CC BY
139
http://www.zabvektor.com
ISSN 2542-0038 (Online) ISSN 1996-7853
УДК 821.161.1
DOI: 10.21209/1996-7853-2018-13-1-71-79
Виталий Юрьевич Даренский,
кандидат философских наук, доцент, Луганский национальный аграрный университет (91008, г. Луганск, городок ЛНАУ), e-mail: [email protected]
Художественная историософия Пушкина как феномен русского национального самосознания
В статье анализируется содержание художественной историософии А. С. Пушкина в контексте общей специфики его художественного мышления и творчества в целом. В частности, речь идёт об особенностях, благодаря которым поэзия Пушкина становится средством духовно-нравственного преображения личности. Показано, что специфика этого феномена включает в себя ряд компонентов: 1) синтез разных точек зрения и голосов личностей, обнимаемых нравственным единством, включающим в себя трагедию «великих» и «маленьких» людей как равновеликих сил истории, при которой гибель ни одного из них не умаляет её этического достоинства; 2) антиутопический аспект, который выражается в катастрофах устоявшейся власти и искусственной цивилизации; 3) признание универсального закона русской истории, ход которой всегда определяется дилеммой между ложным выбором (вероломство, предательство, эгоизм) и истинным выбором, основанным на особом нравственном усилии, состоящем в покаянии и самопожертвовании. Именно эти три компонента, как показали дальнейший ход русской истории и развитие русской мысли, являются тем смысловым «ядром» понимания истории, которое позволяет преодолевать кризисы русского национального самосознания.
Ключевые слова: художественная историософия, А. С. Пушкин, свобода, рок, выбор, нравственность, Россия
...ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви.
А. С. Пушкин [16, с. 321] Россия слишком мало известна русским.
А. С. Пушкин [18, с. 33]
Введение. Художественная историософия Пушкина является важнейшим предметом исследования как для понимания специфики его поэтического мира, так и в более широком контексте - в качестве феномена русского национального самосознания. Оба эти аспекта неразрывно связаны между собой - второй органически вытекает из первого и определяется ролью Пушкина как центра и «органона» русской художественной и культурной традиции. Историософия Пушкина ещё хранит в себе ту органичность, цельность и полноту, которая была возможна до расщепления русского самосознания на «славянофильскую» и «западническую» составляющие. У Пушкина в равной степени можно найти компоненты и той, и другой, но примирённые в их первичном единстве. Тем самым, Пушкин остаётся ориентиром и для разрешения современных проблем и противоречий русского национального самосознания. При этом важна именно художественная воплощённость историософии Пушкина - поскольку именно в образной системе, а не в
области абстрактных идеологических концептов можно воссоздать эту искомую и всегда актуальную цельность.
Обзор литературы. Данный аспект наследия поэта остаётся наименее исследованным, хотя существует целый ряд работ на данную тему. Самые важные из них будут рассмотрены ниже. Из новейших работ стоит указать монографию С. А. Кибальник «Художественная философия Пушкина» (1998) [10], многие оценки которой нам представляются весьма спорными (одна из них будет рассмотрена в данной статье); а также работу И. Л. Бражникова «Русская литература Х1Х-ХХ веков: историософский текст» (2011) [3], в которой историософия Пушкина рассматривается как органическая часть истории русской философии, занятой постижением законов истории.
Методология и методы исследования. Отметим, что понятие художественной историософии в настоящее время перестало быть метафорой и приобрело научный статус. Согласно самому общему определению, историософия - это «понимание, истолкование и т. п. каких-либо исторических явлений с определённых мировоззренческих позиций»1. Специфика художественной историософии, в
1 Губман Б. Л. Историософия // Большой толковый словарь русского языка. - СПб.: Норинт, 1998. - С. 512.
© Даренский В. Ю., 2018
71
свою очередь, состоит в том, что в ней понимание и истолкование исторических явлений происходит не путём выстраивания теоретических моделей исторического процесса, а путём моделирования ключевых, «знаковых» исторических событий посредством таких авторских сюжетов и образов действующих лиц, которые являют нам не внешнюю, всеми видимую последовательность фактов, а их смысловую, в первую очередь, нравственную взаимосвязь, при которой одни события оказываются следствиями других по закону морального возмездия - либо вознаграждения (в позитивном варианте).
По определению К. Г. Исупова, в художественных произведениях имеет место «момент эстетического "схватывания" смысла истории внутри самой истории, преодоления событийствующей жизни средствами художественно-исторического анализа и синтеза, превращение эстетического самосознания бытия и человека в нём в факт истории на уровне события культуры» [9, с. 110]. И в этом смысле художественные произведения затем и сами становятся историческими фактами совершенно особого свойства - они конденсируют в себе исторический опыт с целью передачи его потомкам.
