CC BY
97
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 888.09
Андреева Валерия Геннадьевна
Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
lanfra87@mail.ru
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР КНИГИ ОЧЕРКОВ А.И. ЭРТЕЛЯ «ЗАПИСКИ СТЕПНЯКА»
Автор статьи рассматривает книгу очерков А.И. Эртеля «Записки Степняка» как художественное целое и анализирует приемы, благодаря которым писателю удается создать реалистичную картину пореформенной жизни русского народа.
Ключевые слова: книга очерков, рассказчик-повествователь, система антитез, пореформенное время, степь, пейзаж.
В исследовании, посвященном «Запискам охотника» И.С. Тургенева, Ю.В. Лебедев отметил способность очерковой стихии «аккумулировать эпическую энергию» и особую роль очерков в русской литературе: «Цикл очерков в нашей литературе - это первое приближение к эпическим основам жизни, это или эскиз к большому эпическому полотну, или, напротив, первоначальный набросок к драматической картине распада жизненных связей» [4, с. 4].
Так, «Записки охотника» И.С. Тургенева предваряли появление «Войны и мира» Л.Н. Толстого, а «Записки Степняка» А.И. Эртеля следуют за «Анной Карениной», завершают десятилетие и открывают новое - 80-е годы XIX века (книга Эртеля «Записки Степняка», составленная из очерков, печатавшихся в журналах «Вестник Европы», «Русское богатство», «Дело», вышла отдельным изданием в 1883 году). Разумеется, родственность «Записок Степняка» книге И.С. Тургенева видна уже благодаря названию, что не могло быть не замечено современниками писателя и исследователями. По всей видимости, сам А.И. Эртель нисколько не опасался за сопоставления с Тургеневым, а название «Записки Степняка», как можно предположить, было необходимо автору для указания на уникальность своей книги и на ее родственность собранию очерков талантливого предшественника.
Говоря об особенностях построения «Записок Степняка», сближающих их с «Записками охотника», необходимо отметить не только внешнее, но и внутреннее сходство. Двадцать очерков Эртеля объединены в книгу благодаря единому образу рас-сказчика-повествователя, общей тематике, а также множеству присутствующих в ней отступлений, которые способствуют не распадению общего художественного целого, а, наоборот, его созданию. У Эртеля мы видим ту же ситуацию, что и в книге очерков Тургенева, у обоих писателей между отдельными рассказами отсутствует прямая событийная связь.
Необычно, несколько причудливым образом выстраиваются сцепления эпизодов внутри очер-
ков, между разными очерками в рамках всей книги, и эти сцепления требует от читателя вдумчивого и внимательного анализа. Так, в очерке «От одного корня», столь часто сравниваемом с «Хорем и Калинычем» Тургенева, речь идет вроде бы о противопоставлении двух мужиков: хозяйственного богача Василия Мироныча и бездетного созерцателя Трофима, радеющего за мир. Параллельно с этим противопоставлением гармонично и тонко включены в рассказ полярные описания природы: бесконечного дождя, не выпускающего повествователя из дома, и долгожданных морозов и снега. Однако эти антитезы поддерживаются и оттеняются в очерке и другими: автор заставляет нас сравнить еще и его замечательных, по отзывам знатоков, собак, «обладавших просто изумительной резвостью и силой бега» (тоже ведь от одного корня), но непохожих в своих слабостях: «Отрада была страшно труслива и не переносила встречи с волком или даже с лихими дворняжками; Карай же, хотя и выказывал отчаянную храбрость в подобных случаях, но зато питал непреодолимую страсть к истреблению кур и яиц...» [5, с. 62]. В очерке «От одного корня» сравниваются еще брат и сестра, Трофим и Алена. Отмечая их различие, автор словно расширяет антитезы, поскольку непохожая на брата Алена, в свою очередь, нисколько внутренне, по духу не близка с Василием Миронычем, также непохожим на Трофима. А далее мы видим, что мотив сходства сцепляет этот очерк с иными: в истории «Под шум вьюги» много общего у несчастных Григория и его жены, в очерке «Мужичок Сигней и мой сосед Чухвостиков» автор указывает лишь на внешнее сходство отца и сына и их разные внутренние миры, а в «Моих домочадцах» представлены характеристики непохожих работников Батурина. В свою очередь, фигуры Трофима, Алены, Василия Мироныча включаются в соответствующие ряды близких образов, составляющих гнезда родственных героев во всей книге.
