CC BY
55
А.С. Курилов
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПРОЗА КАРАМЗИНА И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОЦЕССЫ В РОССИИ КОНЦА XVIII - НАЧАЛА XIX в.
Аннотация
В статье рассмотрены ключевые темы прозы Карамзина в контексте русской литературы конца XVIII - начала XIX в.
Ключевые слова: Н.М. Карамзин, художественная проза, классицизм, романтизм, сентиментализм.
Kurilov A.S. The prose of Karamzin and the development of Russian literature at the end of the 18-th and the beginning of the 19-th century
Summary. The article deals with the main motives of Karamzin's prose in the context of Russian literature of the end of the 18-th and the beginning of the 19-th century.
Прозаиком Н.М. Карамзина сделало то же самое, что «пробудило» в нем стихотворца: желание наставлять других, преподавать им уроки жизни. Но если друзьям и знакомым читать нравоучения можно было прямо, непосредственно в адресованных им посланиях, то учить уму-разуму, остальных - только опосредованно, предлагая им «эстетическое, - по выражению В.Г. Белинского, -решение»1 нравственных и других вопросов с определенной воспитательной целью в качестве художественной, образной иллюстрации к «сухим» словесным поучениям и назиданиям.
1
Слова А. С. Пушкина, что «стихи и проза» - это «волна и камень», «лед и пламень», - к Карамзину не относятся. Стихи и художественная проза Карамзина (а «Письма русского путешественника» по всем показателям проза документальная, не художественная, не вымышленная2) это не разные по своему существу и назначению составляющие его творчества, а единый в своем роде сплав, который был замешан на философии юдоли, неизбежных, естественных страданий и печалей с уже предначертанной Всевышним всему человечеству и отдельно каждому человеку судьбой. Наглядное тому свидетельство «Евгений и Юлия» - первая, написанная Карамзиным, «русская истинная, - как он подчеркнет в ее подзаголовке, - повесть».
Она создавалась почти одновременно с посланиями 17871788 гг. ИИ. Дмитриеву, и появилась в печати вместе со стихами на его болезнь в последней части «Детского чтения» на 1789 г. В этих посланиях Карамзин предостерегал адресата: не надо слишком радоваться и «ликовать», «чтоб не плакать после», не надо и «слишком сильно» к чему-то или к кому-то «прилепляться» -«ты здесь странник, не хозяин, все оставить должен ты», да и самой дружбе, а за нею и любви
...окончаться Время некогда придет; Сама дружба нас заставит После слезы проливать.
Время всем нам разлучиться Непременно притечет; Час настанет, друг увянет, Яко роза в жаркий день.
Всё это находит художественное подтверждение в «Евгении и Юлии».
С раннего детства они были очень привязаны друг к другу, со временем их дружба переросла в любовь, которая должна была завершиться свадьбой. «Все домашние, узнав, что Евгений скоро будет супругом Юлиным, были вне себя от радости, все любили
его, все любили ее. Всякий спешил к обедне, всякий хотел от всего сердца молиться о благополучии их. Какое зрелище для ангелов! Евгений и Юлия составляли одно сердце, в пламени молитвы к небесам воспарившее. Госпожа Л* (мать Евгения. - А. К.) в жару благоговения многократно упадала на колени, поднимая глаза к небу и потом обращая их на детей своих. Надлежало думать, что сии сердечные прошения будут иметь счастливые следствия для юной четы, что она будет многолетствовать в непрерывном блаженстве, каким только можно смертному на земле наслаждаться».
Здесь было все, от чего поэт предостерегал тогда Ивана Дмитриева: и чрезмерное «ликование», и слишком сильное «при-липление» друг к другу молодых людей, и радужные мечты о их многолетнем «непрерывном блаженстве» и наслаждениях, что, как замечал в своих посланиях Карамзин, всегда неизбежно кончается слезами и печалью. Именно в этот день, «будучи в беспрестанном восторге высочайшей радости, Евгений около вечера почувствовал в себе сильный жар». Болезнь стремительно развивалась и уже «в девятый день, на самом рассвете, душа Евгения оставила бренное тело». Его похоронили, «проливая горькие слезы». «Так, -пишет Карамзин, - скрылся из мира нашего любезный юноша», а «гж. Л* и Юлия лишились в сей жизни всех удовольствий...»