Первое серьёзное обобщение историософии Пушкина содержится в известной работе М. Гершензона «Мудрость Пушкина» (1917). Но именно это первое обобщение до сих пор остаётся самым ёмким и определяющим самое «ядро» художественного мира Пушкина, в частности, и его исторического мышления. Автор писал: «Запад давно решил трудную задачу: надо обуздать стихию разумом, нормами, законами. Русский народ, как мне кажется, ищет другого выхода и предчувствует другую возможность; неохотно, только уступая земной необходимости, он приемлет рассудочные нормы, всю же последнюю надежду свою возлагает на целостное преображение духовной стихии, какое совершается в огненном страдании, или в озарении высшей правдой, или в самоуглублении духа. Только так, мыслит он, возможно сочетание полной свободы с гармонией. Запад жертвует свободою ради гармонии, согласен умалять мощь стихии, лишь бы скорее добиться порядка. Русский народ этого именно не хочет, но стремится целостно согласовать движение с покоем... И Лермонтов, и Тютчев, и Гоголь, и Толстой, и Достоевский - они все обожают беззаконную, буйную, первородную силу, хотят её одной свободы, но и как тоскуют по святости и совершенству, по благолепию и тишине, как
мучительно, каждый по-иному, ищут выхода! В этом раздвоении русского народного духа Пушкин первый с огромной силой выразил волю своей страны» [5, с. 240-241].
Другое важное обобщение сделал известный историк и культуролог русского зарубежья Г. Федотов в статье с названием, уже заключающим в себе суть его тезиса - «Певец империи и свободы» (1952): «Россия не будет жить, если не исполнит завещания своего поэта, если не одухотворит тяжесть своей вновь воздвигаемой Империи крылатой свободой» [24, с. 374].
Б. В. Томашевский в статье «Историзм Пушкина» (1954) утверждал, что историзм не был свойствен Пушкину до 1823 года, аргументируя это следующим образом: «Историзм предполагает понимание исторической изменяемости действительности, поступательного хода развития общественного уклада, причинной обусловленности, смены общественных форм» [23].
Г. А. Гуковский в своей книге «Пушкин и русские романтики» (1965), по сути, дал интерпретацию историософии Пушкина, исходя из идей известной «Пушкинской речи» Достоевского о «всемирной отзывчивости» русского человека, наиболее ярко явленной в поэзии Пушкина. Он, в частности, писал: «Пушкин показывает мир Востока или древности, увиденный как бы вне субъективности поэта. При этом он воссоздаёт не только внешний, но и внутренний мир человека другой культуры. Он создаёт стихи - как бы не от своего лица, а от лица араба ("Подражание Корану"); при этом он остаётся Пушкиным, человеком XIX века» [6, с. 244].
В 1970-е годы историософию Пушкина активно исследовал И. М. Тойбин. Впрочем, его выводы достаточно тривиальны, например: «В представлении Пушкина признание исторической необходимости отнюдь не исключает ни значения личной воли, ни роли случая. Он рассматривает их во взаимосвязи, не отрывая метафизически одного от другого» [22, с. 21].
Известный историк Н. Эйдельман в монографии «Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта» (1984) акцентировал своё внимание на особом сте-реоскопизме пушкинского видения истории и, как следствие, его нравственном «примиряющем начале». Но именно поэтому «сложный, высокий пушкинский историзм. был не принят или не понят разными противоборствующими силами. ведь по сравнению с резким делением событий и лиц на благих и преступ-
ных... новый пушкинский историзм казался более оправдывающим, примиряющим» [27, с. 362].
Впрочем, как отметил С. И. Кормилов, «Пушкин вводил в литературу историзм, не зная такого слова» [11, с. 67]. Однако и позднее суть историзма поэта было определить не просто. Например, такой яркий исследователь как Б. М. Энгельгардт в статье «Историзм Пушкина» определял «историзм» поэта просто как «особенно живое чувство действительности» [28, с. 184]. Но это имеет ряд конкретных следствий. С прагматической точки зрения, такой историзм «живого чувства» отличается способностью к многомерному видению событий. Поэтому, пишет В. Е. Вет-ловская, «Пушкин увидел в "Истории." Карамзина реализованную возможность повествования, при котором субъективные убеждения и пристрастия автора не исключают иных суждений, необходимо вытекающих из верного (то есть полного, не урезанного и не искаженного в пользу собственной концепции) рассказа событий» [4].
С другой стороны, Пушкин имеет и рациональные принципы для такого видения. И. З. Сурат обобщил их в следующем определении: «Жесткой, мёртвой теории исторических закономерностей. он противопоставляет Провидение - иррациональное, живое, непознаваемое начало, действующее в истории. Именно Россия, её особый исторический путь даёт Пушкину основания говорить об этом: "Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою.". Он спорит с Гизо. опираясь на Полевого, почти буквально повторяя его. Полевой: "Сказать: что было, то долженствовало быть, значило бы впасть в фатализм, недостойный истории. Мы не довольствуемся им - нет!"; Пушкин: "Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном, и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях."» [21, с. 107-108].
