CC BY
109
П. Фаст (Катовице, Польша) ХОЛОД, МОРОЗ В ПОЭЗИИ ИОСИФА БРОДСКОГО
Аннотация. В статье анализируются мотивы холода / мороза в поэзии Иосифа Бродского, имеющие, как показывает проведенное исследование, традиционно негативные коннотации, гипотетически восходящие в том числе к лирике американского поэта Р. Фроста, но переосмысленные Бродским в экзистенциальном ключе. Холод в его художественной системе не только связан с распадом чувства и образами смерти, но лишает поэта его идентичности, которая соотносится с жизнью, понимаемой как жизнь поэта - художника слова. Немногие исключения встречаются в основном в ранней лирике поэта («Рождественский романс», в некотором смысле «Почти элегия»). Однако в целом мотивы холода / мороза используются Бродским для выражения меланхолического отношения к миру, где отдельная личность подвергается опрессии. Для преодоления сложностей, связанных с комментированием семантически и функционально разнородных примеров, автор статьи предлагает рассмотреть несколько характерных текстов, пытаясь найти в них суть метафоры как поэтического эквивалента самых глубоких мыслей и эмоций. В ходе этого анализа обнаруживается, что мороз, похожий на время, - это один из центральных топосов произведений нобелевского лауреата, который позволяет Бродскому подчеркнуть роль эмоционального начала и субъективности в системе экзистенциальных ценностей, противопоставляемых объективности и невозмутимости внешнего мира по отношению к личности.
Ключевые слова: Иосиф Бродский; лирическая поэзия; мотив холода/мороза; меланхолия; эмоциональность; субъективность.
P. Fast (Katowice, Poland) Cold and Frost in Joseph Brodsky's Poetry
Abstract. The author analyzes the motifs of cold and frost in Joseph Brodsky's liryc poetry. The research shows that these motifs are traditionally associated with negative connotations, hypothetically originating from Robert Frost's lyrics, but revisualized by Brodsky in the light of existentialism. In hid artistic worldview, cold is related not only to a decay of feelings and images of death, it also deprives the poet of his identity, correlating to life understood as the life of a poet or wordsmith. There are several exclusions, mostly in Brodsky's early lyrics ('Chistmas Romance' and partly 'Almost An Elegy'). Nevertheless, Brodsky employs the motifs of cold and frost to express a melancholic attitude to the world where an individual is opressed. In order to deal with the challenges to comment upon semantically and functionally different examples, the author suggest taking a few typical texts and try to find in them the essence of the metaphor as a poetic equivalent of the deepest thoughts and emotions. The analysis reveals the likeness of Frost to Time, this being one of the major topoi of the Nobel
winner which allows Brodsky to highlight the emotionality and subjectivity within the existential values as opposed to the objectivity and unruffledness of the outer world in its relation to an individual.
Key words: Joseph Brodsky; lyric poetry; motif of cold and frost; melancholy; emotionality; subjectivity.
Иосиф Бродский сказал мне когда-то, что столь популярное в христианской культуре представление о преисподней абсолютно абсурдно. По его мнению, там отнюдь не жарко и грешники не варятся в горячей смоле - в аду ужасно холодно. Там царствует мороз, всем присутствующим досаждает всепроникающий холод. Каждого ожидает - как мог бы сказать Булгаков - такой ад, в какой он верит.
По всей вероятности, русский поэт перенял это представление о морозе и холоде, понимаемом как враждебная отдельному конкретному человеку депрессивная «среда», из поэтической традиции. Если пришлось бы искать источники такого рода вдохновения, следовало бы обратиться к поэзии американских авторов, в частности к одному из любимых поэтов Бродского, человеку, который, может быть, не случайно носил свою фамилию - Роберту Фросту. Возможно, повлияли на это также другие творцы со второй его родины, хотя бы такие, как Элизабет Бишоп или Воллес Стивенс, у которых холод и мороз играют важную роль и произведения которых он хорошо знал.
При анализе функций холода и схожих мотивов в лирике поэта особое затруднение вызывает значительное количество фрагментов, которые следует прокомментировать. Конечно, в душе исследователя, формировавшегося в 1970 гг., рождается идущее из структуралистской традиции искушение таксономией - ведь легко было бы их упорядочить, разложить по аккуратным полочкам, наименовать. Однако, это, во-первых, интеллектуально малопродуктивно, во-вторых, не так уж просто, поскольку размер материала (несколько сотен фрагментов!), огромная семантическая и функциональная разнородность - фактически делают невозможным такое решение проблемы. Следует в такой ситуации рассмотреть несколько характерных текстов, пытаясь найти в них более глубокий смысл, суть метафоры, то, что в этих стихах как будто вне сознания (у Бродского ведь нет ничего бессознательного), что является поэтическим эквивалентом самых глубоких проявлений мыслей и эмоций, содержанием «лирической плеромы» поэта.
Конечно, в лирике Бродского разбросаны многочисленные мотивы такого рода как будто бы без связи с общим интеллектуальным или эмоциональным планом, принимая декоративную роль. Характерно, что в этих случаях подобные мотивы появляются, как правило, в высказываниях героев, что уменьшает их ранг как аргумента для анализа голоса автора или мироощущения, содержащегося в произведении - такого рода мотивы оставим вне нашего внимания.