«Высочайшая радость» обернулась «горькими слезами» и великой печалью. Почему? Зачем? - Это, - замечает Карамзин, -«для нас непостижимая тайна», известная только Всевышнему. «Пребывая искони верен законам своей премудрости и благости, он творит - мы изумляемся и благоговеем - в вере и молчании благоговеть должны», благоговеть, смиряться, находить «отраду в молитве и в помышлении о будущей жизни», отдавая дань умершему в надежде однажды соединиться с ним «вечным союзом». «В следующую весну Юлия насадила множество благовонных цветов на могиле своего возлюбленного: будучи орошаемы ее слезами, они распускаются там скорее, нежели в саду и на лугах...»
2
Карамзин обращается к прозе еще и потому, что тогда она у нас уже играла заметную роль в текущих литературных процессах, которые были вызваны как литературно-художественными, так и литературно-общественными движениями.
В русле Классицизма продолжался процесс освоения жанров, сюжетов, персонажей, поэтики характерных для западноевропейской и отчасти восточной прозы, начатый на Руси еще в XVI в., обогащая отечественную прозу национальным сказочным и былинным содержанием в 60-е годы XVIII в. Включается у нас в этот процесс Романтизм. За ним и Сентиментализм первыми опытами освоения поэтики изображения (выражения) внутреннего мира человека, его чувств, переживаний, ощущений, состояний.
Исторически сложилось так, что художественная проза делилась тогда на романы, повести и сказки. Романами назывались все большие по размеру (объему) издания (книги), независимо от их состава и содержания3, небольшие повествования - повестями, а с бытовой тематикой - сказками. По своей структуре (составу) книги-романы подразделялись на сюжетные - путешествия, похождения, приключения и т. п., и бессюжетные - сборники повестей, сказок, переписки и т.п.
Западноевропейское направление в нашем Классицизме XVIII в. открывал роман П. Тальмана «Езда в остров Любви», переведенный В.К. Тредиаковским и изданный в 1730 г., а преобладающим оно становится с середины 60-х годов. Тогда выходят романы Ф.А. Эмина «Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда», «Приключения Фемистокла» (оба - 1763), «Письма Ернеста и Доравры» (1766); за ними «Нума Помпилий, или Процветающий Рим» (1768) М.М. Хераскова и др.
Тогда же появляется «Пересмешник, или Славенские сказки» (4 ч. 1766-1768) М.Д. Чулкова, где из вечера в вечер в доме полковника Адодурова «беглый монах» и «приживала» Ладон по очереди рассказывали смешные и занимательные истории-сказки, свидетельствуя о приобщении наших прозаиков к восточному направлению, ориентированному на «Тысячу и одну ночь»4.
Движение к Романтизму обозначили «Славенские древности, или Приключения славенских князей» (в 3 ч., 1770-1771)
М.И. Попова, а наиболее ярким отражением процесса освоения национального былинного и сказочного наследия станут «Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие оставшиеся чрез пересказывание в памяти приключения» (ч. 1-4 - 1780, ч. 5-10 - 1783) В.А. Лев-шина. Там были два раздела. Обширный - «Сказки богатырские», который состоял из «Повестей» - «О Славном Князе Владимире Киевском Солнышке Всеславиче, и о сильном его могучем богатыре Добрыне Никитиче», «О Алёше Поповиче, служившем Князю Владимиру», «О сильном Богатыре Чуриле Пленковиче» и др. В меньшем по объему находились «Сказки народные». В «Известии», предварявшем издание, Левшин объясняет его необходимость, так как «романы и сказки были во все времена у всех народов; они оставили нам вернейшие начертания древних каждыя страны народов и обыкновений и удостоились потому предания на письме...». Россия также имеет и свои «повести о рыцарях», которые «не что иное, как сказки богатырские», и свои сказки, каковые... рассказываются в простом народе», но «оныя хранятся только в памяти... и издаю сии сказки русские с намерением сохранить сего рода наши древности... Наконец, - добавляет он, -во удовольствие любителям сказок включил я здесь таковые, каковых никто еще не слыхивал и которые вышли на свет, во-первых, в сей книге»5. Так начинается у нас процесс создания литературных сказок, прокладывая дорогу сказкам А. С. Пушкина, «Коньку-Горбунку» П.П. Ершова и другим произведениям в «народном духе».