Я.С. Билинкис отметил отличия книги очерков Эртеля от «Записок охотника» Тургенева, созвучные данной самим автором антитезе времен: соро-
ковых и шестидесятых годов с семидесятыми. Я.С. Билинкис подчеркнул, что если ранее «внутренние противоречия, развивавшиеся в недрах самой крестьянской жизни, силы, подтачивавшие изнутри основы старого крестьянского “мира”, еще не обнаружили себя с достаточной очевидностью», то «перед Степняком предстала русская действительность 70-х годов, в которой сложность и противоречия жизни приобрели очевидно новый характер» [2, с. VII, IX]. Как видно уже на примере очерка «От одного корня», сложность и противоречия у Эртеля изображаются в нескольких измерениях.
Во-первых, мы видим столкновения людей разных поколений, соотнесение их ценностей.
Во-вторых, автор стремится передать богатство и разнообразие народных характеров, сформированных в степной стороне, как, например, в очерке «Мои домочадцы», где изображены четыре героя со своими историями: смиренный, кроткий созерцатель Семен, чинный, рассудительный консерватор и заботящийся о пользе Наум, богатырь Михайло и вечно стремящийся в дорогу странник Яков. При этом огромную роль в формировании характера любого героя книги, будь то крестьянин или дворянин, играет крепостное право. Эртелю важно показать, что происходит с непохожими, но одинаково воспитанными в рамках крепостничества людьми с приходом нового времени, пореформенной эпохи.
В-третьих, в художественном мире книги противоположные типы не дополняют гармонично друг друга до целого, представители этих типов в условиях новой действительности испытывают взаимную неприязнь. Можно сказать, что герои очерков Тургенева различались на горизонтальном уровне, а персонажи Эртеля оказываются на пересечениях векторов, направленных из прошлого в настоящее и будущее, из настоящего - в прошлое, а в настоящем разбегающихся в разные стороны от центра.
Эртель показывает, что в пореформенное время для борьбы со злом мало быть просто «душевным человеком» (именно так охарактеризованы автором Трофим и Серафим Ёфиков), для жизни в миру необходим еще огромный запас крепости, твердости, терпения, выдержки и, если нужно, даже хитрости. Кроме того, борцам за счастье народа и страны необходима бдительность, поскольку «враг» скрывается за разными обличьями. Мы видим у Эртеля столь характерный для многих произведений русской литературы 70-х годов мотив неожиданного превращения. Устинья Спиридоновна в очерке «Криворожье» со своими душевными, искренними речами и древнерусским располагающим обликом в финале обретает истинное лицо «бешено мечущейся женщины без всяких признаков исконности» [5, с. 290], а помещик Гермоген Пожарский меняется в зависимости от жертвы:
«В присутствии юбки напрягался в нем козел; когда приносился запах поживы - оживал стервятник; веяло мраком - поднималась сова.» [5, с. 373].
Не раз на страницах книги Эртеля говорится об утрате веры. Наступление «последних времен» как во всей книге, так и в одноименном очерке подтверждается неоспоримыми фактами: мы узнаем, к примеру, что богоносцы, встретив на своем пути ручей, положили крест и перешли по нему, как по мосту. В «Идиллии» духовенство превращается в орган надзора, подчиненный Гермогену Пожарскому, а смиренный старец в «Последних временах» (не лишенный человеческих грехов) говорит о необходимости обращения к миру, осознания грехов его: «.Там пианство, там блуд, там начальства непочтение, там буйство. Нам ужасаться за братий наших нужно.» [5, с. 471, 472].
В заглавии книги слово «степняк» написано с прописной буквы - «Записки Степняка». В художественном мире книги оно становится собственным, поскольку, по мнению автора, во многом именно родная земля формирует человека. Вспомним, как смиренный и невозмутимый работник Батурина, приехав к нему, называется Семеном, на самом деле имея от рождения имя Ксенофонт. И даже после выяснения истины остается по-прежнему Семеном: «Что ж, кабыть не все одно. Как ни назвал -все едино. Семен так Семен. Важности в этом мало» [5, с. 192].
