CC BY
217
УДК 82
А.А. Забияко, А.А. Левченко*
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЭТНОГРАФИЯ ВЕНЕДИКТА МАРТА: ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ ПЕРИОД**
В статье рассматривается дальневосточный период творчества Венедикта Марта (1896-1937), реконструируемый на основе архивного материала. В генезисе творчества нашли отражение дореволюционное увлечение русских писателей Востоком, собственный опыт этнокультурного общения автора, а также «эмигрантский» и «советский» тексты художественной этнографии. До 1923 г. Март во Владивостоке и затем в Харбине развивался в свободном поиске. Он испытал себя и как поэт-декадент, и как футурист, и как прозаик-реалист. Благодаря знанию китайского и японского языков, а также семейной традиции Март путешествует, собирает этнографический материал, а затем обращается к переводам древних и средневековых текстов. В его арсенале и стилизации, и лирические зарисовки, и беллетризованные очерки, и повести в духе китайской прозы, и стихотворные легенды. Дальневосточный багаж Марта не только остался фактом его биографии, но и помог писателю сказать новое слово в отечественной литературе.
Ключевые слова: В. Март, поэзия. Дальний Восток, художественная этнография, китайская мифология, повседневность, Харбин.
Ethnographic aspect of the art of Venedikt Mart: Far Eastern period. ANNA A. ZABIYAKO (Amur State University), ANNA A. LEVCHENKO (Amur State University).
The article is devoted to the Far Eastern period in the art of Venedikt Mart (1896-1937), a prominent Russian poet and writer who was born in Vladivostok. During these years he became a true Far Eastern writer with a special type of mentality, cultural orientation, attachment to special themes and subjects. It also was a fruitful period of his creative life when he wrote his best works which reflected his knowledge of Japan, China, and the Russian Far East.
Keywords: Venedikt Mart, poetry, Russian Far East, ethnographic aspect of art, Chinese mythology, daily life, Harbin.
Венедикт Март (1896-1937) занимает особое место среди представителей дальневосточной художественной этнографии [13]. В генезисе его разнообразного творчества нашли отражение дореволюционное увлечение русских писателей
Востоком, собственный опыт этнокультурного общения, а также «эмигрантский» и «советский» тексты художественной этнографии [14]. Такому необычному сочетанию писатель был обязан географии рождения, этнокультурным
* ЗАБИЯКО Анна Анатольевна, доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой литературы и мировой художественной культуры Амурского государственного университета.
E-mail: sciencia@yandex.ru
* ЛЕВЧЕНКО Анна Александровна, ассистент кафедры литературы и мировой художественной культуры Амурского государственного университета.
E-mail: а. а Л с v с h с n k o V/ m a i 1. ru О Забияко A.A., Левченко, 2014
** Статья подготовлена в рамках работы по проекту НИР «Литература и культура русского зарубежья. Художественное своеобразие литературы дальневосточного зарубежья в контексте отечественной россики».
и общественно-политическим установкам, заложенным семейным воспитанием и собственным художественно-эстетическим пристрастиям. Его творчество можно вполне логично разделить на два периода: «дальневосточный» и «советский». Они - в прямом смысле хроно-топические координаты его жизненного и творческого сюжета. До 1923 г. Март, невзирая на свои «левые» умонастроения во Владивостоке и затем нищенское существование в Харбине, развивался в свободном поиске. Его отъезд в Москву знаменовал совсем иной способ идентификации и самореализации, зависящий напрямую от политики советского государства в целом и в области литературы, в частности. Однако дальневосточный багаж Марта, как оказывается, не только остался фактом его биографии, но и помог писателю оставить заметный след в отечественной литературе.
Чтобы сказать свое слово в художественной этнографии, Марту не нужно было совершать путешествия - по крайней мере, в молодости. Он родился и вырос в Приморье, его детство и юность прошли во Владивостоке, где китайская, японская, корейская речь звучала почти в каждом квартале. Прислуга, прачки и парикмахеры, богатые и мелкие торговцы, владельцы притонов и проститутки, хозяева опиекурилен, представители бандитских группировок - таков был пестрый социокультурный портрет этой части населения города в 1910-20-е гг. «По большей части, русские эту землю обрусили. Но даже теперь легко поверить, что Вавилонскую башню строили в Сибири [имеется в виду российский Дальний Восток. - прим.авт.], поскольку здесь слышишь тьму языков и видишь великое разнообразие национальных обычаев», - писал в 1920 г. посетивший Приморье и Владивосток известный американский журналист Коуди Марш [35, с. 230-235].
География рождения Венедикта Марта совпала с фамильными культурными ориентирами: будущий писатель был воспитан в семье, где увлечение историей края и ее изучение стояли на первом месте. Если не с молоком матери, то уже с первыми звуками отцовского голоса маленькому Венедикту был привит интерес к восточной культуре: отец Марта Н.П. Матвеев родился в Хакодате (Япония), в семье фельдшера духовной миссии, «став первым русским ребенком, появившимся на свет на японской земле», к тому же выросшим под присмотром японской кормилицы [49, с. 212]. Для Николая Матвеева японский язык - второй родной [4,
с. 8]. Он был известным журналистом и краеведом, прославившимся как автор первой, до сих пор не утратившей своей актуальности, «Истории города Владивостока», прославился и как поэт Н. Амурский.
Интерес отца, Н.П. Матвеева, к краеведению протекал в общем русле развития дальневосточной этнографии, поощряемого российским государством в переломное для истории страны и общества время. Вторая половина XIX - начало XX вв. характеризовались небывалым подъемом экспедиционно-исследо-вательской деятельности под руководством Российской академии наук и Русского географического общества (А.Ф. Миддендорф, Р.К. Маак, Л И. Шренк, К.И. Максимович, Ф.Б. Шмидт, И.С. Поляков, Л.Я. Штернберг, Б.О. Пилсудский и др.). В 1884 г. было создано Общество изучения Амурского края, снаряжен ряд научных экспедиций в труднодоступные районы Приморья, Южно-Уссурийского края, на Амур, остров Сахалин, побережья Японского и Охотского морей [39]. Геополитические интересы империи стимулировали научные изыскания Н.М. Пржевальского, а затем - вдохновленных им В.К. Арсеньева, H.A. Байкова, П.В. Шкуркина. Работа Арсеньева «Китайцы в Уссурийском крае» (1914) и дважды переизданная более чем 400-страничная книга H.A. Байкова «В горах и лесах Маньчжурии» (1914; 1915) становятся бестселлерами далеко за пределами Приморья. Десятые годы XX в. знаменовали начало уже собственно художественного освоения писателями-путешественниками культурных, религиозных, психологических установок, нравственно-этических норм, особенностей обустройства быта разнообразных этносов, населяющих пространства Дальнего Востока (китайцев, японцев, корейцев, удэгейцев, эвенков, и т.д.), того, что мы называем художественная этнография [12].
До революции Н.П. Матвеев около пятнадцати раз самостоятельно ездил в Японию. Интерес к этой стране и её народу был профессиональным - с 1896 г. он вступил в Общество изучения Амурского края, в 1898 г. стал его секретарем, а в 1901 г. - действительным членом [41, с. 375-391]. После октябрьских событий он принимает решение эмигрировать в Японию с женой и младшими детьми. Там Матвеев продолжил занятия журналистикой, стал представителем журнала «Русский Дальний Восток» в Осаке, писал статьи, издавал детские книги [50, с. 19-24], а также знакомил российских эми-
грантов с наиболее известными достижениями этой страны [43, с. 83]. Потому в своих заметках для журнала «Рубеж» Матвеев обращался к обычаям самих японцев, к проблемам мусульман и православных в Японии, традиционного воспитания детей и звероводства, к адаптации русских и восприятию русской культуры и литературы японцами, жизни японских айнов, и т.д.
Стиль очерков Н.П. Матвеева выдает в нем продолжателя «знаньевской» традиции, берущей, в свою очередь, начало в натуралистических очерках середины XIX в. Это и неудивительно: наряду с культивируемым в семье интересом к этносам и культурам Дальнего Востока клан Матвеевых исповедовал народно-демократические ценности. Н.П. Матвеев увлекался революционными идеями, даже преследовался царской полицией за распространение нелегальной литературы и бывал арестован. Не случайно крестным В. Марта стал ссыльный отец Д. Хармса И. Ювачев. Все это наложило отпечаток на революционную настроенность старших сыновей Матвеевых - и в политике, и в искусстве. Тем более что в 1920-е годы на короткое время эти две стихии счастливо совпали, что определенным образом сказалось и на генезисе творческого пути одного из старших сыновей, Венедикта.
Детство Марта протекало в атмосфере семейного увлечения литературными опытами. Каждый из детей уже прославившегося отца пробовал себя в написании стихов, которые они размещали в домашнем журнале «Мысль». За несколько лет было исписано два толстых тома [10, с. 269]. Первые опусы гимназиста Венедикта Матвеева появились в 1913 г., а дебютный сборник стихов «Порывы» под именем «В. Марьин» был издан в 1914 г. в типографии отца (на первой странице надпись: «Мои первые юношеские стихотворения посвящаю дорогому отцу») [36, с. 3]. Об этой книжке вспоминал старший брат поэта H.H. Матвеев-Бодрый: «Распространение шло без какой-либо предварительной подписки, и сборник вскоре же вошел в категорию "библиографических редкостей"» (Архив H.H. Матвеева-Бодрого // Хабаровский краевой музей, далее - ХКМ. Ф. 10. Оп. 1. Д. 723).
