CC BY
46
ХРОНОТОП ПРОЗЫ М. ТАРКОВСКОГО: ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ ТРАДИЦИОНАЛИЗМА
THE CHRONOTOPE OF М. TARKOVSKY'S PROSE: THE RE-THINKING OF TRADITIONALISM
В.А. Степанова
Хронотоп, М. Тарковский, оппозиция «деревня - город», выбор, традиционализм, неотрадиционализм, В. Распутин, тернарная структура, бинарная структура, патриархальный уклад.
В статье рассматривается хронотоп прозы М. Тарковского в контексте «классического» традиционализма. Хронотоп произведений писателя представляет собой тернарную структуру: тайга (сакральное пространство), деревня (промежуточное пространство), город (чуждое пространство). В поздних текстах структура трансформируется в бинарную, поскольку деревня вбирает черты города и функционально также становится маргинальным пространством. Для анализа хронотопа принципиально важны понятия цикличности и выбора.
V.A. Stepanova
Chronotope, M. Tarkovsky, the opposition of village -city, choice, traditionalism, neotraditionalism, V. Rasputin, ternary structure, binary structure, patriarchal structure.
The article deals with the chronotope of M. Tarkovsky's prose in the context of classical traditionalism. The chronotope of the writer's works has a ternary structure: taiga (sacral space), village (intermediate space) and city (alien space). In the late texts the ternary structure transforms in a binary one, because the village incorporates the features of the city and also functionally becomes a marginal space. The concepts of eye I ¡city and choice are fundamentally important for the analysis of the chronotope.
Деревенская проза» во многом зиждется на пространственных (деревня - город) и временных (прошлое -будущее, традиция - прогресс) категориях. М. Бахтин, введший термин в гуманитарные науки, определял хронотоп как «существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе» и считал, что «ведущим началом в хронотопе является время» [Бахтин, 1975, с. 234-235]. Ю. Лотман же, напротив, писал о преобладании пространственных категорий над временными: «Даже временное моделирование часто представляет собой вторичную надстройку над пространственным языком» [Лотман, 1988, с. 293].
D. Gillespie в работе «Valentin Rasputin and Soviet Russian Village Prose» пишет: «Город и деревня представляют два полюса советского общества и советской идеологической мысли. С одной стороны, город символизирует будущее, промышленный пролетариат воспринимается как естественная часть партии в ее программе
коммунистического конструирования. Деревня, с другой стороны, постоянно напоминает о прошлом Руси, доме национальных традиций, фольклора и духовности» [Gillespie, 1986, с. 3]. С точки зрения социологии данная характеристика представляется точной, однако в логике развития «деревенской прозы» будущее с городом не связано, хотя герои постепенно перемещаются в город, тем не менее само индустриальное пространство является пагубным, маргинальным, профанным, что не дает надежды на перспективу. Если географические границы нарушаются непосредственно в плане повествования, ментальная разобщенность предельно проявляет себя в онейросфере.
В рамках данной статьи мы сосредоточимся на анализе прозы М. Тарковского, представителя неотрадиционализма, через призму хронотопа. Очевидно, что, несмотря на явное наследование писателем идей традиционалистов 1960- 1990-х гг., поэтика его прозы имеет существенные отличия.
Оппозиция «деревня - город» в прозе традиционалистов, как правило, предельно поляризована, при этом левый полюс характеризуется позитивно, а правый - предельно негативно. Кризис традиционализма повлек за собой изменение пространственных категорий в художественной прозе писателей данного направления: местом действия в произведениях 1990-2000-х гг. становится город, деревня же либо исключается из плана повествования как нежизнеспособная («В ту же землю» В. Распутина), либо обретает черты города («Изба», «Пожар» В. Распутина). Процесс трансформации традиционалистского дискурса приходится на 1980-1990-е гг. [Разувалова, 2013, с. 195], но тенденции, возникающие вследствие слома культурной парадигмы, проявляются и в литературе последнего десятилетия.
