CC BY
55
ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ И ЭКОЛОГИЯ
УДК 82.09
А. Ю. БОЛЬШАКОВА
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ИДЕОЛОГИЯ И СОВРЕМЕННЫЙ
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС
»
Рассматриваются особенности литературного процесса в современной России.
Ключевые слова: современный литературный процесс, художественная идеология писателей рубежа ХХ-ХХ1 вв.
Вопрос об «Идеологии», как и о «Системе»1, дробится в литературно-литературоведческом сознании на альтернативные составляющие. Курс пореформенных лет на «деидеологизацию» наткнулся на странный парадокс: отрицание официальной компартийной идеологии, довлевшей над литературным мышлением в советский период, вошло в противоречие с неизбежным (во все времена) существованием идеологии собственно авторской (писательской, художнической). Факт, мало осознанный ещё нашим литературоведением и критикой, для которых гораздо привычнее говорить о «давлении» идеологии на художественное сознание и письмо, о необходимости победить «монстра идеологии», «обмануть» его, «ускользнуть» от его «недреманного ока»2. Впрочем, и осуждение на наших глазах
1 Сам термин «идеология» введён в начале XVI11 века французским философом Дестюгом де Траси для обозначения науки о возникновении и существовании идеи, отличной от традиционной метафизики (Tracy de D. Elements d'ideologie. P., 1817-1818. С течением времени значение термина/понятия существенно изменилось. Как показали Карл Манхейм и Реймонд Уильяме, к 1930-м гг. в нём закрепились негативные смыслы, превратившие тогда «идеологию» в неприменимую на практике или фанатическую теорию. Актуализировавшиеся в постсоветский период, эти негативные установки уходят корнями и в марксово отрицание идеалистической идеологии как системы «иллюзий, идей, догматов, воображаемых существ, под игом которых изнывают люди» (Маркс К. Немецкая идеология// Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. - М.,1955. - Т. 3. -С. 11, 25). История повторяется...
2 Косиков, Г. Идеология. Коннотация, Текст// Барт P. S/Z. -М., 1994.-С. 279.
© А. Ю. Большакова, 2008
распавшейся госсистемы как аппарата насилия, воспевавшегося в известных соцреалистических образцах^ вовсе не должно подразумевать отрицание системы авторских идей, художественных средств и т. п. С другой стороны, нельзя отвергать и собственно интерес к (человеку) идеологии, системе (власти) как предмету изображения и авторского осмысления (во все времена нередко критического).
Собственно, это магистральная линия русской классики. Гоголевская, к примеру И когда современный прозаик, Валерий Казаков, предлагает читателю «покружить над чиновничьей темой»', наше внутреннее зрение высвечивает характеры и ситуации из «Ревизора», «Мёртвых душ» и прочие гоголевские реалии. Тем более, что фраза о «чиновничьей теме» выхвачена мною из его рассказа «Наместник Грома» - маленького, но ёмко показывающего феномен российского местничества. Герой (или, скорее, «герой») поведанной нам нехитрой истории о хождении «из власти» и «во власть» (читай «в систему») -бывший федеральный чиновник Вениамин Алексеевич, которого призывает к себе на Рублевку некий новорусский олигарх, дабы сообщить ему о новом назначении. По дороге на дачу «герой» успевает обнаружить свойственный ему - и весьма типичный для человека Системы и слуги господствующей Идеологии - образ мышления. Иерархический и, так сказать,
имитаторский. «Вениамин Алексеевич, как и тысячи его единоверцев, свято исповедовал незыблемость такого понятия, как обойма или, по-старому, по-обкомовски - номенклатура. Считалось, что однажды попав луда, человек
3 Казаков В. Асфальт и тени. - М., 2003. - С. 99. Далее рассказ цитируется по этому изданию, с указанием страниц в тексте.
переходил в новое качество, если ответственно относился к своей карьере, не переступал обусловленные рамки, дружил с кем положено и против кого положено, особенно не вырисовывался, а достигнув командных высот, приобретал бесценный опыт имитатора кипучей деятельности, и тогда ему светила бронза непотопляемого броненосца» (с. 99).