Таким образом, в творчестве Марта наблюдается, с одной стороны, безмерное уважение к отцу и авторитет проповедуемых им ценностных установок. А с другой (по аналогии с Д. Хармсом, всячески отталкивающим мора-лизаторские установки отца Ювачева-Миролю-бова) - стремление выразиться совсем иным
способом, чем позитивист-отец, и склонность к одиозным поступкам и аффектации. Пространство художественных увлечений Марта юных лет - модернизм в его декадентском изводе: мрачные предсмертные и даже «загробные» настроения (сборник «Мартелии» и др.), преобладание черного цвета (стихи «Черная тщета», «Черная грозная ночь» и т.д.), декадентская символика и при этом - эстетизация Востока. В 1914 г. Март выехал в Москву, затем по 1918 г. пребывал в Петербурге и его окрестностях - возможно, учился в каком-либо заведении, возможно, общался со столичной богемой (сведений о чем, к сожалению, нет). О значимости этого периода для художника мы можем судить по сборникам, вышедшим уже во Владивостоке: «Черный дом» [34], «Черный хрусталь» [34], «Лепестки сакуры» [27], «Пе-сенцы» [30], стихотворения которых сопровождаются датировкой и указанием места написания: «Дар Мака» (СПб., 22 ноября 1915 г.) [34, с. 9], «Ночью» (СПб., 31 января 1916 г.) [34, с. 11], «Белая Земля» (СПб., 1 мая 1917 г.) [34, с. 15] и др. В архиве сохранилась фотография Марта 1916 г. в военной форме - очевидно, он был мобилизован в годы Первой мировой, однако ничего не известно об участии писателя в этих событиях.
В марте 1918 г. Март подготовил рукописный вариант сборника «Русь - кровь моя», где в заметке «От автора» писал: «В эту книгу вошли стихи, созданные в угарные годы войны и святые Дни Революции. Стихотворения эти весьма незакончены, некоторые - грубо отрывочны, но я не хотел работать над ними, ибо -
«Померкло солнце днесь!»
- «И слову не сиять!»
- ибо нет Форм и Слова неизжитому текущему.
Все же выпускаю эту книгу
Ради безграничной веры своей в Русь,
Ради Слова Востока,
Ради смутного Духа тая душой»75.
Итак, наблюдается: символистская нагру-женность слов смыслами, вольные цитаты из Священного Писания; при этом - рваный син-
75 Неизданный сборник представляет собой сплетенные автором разноцветные листы. Стихотворения написаны также чернилами разных цветов, но преобладающий - красный. На обложке: «Кн-во Хай-шин-вей», в котором, по-видимому, должен был выйти сборник. Страницы не пронумерованы (Русь - кровь моя!, 1918).
таксис, внимание к «Форме» и «Слову», «неизжитому текущему», загадочному «Слову Востока» (образ не случаен; повторится затем уже в танка собственного сочинения); полное приятие революции и - апелляция к «смутному Духу». Налицо - воплощенная эклектика, предтеча авангардистских изысков. В общем, Март (постоянно семантизирующий свой псевдоним - и в символистском ключе: «жду марта», и в футуристическом: «Мартелии», и т.д., вплоть до абсурдистских датировок своих сочинений исключительно мартом) весьма органично вписался в фантасмагорическую владивостокскую атмосферу.
Культурная и литературная жизнь Владивостока тех лет была необыкновенно насыщенна и интенсивна. Революционная сумятица и последующее буферное положение Дальневосточной Республики всемерно способствовали тому, что начиная с 1920-х гг. город представлял собой «бурно кипящий творческий котел» (В. Марков). Владивосток стал прибежищем для многих писателей и художников, спасающихся от лихолетья, голода [26]. Причем это были люди, зачастую принадлежащие к враждующим политическим лагерям: в эти годы во Владивостоке бок о бок работали А. Несме-лов, Вс.Н. Иванов, Н. Чужак, Л. Ещин, приезжал из Харбина Скиталец. Среди направлений господствовал, конечно, футуризм. В 1920 г. под руководством Н. Насимовича-Чужака во Владивостоке было создано литературное общество «Творчество», издавался одноименный журнал. А затем сюда перебрался предприимчивый и дальновидный «отец русского футуризма» Давид Бур люк. Одна из местных газет тех лет писала после его приезда: «Тут уже целая армия деятелей всех видов искусства и течений, которые со всех концов волею судеб причалили к берегам Великого Океана...» [53]. Тесное содружество художников и поэтов всех направлений (С. Третьякова, Н. Асеева, Д. Бур-люка, В. Марта, Я. Варшавского, А. Зиновьева, В. Пальмова и др.) способствовало работе театра-кабаре («Би-Ба-Бо»), ЛХО (литературно-художественного общества) и одноименного кафе («Балаганик»), открытию всевозможных выставок, конкурсов (литературных, драматических и художественных), провоцировало бесконечные словесные баталии о будущем искусстве.
Если судить по публикациям Марта той поры, то футуризм его (и символизм) был немного «доморощенный» - сказывалась, оче-
видно, провинциальная почва, на которой он возрос. Надо признать четко и определенно: несмотря на несомненный интерес к словотворчеству, визуализацию образов, заумь, футуристические опыты, равно как и символист-ско-абсурдистские, Марту не удавались. Читать его «Изумрудные черви» (1919), «Мартелии» (1918) и т.д. невозможно. В этих текстах соединились аллюзии на Э. По, символистскую прозу Белого и Сологуба, лирику Кузьмина и т.д. Создается впечатление, что человек, не лишенный филологического запала и склонный к ритмизации, фиксирует свои ночные кошмары либо наркотические фантазии в момент их острого переживания:
«Я растерзал ночь. Черные клочья я расшвырял по углам комнаты...
Но за окном!!!
Она давилась в стекла!
Упорная мгла просочилась черной кровью в стекла!.. У подоконника - на полу запекалась. Черное пятно - лужа мглы!
Я смыл и это пятно: Смыл лучами свечи. Поставил свечу на подоконник!
Язык желтый лизал фитиль и мглу заоконную.
Трепетали в углах скомканные клочья ночи.
Уязвленно и пытливо моргали углы комнаты...
Вдруг раскрылась дверь.
Вошла тусклая Пустыня...» (и т.д.)
[29, «Слезы черные», с. 3]
Не стоит удивляться тому, что на футуристическом поприще Март не снискал себе славы. Более того - даже позднее заработал скептическое отношение у более успешных в этой области писателей. Так, в романе К. Вагинова «Козлиная песнь», написанном в 1927 г. и посвященном не нашедшим себя в новой советской реальности писателям, весьма саркастически оцениваются футуристические потуги поэта Сентября (под которым выведен в карикатурном виде не кто иной, как Март, перебравшийся недавно из Харбина в Москву): «В общей ритмизованной болтовне изредка попадались нервные образы, но все в целом было слабо» [3, с. 45-50]. Здесь же приводятся образчики этой поэзии и «комментарии» самого Сентября-Марта:
«Весь мир пошел дрожащими кругами,
И в нем горел зеленоватый свет.
Скалу, корабль и девушку над морем
Увидел я, из дома выходя.
По Пряжке, медленно. За парой пара ходит,
И рожи липкие. И липкие цветы.
С моей души ресниц своих не сводят
Высокие глаза твоей души.
«Я написал это стихотворение, - снова заходил Сентябрь по комнате, - еще до выхода из лечебницы. Я его тогда понимал, но теперь совсем не понимаю. Для меня это, сейчас, набор слов».
Вагинов гиперболизирует недоученность Сентября, умножая недостаток образования на безумие: «Я кончил только четырехклассное городское училище, затем я сошел с ума. По выходе из больницы стал писать символистические стихи, ничего не зная о символизме. Когда, затем, мне случайно попались рассказы По, я был потрясен. Мне казалось, что это я написал эту книгу; я только недавно стал футуристом».
Очевидно, в этих репликах Сентября-Марта - отзвуки его питерских откровений о владивостокской юности. Если посыл Вагинова с необразованностью у Сентября нужно поделить на откровенно субъективное отношение к Марту (личная неприязнь, возможно - зависть) и роль художественной условности (так, мол, требовала логика создания образа, за которым не следует искать прямых соответствий с прототипом), то на некоторые детали образа Сентября обратить внимание следует. Тот же Вагинов (правда, в травестированном виде) подмечает и «экзотизм» Сентября-Марта (в книге он приехал из Тегерана, а ходит в сапогах и косоворотке). Очевидно, в среде питерской-ленинградской творческой интеллигенции Март все же выделялся своей «инокультурной ориентированностью» (правда, косоворотки он не носил, но дома ходил в восточном халате и китайской шапочке). На наш взгляд, такая «китайскость» была не просто внешним качеством. Об этом сразу после его появления в Москве стали говорить советские критики. В 1924 г. А. Киржниц писал: «... Камышнюк и Март великолепно знают Японию и Китай». А также упоминал о том, что «...Венедикт Март, давший в первые годы своей деятельности ряд ярких и красочных произведений», имел в своем художественном арсенале и «прекрасную поэму из жизни японской девушки» (возможно, имеется в виду произведение «Лепестки сакуры» (Владивосток, 1920) [20, с. 44-45].