М. Тарковский предлагает тернарную пространственную структуру: тайга становится важной пространственной категорией, - переосмысляя и по-новому интерпретируя функции сакрального пространства.
Заповедное пространство тайги
Лес функционально приближен к патриархальной деревне в восприятии традиционалистской прозы 1960-1970-х гг. Тайга не меняется, она остается в первозданном, «вечном» состоянии: это пространство, «где мир сведен до размеров, когда в нем еще можно навести порядок своими руками» [Тарковский, 2014, с. 67]. Лес в «классической» традиционалистской прозе выполняет функцию границы так же, как и река. Л. Леонов в романе «Русский лес» (1953) осмысляет его как онтологическую категорию. В романе С. Залыгина «Комиссия» (1975) лес - сюжето-образующий элемент, вокруг него разворачивается все действие, он означен как пространство изобилия, защита. В прозе М.Тарковского тайга-аналог космоса, средоточие жизни. Промысел: охота, рыбалка - заменяет привычный аграрный цикл, который, в свою очередь, дублирует круг жизни. Петрович в одноименном рассказе предложение продать лодку (средство промысла) приравнивает к погребению заживо.
Мир тайги - мужской мир, в текстах отсутствует описание большой сплоченной семьи, родового уклада: это мир одиночек (впрочем, жены иногда присутствуют в текстах, но - статично), отчасти подобен миру зоны, мужчины сплочены общим делом, но в то же время стремятся к предельной обособленности в тайге. Если для В. Распутина возможность обретения нового устоя связана с женскими образами (пусть и утратившими женские характеристики), М. Тарковский ориентирован сугубо на мужское начало, ищущее опасности, испытаний, обособленности.
Природа возведена в абсолют: «природа -самый простой язык, на котором небо разговаривает с людьми <...> Может, поэтому и презираем ее: мол, как можно так повторяться из года в год-что сами стыдимся в себе вечного и гонимся за преходящим? <...> словно чудо произошло -уже не страшно, что иголки плывут, а тебя больше нет. Плывите, мои золотые, плывите, да напоминайте нашим детям: кто служит вечной красоте, да не стыдится повторений» [Тарковский, 2014, с. 83-84]. Последнее напутствие перекликается с отрывком из повести В. Распутина «Последний срок». Перед смертью старуха Анна счастливо вспоминает о том, как в юности бродила по реке. Вода в христианстве символизирует общность, Анна, задумавшись о реке в череде воспоминаний о детях, счастлива именно этой общностью: «Эта красота и сейчас еще является людям» [Распутин, 2007, с. 185]. Старухе приходится возвращать себя к ощущению вечности: «Ей стало обидно, грустно, но она тут же пристыдила себя: хороша бы она была, если бы хотела, чтобы все на свете старело и умирало вместе с ней» [Там же].
Героям Тарковского, трудящимся в тайге, ощущение вечности и повторения дано изначально как высшее, сокровенное знание. Оно является столь же незыблемым, как для героев В. Распутина способность выхода в метафизическое. Повторяющийся цикл жизни организует жизнь, является основанием, позволяющим жить. Выход в вечность, эон является одним из основных признаков сакрального пространства, подчиняющегося надмирным законам. Таежный промысел неоднократно описывается в сказочной
<С
Î
ч
с m
о
ь
X
Щ
w m н о
Рч <
о ^ о о ^ h о я
EÎ W H
s о
Рч
w
0
1
X %
«
«
о w
V
s
ь
l-ч
<с п w с
«
S X
H
и
W
м
манере: «Раз поймали они в сеть огромного карася, поразившего Ваську своей сказочностью <...> Сделав круг на фоне ельника, они [лебеди] набрали высоту и, перекликаясь, пролетели над Васькой, деревянно и тоже как-то сказочно двигая выгнутыми крыльями» [Тарковский, 2014, с. 33]. В повести «Стройка бани» (1998) тайга прямо называется «территорией чудес» [Там же, с. 169]. В рассказе «Туристы» заповедное пространство тайги будет противопоставлено ощущению «индивидуального пространства». Оппозиция усилена и тем, что за индивидуализм ратуют немцы, т.е. не просто «пришлые», но и чужие с точки зрения национальной идентичности, лишенные способности воспринимать природу (в том числе и чисто физически - они уезжают) именно в силу своего индивидуализма.