По сути, идеология персонажа отражает общую корпоративную идеологию, по сути, неизменную во все времена при всех видоизменениях её внешних ликов и обликов. За фасадом красивых слов и высоких идей -приспособленчество и ловкачество, оголтелый карьеризм. Кому же служит этот «герой» наших дней? Ряд новых Павлов Ивановичей Чичиковых и Григориев Распутиных дополняет в «Наместнике Грома» олигарх Михаил Львович Армоцкий по прозвищу Гром. Удачливый капиталист, сумевший сколотить состояние на распаде экономической системы, и бывший замминистра, он сам по себе человек-система или, по ироничному выражению автора, «личный друг страны» (с. 98), который с нею, страной этой, на «ты». Персонаж этот, видоизменяясь, обретает ещё более зловещие очертания в новом романе того же автора -«Тень Гоблина», да и новое прозвище. Мистической «тенью» проходит по роману этот потомок великого комбинатора и серый кардинал Кремля, за чьим прозвищем «Гоблин» угадываются очертания зловещей фигуры, определявшей столь многое в теневой политике 90-х. В действие включается и идеологическая интрига по функциональной замене ключевых понятий-лозунгов - именно на это направлены усилия тайного идеолога 90-х Амроцкого-Гоблина, осуществляющего и обосновывающего переворот в умах: смену теоретических вех «коммунизм» и «народное благо» на «демократизм» и «капитал».
Что же стоит за ключевыми, вынесенными в заглавие двух частей романа-диптиха словами -«межлизень» и «гоблин» (изация)? По сути, это две феноменологические величины, задающие основные ситуации, вокруг которых затем и закручиваются все политические интриги и сюжетные ходы. Межлизень - чиновное словечко, метко характеризующее «самую коварную для служивого человека пору» межвластия4, шире - ситуацию, когда разрушена вся система управления страной (с. 40).
4 Казаков, В. Тень Гоблина. - М., 2008. - С, 104.
Далее роман цитируется по данному изданию, с
указанием страниц в тексте.
Гоблинизм, гоблинизация - глобальное смещение ценностных ориентиров, переползание мира и мироощущения в область теневых принципов и перевернутых смыслов. Впрочем, это два лика одной социополитической ситуации, когда, говоря словами одного из персонажей романа, «кругом бардак и импотенция власти» (с. 39). Когда повсеместно правят «неписанныс законы бюрократического дарвинизма» (с. 239), предполагающие людоедское пожирание себе подобных в ситуации глобального выживания.
Так в образной системе современной прозы обнаруживаются мутации идеологии и системы внешнего мира. Попадая в идейно-эстетическую систему ценностей художественного мира, они проявляют свои скрытые в реальности противоречия, искажения, фантомность и иллюзорность. Показатель этих мет в рассказе В. Казакова - «свернутость» громадных, казалось бы, но мнимых величин. По-гоголевски карикатурное уменьшение их до микромасштаба одного денежного мешка.
Система свернута - отсюда и перенос её, как и в другом казаковском рассказе «Чужая слезница», в один богом забытый медвежий угол, куда назначают наместником Вениамина Алексеевича. Идеология же переведена в денежно-карьерное измерение. Ведь «деньги говорят, - как утверждают современные исследователи, - и их язык - язык идеологии»'. Потому брезгливо отгоняет олигарх нового наместника, лезущего с лобызаниями начальственной ручки. И говорит: «Деньгами отдашь» (с. 102). Потому и весь рассказ завершается шутовскими похоронами «великой России» растащенной проходимцами всех мастей и рангов, распроданной на сырьё, истерзанной бездарными «наместниками» и «временщиками».
В футурологической прозе другого современного писателя, Юрия Козлова, иронически обыгрывается постмодернистская идея «конца идеологии». Ни её замена фальшивыми суррогатами (В. Казаков), ни её исчезновение (Ю. Козлов) не проходят безнаказанно, свидетельствуя о неблагополучии, о кризисном положении вещей.
В романе-предупреждении Ю. Козлова «Реформатор» о возможном российском будущем, после глобальной революционной катастройки, знаком эпистемологического разрыва и «конца истории» становится ...отсутствие идеологии и крах поиска национальной идеи в специально созданном для
5 НахукеБ, О. Ыео^у. - Ь., 2003. - Р. 9.
этого героем романа фонде.