Культура и литература Китая и Японии были близки Марту в первоисточниках. Отцовский
авторитет сыграл решающую роль в изучении юным Венедиктом китайского и японского языков. Его дебюты в художественном освоении Китая и Японии начались с лирических «зарисовок с натуры», вернее - по памяти. Юношей, в пору пребывания в Петербурге, он пишет стихотворения «Песенцы» (1915) [30, с. 5], «На Амурском заливе» (19 февраля 1916) [30, с. 6] и «В курильне» (4 февраля 1916) [30, с. 8].
Свое лирическое высказывание, передающее картину мира китайца, в которой доминируют покой и созерцание, Март создает либо в форме трехстиший, либо пятистиший, написанных белым, сплошь инверсированным, стихом. В этом явственно чувствуется гумилевская традиция «восточной поэзии» [48] - Март отдает дань литературному опыту авторитетов («Китайские стихи» Н. Гумилева были написаны в июле 1914 г.). Но он и оригинален, - в первую очередь в том, что его лирический герой не просто эстетствует в петербургском кафе, а действительно плоть от плоти - носитель ментальности дальневосточного фронтира [15, 16], сам переживший описываемые ситуации:
«Юлит» веслом китаец желтолицый.
Легко скользит широкая шаланда
По тихой глади синих вод залива...
[33, «На Амурском заливе», с. 7]
Примечательно, что свои рукописные сборники Март постоянно «топонимизирует» именно китайским названием Владивостока: «Хай-шин-вей» (с указанием года написания и улицы)76. Создается впечатление, что поэт -сам немного китаец, ведь именно его глазами он наблюдает за скрытым в тумане Хай-шин-веем:
Как всплески под кормою, монотонно
Поет тягуче за веслом китаец
Про Хай-шин-вей - «трепангов град великий».
Над ним в далях небес светло-зеленых
Полоски алые в томленьи тают,
И звезды робко открывают лики.
[33, «На Амурском заливе», с. 7]
Уже в ранних «китайских» стихах Март полностью «вживается» в создаваемые им образы.
76 На обложке манускрипта «Русь - кровь моя» [манускрипт]: Хай-шин-вей, 1918. То же и в сборнике «Мартелии». Заглавие второго издания «Песенцев»: Хай-шин-вей: Песенцы: Китайские этюды: Стихи.
Так, в стихотворениях, позднее вошедших в сборник «Песенцы», лирический субъект лирики Марта - сам участник сеанса опиекурения:
Зорко и пристально взглядом стеклянным
Смотрит курильщик на шкуру тигрицы -
Некогда хищного зверя Амура.
Чтобы отдаться объятиям пьяным,
Женщина с юношей ею прикрылись.
Смотрит курильщик, как движется шкура...
Мак, точно маг-чаротворец багровый,
Явь затемняет обманом дурмана,
Чадные грезы тревожит и будит.
[33, «В курильне», с. 6; 23]
Для натуралистичного воссоздания атмосферы курильни и ощущений опиумного дурмана поэту не нужно было предаваться полету фантазии - известно, что этому пагубному пристрастию был подвержен он сам, а его брат (Гавриил) [10] даже получил второе имя - Фаин [38] (от китайского «фаин», обозначающего дозу опиума и одновременно состояние после ее употребления) [54]. Эти «фаины» Гавриила и сгубили, а вот Март сумел выкарабкаться и избавиться от пагубной страсти.
Художественные опыты Марта начала 1920-х гг. соединяли в себе тягу к эксперименту (в визуализации поэзии, в ритмике и образности) и живой интерес к культурной традиции Востока. Он проявляет себя как поэт и прозаик, беллетрист и очеркист, модернист и реалист, символист и футурист. И на этом фоне балансирует между любовью к великим культурам Китая и Японии.
В 1917 г. появляется сборник В. Марта «Песенцы» [30, 33]. В своей первой редакции текст сборника синтезировал произведения китайской и японской ориентации: собственно «Песенцы» (пиджинизированное название жанра песни одним знакомым китайцем Марта) и «Бисер» (танка и хокку Марта и переводы императора Микадо Мацухито). «Китайская часть» в этом сборнике изначально продемонстрировала интерес автора к разным сторонам культурной традиции Китая, базовым установкам национальной культуры, растворившимся в обыденной жизни китайцев. Объектом его лирических зарисовок становятся их религиозные представления о посмертном существовании («У Фудзядяня»), пристрастие к опиокурению («В курильне»). Но стихотворения обращены и
к повседневной жизни китайцев, их ментально-сти («На Амурском заливе», «В чайном домике»).
В 1918 г. Март путешествует по Японии, посылая путевые заметки в дальневосточные журналы [24, с. 125]. Так, например, о своем визите в Страну Восходящего Солнца и о встрече со знаменитой четой японских поэтов Ёсано Хироси и Акико он рассказал в краткой статье «Современные японские поэты» для журнала «Природа и люди Дальнего Востока» [40]. Здесь же в качестве приложения он поместил собственные стихи и переводы танка супругов Ёсано, которые явили собой «настоящий пример поэтического переосмысления инокультур-ного опыта» [43, с. 86]. Одновременно Март обратился к переводам поэзии Китая и Японии [27, Танка «Из 1осано Акико», с. 7]. Он пробует себя и в жанре японских хокку и танка [27], и в переводах выдающихся китайских поэтов Ван Вэя и Ли Бо.
После поездки в Японию Март пишет странный - полумистический, полуэтнографический - рассказ «Каппа» (Март В. Каппа // ХКМ. Ф. 10. Оп. 1. Д. 1225. Л. 31-33). Каппа - персонаж японского бестиария, разновидность водяных [19, 44], до сих пор не потерявший свое значение в народной культуре и массовом сознании японцев. Путешествующий по Японии автобиографический рассказчик, поселившийся в районе Тигровых ворот Токио (постоянное место, указываемое Мартом в его «японских» стихах), погружается в мир старинных японских лубков. Его привлекает один из них, сделанный с работ «бессмертного Хокусая» [5], изображающий «странного душелюбца чудовищного Каппу». Повествование строится весьма изощренно: первоначально мы попадаем в атмосферу японской столицы, затем окунаемся в мир древнего искусства и, наконец, углубляемся в тайны этнической мифологии. Сопряжение импрессионистических впечатлений от рассматривания лубка с Каппой «чужестранным пришельцем» и подробностей, раскрывающих «вымыслы желтоликих мудрецов», переданных японским гидом рассказчика, г-ном Канадой, придают событию рассказывания дилогиче-ский ракурс. Так, чужестранец-рассказчик рассматривает лубок и выстраивает свой сюжет о Каппе: «Корявый, треннажисто-бородавчатый, слизистый, отвратительный Каппа уродливый и гадней всех гадов, кошмарней самой отвислой гнилостной фантазии безумца». А затем следует «информация» о Каппе из уст самого японца,
для которого Каппа - не «кошмарная чудь», а реальный обитатель водоемов, которого надо опасаться (действительно, о поимке Каппы на пляже города Мито, префектура Тиба, сообщалось в 1801 г.; в 1836 г. писали о нападении Каппы на ребенка в реке Сингай) [55].
Март - интуитивно - использует то, что в современной этнографии называется «методом включенного наблюдения» и методом интервью: вначале исследует рисунок сам, затем внимательно и дотошно расспрашивает своего собеседника: «Какого приблизительно размера Каппа?», узнает у него о сроках жизни Каппы (он бессмертен), местах обитания («живет он одиночкой в окава - больших реках на берегах, в затонах. Любит ютиться под ивами, в тенях и тишине»), гастрономических предпочтениях (наряду с человеческими душами Каппа обожает... огурцы). И затем автор на полном серьезе сообщает, как можно уберечь душу при встрече с Каппой: «Надо взять огурец и тушью четко написать на нем свое имя, и бросить огурец с начертанием именным в воду для Каппы. И смело после этого можно броситься в воду, выкупаться возле самого Каппы - чудовище, отвлеченное огурцом, даже и не прикоснется купальщика».
Создается впечатление, будто сталкиваются две точки зрения на это существо: вымысел чужестранца-писателя и факты о жизни Каппы японца. На самом деле все наоборот: рассказчик лишь описывает лубок (это и есть фактический материал), а Канада с уверенностью носителя мифологического сознания передает бытующие в народе мифологические представления об этом демоне.
Переплетение в единое целое самых разных жанров (путевой очерк, рассказ в рассказе, интервью, былички и бывальщины) завершается утопленными в прозе танка: «Говорливый ветерок набежал на сакуру и небрежно обронил несколько лепестков на циновку. Один лепесток упал на лубок, шаловливо прикрыл собой уродливый лик чудовища Каппы». Так Март одновременно проявляет себя и как скрупулезный очеркист-этнограф, и как захватывающий беллетрист, и как мастер орнаментальной прозы -продолжатель Ремизова и Белого, и как талантливый стилизатор японской литературы.