Степь в гетерокосмосе книги очерков - это вся Россия, хотя читатель понимает, что жизнь крестьян черноземных губерний, к одной из которых и принадлежит хутор на Грязнуше, в пореформенное время оказалась еще более трудной по сравнению с жизнью обитателей северных районов России. Говоря о значительной роли принципа контраста при построении книги, нельзя не упомянуть о связывающем многие очерки противопоставлении родных степных мест (которые так нуждаются в труде и заботе своих «детей») другим, незнакомым. «Отчего мне вечно мерещится моя бедная родина с ее безбрежными полями, вечно вспоминается ее захватывающий душу простор, ее синеющая даль?» - спрашивает себя Батурин [5, с. 16]. В очерке «Под шум вьюги» богатый мужик Андре-ян Семеныч рассказывает, как, несмотря на хорошую жизнь в Сибири, его одолевает тоска по родным местам. Тянет в чужие края Якова, «домочадца» Батурина. Но вот господа Дурманины живут за границей, ничего не зная о своей земле, оставив в Криворожье вора-управляющего Гундрикова, да и хозяин Визгуновки в деревне своей не живет: «В этой самой Ниции они и изволят иметь пребывание.» [5, с. 127]. Зато иностранец Липатка не только возвращается на Родину, но и начинает осуществление плана по обогащению.
После прочтения «Записок Степняка» большое количество героев книги выстраивается в четкую
систему, в рамках которой положение каждого персонажа становится особенно ясным. Доживающие свой век, не задумываясь о завтрашнем дне, да и вообще редко над чем-либо задумываясь, существуют помещик Михрюткин - «маленькая тучная фигурка в старом, засаленном халате, в туфлях и кальсонах, с открытой лысой головой» [5, с. 81]; и барин Листарка, проводящий все свое время в бесполезной ругани летом и курении длинного чубука зимой. Радеют о возвращении старых времен не имеющий понятия о приличиях и морали Гермоген Пожарский и молодой барин Карамышев. Приспосабливаются к новым порядкам супруги Ба-теевы, Карпеткины и разные управляющие, наподобие Гундрикова, фактически ставшие хозяевами в безвременное отсутствие настоящих «господ» за границей.
Эртель показывает читателям, что для понимания нужно сердце, а чувствование другого становится первым условием, открывающим путь к деятельности на благо общества. Парадоксально, но о русской гражданственности рассуждает паразитирующий за счет народа Липатка, строящий планы по выезду из грязи в миллионеры на спинах все выносящих русских мужиков. Липатка следит за манометром, Липатка не привык бездельничать и деятельностью своею многих задавит. И должных быть гражданами Гуделкиных тоже. Потому что и великодушнейшее сердце при страсти единственно к нежнейшим цветам (вспомним панталоны с палевым отливом) и полное бездействие приводят его к нравственной деградации и материальному краху.
В большинстве очерков Эртеля герои не только оттеняют друг друга, но часто представлены и во взаимных оценках, что помогает читателю сделать правильные выводы: о Серафиме Ёжикове многое рассказывает Батурину помогающий ему мужик Архип, а Ёжиков пытается по-своему представить приютившему их хозяину учительскую жизнь с крестьянами и смягчить насмешливо-снисходительный тон Архипа; в очерке «Крокодил» Олимпиада Петровна Батеева называет «пятую ногу» артели - мужика Сазона Психеича - «крокодилом», между тем как действительно неплохо живущий за счет работников Батеев, не в пример барыне, честно организует жизнь своих опекаемых и открыто говорит Олимпиаде Петровне о ее поведении: «Не можешь, говорю, по три фунта отпущать. Человек рабочий, ему пищия нужна удобная. А ты жадничаешь! Это совсем не можешь!» [5, с. 504].
«Записки Степняка» - это целый свод примеров из народной жизни пореформенной действительности. Крестьянский мир в книге Эртеля стеснен, темен, в нем идет непрекращающаяся борьба с бесом. Вспомним масленичные гуляния в очерке «Идиллия». Повторяющаяся в русской литературе XIX века сцена с истязанием лошади, непристой-
ные песни, драки до увечий, семейные ссоры, избиение женщины, даже требование хомута соседу. Стало ли лучше крестьянину «на свободе»? Ответ на этот вопрос дает старичок на двадцать пятом году жизни - Поплешка, сообщающий герою, что по смерти барина в их деревне замудрил поп, ничего себе поп: «Поп гордый, поп богатый. ...В кабале мы у него, матушка!» [5, с. 316]. В очерке скрыто появляется мотив смерти. «Хомуточка, признаться, на шейку добывал.» [5, с. 317], - говорит По-плешка и поясняет, что хомутом называется работа. Но у читателя, соотносящего изображение крестьянского мира в разных очерках, сразу воскресает в памяти фигура конокрадов из самой первой, вступительной главки: «Ты, как за хомут скотину-то у тебя пропили, легче бы петлю накинул на себя...» [5, с. 9].