«С одной стороны, отсутствие идеологии представлялось несомненным благом. Никто не указывал Никите Ивановичу (главному герою, литератору-футурологу и изгнаннику из России, которого никак уж нельзя заподозрить в приверженности былому режиму. - А. Б.), как жить, кого слушаться, кого считать другом, а кого недругом. С другой - вместе с идеологиями из жизни ушла определённость, интеллектуальная, так сказать, дисциплина, когда человек, не зная, знал, что суп едят ложкой, а спагетти вилкой, что за столом нельзя портить воздух, на кладбище - заниматься любовью и уж совсем никуда не годится - хвастаться, что тебе, допустим, нравится убивать людей, есть человеческое мясо, а больше всего на свете ты ненавидишь читать»6.
Таким образом, «идеология» в трактовке автора и его своеобразного героя-идеолога обретает отчетливо ментальный, житейский характер, выламываясь из официозных рамок властных надстроек и переходя в систему цивилизационных установок и ценностей -систему повседневной жизнедеятельности, регламентаций и ритуалов, собственно, и делающих человека человеком.
И сходное, и несколько иное видение проблемы предлагает Владимир Личутин, автор исторических романов «Раскол», «Скитальцы» и повествований о жгучей современности - «Миледи Ротман» и «Беглец из рая». С личутинской точки зрения, высказанной со всей отчётливостью в его литературном исследовании национального раскола XVII в., основная линия разрыва с той самой поры проходит между государственной идеологией, официальными религиозными формами, внезапно оказавшимися внеположными русской жизни, и - саморазвитием национального бытия, национального менталитета с его стихийными установками, «нутряной» психологией и пр. Искренняя стихийная вера народа здесь наталкивается на сковывающие рамки, официальные каноны - и такое состояние раскола российской действительности на огосударствленные идеологические формы и «нутряное», органичное ее саморазвитие сохраняется до настоящего времени, представляя собой постоянный исток общенационального брожения умов, неспокойствия и нестабильности. Но и залог постоянного движения, развития России - в преодолении и внешних обстоятельств, и самоё себя.
6 Козлов, Ю. Реформатор. - М., 2002. - С. 259-260.
Полюс идейного отрицания, к примеру, в романе «Беглец из рая» о бывшем человеке системы, советнике президента Ельцина, образует современный нигилизм (с явственно ницшеанским оттенком): тогда отрицательное мировосприятие доминирует, перекрывая позывы к созидательной деятельности и обрекая героя на холодный цинизм и разочарование. Мир видится ему в чёрных красках исторической вины нации и сознания собственно бессилия преодолеть хаос и абсурдность бытия. Таково, в особенности в первых частях романа, мироощущение личутинского «беглеца» мироощущение человека переходного времени, когда вечные ценности русской души, кажется, навеки погребены под руинами всеобщего распада, а общая ситуация в разграбленной стране, очевидно, сводит на нет все усилия и порывы к сколько-нибудь конструктивным реформам. Бога нет - есть лишь реконструированные здания церквей, словно внешние оболочки без души:«Да, в церковь поспешил народ, но так прежде бежали и в магазин за куском колбасы, с тем же самым опасением, что вдруг не достанется ему, вдруг всю благодать перехватят, разнесут по знакомым, расторгуют с чёрного хода...»7.
Сходным образом в рассказе В. Казакова «Чужая слезница» (о клане наместников далёкого российского края) человек нынешней системы, зять полновластного хозяина региона, в отчаянии кричит своему «благодетелю»: «Что же это такое делается?.. В какой стране мы живём? А свобода где? Где демократия, где конституция, в конце концов? Стоило ли приносить в жертву общечеловеческим ценностям одну из величайших держав мира, чтобы через десятилетие вернуть её к тридцать седьмому году?»8.
Позитивную сторону в таких образцах современной литературы составляет, однако, сама склонность русского человека к напряженнейшей, углублённой рефлексии и к высказыванию своего протестного слова. По сути, проза В. Казакова - и роман «Тень Гоблина» о высших кремлёвских эшелонах, и рассказ «Чужая слезница» об их аналогах в регионах и о подвластном им простонародье, как и футурологические прозрения Ю. Козлова, и роман В. Личутина о бывшем кремлёвском деятеле, представляют собой долгое раздумье о смысле происшедшего и происходящего с
7 Личутин, В. Беглец из рая. - М., 2005. С. 432.