Чуть позднее появятся его «Распечатанные тайны» (1920) - странный сплав модернистского эротизма и стилизации под японскую средневековую литературу [31]. «Миниатюры» были опубликованы в литературно-художественном
ежемесячнике «Окно», издание которого имело своей целью установление связи между Харбином и Советской Россией (вышло, правда, всего два номера77). Первый журнал с автографом на обложке был даже специально отправлен из Харбина в Москву М. Горькому, но ответа дальневосточные поэты не дождались. Журнал просуществовал недолго, однако дал возможность опубликоваться многим авторам: С. Алымову, Ф. Камышнюку, С. Третьякову, А. Несмелову, М. Щербакову, в т.ч. и В. Марту [8, с. 428-429].
Жанр миниатюры, определенный автором уже в подзаголовке, вполне соответствовал и самой малой форме произведений, и их содержательной наполненности. Генетически миниатюра (жанр живописи) - это картинка, заставка, иллюстрация старинных рукописей [9]. Известно, что искусство Древнего Китая и Японии являет роскошные образцы миниатюр, выполненных на предметах утвари (сосудах, веерах), дощечках-раскладушках, лубках и т.д. Особый пласт составляют китайские и японские миниатюры эротического содержания. Март был знаком с такого рода искусством: в очерке «Каппа» он напишет о «старинных лубках, собранных у антикваров на Гинзе и в случайных предместных лавчонках» (Март В. Каппа // ХКМ. Ф. 10. Оп. 1. Д. 1225. Л. 31-33), в цикле «Желтые рабыни» расскажет о китайских миниатюрах непристойного содержания, создаваемых подневольными художницами [28]. Но он обращается к словесному жанру миниатюры в прозе, которую часто называют «картинкой», «сценкой» и т.п. (А. Квятковский) [18]. Русская литература начала XX в. была ориентирована на подобного рода эксперименты, которые, с учетом их синтаксической ритмизованности, можно определить так: «либо проза, либо стих» [6, с. 15-16]. По форме миниатюры соответствуют известному в отечественной литературе жанру - «стихотворению в прозе» (вспомним хотя бы И.С. Тургенева). Но содержательно они весьма экзотичны для русского литературного сознания. «Распечатанные тайны» Марта - зарисовки (напоминающие дневниковые записи) из его мужского опыта постижения женщины. Всего их пять: «Женщина», «Старая дева», «Камень безымянный», «Уют», «За окном». На первый взгляд, они никак между собой не связаны, но при прочтении перед читателем возникает
77 «Окно» - литературно-художественный ежемесячник, выходивший в Харбине в 1920 г. (№ 1, ноябрь. № 2, декабрь).
образ мужчины, «распечатывающего» «тайны» своей и женской сексуальности.
Символическое название, эротическое содержание, особая форма произведений обнаруживают переклички с восточной традицией литературы, а именно с японской средневековой поэзией и прозой, генетически связанными между собой [25, 37, 52]. Для представителя клана Матвеевых это было не удивительно. Как и его брат Фаин, Венедикт любил, чтил и переводил Басё. Увлекался он, как мы видим, и японской прозой. Японская литература знает жанр «тайбун» - сжатый маленький прозаический отрывок, исполненный своеобразных намеков [25, с. 42], или прозу в стиле хайкай [21, с. 178].
Будучи увлеченным японской литературой, Март не мог не знать мастера в этом направлении прозы - Ихара Сайкаку [21, с. 166-170]. Сайкаку сочинял хокку на популярные любовные сюжеты, которые были интересны японским поэтам еще с древности. В отличие от своих прославившихся предшественников (Ман-ёсю, Мурасаки Сикибу), взор Сайкаку был обращен не к придворной среде, а к жизни простолюдинов. Новые темы, к которым обратился поэт в хайкай, легли в основу его любовных и бытовых новелл (хёбанки). Многие из них носили явно непристойный характер, но тем и были интересны публике: описание жизни публичных домов Киото, Осаки и других городов увлекало читателей больше, чем отражение строгих нравов представителей высших классов. Сайкаку воспевал любовь в ее физиологической форме, любовь «веселых кварталов» феодальной Японии, случавшуюся между женщиной и мужчиной, которым по общественным законам нельзя было быть вместе. Именно такие истории о несчастной любви находили отклик у читателей, запоминались и пересказывались. В его произведениях особое развитие получил женский характер: его героини хотя и легкомысленны, но сильны и полны достоинства («История любовных похождений одинокой женщины», «Пять женщин, предавшихся любви»), Сайкаку прославился, создав литературу о современной ему жизни и нравах, подобной которой до него еще не было [21, с. 160-182].
Венедикт Март, как видно, в своих миниатюрах соединил особенности каждого из перечисленных жанров. Подобно творцу танка, автор метафоризирует язык своих произведений (например, «Камень безымянный» - метафора скоротечной, но полной страсти жизни). Его «тай-
ны» - это и вариация на тему средневекового эротического романа. Эротические мотивы мы видим уже в первой миниатюре Марта «Женщина»: «Я много ласкал их - и всегда они были непонятны мне» [31, с. 8]. Или в «Старой деве»: «Синие глаза в темных рамках век горели желанием. На щеках ярко рдели лепестки румянца. Губы пылали» [31, с. 9].
В начале 1920-х гг. Март примкнул к футуристам, сам таковым не являясь: слишком увлекательно протекала жизнь в их окружении, давая новые стимулы и художественные импульсы. Из Владивостока Д. Бурлюк посылал в Москву свои знаменитые программные статьи. Владивостокский шутник на «футуристическом жаргоне» фиксировал творческие штудии «Балаганчика»: «Кто-то где-то уж бурлючил, кто-то что-то футурил», Третьяков, разумеется, «тре-тьяковил», Асеев - «асеил», а Март реализо-вывался, «стихи венедиктиня...» [7]. Марту за теоретическим опытом и поэтическим вдохновением и ходить далеко не было нужды - некоторое время Давид Бурлюк проживал у них дома [2]. Но Марта в футуризме привлекали не просто эксперименты, богемная среда. Его владивостокский футуризм был неотделим от соприродного ему увлечения Востоком. У некоторых ревнителей «теоретически чистого», урбанистического футуризма возникнет закономерный вопрос: каким образом связать это с футуризмом, если Восток - заповедная епархия модернизма, а футуризм - это стеклобетонный, «жестяный» урбанизм и т.д.? Надо учитывать, что владивостокские футуристы созданы из «особого теста»: они были всецело ориентированы на Восток и его эстетику (С. Третьяков, С. Алымов, Д. Бурлюк). Помимо сердечного влечения, очевидно, это были продолжатели хлебниковского порыва сказать свое ««я» Азии» [51, с. 603]. Потому так настойчиво устремился в Китай чуть позже С. Третьяков, а Д. Бурлюк стал еще и «отцом японского футуризма» [26].
Март был и продолжателем народно-демо-кратического начала в литературе. Его с юных лет привлекает образ простого человека, и наиболее интересен ему представитель инокульту-ры - китаец, японец, позднее - нанаец. Наряду с претенциозным эротизмом и эстетизмом «Распечатанных тайн», в которых восточная подоплека была видна только «посвященному оку», а на поверхности был интерес к вопросам пола в духе Ф. Ницше, О. Вейнингера и 3. Фрейда вместе взятых, Март-прозаик явно тяготеет и к линейному повествованию в духе
древних китайских новелл. Этот тип прозаического текста, отражающий национальную картину мира китайцев, был и адекватен запросам русской беллетристики той поры в целом [11], и соответствовал тем опытам в художественной этнографии, что были предприняты уже H.A. Байковым, П.В. Шкуркиным, М.В. Щербаковым [13].
Все в том же 1920 г. Март публикует сборник «Тигровьи чары». В него вошли два рассказа и стихотворение («Гадальщик»), Заметим - название сборника словообразовательной моделью перекликается с названием романа Ф. Сологуба «Навьи чары» [42], чего многие не замечают и используют, неверное, с точки зрения русского языка более понятное написание: «Тигровые чары». На наш взгляд, переклички с Сологубом вызваны не просто более предпочтительной мелодикой словосочетания (хотя и в этом есть смысл с учетом мартовского увлечения футуризмом), а именно религиозными коннотациями. Март словно перекликается с Сологубом - тот изобретает, «творит» легенду о России и русской жизни, а Март погружается в мир живых и действенных преданий, определяющих быт китайского народа [22, с. 227]. Это определено самим названием сборника. В мифопоэтических представлениях китайцев тигр - царь зверей и владыка леса и гор. Он является одним из четырех священных животных и ассоциируется с землей [47, с. 511]. «Ван» и «Дэ» («Царь» и «Великий») - многосмыслен-ные иероглифы, природой выведенные на лбу дальневосточного хищника. «Великий Ван», «Хозяин тайги», «Повелитель тайги», «Акбар», «Семь полосок на спине», «Амба» и прочие иносказательные именования этого животного используются у разных народов вместо прямого его имени [17, с. 155]. Отсюда представления об огромной животворящей силе тигра: китайцы верили и верят, что это животное защищает от демонов, приносящих болезни, исцеляет человека. В китайской мифологии маги, выступающие как устрашители демонических существ, обычно изображаются восседающими на тигре [47]. Именно с тигром - Духом Леса - и сопровождающими его мифологическими образами, в которые он способен воплощаться (женьшень, горные хребты, священные места), - связаны произведения Н. Байкова, П. Шкуркина, М. Щебакова, написанные ранее, одновременно с Мартом либо позднее, и посвященные мифологии дальневосточного фронтира [17]. Таким образом, писатель самим названием настраи-
вает читателя на то, что в его книге речь пойдет о мифологических представлениях жителей Дальнего Востока. В книгу вошли произведения, семантически связанные: два рассказа -«Лапа Мин-Дзы», «Долг покойного» - и стихотворение «Гадальщик». Их всех объединяют традиционные верования китайцев в судьбу, переселение душ и посмертное существование.