В других случаях мотив холода выполняет более значимые функции и иногда содержит даже противоположные значения. В нескольких произве-
дениях - и на это стоит обратить особое внимание, поскольку в большинстве примеров мотив холода имеет отрицательные коннотации (о чем речь ниже) - он ведет к положительным эмоциям. В раннем стихотворении Рождественский романс, посвященном Евгению Рейну, поэту, к которому Бродский питал особо теплые чувства, холод оказывается элементом, создающим ностальгическую и одновременно радостную атмосферу сочельника. Относительно конвенциональное настроение зимних веселых сумерек, кроме морозного воздуха и холодеющих на ветру ладоней, сопутствует вечерним огням, запаху халвы и пирога. Холод становится здесь элементом, определяющим настроение рождественских праздников.
Отчасти по-другому все это выглядит в написанном семью годами позже, осенью 1968 г., исполненном самоиронией стихотворении Почти элегия. Опыт героя показан в ретроспекции и анализируется со значительно более поздней временной позиции. Холодный дождь, влюбленный молодой человек, возвышенные чувства... Поэт, герой происходящих событий и выразитель эмоций многолетней давности, даже обременительный холод созерцает как божий дар, который сегодня, спустя многие годы, он вспоминает как что-то хорошее. Благодаря иронической дистанции, которая создается направляющим на определенное прочтение стихотворения заглавием - ведь это «почти элегия», - произведение создает специфическое, немного ностальгическое и исполненное рефлексии настроение.
Такое значение и функция холода относительно редко появляются в поэзии Бродского. Хотя, парадоксально, они служат усилению теплой атмосферы стихотворения. Таким же образом они подчеркивают смысл произведения, как в тех случаях, когда их семантика прямо противоположна. Холод подчеркивает нервное напряжение, стресс. Он сопутствует негативным эмоциям, создает тревожность, страх и т.п. В одном из фрагментов Великой элегии Джону Донну описание одиночества и страха дополняется определениями, называющими или ассоциирующимися с холодом:
Ты слышишь - там, в холодной тьме, там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе. Там кто-то предоставлен всей зиме. <.> И так он одиноко плывет в снегу. Повсюду холод, мгла... [Бродский 2001, I, 249].
Похоже выглядит ощущение беспомощности, которое объединяет сомневающегося в смысле своей службы солдата-пограничника и поэта, приговоренного жить в заколдованном кругу - оно создается с использованием образа холода.
Над холодной водой автоматчик притих, и душа не кричит во весь голос. Лишь во славу бессилия этих двоих
Новый филологический вестник. 2020. №3(54). --
завывает осенняя голость. [Бродский 2001, I, 198]
Холодной - в значении «враждебной человеку» - оказывается также империя. В известном Конце прекрасной эпохи это страна тоски, где «все рассчитано на зиму» и люди живут, «обалдев от мороза» [Бродский 2001, I, 161-162]. Поэт вынужден преодолевать сопротивление этой холодной материи и, несмотря на все, делать свое дело. Его зовет к этому (Петербургский роман) обычно молчаливый голос:
раз в году умолкший голос негромко выкрикнет - пиши, по временам сквозь горький холод, живя по-прежнему, спеши. [Бродский 2001, I, 71]
Однако чаще холод имеет коннотации, связанные с плохим настроением, депрессивными состояниями. В одном из стихотворений два всадника - тоска и покой - скачут «в холодной пыли», а громким ударам сердца сопутствует наплывающий из полей «холодный угар» [Бродский 2001, I, 189-190]. Состояние сердца, падения и взлеты настроения, связанные с резкими изменениями эмоций, почти всегда ассоциируются в поэзии Бродского со скачками температуры. Бродский был всегда, а особенно в молодости, импульсивен. Он переживал мир очень глубоко, но еще глубже -свои увлечения. Когда человек лишен любви (здесь это чувство описано пока с внешней перспективы), он сутулится от холода («.. .когда любовей с нами нет, / <...> от холода горбат» [Бродский 2001, I, 111]). Потеря любви равняется эмоциональному выгоранию. Неслучайно одно из любовных (или скорее «послелюбовных») стихотворений Бродского озаглавлено Го -рение. Такое чувство нельзя описать, не используя топос холода: «.после тебя - зола, / тусклые уголья, // холод, рассвет, снежок, / пляска замерзших розг» [Бродский 2001, III, 31]. Когда любимая уходит, все холодеет и мозг становится льдиной: «С тех пор, как ты навсегда уехала, / похолодало, и чай не сладок»; «Мозг - точно айсберг» [Бродский 2001, III, 137]. Состояние души после утраты любви определяется депрессией, когда весь мир отчужден и герой - лирическое Я погружается в чувство безнадежности -как мир, так и душа говорящего-переживающего холодеют:
Все холоднее в комнате моей, все реже слышно хлопанье дверей в квартире, засыпающей к обеду <...>. Теперь полгода жить при темноте, <.> смотреть в заиндевевшее стекло <...>. [Бродский 2001, I, 137]
Не стоит удивляться настроению лирического героя, когда абсолютно живой и реальный автор проводит в уединении долгие месяцы, в ссылке, в недоступной северной деревне. Одноразовое, случайное состояние души перерождается, однако, в поэзии следующих лет в диагнозы намного более универсальные.