8 Казаков, В. Записки колониального чиновника. -М., 2005. -С.14.
нацией, личностью и С7раной. Раздумье автора, прорывающееся во внутренних и внешних монологах, рефлексии его героев.
Да, лучшие писатели рубежа ХХ-ХХ1 вв. не отказываются от института авторства: «я»-повествование всё чаще обретает у них заостренно-субъективные формы. И здесь возникает вопрос, который снова ставит перед нами проза представителей так называемой новейшей русской прозы: является ли идеология такой же равноправной составляющей литературного целого, как эстетика? А, может, сама эстетика и является идеологией? Читая произведения В. Личутина («Раскол», «Миледи Ротман», «Беглец из рая», «Сон золотой»), Ю. Полякова («Демгородок», «Небо падших», «Козлёнок в молоке», «Замыслил я побег», «Грибной царь»), Б. Евсеева («Баран», «Ночной смотр», «Отречённые гимны», «Романчик»), В. Галактионовой («5/4 накануне тишины», «На острове Буяне», «Большой крест»), Ю. Козлова («Реформатор», «Колодец пророков», «Закрытая таблица»), В. Казакова («Асфальт и тени», «Чужая слезница», «Плач одиноких», «Тень Гоблина») и других, мы физически ощущаем встречное движение двух авторов - автора как биографической личности, носителя, условно говоря, ментальной идеологии общества, и «автора» как субъекта повествовательной речи - носителя того, что в своей время Иннокентий Анненский называл художественной идеологией, Мишель Фуко -моралью формы, а я - идеологией формы, т. е. той самой эстетической составляющей, которая - через всю систему художественно-эстетических средств, язык, типологию героев и персонажей, сюжет, стиль и сам строй авторского мышления в образах, в т. ч. пространственно-временных, - и выражает главную идею произведения.
Ни для кого не секрет: сейчас мы живём в стране с не определившейся ещё идеологией. Движущие общественным сознанием идеи пока ещё не выкристаллизовались. Отсюда и неудачи с перестроечными начинаниями и последующими попытками реформаторов. Вот как характеризует эту ситуацию один из безымянных персонажей романа Анатолия Салуцкого, выступая на бурной дискуссии перестроечной поры:
«Пришло время говорить, что рушатся основы одной идеологии, а на горизонтах и отдалённо не просматриваются контуры идеологии новой. Из старой колеи жизнь выскочила, а новой-то не видать. Но государство без идеологии - фантом, нонсенс, путь к
саморазрушению...». Прошло уже почти двадцать лет, а положение, кажется, мало изменилось. Все те же «вопли, что идеология не нужна, духовное безвременье, попытки втоптать в грязь великие идеи» .
Тем не менее, обозначившийся уже подъём нашей словесности свидетельствует о том, что на глубинном уровне коллективного
бессознательного, на уровне интуитивных прозрений, идеи эти уже зародились и развиваются. Не только в плане «отрицания отрицания», но и позитивного, конструктивного подхода к существующему и возможному положению вещей в стране.
Сейчас, по завершении пореформенного двадцатилетия, с особенной отчётливостью очевидно: существующая власть, в ситуации всеобщего выживания, должна представить обществу общенациональную идеологию, основываясь на понимании нации как союза народов и народностей, объединённых общей судьбой, близостью основных архетипов, представлений о добре и зле и общей духовно-материальной культурой. Разработкой идеологических основ власть вроде бы озабочена ещё с пресловутого поиска национальной идеи в ельцинские 90-е - поиска, продолжающегося сейчас на уровне создания нацпроектов и пр.
Однако «прирастут» ли сконструированные модели к жизненной реальности, или же опять -как в бытность партидеологических внедрений «сверху», - саморазвитие народной жизни пойдёт в другую сторону и, неминуемо взяв своё, сметёт навязываемые концепции и конструкции? Подлинные пути национального самопознания - а это единственное условие избежать холостых ходов в данной сфере! -неминуемо пролегают через нашу серьёзную, .честную литературу, требующую углублённого аналитического прочтения.