В 1990-е годы новую концепцию историософии Пушкина предложил К. Г. Исупов. По мнению этого исследователя, основой исторического мышления Пушкина является то, что ценности жизни у него предстают в аспекте прошедшего, согласно его же знаменитой поэтической формуле: «Что пройдёт, то станет мило». И для его исторической концепции это определяло «пиетет перед родовой памятью и отечественной стариной. Когда же герой Пушкина оказывается в ситуации нарушенной непрерывности историче-
ского времени, его настигает судьба всякой обособленности: безумие, небытие. Но это убеждение у Пушкина совмещается с иным: волевое напряжение исторической личности превращает личный энтузиазм в дело нации, имеющее непреходящую ценность и смысл» [8, с. 16]. В этой концепции в какой-то степени происходит возвращение к тому подлинно философскому видению Пушкина, которое в своё время задали М. Гершензон и авторы русского зарубежья.
Из других ценных для нашей темы тезисов следует упомянуть важное замечание В. Д. Сквозникова в его монографии «Пушкин. Историческая мысль поэта» (1999): «Характеризовать историческую мысль Пушкина - это не значит извлекать "исторические взгляды" и во что бы то ни стало пытаться реконструировать "систему". У Пушкина в интересующем нас смысле при всей его устремлённости к порядку и гармонии такой системы. не было» [20, с. 9]. В свою очередь, Е. М. Жаби-на в работе «Художественный историзм лирики поэтов пушкинской поры» (2013) справедливо акцентировала внимание на том, что «у Пушкина исторические реалии органически и естественно сливаются с художественным вымыслом. Именно Пушкин доказал право писателя на вымысел» [7, с. 16]. В этом состоит важная специфика метода художественного постижения истории - создание её воображаемых образов, в которых проявлены те скрытые закономерности, которые могут быть не заметными на уровне документально засвидетельствованных событий.
Целью данной статьи является выделение тех аспектов художественной историософии Пушкина, которые наиболее тесно связаны со спецификой его поэтики и художественного мышления и, вместе с тем, наиболее существенны для цельности русского национального самосознания.
Результаты исследования и их обсуждение. Один из самых проницательных исследователей русской классики конца прошлого века в своей известной статье «Пушкин как человеческая задача русской литературы» П. В. Палиевский писал: «Выпрямляющая способность пушкинской личности в полном смысле неоценима» [13, с. 40]. Именно эта особая «выпрямляющая способность» художественного мира А. С. Пушкина, способность нравственного исцеления личности, всегда подспудно действует на читателя, часто не осознаваемая за внешним «шармом» его произведений. Для иллюстрации этого тезиса приведём пример произведения, кото-
рое весьма ярко показывает специфику преображающего трагизма истории у Пушкина.
Речь идёт о «Капитанской дочке» - произведении очень показательном для специфики пушкинского трагизма. И по своему сюжету, и по изображаемой эпохе проникнутое самым глубоким и пронзительным трагизмом, оно, тем не менее, не создаёт той особой тяжести в душе, которая всегда нарастает, как снежный ком, при восприятии классических трагедий - от античных до Шекспира, Расина и Островского. Как это получается? В этом внутренняя тайна художественного мировидения Пушкина, рационально до конца не объяснимая. Сам трагический катарсис в «Капитанской дочке» наступает не в конце повествования - хотя так это должно быть по сюжету, -но как-то постоянно уже присутствует на всём его протяжении.
Обычно это объясняют особой словесной «тканью» повествования, достигающей предельной гармонии и благородной простоты; и ещё чаще - созерцанием изумительной душевной красоты основных героев. Но есть в этой повести и её особый секрет - особый авторский юмор, хотя и не часто разбросанный в отдельных «узлах» повествования, но в «сумме» своего воздействия оказывающийся мощным фактором созидания художественного целого. Это тем более интересно, что вообще комизм не является для Пушкина сколько-нибудь важной частью его художественного мира. По-настоящему комичных образов у него вообще нет ни в одном произведении; даже его эпиграммы почти не смешны и не имеют такой цели - это, скорее, образцы метафизического остроумия. Пушкин - поэт светлой трагедии; он внутренне трагичен почти всегда и во всём, что им написано, - но всегда эта трагичность саморазоблачающаяся, после неё всегда радостно и светло.
В этой повести наиболее наглядно проявлено то глубоко народное мироощущение Пушкина, о котором так много писали, начиная с Белинского, но почти всегда в каком-либо идеологическом контексте. Однако его можно «вынести за скобки», выделив лишь суть. С. А. Кибальник отмечает, что для «позднего» Пушкина 1830-х годов одной из новых и главных тем «оказывается тема "провиденциального случая", случая как "мощного, мгновенного орудия Провидения". Трактовка этой темы Пушкиным обнаруживает симптоматичное сближение художественной философии поэта с религиозным сознанием в его народно-православном варианте» [10, с. 135]. В. С. Непомнящий обнаружил осо-
бый внутренний закон художественного мира Пушкина, в соответствии которым «исторические события словно подталкиваются духовным состоянием героев, ближайшим образом - состоянием их совести» [12, с. 93]. Это тоже глубоко народная и христианская черта «пушкинского мира» - видеть во «внешних» событиях, как личных, так и исторических, следствие нравственных состояний - воздаяние за зло или же символы и стимулы нравственного возрождения. Другая, ещё более глубокая народная и христианская черта пушкинского понимания истории сформулирована в его статье «Александр Радищев», она помещена в эпиграф нашей статьи: «ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви» [16, с. 321]. Суть её в том, что понимание исторических явлений (а у Пушкина речь шла о гиперкритицизме Радищева по отношению к российской действительности) возможно только через призму проникновенного, родственного «вживания» в них, то есть, в обнаружении их внутренней правды и закономерности, не сразу заметной для «гордого взгляда иноплеменного», как позднее сказал об этом же Ф. Тютчев.