Сентиментализм заявил о себе «Утренниками влюбленного» (1775, опубл. 1779) В. А. Левшина.
Утро первое
Природа! перестань хоть ты соединяться с судьбою несчастного, чтоб отнимать единственное утешение, кое мог я обрести в сладком сне. Уже пятнадцать дней, как расстался я с моей любезной... Увы! горестное время, измеренное моими мучениями!..
Утро второе
Любезная!.. где ты?.. Куда ты скрылась?.. тебя нет со мною, могу ль я жить?.. все места пусты...
Утро третье
О мысль ужасная! перестань терзать сраженный дух мой! Не довольно ль и того, чтоб не видеть той, коя всего милее? Но ты влечешь меня к отчаянному воображению, что нет уже ее на свете. Свирепое помышление!.. Она обещала писать ко мне... Что же удерживает прекрасную ее руку?.. Страшное воображение!..
Утро четвертое
(Появляется ее слуга) Друг мой... каким случаем... Скажи, жива ль моя дражащая?.. Ты медл... ишь!.. чт... о... скажи... она... жива ли?.. Она жива - жива! о друг мой! ты остановил конец мой!
Пятое, шестое, седьмое, восьмое утро. Он пишет длинное письмо о сущности любви и дружбы к Госпоже**. Девятое утро -его одолевает ревность. На десятое утро он просит свой «страстный дух истерзанный тоскою», успокоиться, так как уже сам спешит к своей любезной:
«Я спешу к тебе, отрада моих горестей! Я увижу тебя!.. Я спешу к тебе... уже малое расстояние меня с тобою разделяет... Любовь! подай крыле коням моим».
От отчаяния, через страхи, размышления о любви и дружбе, приливы ревности и радости - таковым было у нас самое первое изображение внутреннего мира человека в смене одолевавших его чувств и настроений, что в середине XIX в. назовут «диалектикой души».
3
Если все процессы в литературно-художественных движениях были связаны с необходимостью освоения новых жанров, сюжетов, персонажей, поэтики и т. п., то процессы в литературно-общественных движениях были вызваны необходимостью просвещения соотечественников, расширения их кругозора, представлений о мире, окружающей их действительности, истории человечества, государств, народов и т.п. «Романы Эмина, - отмечают современные литературоведы, - являлись своего рода энциклопедией, знакомившей читателя со всемирной географией, историей, политикой; они были насыщены публицистическими вставками, рассуждениями на политические и морально-философские темы»6.
Главную роль здесь играло воспитательное направление художественной прозы, в этом видели основное ее назначение. «...Коль полезно нравоучение роду человеческому, - писал в 1760 г. С.А. Порошин, переводчик романа А.Ф. Прево "Философ английский". - Кто станет сомневаться о пользе науки, отворяющей путь к добродетели, страстей волнение укрощающей, исправляющей сердца пороками зараженные и словом, на естественного закона правах утверждается, покой и благоденствие смертным подающей? Много таковых книг в разных народах, в разные времена издано: нравоучительные Притчи, Разговоры, Письма, выдуманные Путешествия и иные многие, из которых польза в приятных и замысловатых изображениях почерпается, с оным доброхотным намерением писаны.
К сему роду принадлежат и известные под именем Романов сочинения, того ради изобретенные, дабы описывая в них разные похождения сообщать к добродетельному житию правила»7. «Напрасно думают, - писал Карамзин, - что романы могут быть вредны для сердца: все они представляют обыкновенную славу добродетели или нравоучительное следствие»8.