Само собой, художественное произведение не есть учебник жизни, где примерный ученик её обретает прямые и точные ответы на каверзные вопросы. Иными словами, мы не вправе требовать от литературы утилитарности и безусловной помощи в извечных наших метаниях: как жить дальше? почему так получилось? кто виноват? и что же наконец всем нам делать? Нельзя, однако, обойти и тот очевидный уже факт, что нынешняя русская литература начала решительно развертываться к осмыслению происшедших в последние десятилетия перемен и достигла в этом плане
9 Салуцкий, А. Из России, с любовью. Роман о богоизбранности. - М., 2006. - С. 14.
своих результатов. Глубинная логика художественного образа, обнаруживая авторский дар прозрения, вступает в конкурентные отношения с логикой рационально-аналитической мысли (публицистов, историков, политологов) и во многом побеждает её, давая более точную, на интуитивном уровне, картину происшедшего и происходящего со всеми нами, здесь и сейчас. Не есть ли это антитезис расхожему, увы, мнению о конце русской литературы? Антитезис, впрочем, нуждающийся в доказательстве. Ведь не все даже в лучших произведениях выдерживает поверку художественно-эстетическим каноном.
С другой стороны, к новой русской литературе в бесцензурной ситуации не подходят уже прежние мерки, применявшиеся к «опасным» для государства и его официальной политики художественным текстам (см. об этом, к примеру недавнюю книгу американской русистки Кэтлин Парте «Опасные тексты России: политика между строк»). Скорее в нынешних «опасных», т. е. свободолюбивых, политизированных текстах русских писателей, несмотря на всю их «протестность» и оппозиционность по отношению к «верхам», усматривается и явный позыв, или попытка, наладить диалог с властью. Ведь современная Россия, утратившая былую державность и нуждающаяся в укреплении, стала общей нашей заботой в исторической ситуации выживания. Выживания страны, общества, государства и -личности, человека в нём.
Для понимания возможностей литературы в её диалоге с властью потому важно выделить прогностическую функцию первой: умение улавливать ещё только нарождающееся, невидимое; выявлять возможный модус бытия в складывающейся социоисторической, политической ситуации. Такая футу рол огическая тенденция - предвидения как предостережения - особенно отчётлива, как упоминалось, в прозе Юрия Козлова: писателя, совмещающего творчество с участием в политической жизни и её властных структурах, а потому имеющем шанс чётче ощутить пульс общенационального бытия.
Другой важный аспект состоит в способности подлинной литературы улавливать доминанты коллективных умонастроений, знаковых для той или иной исторической эпохи. Что и говорить, вопрос о народе и его менталитете, коллективных умонастроениях был и остаётся наиважнейшим и для литературы, и для власти: в этом точки их возможного схождения. Следует, однако, внести здесь теоретическое уточнение.
Ещё со времен Школы Анналов начала прошлого века в науке утвердилось мнение, что менталитет как отдельного человека, так и социальных групп, общества в целом - т. е. заложенная в глубинных слоях психики способность и предрасположенность чувствовать, мыслить, действовать, реагировать на обстоятельства определённым образом -меняется гораздо медленнее, чем сами обстоятельства, окружающая нас среда и её социальные институты.
Конец XX в. поставил под сомнение эту, казалось бы, непреложную истину. Жизнь и реагирующий на неё менталитет людей стали быстро меняться, выказывая способность к непредсказуемым скачкам, резким колебаниям и т. п. Среди явно неожиданных событий рубежа веков - тотальный распад СССР, резкая смена нравственно-эстетических идеалов, которые стремительно стали наполняться совсем другими понятиями, концептами. Неожиданны, скажем, недавние события в Кондопоге, грузинско-осетинский конфликт и другие социальные взрывы. А кто бы мог еще в 1980-х представить себе, что из пророка, властителя дум писатель обратится в собственную противоположность?
Однако и в таком непредсказуемом состоянии писатель и его деятельность сохраняют своё значение для судеб нации. Ведь менталитет нации и её художественное самосознание, запёчатлённое в совокупности литературных текстов, - понятия взаимообусловленные: не только бытие определяет сознание, но и сознание определяет бытие, в т. ч. и бытие литературное. Потому проникновение в него -аналитическим инструментом литературоведа и критика, в первую очередь, - чрезвычайно важно для решения важнейшей задачи национального самопознания, о которой говорил ещё. Н. Ключевский.