При этом уединенность и отшельничество рассматриваются в парадигме праведничества, избушки, зимовейки - дома для охотников - выписаны с ориентацией на дореволюционные каноны патриархального быта, в котором, однако, отсутствует главная составляющая - большая семья: «Чуть покачивалась под чисто вытертой луковкой стекла золотая корона пламени. Всегда есть в подобном свете что-то старинное, торжественное и очень отвечающее той непередаваемой атмосфере праведности, которая сопровождает одинокую жизнь охотника» [Тарковский, 2014, с. 36]. Созерцание избушки наводит Ваську на мысль о чередовании в жизни «тяжкого и чудного», что свидетельствует о повторяемости как важном аспекте бытия.
Той же функцией цикличности наделен круг повседневных забот. Бытование неизменно связано с трудом, с необходимостью приносить пользу (эта же идея реализуется через образ Михаила Пряслина в тетралогии Ф. Абрамова, в рассказе «Вдова Нюра» (1990) В. Личутина). В раннем рассказе «Дед» старик, предаваясь мечтам о безграничных возможностях, выбирает в итоге промысел: «Дед-то хоть болтун, а молодец и все правильно сказал - ведь то, что он перечислил, ему уже наскучило во время перечисления. <...> а выбрал-то в итоге то, чем он занимается на самом деле и что ему больше всего на свете
нравится - ловить рыбу и менять ее на всякие су-хорашки» [Тарковский, 2014, с. 62].
В рассказе «Осень» лирический герой замечает: «В ту пору весь год у меня проходил в заботах: то лес несет - грех не поймать, то надо избушку срубить, то мужикам с сеном помочь» [Там же, с. 76]. Труд фактически сакрализован, отступление от него маркировано как грех. При этом обращение к слову, книге предстает как нарушение цикличности. Рассказчик, собираясь на охоту, берет с собой Бердяева, Пруста, Хлебникова, Андреева, Набокова, укладывая их вместе с пульками и батарейками в огромный сундук. При столкновении лодки с порогом сундук тонет, более того, лодка «просто скинула все лишнее» [Там же, с. 80]. И хотя автобиографический герой говорит о том, что для него это было «настоящим горем» [Там же, с. 81], в логике художественного повествования книги оказываются лишними, избыточными. Интересно, что в итоге в избушке обнаруживается забытый томик Пушкина. Но мысль о том, что природа выше и совершеннее слова, пронизывает рассказ.
Тайга в прозе М. Тарковского описывается как сакральное, цельное пространство, бытие в котором подчинено цикличности и, соответственно, обращено в вечность.
Деревня как пограничное пространство
Деревня же выступает пространством пограничным: в нее неизменно возвращаются герои -из тайги или из города, но сама она не является средоточием жизни - все устремления мужских персонажей связаны с промыслом. Они не живут земледельческим трудом, не пашут, их удел -добыча, охота, рыбалка. Сама деревня может быть разделена на две части. В одних текстах это разделение пространственное: «деревня, состоящая из двух половин - Захребетного и Индыги-на, разделенных протокой» [Тарковский, 2014, с. 130]. А в повести «Бабушкин спирт» разделение будет еще и ментальным: «Деревню словно стекло сечет: по одну сторону пашут, по другую -трава не расти. <...> и покажется, что угор-то лопнул из-за двоежизния» [Тарковский, 2014, с. 252]. Тема алкоголя лейтмотивом проходит
через все тексты писателя, является тем мерилом, которое определяет способность человека к выживанию, исполнению судьбы. Но финальный вывод: «Жизнь давно превратилась в неравную войну трезвых и пьяных, и выходило, жить натрезвяк и при порядке беспокойно и неудобно» [Тарковский, 2014, с. 255], - свидетельствуете смене ориентиров, вывернутости мира.