Достается от Поплешки бедной лошаденке, потому что не может он ничего сделать ни с одним из свалившихся на него зол. Эта «взъерошенная лошаденка в веревочной сбруе», которая «торопливо переступала маленькими ножками», «беспрестанно вздрагивала всем своим худым телом и при малейшем шорохе вожжей пугливо вздергивала голову» [5, с. 315], вызывает у читателя еще большую жалость, нежели сам Поплешка, немилосердно ударяющий ее кулаком по морде. Неспешно движется повествование у Эртеля, словно худенькая малосильная лошадка, которая не раз появляется на страницах очерков: вспомним косматую лошаденку Григория, шершавого меринка Архипа, везущего учителя Ёжикова, взъерошенную лошаденку, на которой Мартын соглашается довезти Батурина до Ерзаева.
«.Эртель был в 70-80-х годах одним из очень немногих, кто не принадлежал к революционному лагерю и все-таки увидел, что земледельцы как класс сохранили и после реформ ключевые позиции в обществе», - отмечает Я.С. Билинкис [2, с. XII]. Но кроме Батурина в «Записках Степняка» мы не видим честного хозяина-помещика. Переходящий от Трофима к Ёжикову образ «душевного человека» мало соотносится в воображении читателя с помещиком крупной или средней руки. Автор показывает, как множатся обманы, как люди теряют способность к состраданию. «Господи ты мой, боже мой, аль уж и взаправду последние денечки пришли!.. Сын на отца... брат на брата.», -говорит Трофим [5, с. 74]. В такой обстановке очень легко теряются единичные попытки каких-либо преобразований. Повествователь понимает, как невыносимо трудно живется учителю Серафиму Ёжикову, чувствует фантастичность воззрений офицерши, хрупкость ее опоры. И если офицерша живет любовью к своему делу, детям и умирает, не выдерживая прозрения, то Ёжиков - умный, образованный человек - совершенно справедливо измеряет свою роль: «Как ни грустно признаться, но
только роль капли, долбящей камень, дает мне мир с моею совестью.» [5, с. 235]. Уже в финале книги читатель узнает о самоубийстве Ёжикова. Отыскивая причины этого самоубийства, мы возвращаемся к разговору Батурина с учителем, вспоминая, что в роли капли Ёжиков видел смысл всей жизни, но и тогда даже падать каплей на камень ему не давали урядники, приставы, начальники уезда.
И все же принцип контраста не позволяет осознать полную безысходность. Еще раз обратимся к несхожим образам Алены и Трофима в очерке «От одного корня». Автор замечает, что Трофим «был, наверное, вдвое старше сестры, а может быть, даже и больше» [5, с. 67]. Фигура Трофима обращена назад, герой видит идеал в невозвратимом прошлом. Алена же устремлена в будущее. Эртель мастерски использует в своем «лабиринте сцеплений» мимику героев, выражающую их внутреннюю работу. Если у Трофима «ясный, безмятежный взгляд, иногда немного грустный и рассеянный, но чаще всего полный какой-то тихой, ласковой радости» [5, с. 67], то в глазах у Алены «вечно светилась какая-то упорная дума, и на всем лице лежал отпечаток несомненно серьезной внутренней работы» [5, с. 67]. Наличие дум, размышлений отличает молодых героев Эртеля, болеющих за судьбы народа. Вне застенчивости, в своем естественном состоянии преображается Серафим Ёжиков: «Лоб его тогда мучительно стягивался морщинами» [5, с. 221]. В отличие от плута Сигнея с умильным взглядом, его сын Митроха глядит «вдумчиво и строго» [5, с. 115]. И лицо Феди Лебядкина, обращенное к небу после согласия Любы следовать за ним, поражает Батурина: «Особенно выразительны были юные, но уже строгие и резкие черты этого лица» [5, с. 366].