Графический и синтаксический рисунок текста обращает читательское сознание к ритмизованной прозе символистов:
«Так и состарилась на чужбине Мин-Дзы. Лет тридцать назад - еще бойкой, расторопной - выбралась она случаем из родной деревушки. Зазвал ее на чужбину заезжий проходимец Ван-со-хин, бывалый делец, не однажды посетивший и таежный Амур, и тихие берега спокойной Кореи, и дальний приют белого дьявола Хай-шин-вей.
Ван-со-хин развозил по китайским незатейливым селеньям побережья, ближайшего в Чифу, всякую ходкую всячину: и спрессованную морскую капусту, и лакомые трепанги, и чечунчу прочную, и напраздничные раскрашенные картины театрального действа с изображениями длиннобрадых старческих ликов богов, и наряды готовые, и безделушки любимые, и всякую неожиданную чужестранную невидаль» [32, с. 3].
Но, как видно уже из первых абзацев, повествование Марта далеко от сверхсмысловой на-груженности символистского текста. Писатель обращается к религиозным верованиям китайцев сквозь призму их повседневной жизни, и самое главное - с точки зрения самих китайцев. Потому перед нами уже не опоэтизированный одурманенный Хай-шин-вей (Владивосток, куда из Чифу попадает Мин-Дзы), а шокирующий своей реальностью приют торговцев, насильников и убийц:
«Запекшиеся в комьях почерневшей крови, отрубленные головы уличных опийщиков все чаще свешивались на придорожных столбах в назидание еще не уличенным опийщикам» [32, с. 4]. Судьба Мин-Дзы в этом городе - «приюте белого дьявола» - отличается от судеб многих таких же бедолаг тем, что ей сопутствует удача, приносимая таинственной тигровой лапой, - «наследной» лапой-амулетом. «С необычайным вниманием и осторожностью, пуще всего берегла Мин-Дзы эту вещь. Еще дед завещал отцу, а отец ей передал тигровую лапу» [32, с. 4]. Вскоре жестокая участь обитательницы притона сменилась на тепло и уют: девуш-
ка подружилась с богатой китаянкой Кун-ны и до старости прожила у этой доброй и ласковой женщины. После смерти своей покровительницы Мин-Дзы пришлось вернуться в грязь и нищету. Вот тут и пригодилась тигровая лапа.
На старости лет Мин-Дзы стала пользоваться уважением и почетом. Она прославилась тем, что избавляла человека от застрявшей в горле рыбной кости при помощи лапы. Так и закончила свой век «в черных, сумрачных провалах среди бесконечных грязных пристроек, надстроек и построек одного из затхлых, потускневших домов китайского Владивостока... слепнущая, еле движущаяся крохотная старушонка Мин-Дзы - «знаменитая и единственная специалистка по вытаскиванию рыбных костей из горл» [32, с. 10].
Мин-Дзы пользуется древней магической практикой, непременным атрибутом которой является таинственная тигровая лапа, дарующая жизнь: «Цап-царап, цап-цапыньки - сверху вниз, и еще, и опять, и потом... водит, проводит старушонка без толку кропотливой ручонкой... минута, другая - глянь! - кость-то и выскочила из места насиженного...» [32, с. 10]. Не случайно лапа тигра словно срастается со старушкой -это вполне соответствует мифологической логике подвижности пребывания сферы божества. Потому и рассказ назван не «Тигровая лапа», а «Лапа Мин-Дзы»; в названии процесс мифологической аппелятивизации зафиксирован как нельзя более убедительно [46].
Взгляд на жизнь китайцев сквозь призму их повседневной религиозности становится основой сюжета другого рассказа сборника -«Долг покойного» [32, с. 11-18]. Начинается рассказ с небольшой экспозиции - китайского поверья:
«Три души у человека. После смерти расходятся они.
Одна душа уходит в иной, загробный, мир и повторяет земную жизнь усопшего.
Душа другая остается в могиле с мертвецом.
А третья душа покидает прах, вселяется в родную фанзу, ютится в дощечке родовой с начертанным именем покойного.
Как будто бы и умер человек - ан, нет! Жива его душа и бродит в мире...» [32, с. 11-12].
Сюжетная ситуация рассказа - мифема о том, что нет успокоения душе того, кто взял в долг.
Согласно древнему представлению китайцев, у человека несколько душ, например, души
хунь и по, одна из которых улетает после смерти, а другая остается с умершим до полного разложения тела. Кроме того, есть душа лин, которая находит жизнь во всех вещах и существах [45]. По-видимому, о душе лин и повествует Март.
Душа Ку-юн-суна после смерти переселилась в жеребенка, чтобы конем отработать долг, взятый при жизни. Пример подобной реинкарнации мы можем встретить в уже упомянутом рассказе «Лапа Мин-Дзы».
Настоящим сокровищем становится стройный красавец-жеребец для Син-дзы. Однажды юноша решил взять коня на ярмарку, где он впервые расстроил хозяина - учинил разгром в горшечной лавке. Впоследствии оказалось, что хозяин лавки был должен дяде Син-дзы. Таким образом, душа Ку-юн-суна вернула долг. Миф, сказка и реальность переплетены в рассказе, как и в традиционной китайской прозе. Март сотворяет свою легенду о жизни и верованиях китайского народа.
Бытописание у Марта сочетается с особой словесной вязью - стиль рассказов сборника сближается с орнаментальной прозой. И здесь его ближайшими предшественниками выступают, очевидно, все тот же Ф. Сологуб и А. Ремизов. Разговорная лексика, просторечия, которыми он мыслит воссоздать речь простых китайцев («шевели мозгой», «пень расторопный»), перемежаются тавтологическими повторами, инверсиями («с детства далечайшего», «родовых россказней» и др.), помещается в особую графическую систему абзацев-предложений. Автор не старается выглядеть отстраненным - повествование изобилует эмоцио-нально-экспрессивной лексикой: «дядюшка», «старушка», «соседушка», «мелюзга» и др., выражающими авторское отношение к объекту изображения. Образ «седого, горбатого» старика Ку-юн-суна становится сквозным персонажем «китайского» текста В. Марта - позднее он появится и в лирике, и в прозе.
Дальневосточное творчество Марта - начальный этап становления художественной этнографии. Являясь непосредственным наблюдателем жизни представителей дальневосточных этносов, обладая книжными знаниями об этом, Март привносит в свое творчество личный опыт взаимодействия с другой культурой. Первый рассказ сборника «Тигровьи чары» предваряет посвящение: «Посвящаю китайскому поэту Сыкун-Ту, автору бессмертных стансов «Поэма о поэте». Автор». Очевидно, с поэзией этого
классика тайской эпохи Март мог познакомиться в издании Алексеева [1]. Обращение к творчеству поэта-критика, по всей видимости, было не случайным для Марта. Сборник «Тигровьи чары» стал этапом окончательной китайской ориентации Марта.
Пребывание в многонациональном Харбине (1920-1923) лишь усилило направленность писательского сознания на этнографизм. Во-первых, в Харбине Март переиздает свои «Песенцы», дав иное название - «Хай-шин-вей: Песенцы: Китайские этюды: Стихи» - и обновив содержание. Из владивостокского в харбинский сборник перекочевали почти все стихотворения: «Песенцы», «В курильне», «У Фудзядяна», «На Амурском заливе», «Мой гипсовый череп». Исключение составило лишь стихотворение «В чайном домике» (оно посвящено японцам). Новыми для второго сборника стали «Три души», «У моря», «Гадальщик» (которое уже встречалось в сб. «Тигровьи чары») и «Ду-Хэ (одинокий журавль-аист)».
Весьма характерно, что новую редакцию «Песенцов» (которую по праву можно считать новым сборником) пронизывает просветительский посыл Марта: он сопровождает стихотворения комментариями, поясняющими читателю ту или иную сторону жизни китайцев, их художественную традицию. В стихотворении «Три души» два комментария, касающиеся мифологии посмертного существования и определяющие сюжет лирической зарисовки.
Китайская легенда о переселении душ теперь дается в поэтическом переложении. В стихотворении «Три души» она воссоздается при помощи причудливого сочетания лирического «повествования» и акцентного стиха с прихотливой аграмматической рифмовкой:
... Три души его покорно
Разбрелись. Дороги
Их решили боги:
Брак трех душ его расторгнуть.
Страж душа одна осталась С мертвецом в могиле... С новой ясной силой В теле бренном засияла.
Отошла душа другая, Труп покинув в гробе, -В мир иной загробный, Жизнь земную повторяя.
Третья - в фанзу возвратилась.
И дощечка в доме -
Память о покойном -
Третью душу приютила [33, с. 9-10].