Основу исторического мышления Пушкина составляет ренессансный историзм. Главные типологические черты историзма Возрождения, выделяемые современными исследователями, - это особое чувство «полноты времён», достижения человеком исторической зрелости [2], переход от провиденциализма к принципу человеческой активности, ощущение особой открытости истории для свершений [1, с. 203-290] - глубоко осознаются и поэтически воплощаются Пушкиным и как вечные ценности исторического опыта, и как предмет изображения. Но только лишь возрожденческий историзм не исчерпывает представлений Пушкина о природе истории.
Художественное мышление Пушкина явно не укладывается в один лишь возрожденческий историзм, но включает в себя более глубокую метафизику истории. Так, например, Пушкин создаёт в «Медном всаднике» своего рода иерархию Провидения: Петру именно «суждено» основать столицу, воля его «роковым» образом предопределяет судьбу Евгения, но оба они - игрушки Промысла. Первым эту мысль высказал А. Платонов, который писал: «Это не победа Петра, но это - действительно трагедия. В преодолении низшего высшим никакой трагедии нет. Трагедия налицо лишь между равновеликими силами, причём гибель одной не увеличивает
этического достоинства другой»; согласно истолкованию писателя, «в "Медном всаднике" действует одно пушкинское начало, лишь разветвлённое на два основных образа... Вся же поэма трактована Пушкиным в духе равноценного, хотя и разного по внешним признакам отношения к Медному Всаднику и Евгению» [15, с. 226].
Пушкин как художник-мыслитель в «Медном всаднике» также впервые осознанно объединяет в одном сюжете утопизм и историзм, рассматривая петровскую цивилизацию, венчаемую Городом, как реализацию в российской истории утопического проекта путём насилия власти над национальным миром. Тем самым, Пушкин первым в русской словесности воплотил антиутопический тип мировидения, создал «конспект антиутопии» (А. Б. Перзеке), заключающий в себе огромный потенциал для будущего. Это явилось поэтической реакцией на то «мироустрояю-щее насилие», которому Россия подверглась при Петре, ставшее историческим прообразом насильственного внедрения в ней утопии в ХХ столетии: «Пётр был первый большевик» (М. Волошин).
При этом политические взгляды Пушкина не лишены парадоксальности. «Можно сказать, - пишет С. Л. Франк, - что этот взгляд Пушкина на прогрессивную роль монархии в России есть некоторый уникум в истории русской политической мысли XIX века. Вера Пушкина в монархию основана на историческом размышлении и государственной мудрости и связана с любовью к свободе и культуре. Ещё более замечательна, однако, критика русской монархии, которую мы одновременно встречаем в зрелом консервативном миросозерцании Пушкина. Парадоксальным образом Пушкин упрекает русскую монархическую власть в революционности. При всём своём благоговении к Петру он называет его "одновременно Робеспьером и Наполеоном -воплощённой революцией" ("О дворянстве")» [26, с. 72].
Как отметил А. Б. Перзеке, если для жанра антиутопии характерно изображение «умышленного» общества, то в «Медном всаднике» создаётся образ «умышленного» города, а его атрибутом выступает фигура Петра, воплощающая архетип отца и идею верховной власти. Соединяя рассказ о бунте стихии с личной трагедией Евгения, поэт создаёт художественный принцип, который впоследствии станет главным жанрообра-зующим фактором антиутопии. В «Медном всаднике» впервые в русской литературе по-
является антиутопическое сознание, которое затем появится и мировой антиутопии, где в качестве меры состояния мира выступит судьба человека.
Пушкин использует аллегорический потенциал бурного пейзажа, наделяя его семантикой эсхатологии и придавая ей особый ракурс, в котором гибель города Петра равновелика национальной катастрофе [14, с. 41-47]. Новацией выступает антиутопическое измерение в сюжете поэмы, определившее её трагедийность. Катастрофа носит антропогенный характер, имея исток в Петре, который, обладая земной властью, берёт на себя роль демиурга и становится для своего мира ложным богом искусственной цивилизации. Эсхатологическое начало отличает драматичную фигуру «печального царя» - и символично, что его дворец «казался островом печальным», символизирующим одиночество и смерть. На острове находит свою смерть и Евгений. Исходя из этого, можно утверждать, что первопричиной обречённости является не преклонение перед государственной властью, а идолопоклонство людей перед ложным «идолом» цивилизации, который одинаково губит и «великих», и «маленьких» людей.