Романы, предлагая, говоря словами В. Г. Белинского, «эстетическое решение нравственных вопросов», выступали тогда универсальными, можно сказать, учебниками жизни.
Не менее важным в этом отношении было познавательное направление художественной прозы того времени, где романы и повести для людей грамотных являлись чуть ли не единственным источником сведений о мире, обо всем, что происходило и происходит на Земле. Такими, наряду с романами Ф. Эмина, были и повесть Аполлоса (А. Д. Байбакова) «Лишенный зрения Ураний, нещастный государь» (1784), и роман Хераскова «Кадм и Гармония» (1789), да практически и все романы-путешествия, созданные в то время. Главное, как заметил Карамзин, «лишь бы только читали! И романы самые посредственные, - говорил он, - даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом просвещению... романы богаты всякого рода познаниями» уже только потому, что «автор, вздумав написать три или четыре тома, прибегает ко всем способам занять их, и даже ко всем наукам: то описывает какой-нибудь американский остров... то изъясняет свойство
тамошних растений... таким образом, читатель узнает и географию и натуральную историю...»9
Не осталась художественная проза и в стороне от критического направления в литературно-общественных движениях тех лет.
К сатирическому ее течению относится «Золотой прут» (1782) Хераскова - прямая аллегория жизни двора и окружения Екатерины II. Критикой косвенной, как говорится, от противного были социальные утопии - «Счастливое общество» (1759) А.П. Сумарокова, где сон героя рисовал образ просвещенной монархии, а также «Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белёве» (1784) В.А. Левшина с изображением справедливого общества на Луне, и «Путешествие в землю Офирскую г-на С... швецкого дворянина» (1786) М.М. Щербатова с картиной идеального устройства государства и общества.
4
Все эти направления и течения не привлекали Карамзина-прозаика. Ближе всего ему было амурное направление. Но не в том виде, в каком оно было представлено, с одной стороны, в романе Ф. Эмина «Любовный вертоград, или Необоримое постоянство Камбера и Арисены» (1763), а с другой - в романе М.Д. Чулкова «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770), а как составляющая романов Н.Ф. Эмина «Роза: Полусправедливая оригинальная повесть» (1786) и «Игра судьбы» (1789), а также романа П.Ю. Львова «Российская Памела, или История Марии, добродетельной поселянки (1789).
Однако Карамзина интересовали не драматические и трагические коллизии в жизни любящих и влюбленных, не интриги и не социальное неравенство как источники, определяющие их судьбы, а само чувство любви - страстного, безотчетного влечения, которое «прилепляет» одного человека к другому и не зависит от их социального положения и материального состояния. Чем оборачивается «слишком сильное прилепление» влюбленных друг к другу он показал в «Евгении и Юлии».
Здесь у Карамзина был предшественник, остающийся до сих пор неизвестным автор «сказки», как он назвал свое произведение,
«Колин и Лиза» (1772). Правда, смерть крестьянки Лизы, в одночасье разлюбившей односельчанина Колина и полюбившей городского «господина», от разлуки с которым (отец «перестал пускать ее в город» продавать цветы) она «умирает с печали», автор «сказки» объясняет «развращенностью нравов», что сделали «добродетельную» Лизу добычей «хитрости человеческой» в лице «господина», искусившего ее «притворной лаской» и «обманчивыми прелестями» городской жизни.
В отличие от неизвестного автора Карамзин полагает, что в своих бедах и несчастиях каждый виноват сам, они следствие, результат неразумного поведения, забвения простых истин: «слишком сильно» ничем не увлекайся, «слишком сильно» не ликуй, «слишком сильно ни к чему не прилиплейся» и помни:
Счастье истинно хранится Выше звезд, на небесах; Здесь живя, ты не возможешь Никогда найти его.
