоко ценимой Гумилевым.
Бамбук - это символ гармонии природы и в то же время - благородства и мужественности. В буддизме существует десять состояний человеческой психики. одно такое состояние называется миром тех, кто «слушает голос», и, как следствие принимает помощь извне, из природного и небесного миров. К числу таких «голосов» в буддизме относят и «голос бамбука», говорящий человеку о благородстве и силе духа [Муратова 2005: 39]. В рассказе «Голос бамбука, цветок персика» выдающийся японский списатель Кавабата Ясунари вопрошал: «С какой же поры он стал ощущать в себе голос бамбука - цветок персика? А тепер ему уже не только слышится голос бамбука - он видел этот голос, и не только любовался персиковым цветом - в нем звучал цветок персика» [Ка-вабата Ясунари 2005: 42].
Вечнозеленые эвкалиптовые рощи связаны, напротив, с темой Африки. Эвка-липовые рощи можно увидеть в Северной и Южной Африке. В контексте символизма растений, характерного для многих мифологических систем, эвкалипт связан с мотивом памяти (Прапамяти), воспоминаний об утраченном просветленном (райском) состоянии человека.
Имя Гафиза было выбрано Гумилевым для этой переписки отнюдь не случайно. В древней Персии Гафиз (Хафиз) считался не только лучшим мастером любовной лирики, но и «толкователем тайн», «устами сокровенного мира», прилежнейшим «чтецом Корана», которому был ниспослан поэтический дар после посещения гробницы знаменитого суфийского отшельника и поэта-мистика
Баба Кухи Ширази. Само имя Хафиз обозначает - «чтец Корана». Исторический Хафиз (Шамс ад-Дин Мухаммад) долго и истово молился около гробницы суфийского святого, пока не упал без сил. Во сне ему явился старец, назвавший себя халифом Али и одаривший «чтеца Корана» поэтическим талантом.
Али бен-Аби Талиб - это четвертый праведный халиф, зять пророка Мухаммада, с именем которого связано зарождение шиизма. однако в образе «халифа Али», явившегося Хафизу, востоковеды усматривают намек на Хизра, персонажа мусульманских сказаний, который почитался среди суфиев. В газели «Вчера на исходе ночи от мук избавленье мне дали» Хафиз писал о «воде жизни», которую он смог увидеть во тьме благодаря таинственному старцу, одарившему его поэтическим вдохновением. Именно с Хизром связана кораническая история путешествия Мусы (библейского Моисея) по
пустыне, когда Хизр указывал Моисею дорогу. В своих странствиях Муса (Моисей) и Хизр набрели на источник живой воды. Живая вода в позднейших суфийских толкованиях стала пониматься мистически и служила метафорой сокровенного знания.
Исторический Хафиз намеревался отплыть в Индию, которую считал раем земным, но эта попытка оказалась неудачной. Тем не менее, личность и жизненный путь Гафиза связывались в поэзии и философии персидского мистицизма с поисками «рая земного». «Как мне жить, веселясь, если денно и нощно в ушах / Колокольчик звучит: «Собирайся в дорогу скорей!» [Хафиз 1999: 34], - писал Хафиз в газели «Веселей, виночерпий! Полней мою чашу налей». Мотив путешествия в Индию, поиска «рая земного», связанный с жизнью и творчеством Ха-физа, необычайно близок к образу-символу «Индии Духа», ключевому для произведений Н.С. Гумилева.
Литература
Баскер М. Стихотворение Н.Гумилева «Пьяный дервиш» (творческий генезис и мета-поэтика текста) // Филология - Philologica. - Краснодар. 1994. - №3. - С. 46-53.
Бертельс Е.Э. Заметки по поэтической терминологии персидских суфиев. Локон и лицо // Язык и литература. I. - Л., 1926. - С. 361-386.
Буркхардт Т. Искусство ислама. - М.: ИРБИ, 2010. - С. 47-48.
Гумилев Н.С. Собрание сочинений. Т. 1-8. - М.: Воскресенье, 1998-2004.
Гумилев Н.С. Стихотворения и поэмы. - Л: Сов. писатель, 1988. (Б-ка поэта. Большая серия). - С. 317-329.
Записки Восточного отделения Русского археологического общества». - СПБ, 1890. -С.386-393.
Идрис Шах. Сказки дервишей. - М.: ИИФ ДИАС ЛТД. Пятая страна, 2006.
Кавабата Ясунари. Голос бамбука, цветок персика // Всесвггня л^ература в середшх навчальних закладах Украши. №1, 2005.
Минский Н.М. Кузмин. Эхо. Н. Гумилев. Огненный столп // Новая русская книга. 1922.
№1.
Мочалова О. Голоса серебряного века. Поэт о поэтах. - М.: Молодая гвардия, 2004.
Муратова ВЛ. Типолопчш сходження у повют Е. Хемшгуея «Старий i море» та оповщанш Кавабата Ясунарi «Голос бамбука, кв^ка перака // Всесв^ня л^ература в середшх навчальних закладах Украши. №1. 2005. - С. 38-41.
Хафиз. Вино вечности. - М.: Эксмо-Пресс, 1999.
Le Goff Jacques. Un Moyen Age en images. - Paris: Hazan, 2000.