Поэма «Полтава» является особенно ярким воплощением последней идеи. Здесь «обособленность» Ивана Мазепы, его предательство общего дела ради личной выгоды и гордыни, неизбежно ввергает в его безумие и небытие. Более того, по его вине то же самое наказание несут и другие, обманутые им люди. (В этом смысле поэма «Полтава» является поистине пророческой, поскольку являет исторический закон, определяющий судьбу Украины вплоть до настоящего времени). Как пишет об этом С. А. Фомичев, «апофеоз Петра в его поэме не просто обрамлен трагической темой Марии, он до некоторой степени проверен судьбой частного человека, роковым образом вовлеченного в исторические события» [25, с. 115]. Трагически обманутая Мария здесь явно символизирует и трагическую судьбу Украины. Вероломство, предательство И. Мазепы как исторического деятеля - лишь следствие его вероломства на уровне личностного бытия. И то и другое закономерно получили свою кару - ею и стал царь Пётр, «как Божия гроза». А с другой стороны, несчастная, но жертвенная судьба Кочубея и его дочери есть своего рода искупительная жертва за избавление Украины от обмана и несчастий. Естественно, что И. Мазепа стал для Пушкина символически
обобщённой зловещей фигурой Истории. Характерен его общий отзыв о И. Мазепе: «... Какой отвратительный предмет! Ни одного доброго, благосклонного чувства! Ни одной утешительной черты! Соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость» [17, с. 130]. На это сразу обратили внимание и его недоброжелатели; сам поэт в «Возражениях критикам "Полтавы"» этот упрёк формулировал так: «Далее говорили мне, что мой Мазепа злой и глупый старичишка» [Там же, с. 134]. Эти критики, очевидно, судили весьма поверхностно и поэтому не увидели действительного смысла этого персонажа поэмы.
Другое недоразумение, свойственное и современным авторам, состоит в том, что в «Полтаве» Пушкину свойственен якобы некий «исторический фатализм». Так, С. А. Ки-бальник утверждает, будто бы «художественную философию "Полтавы" отличает чрезмерная близость к недостаточно критически воспринятой. идее исторической необходимости»; и поэтому якобы «поэма откровенно тенденциозна» [10, с. 157]. На самом деле, та «историческая необходимость», которая показана в «Полтаве», - это не «фатализм», но нравственный закон русской истории, с неизбежностью рано или поздно карающий всякое вероломство, предательство и эгоизм. Именно поэтому Пётр здесь назван «Божией грозой» - по христианским понятиям, Божий суд не фаталистичен, но всегда судит свободную волю человека.
Тот же принцип действует и по отношению к другим историческим деятелям. Так, Пушкин показал внутреннюю двойственность, амбивалентность смысла не отдельного человека, но целого явления мировой истории, обозначаемого словом «Наполеон». Это глубоко чувствовали и многие другие поэты - заметим, значительно глубже, чем философы и философствующие историки, которые стремились подогнать это явление под свою, уже заранее существующую схему исторического процесса. В отличие от них поэты видели в нём именно Явление, а не схему. Так, Пушкин, после всего того, что Наполеон сделал в России, с потрясающим великодушием и удивительной для 22-летнего человека подлинно историософской мудростью писал:
Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
Что означают эти слова? На поверхности, кажется, лежит явный смысл, за который обычно и «хватаются» истолкователи. Вот ведь, прямо говорится, что Наполеон завещал
миру «вечную свободу» - очевидно, здесь речь идёт об идеях «свободы, равенства и братства», рождённых Великой французской революцией и благодаря Наполеону начавших победное шествие по миру. Причём, как и полагается истинному революционеру духа, завещал именно из «мрака ссылки», куда его, как водится, заточили столь неблагодарные потомки. Вроде бы, всё понятно. На самом же деле именно при таком толковании все и непонятно: ведь речь идёт здесь конкретно о русском народе, для которого явление Наполеона было исключительно нашествием антихриста и воинства его (это зафиксировано в фольклорных источниках), изгнанного с помощью Божией воинством православным. У тогдашнего русского народа были свои весьма чёткие представления о том, что такое свобода, равенство и братство, основанные на традиционной христианской морали и представлении о смысле жизни, и поэтому ничего общего с идеями Великой французской революции не имевшие. Тогда какой же «высокий жребий» указал Наполеон русскому народу? Пушкин здесь говорит «Хвала!» Наполеону вовсе не за распространение «идей Просвещения»; более того, основной текст его стиха возмущённо повествует о его злодеяниях. Заметим, что Пушкин говорит «Хвала!» сначала именно русскому народу, который оказался способен победить то зло, воплощённое в гордыне Наполеона и воинстве его, которое не смог победить ни один другой народ, - и сразу же (вот явленный секрет подлинной поэзии!) - эта же «Хвала!» переносится и на самого Наполеона за то, что дал возможность народу эту силу в себе обнаружить и явить. (Так способен мыслить только подлинный поэт, для обыденного «здравого смысла» такая логика абсурдна). Вот в чём «высокий жребий» народа, и вот в чём на самом деле подлинное величие Наполеона для Пушкина.