В каком-то смысле процесс этот можно наблюдать в нескольких стихотворениях, которые как будто бы не вырастают из субъективного состояния души говорящего. В лирике Бродского найдем несколько примеров, когда мотив холода кажется неперсонализированным, служит описанию внешнего мира. Драматическую картину такого рода найдем в известном раннем стихотворении (поэту было тогда 18 лет) Еврейское кладбище около Ленинграда, где описание трагических событий времен войны кажется сначала объективированным отчетом, когда приведенные факты говорят сами за себя и как будто бы лишаются авторского комментария:
Просто сами ложились в холодную землю, как зерна. И навек засыпали. А потом <...>
голодные старики высокими голосами, задыхаясь от холода, кричали об успокоении. [Бродский 2001, I, 21]
В этом стихотворении находим еще один существенный мотив. Холоду, морозу сопутствует здесь мотив смерти. Описанные в стихотворении жертвы находят покой, о котором просят в молитвах старики, в холодной земле. Это утешение равняется небытию. «.они обретали его. / В виде распада материи» [Бродский 2001, I, 21]. Ассоциирующийся со смертью холод - это следующее проявление состояния души поэта. Смерть встречает человека «в слишком холодной воде залива» [Бродский 2001, II, 78]; герой одного из стихотворений «.к смерти не готов. / Оттого угрюм. / От сарматских холодов / в беспорядке ум» [Бродский 2001, I, 396]. Смерть у Бродского вообще относительно конвенциональна и прямо (но не всегда) связана с холодом - «смерть холодна» [Бродский 2001, I, 302]. Иногда поэт отождествляет ее с распадом чувства, создавая образ смерти любви. В поэме Шествие читаем:
Любовники идут из-за угла, белеют обнаженные тела, в холодной тьме навеки обнялись, и губы побледневшие слились. <.> в холодной мгле белеют их тела, прошла ли жизнь или любовь прошла <...>. [Бродский 2001, I, 98]
Для молодого Бродского конец любви, как видно, равняется смерти. Однако мороз связан не только с распадом чувства. Он сопутствует любым образам, предчувствиям, представлениям о смерти. Похороны Бобо, уже заглавием отсылающее к смерти, получают зимний entourage [Бродский 2001, II, 308]. Стихи о зимней кампании 1980 года, напоминающие о смерти сотен, если не тысяч молодых людей, посланных по причуде власти на войну, буквально замерзают от обилия словосочетаний, коннотирующих с холодом. Скорость пуль зависит здесь от «низкой температуры», крестьяне гонят скот на юг, «распространяя холод», в долине Чучмекистана все длится «морозный полдень» и «снег лежит на вершинах» [Бродский 2001, III, 9]. Настроение лирического героя-поэта, использующего в депрессивных состояниях силу разума и логики, благодаря которым он пытается умиротворить душу, определено температурой, холодом:
Издержки духа - выкрики ума и логика, - вы равно хороши, когда опять белесая зима бредет в полях безмолвнее души.
<...>
Какие предстоят нам холода. Но, обогреты давностями, мы не помним, как нисходят города на тягостные выдохи зимы. [Бродский 2001, I, 38]
Бродский часто создает атмосферу стихотворения, описывая ощущения субъекта, которые, в свою очередь, он характеризует определениями, взятыми из семантического поля холода. Хорошо видно, как работает такого рода конструкция в стихотворении, заглавие которого прямо отсылает к семантике мертвенности - Натюрморт. Оно содержит однозначную ассоциацию падения духа с холодом. Бродский пишет: «Кровь моя холодна. / Холод ее лютей / реки, промерзшей до дна <...> // Видимо, смерть моя / испытывает меня <...>, Я неподвижен. Два / бедра холодны, как лед. / Венозная синева / мрамором отдает» [Бродский 2001, II, 271-272]. Холод равняется отсутствию жизни, человек, который погружается в тоску, одиночество, стынет, переносится в мир холода, лишается человеческих качеств. Такое исследование состояния депрессии или, как ранее говорилось - меланхолии, построенной на мотивах измороси, инея, холода, мороза, содержит одно из самых ностальгических произведений поэта из книги Части речи (1976):
Темно - синее утро в заиндевевшей раме напоминает улицу с горящими фонарями, ледяную дорожку, перекрестки, сугробы, толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
<...>
Дребезжащий звонок серебристый иней преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий все оказалось правдой и в кость оделось; неохота вставать. Никогда не хотелось. [Бродский 2001, II, 409]
Особенно ярко выраженное чувство потерянности, одиночества, которому сопутствует холод, связано со стихией поэтического. Холод лишает поэта способности говорить, лишает его идентичности, которая связана с жизнью, понимаемой как жизнь поэта - художника слова. Холод лишает его языка, отнимает речь. В Новых стансах к Августе мороз не позволяет говорить, расширяет свое воздействие на стихию слова - «тянется мороз в прореху рта» [Бродский 2001, I, 387]. Паралич речи - это самое страшное, что может случиться с поэтом. Он в состоянии противопоставить себя всему внешнему, давлению мира, империи - исключительно словом. Поэт осознает, правда, низкий ранг, незначительность силы слова, но лишь в нем видит возможность уцелеть.