Философия «мрачной юдоли», обреченности человека на терпение и страдания, чувство безысходности при сознании «мудрости и благости» Всемогущего обозначили духовный тупик, в каком оказался Карамзин в конце 80-х годов, отражением чего и явилась повесть «Евгений и Юлия». Выходом этого тупика становится для писателя заграничное путешествие, в ходе которого ему, как казалось, удалось избавиться от полонившей его разум мысли об обреченности на планете всего живого и неизбежной их гибели:
Всё исчезнет, что ни видишь, Всё погибнет на земле; Самый мир сей истребится, Пеплом будет в некий день.
Путешествуя, Карамзин на какое-то время обретает душевное спокойствие и, вернувшись, пишет похвальное, по определению П.А. Орлова10, слово - «Фрол Силин, благодетельный человек» (1791). Примечательно, если стержнем повести «Евгений и Юлия» была трогательная любовь-влечение, любовь-страсть,
обернувшаяся утратами и слезами, то теперь главным выступает человеколюбие, любовь христианская, любовь-служение, любовь во спасение, несущая людям радость и приносившая благополучие.
«Я, - говорит Карамзин, - хочу хвалить Фрола Силина, простого поселянина», потому что он «трудолюбивый поселянин, который всегда лучше других обработывал свою землю, всегда более других собирал хлеба и никогда не продавал всего, что собирал». Но больше потому, что в голодный год он раздал свой хлеб беднейшим из своей и других деревень, а когда на следующий год «Небо услышало мольбы бедных и благословила следующий год плодородием» и они хотели вернуть ему полученное, полагая, что он им дал хлеб в долг, Фрол отказался его брать, советуя излишки хлеба отдавать нуждающимся. Когда в его деревне сгорело четырнадцать дворов, он «послал на каждый двор по два рубля денег и по косе», а погорельцам из другой деревни предложил от себя «лишнюю лошадь», чтобы они продали ее для своих нужд, так как все деньги он отдал погорельцам своей деревни. Затем «на имя господина своего купил он двух девок, выпросил им отпускные, содержал их как дочерей своих и выдал замуж с хорошим приданым». Если бы был «храм, посвященный добрым из человечества, - замечает Карамзин, - и в сем храме надлежало бы соорудить памятник Фролу Силину»11.
Однако такое благостное, умиротворенное состояние было у Карамзина недолгим. Он понимает, что Фрол Силин «слишком сильно (да простится мне эта тавтология. - А. К.) прилепился» к «благодеятельности», а любое «слишком сильное прилепление», как правило, всегда оканчивается плохо. Но Карамзину тогда об этом даже не хотелось думать, и вопрос, чем обернулась или могла обернуться для самого Фрола его «благодеятельность», остается открытым.
Пройдет совсем немного времени, и писатель возвращается к убеждению, что «здесь счастье не живет среди людей». И появляется «Бедная Лиза» (1792).
Ее сюжет напоминает «сказку» неизвестного автора «Колин и Лиза». Судьбы их героинь схожи. И та и другая идет в город продавать цветы. И на ту и на другую первый покупатель производит неизгладимое впечатление. В одном случае это просто «господин» без имени, в другом - с именем. И та и другая Лиза сразу
же влюбляется в своего первого покупателя. Затем чувство любви «очень сильно прилепляет» одну к безымянному «господину», другую - к Эрасту, что в конце концов и оканчивается смертью и той и другой. Одна, лишенная возможности видеться с предметом своей любви, «приходит в отчаяние... грустит, тоскует, плачет... сохнет и, наконец, умирает с печали». Другая, узнав об измене возлюбленного, который к тому же прогоняет ее, «бросается в воду».