Переселение деревни - характерный для В. Распутина сюжет - описывается в рассказе «Ледоход», но причина здесь иная: не затопление, а укрупнение, разорение. Тетя Надя остается в пустой, разоренной деревне, наследуя в этом материнским старухам. Оставшиеся от прошлой жизни развалины героиня продолжает называть прежними именами, стараясь закрепить тем самым минувшее. Когда приходит время строить новый дом, «тетя Надя заботилась об одном: чтобы все в новом доме было как в старом» [Там же, с. 26]. Витальная воспроизводимость жизни, повторяемость - основание, структурирующее судьбу «праведных» (прежде всего, через труд, не через религию) героев.
Строительство - как акт созидания, архети-пическое действие - допускает проявление цикличности жизни, является значимым аспектом бытия. Рассказ «Фундамент», помимо акта строительства дома, фиксирует преемственность отношения к людям: сначала Федор осознает, что «никакой расчет с этим человеком [Сергеичем] невозможен, и что единственный путь - просто принять добро как есть <...> что Сергеич, помогает людям, лишь дает текуче добро на передержку, зная, что в приоткрытой душе оно не усидит и попросится в дорогу» [Тарковский, 2014, с. 97]. А потом сам Федор будет, повторяя заботы Серге-ича, собирать Ваньку, «ведь мне тебя отправить надо... По-человеччи» [Там же, с. 119]. Круг заботы о ближнем - сродни природному циклу - является воспроизводимым, осознается как преодоление суетного и обращение к вечному.
Повесть «Стройка бани» (1998) также воспроизводит обряд создания нового пространства. В языческом дискурсе создание мира всегда сопряжено с жертвоприношением: «бесчисленные формы жертвоприношений <...> имитация
<...> первого жертвоприношения, давшего рождение Миру» [Элиаде, 1994]. Текст Тарковского коррелирует во многом с рассказом В. Распутина «Изба». Работа Агафьи дуалистична - это и жертвоприношение, и инициация. Н. Ковтун отмечает: «Лихорадочная, запойная работа Агафьи по строительству усадьбы граничит с самоубийством, но именно смерть обещает прозрение. <...> Обратный путь героини лежит не к очагу, напротив, знаменует преодоление эмпирического, изба возносится изнутри, волей души и потому неподвластна времени» [Ковтун, 2013, с. 23]. Принесение себя в жертву сродни подвигу Христа, однако в тексте мессианская функция утрачена, жертвоприношение дает возможность создания нового космоса. В повести Б. Екимо-ва «Холюшино подворье» фиксируется возможность сохранения космогонии хотя бы при жизни хранителя, после смерти хозяина подворье разоряется, однако появляются наследники его идеи. В «Избе» апотропические функции смертью Агафьи усилены, если при жизни она не может уберечь дом в Криволуцкой, то после ее смерти вновь возведенная изба наделяется самостоянием вопреки хаосу окружающего мира.
В повести М. Тарковского «Стройка бани» Иваныч, аналогично Агафье, возводит строение в одиночку. Сходство усиливает и то, что за работу оба берутся сразу «после больницы, от ее успеха зависела вся его жизнь». Иваныч работает, «стараясь особо не утруждаться» [Тарковский, 2014, с. 144], Агафья - напротив - отчаянно, не давая себе отдыха. Старуха переживает символическую смерть, что знаменует завершение инициации, Иваныч же умирает, завершив стройку бани и совершив первое, ритуальное омовение. Известно, что в бане славяне обмывали умерших, там же являлись на свет младенцы. Омовение Иваныча в возведенной им бане - завершение судьбы, знаменует подготовку к смерти и - одновременно - рождение для новой жизни.