Кругом снега, и в этом есть своя закономерность, как в любом капризе. Кругом снега. И только речь моя напоминает о размерах жизни, А повторит еще разок-другой «кругом снега» и не достать рукой до этих слов, произнесенных глухо, вот униженье моего треуха. [Бродский 2001, II, 199]
Бродский говорит, что даже поэзия бессильна во время холода. Мне все-таки кажется, что он не абсолютизирует роль поэзии как фактора какой-либо борьбы - особенно политической. Мы знаем, что поэт очень редко прямо ставил в своей лирике проблемы актуальной политической жизни, что он не использовал поэзию как инструмент агрессии, не ставил перед ней прагматических целей. Он видел, однако, в опрессивности внешнего мира то, что ограничивает возможности поэта и его слова. В стихотворении Сан-Пьетро он писал:
В холодное время года нормальный звук предпочитает тепло гортани капризам эха. [Бродский 2001, II, 428]
Добровольная задержка звука в теплой гортани создает уникальность и свободу поэта. Преобладающий в мире холод ведет к тому, что поэт сосредотачивается, прячется от мира, теряет речь, приводит к особого рода
поэтическому аутизму. В нескольких стихотворениях найдем присутствующие рядом с холодом и молчанием мотивы мрамора, камня, бессловесность которых, лишенность речи и холод определяют состояние поэта, столкнувшегося с бедой. Бродский считает естественным, что поэт, охраняя себя от холода, замыкается в себе:
<...> холод лепил тело, забытое теми, кто раньше его любил, мраморным.
<.> было естественней каменеть в профиль, утратив речь. [Бродский 2001, II, 451]
В этом стихотворении легко заметить тождественность враждебности внешнего мира и отсутствия любви. Это следующий аргумент, позволяющий утверждать, что основным материалом как поэзии, так и сознания - а может быть лучше: мироощущения - данного поэта является эмоциональность, оказывающаяся, как мне кажется (и как, по-моему, судил Бродский) основным фактором идентичности человека. Оставляю, однако, этот мотив, отсылая к моим давним работам.
Холод, метафора чужого, внешнего мира, ограничивает речь поэта, порывистый, морозный ветер не позволяет ему говорить, отнимает свободу, захватывает голос, не дает возможности высказать свое слово: «.холодный порыв затолкает обратно в пасть / лай собаки, не то, что твои слова» [Бродский 2001, III, 33].
Поэт борется в понимании Бродского с несколькими силами, которые нельзя перебороть. С одной стороны - с опрессивностью мира, которая является существенным его элементом и выражается присутствием холода, противопоставленного поэту - и как человеку (теплая гортань), и как тому, кто дает слово, которое должно нести истину, но которое под давлением внешних факторов не в состоянии пробиться к миру. Холод мира становится препятствием между словом и потенциальным адресатом, и его нельзя преодолеть. Человек, являющийся минимальным квантом тепла, не в состоянии развеять холод мира. Эта капля тепла несет, по крайней мере, не больше, чем самую несмелую надежду, но не реальный шанс на то, чтобы очеловечить все окружающее человека.
Одно из ранних стихотворений Бродского, начинается словами «Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам.». Оно написано, по всей вероятности, в 1963 г. и очень близко напоминает самое известное произведение Николая Рубцова «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны.» [см. Бароков 2005, особенно главу Н. Рубцов и И. Бродский]. В нем встречается образ, противопоставляющий холоду мира (это, видимо, синекдоха Советского Союза того времени) истину, которая, однако, не имеет возможности реального существования, появляется в мире лишь
как абстрактная идея. Ее сила содержится только в доверии человека как субъекта. Бродский, в отличии от Рубцова, для которого самой главной является идея России, русского духа, противопоставляет общим, внеинди-видуальным идеям субъективность как самую высокую ценность.
Это почти мистическое стихотворение, в котором неопределенное «что-то» (истина?) несется сквозь мир и его нельзя догнать. Бродский противопоставляет его холоду мира, по которому бежит герой: «Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам»; «Ну и скачет же он по замерзшей траве»; «Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой» [Бродский 2001, I, 226-228]. Интерпретаторы понимают этот текст как вопрос о пути, по которому движется Россия, как актуальное проявление русской души. (Нельзя забывать, что это время оттепели, когда естественным способом появляется рефлексия о личной свободе, отношениях между коллективом и личностью, правах власть имущих и т.п. Только финал эпохи «оттепели» - агрессия войск Варшавского договора - показал, что это были лишь методы смягчения общественных напряжений.) Это вопрос, на который, как считает поэт, нельзя ответить, поскольку «.еловая готика русских равнин поглощает ответ» [Бродский 2001, I, 226]. Стоит обратить внимание на то, что этой ускользающей истине, которая мчится по русским равнинам, Бродский противопоставляет холод и неприступность, непознаваемость своей страны и мира, где живет человек - противопоставляет, по сути дела, отдельную субъективность великим идеям и вне-индивидуальным умозрениям.