В художественном мире «Записок Степняка» огромную роль играют пейзажи, также выполняющие функции внутренних скреп, связующие очерки. Пейзажи Эртеля вызывали разногласия в литературоведении. Б. Л. Бессонов считает, что «эрте-левское художественное чувство природы с самого начала уступает толстовскому», но это, по мнению Б. Л. Бессонова, происходит не из-за слабости описаний природы у Эртеля, а из-за «немоты», «замкнутости в себе», «первобытной безглагольности» и «аполитичности». В. И. Кузнецов не признает вышеуказанной «аполитичности» и говорит об универсальности пейзажа Эртеля, его «камертонном» соответствии времени, накалу общественных страстей [3, с. 13]. По нашему мнению, Эртель оказывается непревзойденным мастером пейзажа, представленные в «Записках Степняка» пейзажи степной стороны в различные времена года, в разную погоду также выступают средством связи очерков в единую книгу.
Описание природы в «Записках Степняка» динамично, пейзаж чаще всего сопровождает появ-
ление главных героев, помогает понять их жизнь. Непогода, бушующая в очерке «Под шум вьюги», с еще большим запасом стихийных сил возвращается в очерке «Серафим Ёжиков», и силы эти подчеркнуты с помощью многих глаголов: «Буря кружит снежную бездну, вертит и буровит ее, - ветер мечет из стороны в сторону. Буря сердится, плачет, гудит. Буря борется с ветром, страшно терзает и крутит несчастные снежные волны.» [5, с. 217]. Многие образы-символы произведений 70-х годов «собраны» в описании стихии в рассматриваемом очерке: буря, бешеная пляска бури, море снега, быстрее и быстрее заворачивающийся круговорот снежинок, ветер, бесформенная мгла, бездна, вихрь, гул, вой и стоны. Природа и человек, как показывает Эртель, не существуют отдельно. Не под силу Ёжикову, «маленькому, узкогрудому человечку», бороться с бурей, но благодаря контрасту особенно ярко запоминается читателю этот самозабвенный человек.
В начале очерка «Визгуновская экономия» повествователь описывает чувства к родной природе. Кажется, что встречается в этих абзацах, действительно, безглагольность, но центральный рефрен «люблю» имеет огромную силу и охватывает все описание, а следом наполняется движением и звучанием весь степной пейзаж: «шевелится и лепечет ржаное поле, а золотистые волны бегут и струятся по нем горячими бликами.», «стрекочут кузнечики», «лениво перекликаются перепела» [5, с. 119-120]. У Тургенева, Толстого, Эртеля человек - это не покоритель природы, он живет с ней на равных, является частью ее. Природа в художественном мире книги Эртеля по-своему реагирует на противоестественность человеческого поведения, на невнимание со стороны людей, заботящихся только о своем обогащении. Пример тому - наступающая на пешеходов гроза в очерке «Последние времена».
А вот для Батурина природа нераздельно слита с народным миром. Вспомним повторяющуюся грустную, заунывную песню, слышимую рассказчиком в каждом из очерков «Записок Степняка». Эта песня, словно перекочевавшая в «Записки Степняка» из «Записок охотника», полна бессилием, тоской. Возникает вопрос: не тоска ли русского интеллигента, чуждая народной тоске, звучит в финале очерков Эртеля? И насколько тоска в «Addio» близка народу, насколько она не надуманна «старым да больным» рассказчиком, зарывшимся в глубину безмолвствующей степи? Но Батурину становится противен апельсиновый край, о котором он мечтал, во сне он видит «кроткий образ родины»: «А вокруг загоралась заря пламенеющим светом, и протяжная мужицкая песня звенела без конца.» [5, с. 528].
Обаяние родных мест соседствует у Эртеля с темнотой и непроглядностью ночи, умиротворе-
ние - с картинами разгула стихии. Несовместимые, борющиеся противоположности ощущает читатель на протяжении всей книги. После метелей и бурь, после снегов, заваливающих дома выше окон, выходит солнце. Причем в очерке «Под шум вьюги» свет появляется даже не под песню, а под молитву: «Когда я проснулся . тускло брезжил розовый рассвет. Ходок стоял среди избы и, благоговейно кладя поклоны, молился. Лицо было крайне простое и добродушное; в тихих голубых глазах светилась какая-то трогательная, детская наивность.» [5, с. 42].