Тема смерти также вплетена в поэтику прозы М. Тарковского. Страха смерти у Иваныча нет, но он ощущал «в себе унизительнейшую панику расставания со всем этим любимым миром» [Там же, с. 178]. Тайга, уклад жизни для героев
<С
а
ч
с m
о
ь
к Щ
w m н о
Рч < ^
о ^ о о
О Й
Ei
W
н S о
Рч
W
0
1
к %
о
W V S
ь
1-4
<с п
W
с
S
X
н и
щ м
Тарковского - правда труда, которая превыше религиозных представлений, возможно, именно потому, что «здесь Бога больше» [Тарковский, с. 279], как говорит герой повести «Енисей, отпусти». Тайга может держать и беречь от смерти. В рассказе «Каждому свое» Паша с трудом пробирается домой, где находит свою смерть - «не пускала, упругой силой держала Пашу за сердце чистая таежна жизнь, а он все не слушал ее, продирался сквозь тугой морозный воздух, бросая по пути лишнее» [Там же, с. 2], личная воля оказывается сильнее притяжения природы. Однако сама тайга значимее даже смерти: «Когда отец умер, Павел был на охоте, и мать специально сообщила позже, чтобы не дергать его из тайги и чтоб он не рвался даже на девять дней» [Там же, с. 195], -в повести «Гостиница "Океан"» (2001) похоронный ритуал (присутствие сына на похоронах отца в русской литературной и культурологической традиции является незыблемым долгом, отчасти знаменующим принятие на себя старшинства и ответственности за семью, т.е. выполняет функцию инициации) оказывается менее значим, чем исполнение витального долга добытчика перед природой и семьей, нерушимость трудового цикла подтверждает и утверждает воспроизводимость цикла жизни, в какой-то мере знаменует преодоление смерти через единение с природой.
Город и отказ от промысла как проявление кризисности патриархального уклада
Черты кризисности проявляются, прежде всего, в образах героев. Образная система вбирает в себя четыре поколения: старики, зрелые, взрослые дети, маленькие дети. Посвящают свою жизнь труду старики и зрелые люди, взрослые же дети ищут другой судьбы. Зрелость сопровождается, прежде всего, умелостью и силой: у Митьки из рассказа «Вековечно» «все у него и делалось: обустраивалась тайга, ловилась и сдавалась рыба, ставилось сено на двух коров и росло трое ребятишек» [Тарковский, 2014, с. 11]. Надежды отцов возлагаются на взрослеющих детей: Тимофей в рассказе «Охота» связывает свое будущее с подрастающим Вовкой. Однако надежды, как правило, не оправдываются - дети ищут
себе «другую жизнь» [Тарковский, 2014, с. 159]. Наиболее репрезентативна в этом контексте повесть «Стройка бани»: сын Иваныча Серега живет в городе, он пренебрег родовым промыслом и выбрал другую судьбу. Отъезд в город для поэтики «деревенской» прозы неизменно связан с опасностью, искушением, отказом от исполнения своей предначертанной судьбы. В рассказе «Замороженное время» Гоша сам отвозит свою возлюбленную в город, где она начинает торговать (торговля для природного человека - явление чуждое, маргинальное, свидетельствующее о потере ориентира), при встрече она обращается к Гоше, «как к милому, но устаревшему прошлому» [Там же, с. 129]. Но идея о повторении, воспроизводимости сильна и в этом рассказе, построенном композиционно с ориентацией на временной аспект: Валя вернется в родной поселок, спасет замерзающего в тайге Гошку, что приведет к возвращению упорядоченности бытия: «все, без чего нельзя жить, было, наконец, подтянуто к дому» [Там же, с. 138]. Петрович в одноименном рассказе, уезжая из Бахты, «понимал, что лучшей жизни у него уже не будет» [Там же, с. 6].