Интересно, что в одном из ранних стихотворений (если не ошибаюсь, 1961 г.), уже самим заглавием отсылающем к потерянности человека в мире и странствиям в поисках утешения, появляются похожие мотивы, отождествляющие внешний по отношению к переживающему и ищущему правду субъекту мир с зимой и морозом. Я как Улисс использует образ, похожий на тот, который Бродский создал в приведенном выше стихотворении. Поэт переносит его, однако, на субъективный опыт индивидуального человека и к тому же инкрустирует столь характерными для его раннего творчества уже с юношеских стихов мотивами противопоставления объективированного времени и индивидуальной смерти. Тезис этот хорошо иллюстрируют следующие фрагменты:
Зима, зима, я еду по зиме, куда-нибудь по видимой отчизне, гони меня, ненастье, по земле, хотя бы вспять, гони меня по жизни. хлебну зимой изгнаннической чаши <...>
Как широко на набережных мне, как холодно и ветрено и вечно <.>
Да. Времени - о собственной судьбе
кричу все громче голосом печальным. Да. Говорю о времени себе, но время мне ответствует молчаньем. [Бродский 2001, 1,152-153].
Здесь само напрашивается упоминание показательного для роли холода у Бродского фрагмента из посвященного Томасу Венцлове Литовского дивертисмента, определяющего империю как пространство холода: «ветер рвется <...> / в глубь холодной державы» [Бродский 2001, II, 322]. У Бродского встречаются стихи, где холод обособляется, становится сам по себе предметом описания, самостоятельной всеобъемлющей метафорой, объектом рефлексии, которая только в конце относится к человеку, сопоставляемому с ней как антиценность. Акцент в этих стихотворениях переносится на сам холод, зиму и различные формы ее выражения - от непосредственных до метафорических или ассоциативных. В этих текстах найдем обширные описательные фрагменты:
Откуда к нам пришла зима, не знаешь ты, никто не знает.
Умолкло все. Она сама холодных губ не разжимает.
<...>
Вот оттого-то каждый звук зимою ты так жадно ловишь.
<...>
она пришла, должно быть, с гор,
<...>
там вечный лед, там вечный снег, там вечный ветер скалы гложет <...> Не все ль равно, когда поднять ты должен ворот, но разве это не одно: в пролете тень и вечный холод? <...>
Бывает лед сильней огня, зима - порой длиннее лета,
<...>
Так берегись холодных чувств, не то, смотри, застынешь. [Бродский, I, 202-203]
Противопоставление зимы теплым чувствам человека в очередной раз строит семантику субъективности. Сутью субъекта Бродского является тепло. Навязчивые возвраты к контрасту ценностей ведут к объективиза-
ции внешнего холода и противопоставления его теплу, являющемуся эквивалентом субъективности, субъектности, эмоциональной идентичности. Реификация образа зимы оказывается обманчивой, поскольку она ведет в конце концов к контрасту ее с теплом / субъективностью.
Представленную здесь интерпретацию осложняет в какой-то степени позднее стихотворение Бродского Памяти Клиффорда Брауна, написанное в феврале 1993 г. Я не в состоянии установить, что привело к созданию этого произведения. По всей вероятности, слушая пластинки трубача, Бродский нашел в них эмоциональный фон, гармонирующий с его психическим состоянием. Клиффорд Браун, выдающийся афроамериканский джазовый трубач, который погиб в дорожном происшествии в возрасте двадцати шести лет в 1956 г., мог, конечно, попасть в поле фасцинаций Бродского. Как известно, поэт часто слушал джаз и неплохо в нем разбирался. Кстати, для поколения времен оттепели слушать такую музыку было формой проявления интеллектуальной независимости. Уместно добавить к этому упомянутую Кенетом Филдсом цитату из эссе Бродского Дитя цивилизации (вариант заглавия, предложенный Львом Лосевым, которой перевел с английского текст Филдса. В 5 томе Собрания сочинений Иосифа Бродского, где опубликован перевод всех эссе из книги Less then one, переводчик Дмитрий Чекалов дает другое название - Сын цивилизации): «Поэзия - это, прежде всего, искусство ссылок, намеков, лингвистических и образных параллелей». (В переводе Чекалова это предложение звучит так: «Поэзия есть, прежде всего, искусство ассоциаций, намеков, языковых и метафорических параллелей» [Бродский 2001, V, 93]. Различия возникают по всей вероятности от того, что Лосев переводит текст Бродского прямо с английского оригинала, так, как процитировал его Филдс). В том же ряду должны быть упомянуты указанные американским поэтом и эссеистом такие черты поэзии Бродского, как импровизация, неожиданные переходы, синкопический ритм [Филдс 2002, 224; в этом эссе дается интересный анализ стихотворения Бродского, где детально разбираются все мотивы данного произведения, относящиеся к музыке]. Исходя из всего этого, будет не трудно представить себе, что джаз мог вдохновлять русского поэта. И так было на самом деле, о чем упоминают многочисленные исследователи [см. Петрушанская 2002; Куллэ 1996; Рогинский 2000 а; Рогинский 2000 b; Szymak-Reifer 1998].