И не случайно колокол звонит в Яблонцах дважды: ночью, когда необходимо спасать замерзающие тела путников, заплутавших в дороге, и после, когда раздается благовест к заутрене. Звук колокольчиков сливается со звуком колокола, словно указы-
вая нам, что автор движется по той же степи, по которой пролегла народная дорога.
Библиографический список
1. Бессонов Б.Л. А.И. Эртель и Лев Толстой. Опыт сравнительно-типологической характеристики // Русская литература. - 1969. - №4. - С. 147163.
2. Билинкис Я.С. Творчество А.И. Эртеля // Эртель А.И. Записки Степняка. - М.: Худ. лит., 1958. - 612 с. - С. Ш-ХХХ^.
3. Кузнецов В.И. Свет с сумерках // Эртель А.И. Записки Степняка. - М.: Правда, 1989.
4. Лебедев Ю.В. «Записки охотника» И.С. Тургенева. - М.: Просвещение, 1977. - 80 с.
5. Эртель А.И. Записки Степняка. - М.: Худ. лит., 1958. - 612 с.
УДК 821.161.1
Балашова Елена Анатольевна
Калужский государственный университет им. К.Э. Циолковского
e-balashova@rambler.ru
ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ ЖАНРА ИДИЛЛИИ В ЛИРИКЕ ХХ-ХХ1 ВЕКОВ
В статье рассматриваются причины функционирования идиллии в ХХ—ХХ1 вв., а также приводятся примеры современных поэтических текстов, обладающих жесткой инвариантной структурой классической идиллии. Ключевые слова: современная поэзия, стихотворная идиллия, жанрообразующие факторы.
Дштельное функционирование, устойчивость жанров в литературном процессе -проблема, гораздо менее изученная по с вопросами генезиса жанров. Мы говорим о канонизации идиллии, о том, что она имеет историческую обусловленность и определяется в отношении произведений, которые признаны классическими для своей эпохи (ср.: «идиллии Феокрита», «идиллии Геснера», «идиллии Дельвига»). А возможно ли такое сочетание: современная идиллия? Не становится ли традиционное жанровое определение не только относительным, но и «безответственным»? Н.Л. Вершинина выводит для подобных случаев закон жанрового «наведения», понимая под ним как раз безответственное классифицирование жанра. Она учитывает, что подобное явление вызвано нестабильностью критериев, происходящей от стремления скрестить установку на «жизнь» и общестилевой канон [1, с. 108-109].
Это, действительно, один из самых больных вопросов теории идиллии ХХ века: можно ли применить термин «идиллия», «жанр» в отношении современных текстов? Строго говоря, мы должны были бы учесть, что сейчас нет ни одного стихотворения, которое воспроизводило бы модель идиллического мира, как у Феокрита, так как строго жанровая «решетка» не воспроизводится. В то же время идиллия обладает столь жесткой инвариантной (канонической) структурой, унаследованной от предшествующих литературных эпох, что прогля-
деть ее невозможно и в огромном потоке современных стихотворных текстов. Идиллия не перестает быть собой в процессе межжанровых контактов, однако на длительном протяжении истории литературы (да и в рамках одной определенной литературной эпохи) что-то из традиционной идиллии разошлось по другим формам, было утрачено, а что-то, наоборот, было привнесено. Отсюда множество вариантов идиллии. Литературное пространство шире пространства жанрового, и на смену жанра де-юре пришел жанр де-факто. Любой из текстов, относимых нами к идиллии, устойчиво, постоянно воспроизводит систему признаков инварианта, неизменной структуры и даже порождает вариации. Главное - это всегда живое осмысление идиллии. Куда бы ни уводили дополнительные мотивы и образы, она узнаётся читателем. Она так или иначе отсылает к традиции. Это как в отношениях «ритм - метр»: ритм «выводит» на метр и тогда, когда он весьма далеко отходит от «идеальной схемы».
Очень важно, что идиллия в современном литературном процессе присутствует не как «обманчивая и строго литературно-этикетная модель» [8, с. 23]. Очевидно, что действующие на протяжении веков жанровые установления удовлетворяют вступающее с ними в действие содержание именно в силу того, что «имеют какую-то, может быть, всякий раз новую, превращенную, но все же постоянно действующую энергию... когда эта жанровая ус-