Идеи всесословной ценности человеческой личности и социального неравенства», ставшие общим местом всех разговоров о «Бедной Лизе», не волновали ни Карамзина, ни ранее автора «Колина и Лизы». Но если безымянный автор причину «трагической развязки» видел в «развращенности нравов», что затронуло и деревню, «тишину и простоту сельскую», то для Карамзина первопричиной трагедии было не «социальное неравенство», о чем, как очевидном, пишут все исследователи его творчества, а забвение того, что
Ты здесь странник, не хозяин, —
а потому
Ни к чему не прилепляйся
Слишком сильно на земле, —
чтобы не было беды... Забвение всего этого привело к смерти Лизы неизвестного автора, а затем получило подтверждение в «Бедной Лизе» Карамзина, который сочувствует своей героине, и не осуждает увлекшегося, но не «прилипшего» к ней Эраста. Совпадение имен героинь явно не случайно...
5
Убежденный в том, что сильнее всего людей «прилепляет» к чему-то или к кому-то любовь, Карамзин не мог не задаться вопросом: а всегда ли такое «прилепление» обречено, безысходно, трагично, кончается бедой? И если нет, то когда, при каких обстоятельствах и условиях? И дает ответ: один в сказке «Прекрасная Царевна и счастливый Карла», другой - в повести «Наталья,
боярская дочь», что были созданы также в 1792 г., непосредственно за «Бедной Лизой».
В сказке «прилепление» Царевны к ее воспитателю-горбуну Карле происходит не сразу, в отличие от Лизы и Натальи, где имела место «любовь с первого взгляда». Чувство к Карле у Царевны зарождается постепенно, по мере того, как она проникалась его красноречием, игрой на арфе и гитаре, слушая сочиненные им «трогательные песни» и поражаясь его умению «прекрасным образом оживлять полотно и бумагу» - т. е. рисовать. Она перестает замечать «телесные недостатки» горбуна и видит в нем только «душевные красоты». И при выборе жениха, «всем Царевичам и Королевичам» отдает предпочтение Карле.
Только любовь, основанная на родстве добродетельных душ и общности интересов, способна прочно, неразрывно, на всю жизнь связать судьбы людей, сделав их счастливыми, - говорит этой сказкой Карамзин. Тому же посвящена и «история Натальи, боярской дочери».
Наталья и сын опального боярина - Алексей Любославский, полюбив друг друга, тайно обвенчались, покинули Москву, и стали жить в домике, построенном Алексеем «в дремучем, непроходимом лесу». (Этот сюжет позднее ляжет в основу сказки «Дремучий лес»; 1795.) Первая зима и весна ничем не омрачили их «уединения»: они «наслаждались любовью». Что их ждало в будущем, можно только догадываться, если бы «свирепые литовцы» не «восстали на Русское царство».
Желая доказать царю, что Любославские, несмотря на опалу, «любят его и верно служат своему отечеству», Алексей решил «ехать на войну, сразиться с неприятелями Русского царства и победить». Наталья, воскликнув, что «не может жить» без него, напомнив о его обещании никогда ее не покидать, заявляет: «Ты возьмешь меня с собою... » Алексей соглашается: «Поедем, поедем и умрем вместе, если так Богу угодно». Богу было угодно, чтобы победило русское воинство, чтобы при этом отличился Алексей, супруги остались живы и потом жили долго, окруженные «прекрасными детьми».
Наталья и Алексей не замкнулись, не зациклились, говоря современным языком, на своем чувстве. Любовь к родине была для них важнее, и она спасла их от бед, неприятностей и возмож-
ного наказания за «слишком сильное прилепление» друг к другу. А вот любовь к новгородцам, «слишком сильное прилепление» Марфы-Посадницы к вольности и свободе, что не отвечало интересам родины, оканчивается ее смертью («Марфа-Посадница, или Покорение Новагорода», 1802).
Касается Карамзин и последствий преступной любви, которой не могли противиться родные брат и сестра и которая окончилась печально: он, проклятый отцом, влачит свои дни в изгнании, вдали от дома; она - в сырой и холодной пещере за «широкою железною дверью», лишенная «дневного света», сохнет «без ропота, без жалоб» в надежде, что жизнь ее «скоро кончится» («Остров Борнгольм», 1793).