Такой стих, по замечанию M.JI. Гаспарова, почти не употребителен [6, с. 154-155], что приводит к определенной прозаизации художественного текста [6, с. 18]. И если бы текст не был заведомо графически разбит Мартом на четверостишия, он действительно мог бы читаться как ритмизованная проза78. В результате же графической сегментации создается особый ритмический рисунок, имитирующий китайскую поэзию, - для знатоков. А для «профанов» эта лирика несет на себе печать версификаци-онного эксперимента.
А. Киржниц писал (о Марте вкупе с Камыш-нюком), что «в гнилой и засасывающей обстановке Харбина их творчество получило специфический уклон, и они сами так погрязли в харбинском болоте, что вряд ли им уже удастся выбраться из него» [20]. Справедливости ради скажем: кроме «Распечатанных тайн» и «Песенцов» Мартом были изданы в Харбине сборники «Луна. Стихи» (1922), «На перекрестках смерти. Украденная смерть» (1922) и несколько стихотворений, напечатанных в газетах и журналах [23, с. 87-88].
А что касается харбинского болота, - действительно, писатель оказался в Харбине в те годы, когда не просто литературной среды -культурной жизни дальневосточного зарубежья как таковой еще не сложилось. Потому немудрено, что в Харбине Март (по владивостокской привычке) вел беспутный образ жизни: «что у него было - пропивалось, прокуривалось и расходовалось на <зачркн.>, в ущерб семье» (Архив H.H. Матвеева-Бодрого // ХКМ. Ф. 10. Оп. 1. Д. 723). Но гривуазные похождения Марта оказались чреваты для писателя и открытиями - в художественной этнографии. По крайней мере об этом можно судить по циклу очерков «Желтые рабыни» [28] - в них Март проявился и как этнограф, и как очеркист, и как про-
78 Весьма любопытно, что в издании «Русская поэзия Китая: Антология» Крейда это стихотворение опубликовано отрывком, словно издатели взяли только первую страницу текста оригинала «Песенцов» с первым комментарием. Вероятно, это просто ошибка составителей (либо был опубликован фрагмент текста, имеющийся в копии). Как бы то ни было, в результате текст стихотворения утратил свой смысл.
заик. Как ученый-этнограф, Март предпринимает настоящее путешествие в естественную среду. Только среда эта не выходит за пределы Харбина, а располагается в специфическом его районе - Фудзядяне, месте притонов и других злачных мест. Цикл открывает просветительски заряженное предуведомление автора:
«Европейцы - жители Полосы Отчуждения -китайской территории - буквально отчуждены, вовсе изолированы от территории китайского повседневия.
Смешавшись вплотную, перепутав свои насущнейшие интересы и потребности с местными желтолицыми аборигенами, мы все же допущены, проникли к ним лишь в сфере уличной поверхности...
Наше знакомство, по преимуществу, шапоч-но через прилавок, по мере необходимости.
Мы за китайской стеной быта.
Поэтому вряд ли не представит интерес наш очерк, приоткрывающий несколько двери в интимнейший мир туземного Харбина и к его детищу - Фудзядяну!..» [28. № 124].
В цикле «Желтые рабыни» под специфическим углом зрения Март исследует рынок любви в Китае, успевая при этом рассказать и о традиционной китайской семье, и об устройстве ее в отдельных районах, и о нравах простолюдинов. Несмотря на сомнительную, с точки зрения обывательской морали, тему, он проводит настоящее научное исследование, вновь обращаясь к интервью, используя методы, которые сегодня активно применяют социологи и антропологи: соцопрос, контент-анализ.
И при этом Март остается истинным художником, сохраняя интригу в повествовании, душевно проникаясь своими героями. По ходу путешествия (которое он предпринимает с китайским проводником) Март успевает поведать поэтическую быль о губительной любви бедного юноши к проститутке и историю о куртизанке Куа-хуа - поклоннице театра и других видов искусств. Этот цикл, без сомнения, представляет собой ценный, с точки зрения этнографии и художественной этнографии, материал, ждущий детального исследования.
В 1923 г. Март уехал с семьей в Москву. Киржниц писал, что его «спас <...> отъезд в Совроссию» [20]. Соотнеся эти слова с датой смерти писателя, осознаешь горькую иронию судьбы. Конечно, советский критик в середине 20-х гг. не мог и предположить, сколь коротка
окажется жизнь писателя в Советской республике.
Но Киржниц писал о другом: о творческом спасении. Вот с чем можно поспорить. Дальневосточный период творчества В. Марта, вместивший 27 лет его жизни, стал не только временем становления истинно дальневосточного художника слова - с особым типом ментально-сти, культурной ориентации, своеобразными темами и сюжетами. Это был важнейший период формирования его художественной этнографии. Это был плодотворнейший этап его творческой жизни. Именно в эту пору Март написал свои лучшие произведения как писатель-вир-туоз, вместивший в себя и Японию, и Китай, и русский Дальний Восток, и европейскую часть литературной России.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Алексеев В.М. Китайская поэма о поэте. Стансы Сыкунь Ту (837-908): пер. и исслед. -Пг.: Тип. А.Ф. Дресслера, 1916.
2. Афанасьева Л. Владивосток, Бурлюк, «Балаганчик». Мемуары // Рубеж. 2012. № 12 (874). С.220-224.
3. Вагинов К. Козлиная песнь. М.: Художественная литература, 1991.
4. Витковский Е. Состоявшийся эмигрант // И. Елагин. Собр. соч.: в 2 т. Т. 1. Стихотворения. М.: Согласие, 1998. С. 5-40.
5. Воронова Б.Г. Искусство суримоно Кацу-сика Хокусая // Сообщения Музея изобразительных искусств им. Пушкина. 1966. Вып. 3. С. 66-73; Графика. М.: Искусство, 1975.
6. Гаспаров М.Л. Русский стих начала XX века в комментариях. М.: «Фортуна Лимитед», 2001.
7. Голос Родины. 1920. 2 марта.
8. Диао Шаохуа. Краткий обзор истории русской печати в Харбине // Литература русского зарубежья в Китае (в г. Харбине и Шанхае): Библиография (список книг и публикаций в периодических изданиях) / сост. Диао Шаохуа. Харбин: Изд-во Бейфан Вен-и, 2001. С. 403-445.
9. Дынник В. Миниатюра // Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: в 2-х т. / под ред. Н. Бродского и др. М.; Л., 1925. Т. 1. А-П. С. 443.
10. Дьяченко Б. Клан Матвеевых // Рубеж. Тихоокеанский альманах. 2003. № 4. С. 265-272.
11. Забияко A.A. На проселочных дорогах русской литературы: казус харбинской беллетристики // Литература русского зарубежья. Восточная ветвь: хрестоматия: в 4-х томах. Т. 1.
Проза: в 3-х частях. Ч. 1 (А-К) / сост., общ. ред. A.A. Забияко, Г.В. Эфендиевой. Благовещенск: Изд-во Амур. гос. ун-та, 2013. С. 3-36.
12. Забияко A.A. Религиозные традиции амурских эвенков в художественной этнографии Гр. А. Федосеева // Религиоведение. 2012. № 1. С. 164-175.
13. Забияко A.A. Текстологические тропы дальневосточной этнографии (проблема аутентичности текстов писателей 20-40 гг.) // Русский Харбин, запечатленный в слове. Вып. 5. Благовещенск: Изд-во Амур. гос. ун-та, 2012. С. 84-102.
14. Забияко A.A. Художественная этнография Дальнего Востока: советский и эмигрантский текст // Традиционная культура Востока Азии. Благовещенск: Изд-во Амур. гос. ун-та, 2014. С.270-290.
15. Забияко А.П. Порубежье // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. Русские и китайцы: региональные проблемы этнокультурного взаимодействия: сб. материалов между нар. науч.-практ. конф. / под ред. А.П. Забияко. Благовещенск: Изд-во Амур. гос. ун-та, 2010. Вып. 9. С. 5-10.
16. Забияко А.П. Русские в условиях дальневосточного фронтира: этнический опыт XVII -начала XX вв. // Русские и китайцы: этноми-грационные процессы на Дальнем Востоке / А.П. Забияко, P.A. Кобызов, JI.A. Пократова / под ред. А.П. Забияко. Благовещенск: Изд-во Амур. гос. ун-та, 2009. С. 9-35.
17. Забияко A.A. Мифология дальневосточного фронтира в сознании писателей-эмигран-тов // Религиоведение. 2011. № 2. С. 154-170.
18. Квятковский А.П. Миниатюра // Поэтический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1966. С. 160.
19. Кёгоку Н., Тада К. Иллюстрированная энциклопедия демонов. Токио: Кокусёкан Кокай, 2000.
20. Киржниц А. У порога Китая. М.: Красная новь, 1924.
21. Кирквуд К.П. Ренессанс в Японии. Культурный обзор семнадцатого столетия. М.: Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1988.
22. Левченко A.A., Забияко A.A. Художественная этнография В. Марта: образы китайцев в прозе 1920-х гг. // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. Этнокультурные процессы в политическом контексте: сб. материалов меж-дунар. науч.-практ. конф. / под ред. А.П. Забияко, A.A. Забияко. Благовещенск: Изд-во Амур, гос. ун-та, 2013. С. 219-236.
23. Литература русского зарубежья в Китае (в г. Харбине и Шанхае): Библиография (список книг и публикаций в периодических изданиях) / сост. Диао Шаохуа. Харбин: Изд-во Бейфан Вен-и, 2001. С. 87-88.