Вернемся, однако, к самому стихотворению. Почему музыка одного из самых находчивых и не принимающих близко к сердцу обязывающих конвенций трубачей своего времени привела к тому, что Бродский написал столь «холодное» стихотворение? Может быть потому, что Клиффорд Браун, начавший с горячего бибопа и хард-бопа, в последние годы своей музыкальной активности играл концептуальный кул-джаз. Такого рода рациональная, дистанцирующаяся от непосредственного выражения эмоции музыка была близка Бродскому, который чаще всего пытался скрыть в стихотворениях сильные эмоции, заслоняя их тонкой стихотворной формой и метонимическими или синекдохическими образами.
Кеннет Филдс выдвинул тезис, что мир без Брауна становится для поэта холодным и пустым. Он пишет: «мир холоден в отсутствии музыканта» [Филдс 2000, 228]. Автор эссе не предпринимает, однако, попыток описать «холодные» мотивы элегии, считая ее «зимнюю» конструкцию естественной, и сосредоточивается на объяснении аллюзий на инструментальную технику музыканта, хорошо известную поэту. Припомним самые существенные фрагменты этого текста:
Это - не синий цвет, это - холодный цвет. Это - цвет Атлантики в середине февраля. И не важно, как ты одет: все равно ты голой спиной на льдине.
Это - не просто льдина, одна из льдин, но возраженье теплу по сути. Она одна в океане, и ты один на ней; и пенье трубы как паденье ртути.
Это не искренний голос впотьмах саднит, но палец примерз к диезу, лишен перчатки;
<...>
Льдина не тает, точно пятно луча, дрйфуя к черной кулисе, где спрятан полюс. [Бродский 2001, III, 216]
Значительное насыщение стиха «холодными» мотивами несложно понять, если представить себе, что это произведение содержит образ мира после смерти Клиффорда Брауна, мира, лишенного тепла, мира, в котором должны жить те, кто остался. Как видим, льдина - это «возраженье теплу по сути» (лед), холод - это непризнание особой ценности отдельной жизни. В экзистенциальной плоскости можно читать это стихотворение, конечно, как попытку описать состояние души лирического героя. Бродский постоянно - особенно в позднем творчестве - переходит от квазиобъективного описания мира к экзистенциальному значению текста, понимаемого как метафора субъектного переживания. Раньше он обычно прямо указывал на функциональное подчинение образа мира выражению настроения героя стихотворения. С возрастом, однако, как будто бы все больше опасался открытого проявления эмоций, скупился на однозначный эмоциональный эффект. Амплитуду чувств, скачки настроений, избыток эмоций он прикрывал дистанцирующим опосредствованием, утонченной формой и интеллектуальной рефлексией.
Мотив холода богато инкрустирует также подчеркивающее отчужденность поэта в мире стихотворение От окраины к центру [Бродский 2001, I, 217-220]. Я не буду здесь детально анализировать это произведение, укажу лишь те мотивы, которые являются предметом данной работы. На-
помню только, что оно является сознательной полемикой со стихотворением Александра Пушкина, написанным в 1835 г. (цитирую по памяти):
.Вновь я посетил Тот уголок земли, где я провел Изгнанником два года незаметных. Уж десять лет прошло с тех пор - и многое Переменилось в жизни для меня, И сам, покорный общему закону, Переменился я.
Иначе, чем Пушкин, который с волнением вспоминает навязанное ему пребывание в Михайловском за десять лет до написания стихотворения, Бродский описывает в ностальгическом тоне свою исполненную бедности молодость («Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна» [Бродский 2001, I, 217]; это звучит немножко странно, поскольку, когда он писал это стихотворение, ему было только 22 года). Поэт относится к этому времени как к чему-то замкнутому и планирует будущее, отмежевываясь от юношеских стремлений и восторгов. Он описывает былые годы, используя, несмотря на ностальгию, мотив зимы:
По замерзшим холмам молчаливо несутся борзые
<...>
Это наша зима.
<...>
это наша зима все не может обратно вернуться.
<...>
мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.
<...>
ледяная гора
неподвижно блестит у фонтана,
вьется утренний снег, и машины летят неустанно.
<...>
Значит, нет для зимы возвращенья.
<...>
Не жилец этих мест,
не мертвец, а какой-то посредник,
совершенно один
ты кричишь о себе напоследок:
никого не узнал,
обознался, забыл, обманулся,
слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.
[Бродский 2001, I, 217-220]
Обращаю внимание на последнее предложение этого фрагмента: сентиментальное описание прошлого служит исключительно проявлению несмотря на все препятствия, удаленности, закрытости прошлого. Бродский закрывает это время, заканчивая элегию однозначным утверждением: «но уже не вернусь - словно дом запираю <...>» [Бродский 2001, I, 220]. Противопоставление того, что осталось в прошлом, проекту будущего поэт строит благодаря представлению прежней жизни как пространства холода, насыщая его описание «морозной» лексикой. Хотя это и его время («это наша зима»), но тогда он жил в иной обстановке, сегодня же он находится в другом месте: «современный фонарь смотрит мертвенным оком».