Вместе с тем Карамзин показывает не только то, к чему приводит любовь, когда она «слишком сильно прилепляет» одного человека к другому, или двоих друг к другу, или просто кого-то к чему-то, но и то, что бывает, когда она «прилепляет» не «слишком сильно», и влюбленные, дав клятву любить своего избранника всегда, всю жизнь, нарушают ее. Так поступил Эраст в «Бедной Лизе» и «был до конца своей жизни несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не смог утешиться и почитал себя убийцей».
К трагедии привело нарушение героиней «Сиерры-Морены» (1795) Эльвирой «священного и торжественного» обета «не любить в другой раз», какой она дает, получив известие о гибели ее жениха «в волнах моря». Она отозвалась на «страстную любовь» пришельца, пораженного ее красотой, и согласилась стать его супругой. Но ее первая любовь - Алонзо - не погиб, и в тот момент, когда священник уже готов был связать ее брачными узами с пришельцем, появился в храме. «Вероломная! - сказал он Эльвире. -Ты клялась быть вечно моею и забыла свою клятву! Я клялся любить тебя до гроба: умираю... и люблю!» С этими словами он вонзил кинжал в грудь свою и пал мертвый на помост храма. «Небо страшно наказало клятвопреступницу, - промолвила, придя в себя, Эльвира, - я убийца Алонзова!» Она «погребла несчастного Алон-зо на том месте, где оплакивала некогда мнимую смерть его, и заключилась в строжайшем из женских монастырей». Наказан был и ставший невольно причиной этой трагедии пришелец, обреченный до конца дней своих хранить верность Эльвире, скитаться
по земле в поисках «успокоения» своего и, найдя приют «в стране печального севера», жить там «в уединении и внимая бурям»...
6
Писатель рассматривает и другие повороты судьбы, когда кто-то к кому-то «прилепляется» либо навсегда, вызывая затем ответное чувство и в результате «прилепляя» к себе человека, в которого влюблен; либо временно. Последнее проявляется в ситуации «разборчивая невеста», когда о достоинствах людей судят по их знатности, богатству, внешности, поведению в обществе. Всё это будет основой «Юлии» (1796).
Более всего героиня любила «самое себя», а «к концу второго десятилетия жизни своей», приходит к выводу, что «надобно любить что-нибудь кроме магической буквы - Я». Стала «с большим вниманием рассматривать многочисленную толпу своих искателей», останавливая свой взор то на «молодом Легкоуме», то на «статном Храброне», то на «забавном Пустослове» и т.д. «Наконец, глаза ее остановились на любезном Арисе», который «смотрел на нее издали, не вздыхал, не клал руки на сердце с томным видом; одним словом, не думал представлять картинного любовника: но Юлия знала, что он любил ее страстно».
Она уже готова отдать ему руку и сердце, но тут появляется «молодой князь К*, любимец природы и счастия, которые осыпали его всеми блестящими дарами своими; знатный, богатый, прекрасный собою» и очень красноречивый. Арис забыт...
Юлия всей душой «прилепилась» к князю, думая, что он просто «не может жить без нее». Но князь не хочет менять «огненного Амура на холодного Гименея», думая только о свободной любви, в чем открыто признается, посылая ей «письмецо»: «Сердце не знает законов и перестает любить когда захочет... Вы не хотите любить по-моему, любить только для удовольствия любви, любить пока любишь: итак - простите!»
Поначалу Юлия упала в обморок, затем «прокляла» мужчин, а через две недели, когда к ней приехал Арис, «подумала... и велела его пустить». Любовь Ариса на этот раз «тронула ее душу» и если не вызвала ответного чувства, то, по крайней мере, снова расположила к нему Юлию. Они поженились и «удалились в де-
ревню». Юлия «была чувствительна к его нежности, и сердца их сливались в тихих восторгах».