Не только у Пушкина, но и во всей русской литературе явлено очень много ярких примеров оздоровления общества и его морального сознания, переболевших болезнью по имени «Наполеон» как своим внутренним искушением («мы все глядим в Наполеоны.»; образ князя Болконского и др.). Вместе с тем, в русской художественной историософии не было такого концентрированного символа «Наполеона», как у Пушкина. Именно у Пушкина итоговым мотивом становится открытие того обстоятельства, что явление Наполеона - это болезнь, без которой было бы невозможно пробуждение совести, это -завещание «вечной свободы». В «Войне и мире» Толстого этот исходный пушкинский
смысл приобрёл лишь более развёрнутое выражение.
Пушкин писал в своей рецензии на второй том «Истории русского народа» Н. А. Полевого, как бы обращаясь к автору: «Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское просвещение. Он обретает его зародыш, описывает постепенное развитие. Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история её требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенных Ги-зотом из истории христианского Запада» [17, с. 97]. В частности, Пушкин полагал, что в России не было феодализма, и этим её путь развития отличается от западного: в России «существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян», как это было в истории Франции. Но это явно лишь частный аспект отличий, но не их общая «формула». Какова же «другая формула» русской истории, можем ли мы её обнаружить у самого Пушкина? На наш взгляд, хотя эта формула у него не сформулирована теоретически, но она явно присутствует в его художественной историософии, т. е. в совокупности главных сюжетов и персонажей его поэтических творений. Даже тех небольших примеров, которые здесь были рассмотрены, уже достаточно для концептуализации этой особой «формулы» русской истории (хотя ещё глубже и полнее она бы раскрылась при обращении к ряду стихотворений, в частности, «Клеветникам России»).
По нашему мнению, такая «формула» у Пушкина есть, и суть её состоит в том, что для русской истории на всём её протяжении определяющими были ситуации нравственного выбора - как отдельных выдающихся личностей, так и всего народа в целом. В свою очередь, суть этого выбора всегда состояла в покаянии за совершённые грехи и в жертвенности на благо Отечества. Только благодаря этому Русь смогла выжить в тяжелейших исторических условиях и стать великой Россией -не просто государством, но целой многонациональной цивилизацией со своей самобытной культурой и исторической судьбой.
Эта «формула» определяла и главный закон русской истории: ложный выбор (вероломство, предательство, эгоизм), ярким примером которого стал И. Мазепа, ведёт к историческому поражению тех, кто пошёл таким путём; а идолопоклонство перед ложной и искусственной цивилизацией приводит к гибели от стихии (природной и исторической). Истинный выбор, основанный на нравственном усилии, состоящий в покаянии и самопожертвовании, всегда приводил и ещё приведёт русский народ и государство к великим достижениям. Эта «формула» и этот главный закон русской истории могут органически сочетаться и с европейским просвещением -но только в том случае, если последнее не становится очередным гибельным «идолом», что бывало не раз.
Заключение. Проведённый анализ позволяет сделать следующие краткие выводы. Специфика художественной историософии Пушкина состоит в: 1) синтезе разных точек зрения и голосов личностей, обнимаемых нравственным единством, которое включает в себя трагедию «великих» и «маленьких» людей как равновеликих сил Истории, при которой гибель ни одной из них не умаляет её этического достоинства; 2) антиутопическом аспекте, который выражается в катастрофах земной власти и искусственной цивилизации; 3) признании универсального закона русской истории, ход которой всегда определяется дилеммой между ложным выбором (вероломство, предательство, эгоизм) и истинным выбором, основанном на особом нравственном усилии, состоящем в покаянии и самопожертвовании. Именно эти три компонента, как показал дальнейший ход русской истории, а также развитие русской мысли, являются тем смысловым «ядром» понимания истории, которое позволяет преодолевать кризисы русского национального самосознания. Художественная историософия Пушкина требует дальнейшего комплексного изучения на материале всего корпуса его текстов, как поэтических, так и публицистических.
Список литературы
1. Барг М. А. Эпохи и идеи. Становление историзма. М.: Наука, 1987. 354 с.
2. Баткин Л. М. К проблеме историзма в итальянской культуре эпохи Возрождения // История философии и вопросы культуры. М.: Наука, 1975. С. 172-174.
3. Бражников И. Л. Русская литература Х1Х-ХХ веков: историософский текст. М.: Прометей, 2011. 368 с.
4. Ветловская В. Е. Пушкин. Проблемы истории и формирование русского реализма // Литература и история: исторический процесс в творческом сознании русских писателей XVIII-XX вв. / под ред. Ю. В. Стенника. СПб., 1992. С. 34.
5. Гершензон М. Мудрость Пушкина // Пушкин в русской философской критике: конец XIX - первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 207-243.
6. Гуковский Г А. Пушкин и русские романтики. М.: Худож. лит., 1965. 355 с.
7. Жабина Е. М. Художественный историзм лирики поэтов пушкинской поры. М.: Прометей, 2013. 418 с.
8. Исупов К. Г. Пушкинский анализ исторического процесса и синтетическая историософия П. Я. Чаадаева // А. С. Пушкин. Исследования и материалы // Лит. наследство. СПб.: Наука, 1995. Т. 15. С. 5-24.