Самым существенным для нашей темы произведением Бродского, которое интенсивно насыщено мотивом холода, является Эклога четвертая (зимняя) [см. Шерр 2002], уже в заглавии содержащая знак принадлежности к сфере холода. Русский поэт объединяет здесь все основные понятия своей метафизики. (Я оставляю здесь вне внимания тот факт, что метафизика в традиционной трактовке является для поэта только одним из способов познания мира, правомерным в такой же мере, не больше и не меньше, чем какая-либо по-другому понимаемая правда - одноразовая, акцидентальная.) Прежде всего, Бродский связывает здесь рефлексию о холоде с проблематикой времени. Причем времени, понимаемого как субъективное, законченное существование, экзистенция человека, и как объективированное время вечности, чуждое субъективности человеческой жизни. Ведь не случайно поэт противопоставляет холодный космос и время отдельной - своей - жизни:
Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги обострившийся слух различает невольно тему оледенения. <.>
Сильный мороз суть откровенье телу о его грядущей температуре
либо - вздох Земли о ее богатом галактическом прошлом, о злом морозе. Космос всегда отливает слепым агатом <...>. [Бродский 2001, III, 13]
Этот исполненный меланхолии припев - «Жизнь моя затянулась» -связывает в единое идейное целое рефлексию над морозом, понимаемым как что-то непостижимое для живого человека, и окказиональностью, законченностью человеческого существования. Бесконечность космоса, его существенная, онтологическая несравнимость с моментальностью человеческой жизни, выраженная в метафорике холода, ограничивается одно-разовостью и познавательным кругозором говорящего:
Ограниченный бровью,
взгляд на холодный предмет, на кусок металла, лютей самого металла <...>. [Бродский 2001, III, 14]
Бесконечное время, что-то, по существу несопоставимое с жизнью человека, равняется отказу от тепла тела: «Время есть холод. Всякое тело, рано / или поздно, становится пищею телескопа: / остывает с годами, удаляется от светила» [Бродский 2001, III, 14-15]. Осознание этой несовместимости объективного и субъективного миров отнимает покой:
Там, где роятся сны, за пределом зренья, время, упавшее сильно ниже нуля, обжигает ваш мозг <...>. [Бродский 2001, III, 14-15]
Оно ведет одновременно к формированию чувства абсурдности жизни, ее стремления к вечному холоду, и к специфическому, характерному для меланхолического склада, упоению этим сознанием. Как пишет Барри Шерр, у Бродского «в образах холода имплицитно присутствует намек на смерть» [Шерр 2002, 169]. Человек, осознающий как опрессивность ежедневного мира, так и неминуемость перехода в область мороза, осужден на самообман. Во «временном» мире отдельной экзистенции противопоставлены друг другу две силы: осознание энтропии мира (в том числе каждого отдельного человека) и обманчивая надежда на хотя бы краткое умиротворение:
Жизнь моя затянулась. Холод похож на холод, время - на время. Единственная преграда - теплое тело.
[Бродский 2001, III, 15]
Время человека, сопоставляемое с вечностью, равняется нулю, вечность же в мифопоэтике Бродского равняется холоду. Он пишет: «чем больше времени, тем холоднее. Звезды / как разбитый термометр» [Бродский 2001, III, 17]. Для отдельной экзистенции вечность в понимании Бродского соотносится с абсолютной энтропией и бесконечно низкой температурой. Каждый - и тот факт, осознает он это или нет, не имеет здесь никакого значения - приговорен к такой вечности. Каждый «нанизан на холод, как гусь на вертел» [Бродский 2001, III, 17], человек как часть вселенной разделяет ее участь, и смысл жизни может проявиться исключительно в отдельном акте эмоции. Идентичность возможна только тогда, когда человек обособит в сознании то, что создает его - легкоранимую и моментальную - индивидуальность. В произведении Стихи о зимней кампании 1980 года, написанном почти в то же самое время, что Эклога
Новый филологический вестник. 2020. №3(54). --
четвертая, Бродский подытоживает мысли о несовместимости человека, времени и холода вселенной:
В сильный мороз даль не поет сиреной. В космосе самый глубокий выдох не гарантирует вдоха, уход - возврата. Время есть мясо немой Вселенной.
<...>
Вас убивает на внеземной орбите отнюдь не отсутствие кислорода, но избыток Времени в чистом, то есть без примеси вашей жизни, виде. [Бродский 2001, III, 17]
Это чисто меланхолический итог: мороз / время, равняющиеся персональному, отделенному несуществованию, становятся объектом осознанной саморефлексии лирического героя, который благодаря этому получает полное знание о своей уникальности. Одновременно это же самосознание делается стимулом для поисков другого человека («единственная преграда - теплое тело») и оказывается силой, движущей к анализу собственной завершенности. Другое дело, что настоящее (хотя и обманчивое) умиротворение приходит с актом письменной фиксации этого сознания - творчеством. Однако это лишь анальгетик - настоящего лекарства, которое помогло бы вылечить экзистенциальный недуг, не существует.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бараков В. Отчизна и воля: книга о поэзии Николая Рубцова. Вологда, 2005.