Наступила зима, они вернулись в город. Юлия признавалась Арису, что «городские забавы и разнообразие предметов еще более оживляют нашу любовь». И тут вновь, как змей-искуситель, появляется князь К*. Арис опять забыт, а князь целует ей руки и говорит: «Ты меня любишь, и я должен умереть в твоих объятиях! Юлия! тебе ли иметь предрассуждения? Следуй влечению своего сердца; следуй... » И вот уже Арис пишет ей письмо, давая ей «вольную»: «Права супружества несносны, когда любовь не освещает их. Юлия - прости! Вы свободны! забудьте, что у вас был супруг... »
В этот момент Юлия начинает понимать, на что она променяла любовь, постоянство и верность Ариса. «Туман рассеялся и я презираю себя!» - воскликнула она и бросает в лицо князю: «Обманывайте других женщин, смейтесь над ними, слабыми; только прошу забыть, оставить меня навсегда».
Узнав, что Арис уехал неизвестно куда, «сама немедленно оставила город и удалилась в деревню».
Чуть-чуть не став «новою Аспазиею, новою Лаисою, Юлия, -пишет Карамзин, - сделалась вдруг ангелом непорочности... посвятила жизнь свою памяти любезного супруга» и воспитанию рожденного от него сына. И просит Небеса: пусть Арис «возвратится хотя на минуту; хотя для того, чтобы видеть нашего сына!» Небеса увидели, что Юлия готова «теперь загладить перед ним вину свою!», услышали ее просьбу, и Арис возвращается, чтобы уже никогда не разлучаться. Живут они в деревне, «живут как нежнейшие любовники, и свет для них не существует», и если, замечает Карамзин, «могут не соглашаться в разных мнениях, но в том они согласны, что удовольствие счастливых супругов и родителей есть первое из всех земных удовольствий».
Последним обращением Карамзина к художественной прозе будет «Рыцарь нашего времени» (1802) - «романическая история» жизни молодого человека, написанная в игривой манере, с легкой усмешкой, в духе «Гаргантюа и Пантагрюэля» Ф. Рабле.
Начинается она, как и положено, с информации о будущих родителях «рыцаря», затем шаг за шагом прослеживается его жизнь до достижения им 11-летнего возраста и обрывается повест-
вование, когда обнаруживается «естественное» влечение подростка к его «второй» матери. Уличенный в том, что подсматривал за ней, когда она купалась в реке, он, взглянув на нее, «закраснелся... Она хотела улыбнуться и также закраснелась... Графиня подала ему руку, и, когда он целовал ее с отменным жаром, она другою рукою тихонько драла его за ухо».
«Продолжения не было», - ставит на этом точку Карамзин, ничуть при этом не сомневаясь, что читатели, каждый по-своему допишет «романическую историю», которая с этого момента только и начиналась.
Двумя другими, созданными тогда же, произведениями писатель завершает исследование того, что бывает при «сильном прилеплении» к светской жизни («Исповедь», 1802), а также вообще при «прилеплениях», связанных как с эмоциональным, импульсивным, так и с рациональным, расчетливым отношением к жизни и соответствовавшим тому поведением («Чувствительный и холодный. Два характера», 1803), предвосхищая тем самым одно из направлений будущей «натуральной школы».
I БелинскийВ.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. VI. - М., 1955. - С. 277. См.: КуриловА.С. «Что есть поэт? Искусный лжец...» // Литературная Россия. -2015. - № 36. От 16 октября. - С. 8-9. См.: КожиновВ. Происхождение романа. - М., 1963. - С. 4. См.: Русский и западноевропейский классицизм: Проза. - М., 1982. - С. 183235.
5 Левшин В.А. Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие, оставшиеся чрез пересказывание в памяти приключения. Ч. 1. - М., 1780. - С. 2.
6 История русской литературы: В 4 т. Т. I. 1980. - С. 596.
7 Прево А.Ф. Филозоф аглинской, или Житие Клевеланда, побочного сына Кромвелева. - СПб., 1760. - Т. 1. - Предисловие. - С. 1-2 н/н.
8 Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. - М., 1982. - С. 100.
9 Там же. - С. 99, 100.
10 См.: Орлов П.А. Русский сентиментализм. - М., 1977. - С. 217.
II Московский журнал. 1791. Часть третья, книжка 1. Месяц июль. С. 31-37.