24. Литература русского зарубежья. Восточная ветвь: хрестоматия: в 4-х томах. Т. 1. Проза: в 3-х ч. Ч. 2 (Л-П) / сост., общ. ред. A.A. Забияко, Г.В. Эфендиевой. Благовещенск: Изд-во Изд-во Амур. гос. ун-та, 2013.
25. Логинов В. Хайкай // Луч Азии. 1940. № 65. С. 42-44 (Русский Харбин, запечатленный в слове. К 70-летию профессора О.И. Федотова: сб. науч. работ / под ред. A.A. Забияко, Г.В. Эфендиевой. Благовещенск, 2010. Вып. 4. С. 235-240).
26. Марков В. Русский след в Японии (Давид Бурлюк - отец японского футуризма) // Рубеж. 2010. № 10 (872). С. 261-279.
27. Март В., Безе. Лепестки Сакуры. Владивосток: Свободная Россия, 1919.
28. Март В. Желтые рабыни // Копейка. 1923. № 123-126, 159.
29. Март В. Мартелии. Владивосток: Кн-во Хай-Шин-Вей, 1918.
30. Март В. Песенцы. Владивосток: Тип. Н.П. Матвеева, 1917.
31. Март В. Распечатанные тайны. Миниатюры // Окно. 1920. № 2. С. 8-10.
32. Март В. Тигровьи чары. Владивосток: Типография «Эхо», 1920.
33. Март В. Хай-шин-вей: Песенцы: Китайские этюды: Стихи / предисл. С. Гусева-Оренбургского. 2-е изд. Харбин: Камень, 1922.
34. Март В. Черный дом. Черный хрусталь. Владивосток: Кн-во Хай-Шин-Вей, 1918.
35. Марш К. Знакомство с российским «Диким Востоком» (Нэшнл Джиогрэфик, декабрь 1920 г. Т. 38, № 6) / пер. с англ. М. Немцова // Рубеж. 2011. № 11 (873). С. 230-235.
36. Марьин В. Порывы. Владивосток: Тип. Н.П. Матвеева, 1914.
37. Миямори А. Хайкай древний и современный. Токио,1932.
38. Несмелов А. О себе и о Владивостоке // Собр. соч.: в 2-х т. Т. 2. Рассказы и повести. Мемуары / А. Несмелов. Владивосток: Рубеж, 2006. С. 642-660.
39. Пальчевский H.A. В общее собрание ОИАК... // Рубеж. 2003. №4. С. 309-337.
40. Природа и люди Дальнего Востока. 1918. № 2.
41. Савада К. Н.П. Матвеев в харбинском журнале «Рубеж» // Матвеев Н.П. «Ваш япон-
ский корреспондент...». Рубеж. 2011. № 11 (873). С. 375-391.
42. Сологуб Ф. Капли крови («Навьи чары» -первая часть трилогии «Творимая легенда»). М.: Центурион, 1906.
43. Сулейменова А. Япония глазами поэтов-иммигрантов - от увлечения японской сказкой к глубокому анализу //Сб. статей № 2 по результатам конференции «На периферии и на чужбине - сравнительное исследование маргиналий русской культуры» / отв. ред. Цунэко Мо-тидзуки. Саппоро, 2011. С.76-93.
44. Тада К. Обитатели потустороннего мира. Токио: Синкигэнся, 1990. Т. 4.
45. Токарев С.А. Душа // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2-х т. Т. 1 / под ред. С.А. Токарева. М.: «Советская Энциклопедия», 1987. С.414.
46. Топоров В.Н. Очир // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 271.
47. Топоров В.Н. Тигр // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. Т. 2 / под ред. С.А. Токарева. М.: «Советская Энциклопедия», 1988. С. 511-512.
48. Федотов О.И. «Китайские стихи» Николая Гумилева (версификационная поэтика цикла) // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. Благовещенск: Изд-во Амур. гос. ун-т, 2002. Вып. 3. С. 494-501.
49. Хисамутдинов A.A. Владивосток. Этюды к истории старого города. Владивосток: Изд-во Дальневост. гос. ун-та, 1992.
50. Хисамутдинов A.A. По странам рассеяния: монография: в 2 ч. Ч. 2. Русские в Японии, Америке и Австралии. Владивосток: Изд-во ВГУЭС, 2000.
51. Хлебников В. Письмо двум японцам // Творения / общ. ред. и вступ. ст. М.Я. Полякова; сост., под-гот. текста и коммент. В.П. Григорьева и А.Е. Парни-са. М.: Советский писатель, 1986. С. 603-605.
52. Хьюз Г. Предисловие к «Трем поэтессам современной Японии». Брошюры Вашингтонского университета. 1927. № 9.
53. Эхо. 1920. 25 января.
54. Юльский Б. Возвращение г-жи Цай // Рубеж. 1937. № 28.
55. Каппа. Мифологическая энциклопедия [Электронный ресурс] : http://myfhology.info/ monsters2/kappa.html.
REFERENCES
1. Alekseev, V.M., 1916. Kitaiskaya poema o poete. Stansy Sykun" Tu (837-908): [Chinese poem about the poet. Stanzas of Sykun Tu (837-908)]. Petrograd: Tip. A.F. Dresslera. (in Russ.)
2. Afanas'eva, L., 2012. Vladivostok, Burlyuk, «Balaganchik». Memuary [Vladivostok, Burlyuk, Puppet Show. The memoirs], Rubezh, no. 12 (874), pp. 220-224. (in Russ.)
3. Vaginov, K., 1991. Kozlinaya pcsn' [The goat song], Moskva: Hudozhestvennayaliteratura, (in Russ.)
4. Vitkovskii, E., 1998. Sostoyavshiisya emigrant [Accomplished emigrant]. In: Elagin, I., 1998. Sobranie sochineniiv2t.T. 1. Stihotvoreniya. Moskva: Soglasie, pp. 5-40. (in Russ.)
5. Voronova, B.G., 1966. Iskusstvo surimono Katsusika Hokusaya [Surimono by Katsushika Hokusai], Soobshheniya Muzeya izobrazitel'nyh iskusstv im. Pushkina, no. 3, pp. 66-73. (in Russ.)
6. Gasparov, M.L., 2001. Russkii stih nachala XX veka v kommentariyah [Russian verse of the beginning of XXth century in the comments]. Moskva: Fortuna Limited, (in Russ.)
7. Golos Rodiny [The voice of homeland], 2 March 1920. (in Russ.)
8. Diao Shaohua, 2001. Kratkii obzor istorii russkoi pechati v Harbine [A brief overview of the history of Russian press in Harbin], In: Literatura russkogo zarubezh'ya v Kitae (v g. Harbine i Shanhae): Bibliografiya (spisok knig i publikatsii v periodicheskih izdaniyah). Harbin: Izd-vo Beifan Ven-i, pp. 403-445. (in Russ.)
9. Dynnik, V., 1925. Miniatyura [Miniature], Literaturnaya entsiklopediya: Slovar" literaturnyh terminov: v 2-h t. T. 1, p. 443. (in Russ.)
10. Dyachenko, B., 2003. Klan Matveevyh [The Matveevs], Rubezh. Tihookeanskii al'manah, no. 4, pp. 265-272. (in Russ.)
11. Zabiyako, A.A., 2013. Na proselochnykh dorogakh russkoy literatury: kazus kharbinskoy belletristiki [On the country roads of Russian literature: the case of Harbin fiction]. In: Literatura russkogo zarubezhya. Vostochnaya vetv": hrestomatiya v 4-h t. T. 1. Proza. Chast" 1 (A-K). Blagoveshchensk: Izd-vo Amurks. gos. un-ta, pp. 3-36. (in Russ.)
12. Zabiyako, A.A., 2012. Religioznye traditsii amurskih evenkov v hudozhestvennoi etnografii Gr.A. Fedoseeva [Religious traditions of Amur Evenks in the art ethnography of Gr.A. Fedoseyev], Religiovedenie, no. 1, pp. 164-175. (in Russ.)
13. Zabiyako, A.A., 2012, Tekstologicheskie tropy darnevostochnoi etnografii (problema autentichnosti tekstov pisatelei 20-40 gg.) [Textological tropes of the Far Eastern ethnography (the issue of authenticity of the writers" texts of 1920s-40s)],. In: Russky Harbin, zapechatlenny v slove, Vyp. 5. Blagoveshchensk: Izd-vo Amurks. gos. un-ta, pp. 84-102. (in Russ.)
14. Zabiyako, A.A., 2014. Hudozhestvennaya etnografiya Dal'nego Vostoka: sovetskii i emigrantskii tekst [Art ethnography of the Russian Far East: soviet and immigrant texts]. In: Traditsiionnaya kultura Vostoka Azii. Blagoveshchensk: Izd-vo Amurks. gos. un-ta, pp. 270-290. (in Russ.)
15. Zabiyako, A.P., 2010. Porubezh'e [Frontier], In: Rossiya i Kitai na darnevostochnyh rubezhah. Russkie i kitaitsy: regional'nye problemy etnokurturnogo vzaimodeistviy: sbornik materialovmezhdunarodnoinauchno-prakticheskoi konferentsii, Vol. 9. Blagoveshchensk: Izd-vo Amurks. gos. un-ta, pp. 5-11. (in Russ.)