Шанс на возвращение дается большинству героев М. Тарковского. Однако Сереге этот шанс не нужен, он выбирает другую жизнь сознательно, исподволь. Внешнее сходство с отцом лишь подчеркивает внутреннее различие, для него охота была «не всепоглощающим потомственным делом, а лишь чудаческим дополнением ко всему остальному» [Там же, с. 155], долгие месяцы «общей таежной жизни» с отцом перечеркиваются одним днем. Увлеченность Сереги телевизором подчеркивается в тексте неоднократно: вместо «вихрюги» он «покупал новый дорогой телевизор» [Там же, с. 157]. Телевизор в традиционализме является символом нового мира, патриархальные герои от него отказываются (Тамара Ивановна («Дочь Ивана, мать Ивана») разбивает его, у Холюши («Холюшино подворье») его съедают мыши). Склонность Сереги «болеть», ложиться при малейшем недомогании тоже атрибутирует его как человека, чуждого таежной жизни. Он много «болтает», а разговорчивость - черта скорее женская, чем мужская. Отъезд в город
и последнее его письмо к отцу с просьбой прислать рыбы, в то время как Иваныч строит баню и думает, «что дела надо доводить до конца, и то, что скорее умрет, чем позволит пропасть многовековому мужицкому опыту» [Тарковский, 2014, с. 148]. То, что «сам отъезд Сереги был пустяком»: «по сравнению с общей бедой, когда твое дело жизни оказывается ненужным сыну» [Там же, с. 177], - лишь подтверждает, что выбор взрослыми детьми иного пути - явление общее, свидетельство переломной эпохи, хаоса новой жизни.
Иную стратегию выбирает Парень, герой повестей «Ложка супа» (2000) и «Бабушкин спирт» (2004). Парень живет в баньке, «пока не пьет, цены нет, а как заусило - пропади все пропадом» [Там же, с. 212]. Первая повесть заканчивается тем, что Парень на время возвращается к детскому, беспомощному состоянию: он ослеп от пьянки, мать кормит его, водит, ее «жалеющая, горчайшая и одновременно сладостная полуулыбка будто говорила: да, вот мы и вернулись, откуда пришли» [Там же, с. 235]. Примечательно, что Парень связан с Енисеем «навсегда», что свидетельствует о том, что осмыслять его образ следует именно в контексте образов патриархальных героев традиционализма. В повести «Бабушкин спирт» Парень становится Дядькой, он «так сократил количество действия, что почти впал в некий анабиоз <...> В оцепенении его не было ничего жалкого» [Там же, с. 239]. Отказ от деятельности, признание ее бессмысленной, иной вариант отчуждения от собственной судьбы. Но отчуждение это - созерцательное, не случайно и дом назван «лбом жизни», и время в этом пространстве течет по-особому, оно тоже «замороженное»: «вечно у горизонта что-то сеялось, никогда не приближаясь», сад герой «все природные потоки направлял куда надо» [Тарковский, 2014, с. 240]. Вся семья содержится Бабушкой, они живут на ее пенсию и ее заботами, что само по себе является свидетельством вывернутости мира: не дети заботятся о стариках, но старики о детях. Дядька и Василий в тексте противопоставлены. Василий -пахарь, он живет хлопотами и заботами, в работе, но «все вроде бы уходило в отвал, вдрызг он срабатывался сам» [Там же, с. 242], традиционная
деятельность патриархального героя уже не релевантна в изменившемся мире, не является устоем, позволяющим выжить, но преображается в гонку, которая не приводит к результату. Про Дядьку сказано, что он «ближе всех казался к какой-то первой правде» [Там же, с. 244], ждал от железа - «вечного, возобновимого» [Там же, с. 245]. Его бездеятельность, созерцательность -уход от мира, он отказывается принимать его новые законы, но и восстановить старые не в состоянии, соответственно, оцепенение - возможность не участвовать в происходящем: «если бы все так забастовали, то проучили бы извертевшийся мир, и жизнь снова обрела бы тот вдумчивый строй, когда говорил человек с природой без посредников» [Там же, с. 244]. Деревня поздней прозы М. Тарковского приобретает черты города, что характерно для традиционалистской прозы рубежа 1990-2000-х гг.