9. Исупов К. Г. Философия и эстетика истории в литературной классике XIX века // Литература и история (исторический процесс в творческом сознании русских писателей и мыслителей XVШ-XX вв.) / отв. ред. Ю. В. Стенник. СПб.: Наука, 1997. Вып. 2. С. 110-144.
10. Кибальник С. А. Художественная философия Пушкина. СПб.: Алетейя, 1998. 200 с.
11. Кормилов С. И. Теоретические аспекты художественного историзма // Проблема историзма в русской советской литературе (60-80-е годы). М.: Наука, 1986. С. 66-81.
12. Непомнящий В. С. Лирика Пушкина как духовная биография. М.: МГУ, 2001. 240 с.
13. Палиевский П. В. Пушкин как человеческая задача русской литературы // Литература и теория. М.: Сов. Россия, 1979. С. 34-40.
14. Перзеке А. Б. Поэма «Медный всадник» в русской литературе Х1Х и ХХ века: функции национального мифа в постреволюционную эпоху (1917-930-е годы). Кировоград: Имэкс-ЛТД, 2011. 460 с.
15. Платонов А. Пушкин - наш товарищ // Собрание сочинений: в 3 т. Т. 1. М.: Худож. лит., 1984. С. 223228.
16. Пушкин А. С. Александр Радищев // Современник, литературный журнал А. С. Пушкина. Избранные страницы. М.: Сов. Россия, 1988. С. 311-321.
17. Пушкин А. С. История русского народа. Сочинение Н. Полевого // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Л.: Наука, 1977-1979. Т. 7. Критика и публицистика; 1978. С. 92-134.
18. Пушкин А. С. О народном воспитании // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Л.: Наука, 1977-1979. Т. 7. Критика и публицистика; 1978. С. 30-35.
19. Пушкин А. С. Опровержение на критики // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л.: Наука, 1977-1979. Т. 7. Критика и публицистика; 1978. С. 116-137.
20. Сквозников В. Д. Пушкин. Историческая мысль поэта. М.: Наследие, 1999. 232 с.
21. Сурат И. З. Пушкин о назначении России // Сурат И. З. Вчерашнее солнце: о Пушкине и пушкинистах. М.: РГГУ, 2009. С. 100-116.
22. Тойбин И. М. Пушкин и философско-историческая мысль в России на рубеже 1820 и 1830 годов. Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1980. 123 с.
23. Томашевский Б. В. Историзм Пушкина // Учёные записки ЛГУ. 1954. Серия филологические науки. Вып. 20, № 173. С. 42.
24. Федотов Г. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике: конец XIX - первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 356-374.
25. Фомичев С. А. Поэзия А. С. Пушкина. Творческая эволюция. Л.: ЛГУ, 1986. 304 с.
26. Франк С. Л. Пушкин как политический мыслитель // Этюды о Пушкине. М.: Согласие, 1999. С. 34-76.
27. Эйдельман Н. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. М.: Сов. писатель, 1984. 368 с.
28. Энгельгардт Б. М. Историзм Пушкина // Избранные труды. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1995. С. 116-324.
Статья поступила в редакцию 05.09.2017; принята к публикации 10.10.2017
Библиографическое описание статьи
Даренский В. Ю. Художественная историософия Пушкина как феномен русского национального самосознания // Гуманитарный вектор. 2018. Т. 13, № 1. С. 71-79. DOI: 10.21209/1996-7853-2018-13-1-71-79.
Vitaliy Yu. Darenskiy,
Candidate of Philosophy, Associate Professor, Lugansk National Agrarian University (LNAU campus, Lugansk, 91008), e-mail: [email protected]
Pushkin's Artistic Philosophy of History as a Phenomenon of Russian National Self-Consciousness
The article is devoted to the analysis of the content of A. S. Pushkin's art philosophy of history. In this article, we have shown some characteristic properties of Pushkin's poetry and creativity as a whole. In particular, we are talking about features due to which Pushkin's poetry has become a way to moral and spiritual transformation of a person. We show that the specificity of this phenomenon includes a number of components: 1) the synthesis of different perspectives and voices of individuals which embrace a moral unity and includes the tragedy of the "great" and "small" people as equal forces of History in which the death of anyone of them does not detract from its
ethical dignity; 2) antiutopian aspect which is expressed in the well-established catastrophe authorities and artificial civilization; 3) recognition of the universal law of Russian history which is always determined by the dilemma between the false choice (treachery, betrayal, selfishness), and the true choice based on the special moral force, consisting in repentance and sacrifice. As a further course of Russian history and development of Russian thought showed, it is these three components that are the semantic "core" in understanding of history allowing us to overcome the crisis of Russian national identity.
Keywords: artistic philosophy of history, A. S. Pushkin, freedom, fate, choice, morality, Russia
References
1. Barg, M. A. Eras and ideas. The emergence of historicism. M: Nauka, 1987. (In Rus.)
2. Batkin, L. M. To the problem of historicism in the Italian culture of the Renaissance. History of philosophy and questions of culture. M: Nauka, 1975: 172-174 pp. (In Rus.)