2. Бродский И. Собрание сочинений Иосифа Бродского. Т. 1-5. Париж; М.; Нью-Йорк, 2001.
3. Куллэ В. Поэтическая эволюция Иосифа Бродского в России (1957-1972): дис... к. филол. н.: 01.01.01. М., 1996.
4. Петрушанская Е. Джаз и джазовая поэтика у Бродского // Как работает стихотворение Бродского. Из исследований славистов на Западе / ред. Л. Лосев, В. Полухина. М., 2002. С. 250-268.
5. (а) Рогинский Б. «Это такая моя сверхидея.» // Звезда. 2000. № 5. С. 99103.
6. (Ь) Рогинский Б. Джаз в ранней поэзии И. Бродского // История ленинградской неподцензурной литературы: 1950-1980. СПб., 2000. С. 60-72.
7. Филдс К. «Памяти Клиффорда Брауна» (1994). «Полный запредел»: Бродский, джаз и еще кое-что // Как работает стихотворение Бродского. Из исследований славистов на Западе / ред. Л. Лосев, В. Полухина. М., 2002. С. 223-230.
8. Шерр Б. «Эклога 4-я (Зимняя)» (1977), «Эклога 5-я (летняя)». (1981) // Как работает стихотворение Бродского. Из исследований славистов на Западе / ред. Л. Лосев, В. Полухина. М., 2002. С. 159-171.
8. Szymak-Reifer J. Czytaj^c Brodskiego. Krak6w, 1998.
REFERENCES (Articles from Journals)
1. (a) Roginskiy B. "Eto takaya sverkhideya..." [It's Such a Super Idea]. Zvezda, 2000, no. 5, pp. 99-103. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
2. Fields K. "Pamyati Klifforda Brauna" (1994). "Polnyy zapredel": Brodskiy, dzhaz i eshcho koe-chto ["In Memoriam of Cifford Brown" (1994). "A Complete Outrage." Brodsky, Jazz, and Something More]. Losev L., Polukhina V. (eds.) Kak rabo-tayet stikhotvoreniye Brodskogo. Iz issledovaniy slavistov na Zapade [How Brodsky's Poem Works. From the Studies of Slavists in the West]. Moscow, 2002, pp. 223-230. (Translated from English to Russian).
3. Petrushanskaya E. Dzhaz i dzhazovaya poetika u Brodskogo [Jazz and Jazz Poetics in Brodsky's Poetry]. Losev L., Polukhina V (eds.) Kak rabotayet stikhotvoreniye Brodskogo. Iz issledovaniy slavistov na Zapade [How Brodsky's Poem Works. From the Studies of Slavists in the West]. Moscow, 2002, pp. 250-268. (In Russian).
4. (b) Roginskiy B. Dzhaz v ranney poezii I. Brodskogo [Jazz in the Early Poetry of Brodsky]. Istoriya leningradskoy nepodtsenzurnoy literatury: 1950-1980 [The History of Leningrad Uncensored Literature: the 1950s - the 1980s]. St. Petersburg, 2000, pp. 60-72. (In Russian).
5. Scherr B. "Ekloga 4-ya (Zimnyaya)" (1977), "Ekloga 5-ya (letnyaya)". (1981) ["Eclogue no. 4 (Winter)" (1977). "Eclogue no. 5 (Summer)" (1981)]. Losev L., Polukhina V. (eds.) Kak rabotayet stikhotvoreniye Brodskogo. Iz issledovaniy slavistov na Zapade [How Brodsky's Poem Works. From the Studies of Slavists in the West]. Moscow, 2002, pp. 159-171. (Translated from English to Russian).
(Monographs)
6. Barakov B. Otchizna i volya: kniga o poezii Nikolaya Rubtsova [Fatherland and Will: A Book on Poetry by Nikolay Rubtsov]. Vologda, 2005. (In Russian).
7. Szymak-Reifer J. Czytajqc Brodskiego [Reading Brodsky]. Krakow, 1998. (In Polish).
(Thesis and Thesis Abstracts)
8. Kulle V. Poeticheskaya evolyutsiya Iosifa Brodskogo v Rossii (1957-1972) [The Poetic Evolution of Joseph Brodsky in Russia (1957-1972)]: PhD Thesis Abstract. Moscow. 1996. (In Russian).
Петр Фаст, Силезский университет в г. Катовице, Польша.
Доктор филологических наук, профессор. Историк русской литературы, автор книг о русском соцреализме, творчестве Иосифа Бродского, Михаила Булгакова, Ильи Эренбурга, специалист в области переводоведения и переводчик русской литературы.
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0002-4158-671
HoBbiü jмnоnогицecкиü BecmHUK. 2020. №3(54). --
Piotr Fast, University of Silesia in Katowice, Poland.
Dr hab., prof., historian of Russian literature, author of books on Russian socialist realism, the works of Joseph Brodsky, Mikhail Bulgakov, Ilya Ehrenburg, specialist in translation studies and translator of Russian literature. E-mail: [email protected] ORCID ID: 0000-0002-4158-671