Есть, скажем, у несхожих персонажей в романе Юрия Голубицкого «Бег волчицы во мгле» общая типологическая черта, весьма красноречиво свидетельствующая о духе и букве пробующего их на излом времени: это способность к быстрой смене социальных ролей и изменению ментальных ориентаций. Она просыпается даже в скромном и честном искусствоведе Хомякове, сопровождающем по заданию бывшего партфункционера, новорусского олигарха по фамилии Гладких груз в Австрию вместе с бригадой шоферов. Внезапно становясь соучастником таможенной аферы, он начинает чувствовать себя таким же членом бригады, как и все. Ограничиться моральной оценкой таких психологических метаморфоз в
ситуации выживания просто невозможно.
«Подобные метаморфозы, случавшиеся с ним и ранее, сколько помнил себя Сергей, происходили без малейших усилий с его стороны. Неверно было бы считать их мимикрией хамелеона... До сих пор в ходе таких обращений он принимал не столько внешнее обличье, но образ, который полно и точно воплощал его неповторимое «эго» на очередном изгибе пространства-времени, именуемого жизнью. Он не пытался быть, он был...в настоящий момент- экспедитором...» 1().
Но если у Хомякова это черта скорее артистическая, то у Гладких гибкость оборачивается полной беспринципностью, собственно, и притупляющей у него чувство реальности и меру вещей: «Сейчас он -державник, патриот и искренен в своем убеждении-заблуждении. А через час с небольшим при всей его любви к отечеству, державе поступит им в урон, но себе на пользу»11.
Проступающие психологические меты свидетельствуют не только о трансформации нравов, но, главное, - о способности современного человека к быстрой смене ментальных форм, конкретные очертания которых начинают зависеть даже не столько от него, сколько от той или иной жизненной ситуации. Человек с подвижным сознанием, пришедший на смену прежней устойчивости (а порой кондовости) внешних и внутренних форм жизнедеятельности, лишен заведомой однозначности: он таит в себе и опасность духовного распада, и способность к раскрытию не реализованных ранее ресурсов человеческой природы.
Вот в таких точных попаданиях современной прозы для читателя открывается путь к пониманию общих тенденций и примет исторического периода. Чего стоит, к примеру, возникающее в беседах Хомякова с другими персонажами романа Голубицкого размышление о необходимости изучать «предрасположенность общества», т. е. те самые коллективные умонастроения, которые и решают, в итоге, «направление движения страны» - а вовсе «не
воля тирана, не козни загадочных масонов». Хомяков, вместе с подыгрывающим ему автором, совершенно прав, отмечая, что это «пока ещё плохо фиксируемый научным инструментарием феномен». Прав он и заостряя внимание на том, что неудачи перестройки коренятся именно в неучтённости, в непознанности этих умонастроений. Ведь общество отчего-то, вопреки ожиданиям властителей, тогда «поддержало разрушителей, а не ответственных реформаторов» и, в результате, оказалось предельно раздробленным12. Отчего же?
Наверное, причину следует искать в многолетней оторванности российского человека от института собственности. Означенное разрушительство, обернувшись сломом системы, несло в себе сопротивление русского индивидуализма: желание независимости от ненадёжной уже общей структуры и укрепления собственной, по давнишнему принципу «мой дом - моя крепость». Наглядное подтверждение тому - судьба самого Хомякова, возвращающегося после долгих столичных и заграничных мытарств в родной дом в глубинке и начинающего там новую, теперь уже семейную жизнь.
* * *
Сегодня мы столкнулись с новой неожиданностью, когда в России, исконно гуманитарной стране, возобладало суждение, что жизнь экономическая важнее духовной, культурной. И это, увы, неудивительно. В конце 1980-х - начале 1990-х были порушены духовно-нравственные основы народного бытия. Наша подлинная литература, всерьёз озабоченная сейчас судьбой нации, народа, во многом их сохранила - в противовес «соцзаказу» олигархических хозяев жизни, привнесших в общество свою криминальную «нравственность», антиэстетику разрушения, агрессивную лжекультуру.
оооооооооэооо
о о о © о
Большакова Алла Юрьевна, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН (Москва).
10 Голубицкий, Ю. Бег волчицы во мгле. - М., 2005. - С. 209.
11 Там же. С. 298.
12 Там же. С. 284.