16. Zabiyako, A.P., 2009. Russkie v usloviyah darnevostochnogo frontira: etnicheskii opyt XVII - nachala XX vv. [Russians at the Far Eastern frontier: ethnic experience of XVIIth -the beginning of XXth century]. In: Zabiyako, A.P., Kobyzov, R.A. and Ponkratova, L.A., 2009. Russkie i kitaitsy: etnomigratsionnye protsessy na Dal'nem Vostoke. Blagoveshchensk: Izd-vo Amurks. gos. un-ta, pp. 9-35. (in Russ.)
17. Zabiyako, A.A., 2011. Mifologiya darnevostochnogo frontira v soznanii pisatelei-emigrantov [Mythology of the Far Eastern frontier in the imagination of immigrant writers], Religiovedenie, no. 2, pp. 154-170. (in Russ.)
18. Kvyatkovskii, A.P., 1966. Miniatyura [Miniature]. In: Poeticheskii slovar". Moskva: Sovetskaya entsiklopediya, p. 160. (in Russ.)
19. Kyogoku, N. and Tada, K., 2000. Illyustrirovannaya entsiklopediya demonov [Illustrated encyclopedia of demons]. Tokio: Kokushokan Kokai. (in Japanese)
20. Kirzhnic, A., 1924. U poroga Kitaya [At the threshold of China]. Moskva: Krasnaya nov\ (in Russ.)
21. Kirkvud, K.P, 1988. Renessans v Yaponii. Kul'turnyi obzor semnadtsatogo stoletiya [Renaissance in Japan. Cultural overview of the XVIIth century], Moskva: Glavnaya redaktsiya vostochnoi literatury izd-va «Nauka». (in Russ.)
22. Levchenko, A.A., Zabiyako, A.A., 2013. Hudozhestvennaya etnografiya V. Marta: obrazy kitaicev v proze 1920-hgg. [Ethnographic aspect of the art of V. Mart: images of the Chinese in the prose of 1920s]. In: Rossia i Kitai na dalnevostochnikh rubezhah. Blagoveshchensk: Izd-vo Amurks. gos. un-ta, pp. 219-236. (in Russ.)
23. Diao Shaohua, 2001. Literatura russkogo zarubezh'ya v Kitae (v g. Harbine i Shanhae): Bibliografiya (spisok knig i publikatsii v periodicheskih izdaniyah) [Literature if Russian
emigrants in China]. Harbin: Izd-vo Beifan Ven-i, pp. 87-88. (in Russ.)
24. Zabiyako, A.A., Yefendieva, G.V., 2013. Literatura russkogo zarubezh'ya. Vostochnaya vetv": hrestomatiya: v 4-h tomah. T. 1. Proza: v 3-h ch. Ch. 2 (L-P). [Literature of Russian emigrants. Eastern branch]. Blagoveshhensk: Izd-vo Amursk. gos. un-ta. (in Russ.)
25. Loginov, V., 1940. Haikai [Haikai], Luch Azii, no. 65, pp. 42-44. (in Russ.)
26. Markov, V., 2010. Russkii sled v Yaponii (David Burliuk - otets yaponskogo futurizma) [Russian trace in Japan (David Burliuk - the father of Japanese futurism)], Rubezh, no. 10 (872), pp. 261-279. (in Russ.)
27. Mart, V., 1919. Beze. Lepestki Sakury [Kiss. Sakura petals]. Vladivostok: Svobodnaya Rossiya. (in Russ.)
28. Mart, V., 1923. Zheltye rabyni [Yellow bondmaids], Kopeika, no. 123-126, 159. (in Russ.)
29. Mart, V., 1918. Martelii [Martelii], Vladivostok: Izd-vo Hai-Shen-Wai. (in Russ.)
30. Mart, V., 1917. Pesentsy [Songs], Vladivostok: Tip. N.P. Matveeva. (in Russ.)
31. Mart, V., 1920. Raspechatannye tainy. Miniatyury [Unsealed secrets. Miniatures], Okno, no. 2, pp. 8-10. (in Russ.)
32. Mart, V., 1920. Tigrov'i chary [Tiger's spells]. Vladivostok: «Ekho». (in Russ.)
33. Mart, V., 1922. Hai-Shen-Wai: Pesentsy: Kitayskie etyudy: Stikhi [Hai-Shen-Wai: Songs: Chinese etudes: Poems: ]. Harbin: Kamcn'. (in Russ.)
34. Mart, V., 1918. Chernyi dom. Chernyi hrustal" [Black house. Black crystal]. Vladivostok: Izd-vo Hai-Shen-Wai. (in Russ.)
35. Marsh, K., 2011. Znakomstvo s rossiiskim «Dikim Vostokom» [Meeting the Russian «Wild East»], Rubezh, no. 11 (873), pp. 230-235. (in Russ.)
36. Marin V., 1914. Poryvy [Impulses], Vladivostok: Tip. N.P. Matveeva. (in Russ.)
37. Miyamori, A., 1932. Haikai drevnii i sovremennyi [Ancient and modern haikai]. Tokio. (in Japanese)
38. Nesmelov, A., 2006. O sebe i o Vladivostoke [About myself and Vladivostok], In: Nesmelov, A., 2006. Sobranie sochinenii v 2-h t. T. 2. Rasskazy i povesti. Memuary. Vladivostok: Rubezh, pp. 642-660. (in Russ.)
39. PaLchevskii, N.A., 2003. V obshhee sobranie OIAK... [To the general meeting of OIAK], Rubezh, no. 4, pp. 309-337. (in Russ.)
40. Priroda i lyudi Dal'nego Vostoka [Nature and the people of the Far East], 1918, no. 2. (in Russ.)
41. Savada, K., 2011. N.P. Matveev v harbinskom zhurnale «Rubezh». Matveev N.P. «Vash yaponskii korrespondent...» [N.P. Matveev in Harbin magazine «Frontier». N.P. Matveev «Your Japanese correspondent ...»], Rubezh, no. 11 (873), pp. 375-391. (in Russ.)
42. Sologub, F., 1906. Kapli krovi («Nav'i chary» - pervaya chast" trilogii «Tvorimaya legenda») [Drops of blood]. Moskva: Centurion, (in Russ.)
43. Suleimenova, A., 2011. Yaponiya glazami poetov-immigrantov - ot uvlecheniya yaponskoi skazkoi k glubokomu analizu [Japan in the eyes of immigrant poets]. In: Sbornik statei no. 2 po rezul'tatam konferentsii «Na periferii i na chuzhbine - sravnitel'noe issledovanie marginalii russkoi kul'tury». Sapporo, pp. 76-93. (in Russ.)
44. Tada, K., 1990. Obitateli potustoronnego mira [The inhabitants of the underworld]. Tokio: Sinkigiensya, T. 4. (in Japanese)
45. Tokarev, S.A., 1987. Dusha [Soul], In: Mify narodov mira. Entsiklopediya: v 2-h t. T. 1. Moskva: «Sovetskaya Entsiklopediya», p. 414. (in Russ.)
46. Toporov, V.N., 1988. Ochir [Ochir], In: Mify narodov mira. Entsiklopediya: v 2-h t. T. 2. Moskva: «Sovetskaya Entsiklopediya», p. 271. (in Russ.)
47. Toporov, V.N., 1988. Tigr [Tiger], In: Mify narodov mira. Entsiklopediya: v 2-h t. T. 1.
Moskva: «Sovetskaya Entsiklopediya», pp. 511-512. (in Russ.)
48. Fedotov, O.I., 2002. «Kitaiskie stihi» Nikolaya Gumileva (versifikatsionnaya poetika tsikla) [«Chinese poetry» of Nikolai Gumilev]. In: Rossiya i Kitai na daFnevostochnyh rubezhah, no. 3. Blagoveshhensk: Izd-vo Amur. gos. un-ta, pp. 494-501. (in Russ.)
49. Hisamutdinov, A.A., 1992. Vladivostok. Etyudy k istorii starogo goroda [Vladivostok. Etudes to the history of the old city]. Vladivostok: Izd-vo Dal'nevost. gos. un-ta. (in Russ.)
50. Hisamutdinov, A.A., 2000. Po stranam rasseyaniya: monografiya: v 2 ch. Ch. 2. Russkie v Yaponii, Amerike i Avstralii [Russians in Japan, America and Australia]. Vladivostok: Izd-vo VGUES. (in Russ.)
51. Hlebnikov, V., 1986. Pis "mo dvum yapontsam [Letter to two Japanese]. In: Tvoreniya. Moskva: Sovetskii pisatel", pp. 603-605. (in Russ.)
52. Hews, G., 1927. Predislovie k «Trem poetessam sovremennoi Yaponii» [Foreword to «Three women poets of modern Japan»]. In Broshury Vashingtonskogo universiteta, no 9. (in Russ.)
53. Eho [Echo], 25 January 1920. (in Russ.)
54. Yul'skiy, B., 1937. Vozvrashhenie g-zhi Tsai [The return of Ms. Tsai], Rubezh, no. 28. (in Russ.)
55. Kappa. Entsiklopediya mifologii [Kappa. Mythology encyclopedia]. URL: http://myfhology. info/monsters2/kappa.html (in Russ.)