3. Brazhnikov, I. L. Russian literature of the XIX-XX centuries: philosophy of history text. M: Prometey, 2011. (In Rus.)
4. Vetlovskaya, V. E. Pushkin. Problems in the history and formation of Russian realism. Literature and history: the Historical process in the creative consciousness of Russian writers of the XVIII-XX centuries. SPb, 1992. (In Rus.)
5. Gershenzon, M. The wisdom of Pushkin. Pushkin in Russian philosophical criticism: the End of the XIX -first half of the XX century. M: Kniga, 1990: pp. 207-243. (In Rus.)
6. Gukovskiy, G. A. Pushkin and Russian romanticism. M: Hud. lit., 1965. (In Rus.)
7. Zhabina, E. M. Art historicism of the lyrics of poets of Pushkin's time. M: Prometej, 2013. (In Rus.)
8. Isupov, K. G. Pushkin's analysis of the historical process and synthetic historiosophy P. Ya. Chaadaeva. Studies and materials. Lit. nasledstvo. SPb: Nauka, 1995. Vol. 15: 5-24. (In Rus.)
9. Isupov, K. G. Philosophy and aesthetics of history in the literary classics of the XIXth century // Literature and history (the historical process in the creative minds of Russian writers and thinkers of the XVIIIth-XXth centuries). Vol. 2. SPb: Nauka, 1997: 110-144. (In Rus.)
10. Kibal'nik, S. A. Pushkin's art philosophy. SPb: Aletejja, 1998. (In Rus.)
11. Kormilov, S. I. Theoretical aspects of the art of historicism. In the problem of historicism in Russian Soviet literature (the 1960s-1980s). M: Nauka, 1986. (In Rus.)
12. Nepomnyaschhiy, V. S. Lyrics of Pushkin as a spiritual biography. M: MGU, 2001. (In Rus.)
13. Palievskiy, P. V. Pushkin as a human, the task of Russian literature. In the Literature and theory. M: Sov. Rossija, 1979: 34-40. (In Rus.)
14. Perzeke, A. B. The poem "The bronze horseman" in Russian literature of the XIXth and XXth century: the functions of the national myth in the post-revolutionary age (the 1917s - 1930s). Kirovograd: Imjeks-LTD, 2011. (In Rus.)
15. Platonov, A. Pushkin - our friend. Coll. works: v 3 t: T. 1. M.: Hud. lit., 1984: 223-228. (In Rus.)
16. Pushkin, A. S. Alexander Radishchev. In Sovremennik, a literary magazine of A. S. Pushkin. Favorites. M: Sov. Rossija, 1988: 311-321. (In Rus.)
17. Pushkin, A. S. History of the Russian people: Compositions of N. Field. Complete works: v 10 t. T. 7. L: Nauka, 1977-1979: 92-97. (In Rus.)
18. Pushkin, A. S. Pushkin On national education. Complete works: v 10 t. T. 7. L: Nauka, 1977-1979: 30-35. (In Rus.)
19. Pushkin, A. S. Rebuttal to criticism. Complete works: v 10 t. L: Nauka, 1977-1979. T. 7: 116-137. (In Rus.)
20. Skvoznikov, V. D. Pushkin. The historical idea of the poet. M: Nasledie, 1999. (In Rus.)
21. Surat, I. Z. Pushkin, on the appointment of Russia. In Yesterday's sun: of Pushkin and pushkinists. M: RGGU, 2009: 100-116. (In Rus.)
22. Toibin, I. M. Pushkin and the philosophical and historical thought in Russia at the turn of the 1820s and 1830s years. Voronezh: Izd-vo Voronezh. un-ta, 1980. (In Rus.)
23. Tomashevskiy, B. V. The historicism of Pushkin. Scientific notes of Leningrad state University, no. 173, vol. 20, 1954: 42. (In Rus.)
24. Fedotov, G. Singer Empire of freedom. In Pushkin in Russian philosophical criticism: the End of the XIXth -first half of the XXth century. M: Kniga, 1990: 356-374. (In Rus.)
25. Fomichev, S. A. The Poetry of Alexander Pushkin. Creative evolution. L: LGU, 1986. (In Rus.)
26. Frank, S. L. Pushkin as a political thinker. In Sketches of Pushkin. M: Soglasie, 1999: 34-76. (In Rus.)
27. Eidel'man, N. Pushkin. History and modernity in the artistic consciousness of the poet. M: Sov. Pisatel', 1984. (In Rus.)
28. Engel'gardt, B. M. The historicism of Pushkin. Selected works. SPb.: Izd-vo S.-Peterburg. un-ta, 1995:116324. (In Rus.)
Received: September 05, 2017; accepted for publication October 10, 2017
Reference to the article
Darenskiy V. Yu. Pushkin's Artistic Philosophy of History as a Phenomenon of Russian National Self-Consciousness // Humanitarian Vector. 2018. Vol. 13, No. 1. PP. 71-79. DOI: 10.21209/1996-7853-2018-13-1-71-79.