Тернарная структура ранней прозы (тайга -деревня - город) трансформируется в бинарную (тайга - пространство, лишенное сакрального труда). Примечательно, что кризисность, утрата ориентиров сопряжена в прозе М. Тарковского с самой возможностью выбора, в том числе и пространства обитания. Выбор явлен как возможность не следовать предначертанному, отказаться от родовой судьбы. Отчасти так в прозе М. Тарковского переосмысляется сюжет о Великом Инквизиторе. Однако если у Б. Екимова идея Великого Инквизитора в повести «Пиночет» реализуется через личную жертвенность, принуждение людей к праведной жизни (спасению) вопреки их воле, у Тарковского трагизм заключается в том, что выбор является индивидуальным. В повести «Енисей, отпусти» (2004) сказано: «Енисей брал на духовное иждивение лишь тех, у кого выбора не было» [Тарковский, 2014, с. 280].
Для традиционалистской прозы рубежа веков характерна утрата прежних ориентиров, кризис проявляется прежде всего на уровне хронотопа: происходит георграфическое и ментальное разрушение границ заповедного пространства. Два основных варианта: вторжение чужих или отъезд, выход за пределы родового пространства выросших детей, что лишает род
<С
ч
с m
о
ь
к Щ
w m н о
Рч <
о ^ о о
о я
2S
W
н S о
Рч
W
0
1
к %
о
W V S
ь
1-4
<с п
W
с
S
X
н
U
перспективы и воспроизведения цикла жизни. Кроме того, кризисность отражается и в образной системе: патриархальный герой уходит, оказывается нежизнеспособен, отказывается действовать, или же его деятельность уже не способна дать результат, лишь изнашивает его самого. На смену патриархальному герою приходят маргиналы, пожогщики, архаровцы, люди, утратившие свою судьбу, сами превратившиеся в разрушителей (в их судьбе реализуются оба сюжета разрушения заповедного пространства: они находятся вне его пределов, отчуждены от рода и способны разрушать, будучи чужаками).
Вопрос выбора возникает во многих произведениях традиционалистов, но лишь М. Тарковский формулирует его предельно остро: сама ситуация выбора противоречит традиционному укладу, разрушает его. Если у В. Распутина опасность представлял неправильный выбор, у М. Тарковского сама возможность альтернативы опасна, лишает героев покоя и вносит смуту. Воспроизводимость жизни, устоев, аскетич-ность, следование традициям - основания для воплощения утопических мотивов: если не в пределах закрытого заповедного пространства, то в судьбе отдельного человека.
Библиографический список
1. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике. М.: Худож. лит., 1975. С. 234-407.
2. Ковтун Н.В. Иконическая христианская традиция в «Матренином дворе» А. Солженицына и «Избе» В. Распутина: проблема авторского диалога // Филологический класс. 2013. № 3 (33). С. 17-26.
3. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М.: Просвещение, 1988. 352 с.
4. Разувалова А.И. Роман В.П. Астафьева «Прокляты и убиты» как текст-травма // Вестник КГПУ им. В.П. Астафьева. 2013. № 2 (24). С. 195-199.
5. Распутин В.Г. Последний срок. Иркутск: Издатель Сапронов, 2007. Т. 2. 439 с.
6. Тарковский М.А. Избранное. Новосибирск: Издательский дом «Историческое наследие Сибири», 2014. 496 с.
7. Элиаде М. Священное и мирское. М.: Изд-во МГУ, 1994. 144 с.
8. Gillespie D. Valentin Rasputin and Soviet Russian Village Prose. London: Modern Humanities Research Association, 1986. 98 p.
